Онлайн чтение книги Пятая печать
1

Холод пробирал до костей и — редкий случай — сопровождался густым, почти непроглядным туманом.

Однако внутри, в трактирчике, было тепло, а трактирщик был в хорошем настроении:

— Ну, господа, следующая бутылка идет уже за мой счет! — объявил он, вставая из-за стола и выпрямляясь во весь свой огромный рост.

— Пусть идет, покуда ходит, — согласился круглоголовый агент по продаже книг, которого в округе по-свойски прозвали господином Швунгом ^{1}. Не почему-нибудь, а просто он очень быстро ходил и с такой лихостью заворачивал за угол, что упаси боже оказаться на его пути. — Пусть идет! — повторил он, вынимая носовой платок и вытирая потный лоб.

— Не лучше ли снять пальто? — обратился к нему столяр, очень высокий человек, которому, по общему мнению, в маляры бы пойти, а не в столяры, попробуй-ка при этаком росте над верстаком гнуться! На что он обычно отвечал: «Матушка за мое ремесло шестьдесят крон выложила, все приданое распродала, мне после этого ничего другого не оставалось!»

Таков был его ответ, и никто никогда не узнал, что это за шестьдесят крон и о каком приданом идет речь.

— Сниму, пожалуй! — сказал, поднимаясь, книготорговец. — Ведь на мне еще и кашне!

— Домой торопитесь! — заметил часовщик Миклош Дюрица; овдовев четыре года назад, он один воспитывал троих детей, снискав своей порядочностью всеобщее уважение. И все-таки про него ходил слух, будто не одной девчонке вскружил он голову. А девчушки все такие молоденькие, что, по выражению трактирщика, и хочется и боязно, а столяр к слову добавлял, что действовал вдовец до крайности подло — он попросту втаптывал их в грязь.

Разумеется, того, что на самом деле происходит в крохотной мастерской среди тикающих и звенящих часов, никто в точности не знал.

— Повезло телячьей грудинки достать, вот и тороплюсь домой, — объяснил Швунг-книготорговец. — Хотелось бы еще сегодня вечерком отведать…

— Тогда вы, может, и не умрете? — спросил часовщик, откинувшись на спинку стула и перебирая пальцами звенящую цепочку часов.

— Что такое?

— Я спросил — тогда вы, стало быть, не умрете?

— Когда тогда?

— Ведь вы еще сегодня вечером собираетесь грудинки отведать?

Столяр поднял руку!

— Ну, а если и умрет? Всякому приходится в свой черед умирать…

— Снова вы в философию ударились, как я погляжу, — заметил книготорговец, обращаясь к Дюрице. — Наверно, и сегодня вдоволь попакостничали?

— Что ж, всякому свое!

— Что верно, то верно! — поддакнул трактирщик, ставя принесенную бутылку на стол. — Одному на вечер грудинки подавай, другому — молоденькую грудку, коли нахальства хватит! Впрочем, мое такое мнение, что и телячью грудинку в наше время честным путем не достанешь.

— Честным, бесчестным… небось и сами бы не отказались, коли б достать умели! — возразил книготорговец, вешая пальто и кашне на вешалку. — Не отказались бы! О чем толковать. И вообще — пусть первым бросит камень тот…

— На вашем месте, — произнес Дюрица-часовщик, — я проявил бы больше любопытства: а не отведать ли и вам этого мясца, мы ведь и понятия не имеем, что это такое!

— Грудинка! — сказал столяр.

— Но какая грудинка? — спросил часовщик.

— Я только что во всеуслышание объявил — грудинка телячья, — ответил книготорговец. — В другой раз не хлопайте ушами!

Часовщик поднял брови:

— Откуда вы знаете, что телячья, а, положим, не человечья?

— Не говорите гадостей, — вмешался трактирщик, — Потерпите с вашими извращеньями до дому!

Столяр поднял бутылку: — Эва, это ведь не в сказке, малыш, как сказал поэт!

— Не отбивайте у человека аппетит, — взмолился книготорговец. — Я за это мясо Цуцор-Фогараши отдал…

— Для меня эти слова что звук пустой, все равно не пойму, что они значат.

— Разрази меня гром, — сказал трактирщик, — в этом мире все может случиться. Ежели те уже мыло из людей варят, то нас все что угодно могут жрать заставить…

Швунг, прищурив глаз, взглянул на трактирщика:

— Думайте, прежде чем говорить! До ваших мыслей мне дела нет, но такие высказывания лучше держите при себе!

— Что толку на такую ерунду время тратить, — вмешался столяр, поднимая бокал. — Выпьем, пока задаром дают, к чему мешкать. Прозит!

Все подняли бокалы. И, за исключением трактирщика, осушили их.

— Какую книгу, вы говорили, пришлось за это мясо отдать? — спросил хозяин трактира.

— Большой словарь Цуцора-Фогараши…

— А что это за штука?

— Вероятно, что-нибудь вроде лексикона, — вмешался часовщик, — где собраны слова…

— Раз словарь, то уж, наверно, в нем слова, господин умник! — заметил столяр. — Разница только в том, что это за слова. Ведь так?

— Слова венгерские, — ответил книготорговец, тотчас почувствовав себя в родной стихии, как только речь зашла о книгах. Он уже уперся локтями в стол, собираясь приступить к подробному объяснению, но тут взгляд его упал на рыжую шевелюру Дюрицы. Едва он оторвал глаза от шевелюры, как внимание его привлек нос картошкой на лице столяра. После чего книготорговец махнул рукой и сказал только:

— В общем, всякие венгерские слова!

Потом повернулся к хозяину: — У вас и в самом деле замечательное вино, коллега Бела, удивительно, как вам удалось такое раздобыть?

— Хороший трактирщик достанет, на то он и трактирщик! — заметил часовщик.

— За такие слова вам этого вина и давать бы не стоило! — ответил хозяин трактира коллега Бела. Это непривычное обращение так навсегда к нему и прилипло. Раньше, во времена прежнего хозяина, он был простым — хотя всеми любимым и уважаемым — кельнером в этом самом кабачке; это уже после кончины хозяина Бела женился на его вдове. Из него вышел весьма добропорядочный муж, жителям околотка он тоже пришелся по душе, но они так и не смогли отучиться от прежней привычки называть его попросту Белой. Вот он и стал для них «коллега Бела», всякому удобно, и никому не накладно. — А вы знаете, что это значит, когда такое вино оказывается в вашем стакане? Знаете, на что ради этого приходится идти хозяину заведения?

Общество поспешило согласиться:

— Это была просто шутка, коллега Бела, — сказал столяр. — Может ведь ваш завсегдатай позволить себе невинную шутку…

Затем он повернулся к часовщику:

— Вы не могли бы подумать, прежде чем так шутить?

— Допустим, мог бы, — разве тогда вам с вашим подзащитным удастся избежать смерти?

Агент-книготорговец скривил губы.

— Оставьте, господин Ковач… — сказал он столяру, — его уже не исправишь!

— Думаете, вас исправишь? — спросил часовщик.

— Нет! Но если вы непременно желаете знать, то заявляю вам раз и навсегда, что и я когда-нибудь умру!

— Вот и славно, что заявляете… — произнес Дюрица.

— Да, заявляю! Вы удовлетворены?

— Если вам так угодно, удовлетворен. Только никогда не следует раздражаться, это вредно для здоровья!

Трактирщик потряс перед обществом бутылкой и провозгласил:

— Я так скажу… Обойдите на досуге всю округу. Где вы еще найдете такое вино? Какой другой трактирщик станет рисковать своим здоровьем, раздобывая для своих клиентов такое вино?

— Все как есть истинная правда! — подтвердил столяр. — Хотел бы я посмотреть на другого такого трактирщика.

— Тут и спорить не о чем! — согласился, устраиваясь поудобнее, книготорговец. — Будь речь о книгах, я бы то же самое сказал, — бывало, все ноги себе в полном смысле оттопчешь, лишь бы потрафить кому-нибудь из своих старых клиентов, а ведь доброе вино в наши дни достать труднее, чем книгу! Разумеется, ценную книгу, не слащавую дребедень или какую-нибудь пакость…

Столяр подался вперед, облокачиваясь на стол:

— Скажите, сударь, только не сердитесь за откровенность, вы мой характер знаете, я ни чужих, ни своих недостатков не скрываю: вы вот все книга да книга, а только объясните мне — какой от нее прок? От книги-то?

— Образованный человек не стал бы задавать такой вопрос! — вставил слово трактирщик, сочувственно взглянув на книготорговца.

— Эва! — воскликнул столяр. — А я человек вовсе и не образованный! Просто честный ремесленник и отец семейства!

Книготорговец взглянул на мясистый нос столяра, прихлебнул из своего стакана и наконец произнес:

— Пришлось бы очень долго вам это объяснять, господин Ковач!

— Стало быть, по-вашему, я такой тупица, который и объяснений не поймет?

Часовщик поморщился:

— Это смотря как объяснять!

— А вас… — вспылил книготорговец, — вас никто не спрашивал. Но коли уж вам не терпится — ответьте на мой вопрос. Сколько лет вы чините в моей семье часы?

— Это не имеет никакого отношения ни к вашим книгам, ни к чтению…

— Имеет: за эти годы вы вполне могли убедиться, — когда в доме портятся часы, я не пытаюсь сам кустарничать, а отдаю их в починку вам; если в чем не смыслю, пальцем не прикоснусь.

— В этом вы и впрямь не смыслите! — заметил часовщик, следя взглядом за кружившей над столом мухой.

— Пусть так, — ответил книготорговец. — И коли не смыслю, то в ваши дела и не суюсь. Вот и вы помалкивайте, когда речь заходит о книгах. Разве что спросить захотите, в чем не разбираетесь, я охотно объясню…

— Если сумеете, — возразил Дюрица, продолжая следить за мухой.

— А если не сумею, то порекомендую вам обратиться к кому-нибудь из моих более умных друзей!

— Ну вот видите! С этого в следовало начинать. — Часовщик снова опустил взгляд на стол, затем посмотрел в глаза книготорговцу. — С того, что сами в этом не смыслите!

Трактирщик наполнил стаканы.

— Он дразнит, а вы не поддавайтесь, господин Кирай! — обратился он к книготорговцу, в который уж раз чуть не назвав того Швунгом. — Не обращайте внимания. Саши ведь знаете — не стоит затевать с ним спора! А что до книг, то откровенно признаюсь, я и сам не раз задумывался, на кой черт нужны эти груды бумаги? Разве они принесли кому-нибудь счастье? Какой прок тратить на них деньги? Словом, в моей голове это не укладываете я, хотя в школе я до последнего класса был лучшим учеником и часто в день пятнадцатого марта ^{2} декламировал стихи…

— А шестого октября не декламировали? ^{3} — спросил часовщик, снова принимаясь пытливо разглядывать муху, усевшуюся на потолке.

— Нет…

— А ведь к шестого октября тоже можно было декламировать!

— Да не связывайтесь вы с ним! — вступился книготорговец. — И не обращайте внимания, коли он вас перебьет. С таким разве что черт сладит, тогда уж он умолкнет насовсем…

Швунг поднял свой стакан, приглашая всех выпить — не исключая, естественно, и часовщика:

— Ну, поехали…

Все выпили.

Швунг повернулся к столяру:

— Вы спрашивали, какой от книг прок, верно ведь?

— Верно, все как есть слово в слово… — ответил Ковач. — Потому как если, положим, человек тратит деньги на еду, тут все в порядке, он собственными глазами видит от того пользу, толстеет, к примеру, или набирается сил, или поправляет здоровье. Но что сказать, ежели у человека приличной одежды нет, а он деньги на такие вещи тратит?

— Видите ли, господин Ковач… таких людей можно только уважать, — поднял палец книготорговец.

— Ну уж извините, ежели таких людей уважать, лучше уж вообще никого не уважать!..

— Вот те и на! А где же тогда зарыта собака? — воскликнул часовщик.

— Тут вы правы, господин Ковач! В той мере, в какой вам подсказывает ваш опыт! Но и только! — ответил книготорговец. — А вот если бы вы стали на мое место и судили с моих позиций, то со спокойной совестью могли бы утверждать, как это делаю я, что такого уважения достойны очень многие из наших ближних.

— Знаете, в чем истина, господин Кирай? — заговорил трактирщик. — Сколько я не видал людей, из тех, что допоздна за книгой, не разгибаясь, сидели, все они умирали до срока. От чахотки, от болезни позвоночника, так или иначе — все протягивали ноги скорее прочих. Но ежели это так — а это так, по собственному опыту знаю, — то на кой черт мне эти книги? Разве я не прав?

Он повернулся к Дюрице, словно ожидая от него непременного одобрения.

— Позвоночнику от этого ничего не сделается! — сказал часовщик.

— Как же не сделается, ежели сидеть скорчившись, горбун горбуном?

Кирай, книготорговец, тронул трактирщика за локоть:

— Вовсе не о позвоночнике речь, коллега Бела! Речь о той высокой радости, которую чтение доставляет человеку, его чуткой и страждущей душе, так сказать духу, с его жаждой образованности и знаний. Чтение доставляет радость душе, стремящейся очиститься, освободиться от ужасной грязи, окружающей нас в жизни. Не хочу приводить других примеров, скажу, с вашего позволения, только о себе. Когда я вечером беру в руки иллюстрированный журнал или произведение какого-нибудь знаменитого, высоко ценимого всеми автора, то чувствую себя так, будто принимаю ванную или приятный душ, где слова, как капли воды, сплошным потоком сменяют друг друга, очищая человеческую душу, дочиста смывая налипшую на ней грязь. В такие моменты у человека возникает ощущение того райского блаженства, когда он, по общему мнению, еще не ведал зла в душа его, если можно так выразиться, была заодно со всей вселенной. Когда, к примеру, вы читаете, как бабочки легко порхают над шелком усыпанного цветами лужка и солнечный луч весело играет на их крылышках или как там еще; издали доносится журчание ручейка, струящегося по серебру камней; в синем— синем небе летают птички, оглашая своим пением окрестность, а в тенистом лесу прыгают серны; и вся природа так возвышенно-прекрасна и даже воздух чист и свеж, не то что здесь, среди камня и дымоходных труб, — вы закрываете глаза и чувствуете себя уже там, среди лугов, и вся эта красота окружает вас самих… Короче, если угодно, это и есть та самая красота, о которой я уже говорил…

Кирай умолк на мгновение, пока доставал из внутреннего кармана пиджака носовой платок. Столяр заметил:

— Что ж, я и сам обычно выезжаю с детишками за город, если бы еще в это время трамваи не были так переполнены…

— Потому и переполнены, что все этого времени ждут. Воскресенья или субботы! — сказал трактирщик.

— У меня, что ли, бывает другое время? Небось и я только в эти дни могу с ними за город выбраться… Вот если бы городские власти о транспорте больше пеклись, нам не приходилось бы в такой толчее ездить!

— И все же нельзя забывать, — вставил трактирщик, — что во времена моей молодости трамвай туда еще вообще не ходил, вы ведь Хювёшвёлд имеете в виду? Все движение кончалось на площади Сены…

— Собственно, это бы ничего, будь у человека участочек земли в горах, разумеется, где уже налажено коммунальное обслуживание!

— Иначе и смысла нет, — согласился трактирщик. Дюрица тронул книготорговца за плечо:

— А вот если вы, допустим, съели на ужин телячыо грудинку, вам и тогда являются все эти бабочки и ручейки, журчащие по камням?

— И тогда тоже! А что?

— Да так… Что до душа и воды, вам это и впрямь в самый раз… Одного не пойму, если вы обожаете подобные вещи, то почему бы вам не обменять грудинку на какое-нибудь бабочкожурчание, ведь сумели же вы за ту, другую книгу приобрести грудинку?

— Ежели хотите послушать моего совета, — продолжал столяр, нагнувшись к трактирщику, — купите тот участок в Лёринце. Там уже целый город вырос. И такие приятные окрестности! К тому же Лёринц находится на одной высоте с Геллертхедь…

— Теперь уже все едино! — ответил трактирщик. — Займемся этим как-нибудь потом, после войны…

— Когда? — повернулся к нему Дюрица. — Когда вы хотите этим заняться, добрый человек?

— Как-нибудь после войны! Чему вы удивились?

— Да ничему! Оказывается, вы человек с юмором…

— Ну если не после, то во время войны! — сказал столяр.

— И еще когда рак на горе свистнет!

— Что ж, радуйтесь, что можете поскрести себе спину, когда чешется…

Дюрица повернулся к книготорговцу:

— Словом, даже если вы наедитесь грудинки, вам и тогда ручейки-бабочки явятся?

Кирай посмотрел на часовщика:

— Вы ведь слышали? Слышали? Я хотел объяснить, какие прекрасные, возвышенные чувства рождает чтение. А теперь слушайте, о чем толкуют они.

— Ну и что?.. Не думаете же вы, что сможете прочесть нам на эту тему целую лекцию? Вот и расскажите лучше о том, как готовите дома телячью грудинку…

— А!.. Про телячью грудинку, — поднял голову хозяин кабачка. — Так вот, послушайте меня! Моя жена обычно делает так…

Он взял было стакан, собираясь отхлебнуть из него, прежде чем пуститься в подробности приготовления грудинки, но Дюрица перебил:

— Грудинка-то чья — ваша или господина Кирая?

— Господина Кирая, натурально…

— Тогда будьте настолько любезны — пусть господин Кирай сам об этом и расскажет!

— Да я что, могу и помолчать, — обиженно буркнул трактирщик, откидываясь на спинку стула.

— Ну и ну!

Книготорговец смахнул перед собой со скатерти крошки, собрал их в горсть.

— Если вы настаиваете, я с удовольствием расскажу, как сам обычно готовлю. Это, конечно, не означает, что жена коллеги Белы, чьи кулинарные таланты я весьма уважаю, не могла бы приготовить лучше и вкуснее… Словом, все начинается со шпиговки. От шпиговки зависит многое!

— Именно так! — согласился Ковач, хлопнув ладонью по столу, и, ища поддержки, посмотрел на трактирщика но тот не ответил на его взгляд.

— На грудинке бывает такая пленка, такой слой или как это еще называется! Вы его осторожно надрезаете, проделываете маленькие углубления, как требуется для шпиговки…

— Так, именно так… — закивал головой Ковач.

Главное, не только приготовить начинку, но по меньшей мере столько же внимания уделить и шпиговке! А чем шпиговать? Поджаренным салом! Только поджаривать надо не до хруста, а так, чтобы оно стало вроде как стеклянным, понимаете? Так вот, такое сало вы аккуратно заделываете в грудинку, но и это еще не все. Теперь нужно положить то, от чего оно приобретет тончайший вкус… Как бы вы думали, что это? Конечно, не знаете! Впрочем, я и сам это узнал не от кого-нибудь, а от человека, чей родственник был поваром у графов Эстерхази. Как вы можете представить, под его началом была не обычная кухня… — в общем, вам все равно не догадаться: нужно положить в мясо сыр! Да, именно сыр. Отрезаете приличный кусочек сыру, нарезаете его ломтиками, не большими — в полпальца длиной — и совсем-совсем тонюсенькими. Ну, а потом вот что: аккуратненько заделываете эти ломтики рядом с салом — разумеется, предварительно слегка приправив их перцем, это уж как водится… Что с этим сыром происходит? В этом ведь весь секрет! Так вот, когда мясо уже в духовке, ломтики сыра начинают плавиться. Они плавятся, плавятся, а вы жарите медленно-медленно и внимательно следите, чтобы жар оставался постоянным, а сыр плавится, плавится, и вот, уважаемые, сырный вкус и аромат пропитывает все мясо. Если позволительно так выразиться, расплавившийся сыр обволакивает все мясо восхитительной пленкой… И вот теперь его самое время отведать!

Трактирщик заерзал на стуле:

— Хотел бы я посмотреть на грудинку, которую вы так вот готовите!

— Посмотреть на грудинку?

— На нее, — ответил трактирщик и обратился к столяру. — Вот вам доводилось видеть настоящее жаркое, особенно из грудинки, чтоб без чеснока? Ну, приходилось или нет?

Швунг не дал столяру сказать:

— Ну само собой… Кладу и чеснок! Само собой разумеется! Это, простите, настолько очевидно…

Хозяин кабачка, не обращая внимания на слова книготорговца, продолжал объясняться с Ковачем:

— Так доводилось вам видеть такое жаркое или нет? Я молчу, скажите сами!

— Без чеснока какое жаркое, — признал столяр.

— Не получится без чеснока, не получится, уж будьте спокойны! Вот моя жена делает так…

Дюрица облокотился о стол:

— Слушаем, слушаем…

— Она делает так: берет кусок телячьей грудинки. Не очень большой, на килограмм или грамм на семьсот пятьдесят; как следует промывает…

Трактирщик отставил от себя стакан и положил оба локтя на стол. Потом придвинулся вместе со стулом:

— Моет этот кусок в двух водах, вот как, потому что с одного разу нет никакого толку. Потом берет молоко! Разумеется, его нужно столько, чтобы полностью погрузить все мясо — не надолго, избави бог, только на чуть-чуть для того, чтобы…

— …Чтобы мясо им слегка пропиталось! — одобрительно кивнул головой часовщик и уголком глаз взглянул на притихшего книготорговца.

— Чтобы чуть-чуть пропиталось, именно так! Ну, а уж тогда — только тогда грудинку можно резать. Но как резать? Как резать, спрашивается? Вот вам, к примеру, все равно, как распилить доску, которую вы разделываете? С какой стороны встать, с какого боку или в каком направлении начать? — обратился он к столяру.

— Почему же все равно? Далеко не все равно… Хороши бы мы были, ежели б ломили напрямик, как ни попади!

— Ну вот, видите! Вот и тут тоже не все равно — как и с какого края начать грудинку резать…

Часовщик поднял стакан. Поощрительно кивнул столяру головой.

— Я не разбираюсь в вашем ремесле, — сказал он, — но вы совершенно правы. Нельзя быть настоящим столяром, если не знать всего того, о чем вы сейчас говорили…

— Я говорил? — наморщил лоб Ковач. — Я, простите еще ничего, собственно, не говорил! Ежели бы я захотел про все тонкости рассказать, то не знаю, удалось бы нам дойти до конца…

Часовщик с любопытством взглянул на Ковача:

— Наверное, совсем не безразлично и с каким деревом имеешь дело?

— А вы как думаете? Неужели без разницы? Знаете, сколько пород дерева приходится обрабатывать нашему брату? Вы даже не представляете, каких только пород не применяют в нашем деле…

Трактирщик, уже в третий раз пытавшийся вступить в разговор, воспользовался паузой — пока столяр, приподнявшись на стуле, пододвигался ближе к столу — и заговорил:

— Стало быть, начинает моя жена резать грудинку, и делает она так: кладет ее на доску…

— Возьмем к примеру, дуб, — поднял большой палец Ковач, — дерево крепкое, но мочалится, стружку дает гладкую, легко пилится, то есть по сравнению с прочими породами…

— Берет она доску, — повысил голос трактирщик, — и кладет на нее мясо…

— По сравнению с другими, — продолжал столяр, — иногда ведь применяют у нас и более редкие породы, которые и впрямь лишь с большим трудом поддаются обработке. Взять хотя бы граб или ясень — о клене, черном дереве и говорить нечего, хотя ясень, пожалуй, надо бы после всех назвать, вместе с тисом. Правда, с тисом мне, признаться, дела иметь не приходилось, разве что когда учеником был, но если начистоту, то тут мне пришлось бы рассказывать с чужих слов. Лучше ведь начистоту, верно?

— Конечно! — согласился Дюрица. — Вот я и говорил, — поспешил вставить трактирщик, — вовсе не все равно, как приступить к тому же мясу. Кладет моя жена грудинку на доску, берет нож… Дюрица прервал его:

— Ай-яй, коллега Бела! Вам действительно следовало бы побольше считаться с приличиями! Если мне не изменяет память, рассказ о приготовлении грудинки начал господин Кирай. Неужели у вас не хватает такта дать ему досказать…

Книготорговец задумчиво посмотрел часовщику в глаза:

— Разве я не прав? — спросил его Дюрица.

— И вам не стыдно? — тихо покачал головой книготорговец. — Вы думаете, я не вижу, что вы затеяли?

— Вы с ума сошли, приятель! — возмутился часовщик. Потом обвел взглядом собравшихся и добавил: — Я ваши же интересы защищаю, а вы в ответ принимаете обиженный тон… Уступить им такую тему?!

Трактирщик взял столяра за лацкан:

— Если имеешь дело с грудинкой, то ее нужно резать именно так, как идут слои…

Столяр с готовностью кивнул в ответ и положил руку часовщику на плечо:

— Это вовсе не значит, что я ничего не смыслю в тисе…

— Стыда у вас нет! — продолжал книготорговец, все так же глядя часовщику в глаза.

— Чем я вам не угодил?

— Неужели вас, пожилого человека, тешат подобные вещи?

Дюрица пожал плечами:

— А я говорю, на вас не угодишь…

Тут открылась дверь, и из тумана появился низенький человечек с поднятым воротником; он долго топтался на месте, пока с грехом пополам не закрыл дверь.

— Нельзя ли побыстрей пошевеливаться, господин хороший? — поднялся со своего места трактирщик. — Не хватало еще пэвэошника на нашу голову!

— Добрый вечер! — еще с порога произнес человечек; держась одной рукой за дверную ручку, он снял шляпу, затем спустился по низенькой лесенке. — Я бы с радостью, да не получается…

Теперь все разглядели, что у него нет одной ноги и из штанины торчит деревяшка, на конец которой набита резина.

— Тогда другое дело!.. — промолвил Дюрица. Взяв стакан, он откинулся на спинку стула и обратился к книготорговцу:

— Будьте так любезны, перестаньте на меня пялиться!

— Стыда у вас нет! — в третий раз произнес Кирай, который никак не мог простить Дюрице незаконченный рассказ о грудинке. — У вас ни к чему никакого почтения нет!

— Вот еще одно безответственное заявление. Я ничуть не меньше вас или жены коллеги Белы люблю грудинку — с чесноком ли или без чеснока! Ну как там, дружище, на улице — густой туман? — Дюрица посмотрел в сторону нового посетителя, который, стуча по полу, направлялся к стойке, на ходу расстегивая пальто.

— Да как сказать… — улыбнулся посетитель, — мог бы быть и пореже.

— Как-то раз я в такой попал туман, — начал столяр Ковач, — руку перед собой выставишь — и уже собственных пальцев не видно. Было это в тысяча девятьсот двадцать девятом году, в то время я в Бекешчабе работал, И что интересно — случилось это в августе…

— В августе тумана не бывает! — возразил Кирай, поворачиваясь на стуле — взглянуть на нового гостя.

— Уж коли я говорю, значит, не сомневайтесь, лучше послушайте, что дальше будет! Шел я ночью домой пешком, и пришлось проходить мимо одного ручья. Ночь была очень даже прохладная, и по-над ручьем густой туман с метр высотой держался. Но только низко стлался, на метр от земли, как я сказах…

— То не туман был, а пар!

— А что такое туман, как не пар? Тот же пар!

— Ну уж извините, коли бы туман паром был, его паром бы и называли, а не туманом, уж в этом-то можно бы разбираться.

Трактирщик, коллега Бела, уже стоял за стойкой и привычным движением вытирал обитую жестью поверхность.

— Чем могу служить?

— Видите ли, — улыбнулся человечек, — я и сам еще не знаю, чего бы заказать.

— Ну что ж… подумайте, авось что-нибудь и надумаете!

Человечек вытащил носовой платок и, часто покашливая, принялся вытирать нос и губы.

— Простудился вот… — объяснил он, улыбаясь сидевшим у стола.

— Холода наступили… холода… — пробормотал книготорговец и, прикрыв ладонью рот, зевнул.

— Ну, до холодов еще далеко! — высказался столяр.

— Конечно, до настоящих зимних холодов еще далеко, — согласился Кирай, — но для осени холодила не дай бог.

— А раз так, — заявил Дюрица, продолжая разглядывать вновь вошедшего, — то так и говорите, что прохладно, а не холодно…

— Что это вы вдруг такой точности захотели?

— Вообще-то я точности не требую, особенно в таких мелочах, но люблю, чтоб выражались определенно… Сударь! Закажите-ка глинтвейну, полагаю, это вам теперь в самый раз! — продолжал Дюрица, повысив голос.

Человечек улыбнулся и обратился к трактирщику:

— Знаете, сейчас это было бы мне и впрямь очень кстати…

— Сударь, — отвечал трактирщик, — не слушайте, что говорит этот человек! Действуйте так, словно ничего и не слышали. Глинтвейна у меня не было, нет и пока что не будет…

Человечек уже обтер носовым платком и щеки. Потом взглянул на Дюрицу и снова неловко, по-детски улыбнулся:

— Я вижу, все вы в хорошем настроении?

— Так чем, сударь, могу служить? — повторил вопрос коллега Бела, барабаня пальцами по жестяной стойке.

— Тогда, может быть… Да, если можно, налейте поллитра вина!

— Пол-литра вина! — отозвался трактирщик и снял крышку с сосуда, вделанного в стойку.

— А как это с вами произошло, уважаемый? — спросил Дюрица, указывая глазами на ногу гостя и одновременно беря в руку стакан. — Небось не здесь в казарме, а где-нибудь в России? Или из-за пристрастья к сладенькому?

— Не шутите над такими вещами! — вступился столяр. — А вы, сударь, если присесть хотите, прошу к нам…

— Большое спасибо! — поблагодарил новый посетитель и со стаканом в руке проковылял к столу. — Добрый вечер! — вторично поздоровался он, подойдя поближе. — Если не обидитесь, я и впрямь присяду на минутку…

— Присаживайтесь без разговоров! — ответил Ковач. — В тесноте, да не в обиде… Да садитесь же, пожалуйста!

Он потеснился, отодвинувшись вместе со стулом.

— Я так вам благодарен, — повторил одноногий, — пожалуй, я и пальто бы снял, здесь довольно тепло…

— Конечно, снимайте, — услужливо поднялся с места Кирай, бросая предупреждающий взгляд на Дюрицу, который уже раскрыл было рот, глядя на необычайное усердие книготорговца. — Сейчас я вам помогу, я ведь и сам служил, давайте-ка сюда!..

Он помог одноногому гостю снять пальто и, несмотря на его отнекивания, отнес пальто на вешалку и повесил рядом со своим.

— Все мы люди как-никак! — произнес он, снова устраиваясь за столом.

Трактирщик тоже вернулся на свое место. Принес заказанное посетителем вино. Поставил перед ним, сел, вынул сигареты и предложил поочередно всем отсутствующим — Что это? Богатство привалило, коллега Бела? — удивился Дюрица, бросая взгляд на пачку «Дарлинга». — Плакались, словно набедокурившая девочка, а меж тем таили в кармане такое богатство…

Трактирщик с довольным видом улыбнулся:

— А, не подумайте чего! Просто получил от одного капитана в подарок.

— Вот мне такие вещи никогда не нравились, — объявил Ковач, после долгих колебаний вытягивая из пачки одну сигаретку. — По чести говоря, даже понять не могу, что господа находят в этом хорошего? Ничего тут хорошего нет, вроде как одеколона нюхнул, только и всего…

— Что хорошего… что хорошего, — произнес Кирай, тоже вытянув из пачки сигарету. — Форс! Вот что тут хорошего! Не думайте, господин Ковач, будто это им приятно! Им самим это тоже неприятно, но надо ведь фасон держать. Вот, мол, какой я барин! Будь, дескать, мне братом, угощайся! Но ни одному из них не по вкусу, так только — ради моды, чтоб пофорсить, вот, мол, имею!

Столяр кивнул головой:

— По-моему, господин Кирай прав! Наверно, когда они одни, то ничего такого и не курят, по крайней мере мужчины. Помню, пришлось по какому-то делу побывать у одного состоятельного человека, я тогда еще подмастерьем был, в Буде работал у Тушека и компании. Так этот господин на прощанье протянул мне коробку — угощайся, мол, — а там в одном отделении «Левенте», а в другом такой же вот «Дарлинг». И коробку он так держал, чтоб я «Дарлинг» вытянул, а сам «Левенте» закурил…

Маленький человечек заерзал на стуле:

— А может… могло ведь и так случиться, что для гостей он более тонкие держал, а сам любил которые покрепче!

— Может, и так, — ответил Ковач, — во всяком случае, сам он закурил «Левенте»…

— Все это сплошной форс! — заявил Швунг и, подождав, пока трактирщик наполнит стакан, продолжил:

— Уж поверьте, все это один форс. Я это не просто так говорю, по роду занятий мне много приходится вращаться в таких кругах, и, по-моему, я хорошо этих людей узнал. За столько-то лет! Люди они неплохие, только очень уж большое значение придают таким вещам, которые мы и в грош не ставим.

Трактирщик снова наполнил стаканы.

— Это верно! — согласился он. — Я в Хювёшвёлде работал, у Балажа, и тоже в такой семье жил — очень порядочные, душевные люди. Хоть и туго им приходилось, но народ был работящий и честный, вся семья как есть. А напротив проживал какой-то старший советник. Очень важной шишкой был в министерстве. Так он каждый божий день по утрам, простите, совсем как есть голый на балкон выходил — зарядкой занимался: руками махал, подпрыгивал, нагибался, в грудь себя бил. Хоть зимой, хоть летом — все равно занимался, каждый божий день…

— Это у него, верно, бзик такой был! — высказал предположение Ковач.

Маленький человечек наполнил свой стакан. Трактирщик ему, естественно, не наливал, но теперь уже внимательно следил, ожидая, когда тот отведает.

— Если позволите и мне высказаться, — начал вновь пришедший, — я тоже как-то побывал в одной такой господской семье…

— А какое у вас занятие, позвольте спросить? — перебил его Ковач.

Человечек улыбнулся.

— Я, с вашего позволения… — он слегка покачал головой, — фотограф. Только сразу поясню, что я, собственно говоря, художественной фотографией занимаюсь. Кесеи мое имя. Карой Кесеи.

Дюрица-часовщик, прикрыв один глаз, произнес:

— Ага!

— Я это не из хвастовства говорю, — продолжал фотограф, — просто по нынешним временам, когда в нашем деле как никогда развелось халтурщиков, это стоит подчеркнуть!

— В общем, фотограф-мастер, — кивнул книготорговец.

— Фотограф-художник! — поправил столяр. — Совсем как в моем ремесле. У нас далеко не все равно, как человек работает! Люда копят деньжата, чтобы получить за них что-нибудь красивое, не просто хорошее, поймите меня правильно, а еще и красивое! Стало быть, далеко не все равно, как мастер работает! Разве я не прав?

— Вы совершенно правы! — ответил Кесеи. — С вашего позволения, хотелось бы только сказать о том, какую радость вы доставите людям, если, помимо всего прочего, сумеете проявить свой личный, что ли, более развитый вкус, вот тут-то я станет ясно, как много зависит от мастера, в данном случае хотя бы от фотографа-художника.

Книготорговец отставил свой стакан:

— Вкусы, разумеется, неодинаковы. От себя скажу, что в жизни не было бы ровно никакого смысла, если бы у всех вкусы были одинаковые. Осмелюсь заявить, у меня в этом случае пропала бы всякая охота жить. Представьте, куда ни пойди, везде все одинаковое. Или возьмем книги. Писателю пришлось бы писать об одном и том же, и что стало бы тогда с глубокими мыслями, скрытыми в его душе, если бы они, так сказать, не нашли выхода? Ведь требовалась бы только одинаковость. Боже упаси, чтоб мы хоть я чем-нибудь стали одинаковы. Пусть всякий любит то, что ему нравится!

Фотограф сделал нетерпеливый жест и, краснея, произнес:

— Вот я и думаю — если мне вообще позяволено что-либо думать, — я думаю, что у самых возвышенных вкусов есть право определенным образом воздействовать на вкусы более низкие и менее развитые, чтобы те как можно скорее менялись! На это, если можно так выразиться, возвышенные вкусы имеют право!

Дюрица снова прикрыл один глаз и произнес на этот раз чуть потише:

— Ага!

— Вам угодно было что-то сказать? — спросил фотограф.

Я сказал: ага! — ответил часовщик.

Фотограф покраснел. Все лицо его залилось краской, и он переспросил:

— Вам угодно было на что-то намекнуть?

— Ни на что! — ответил Дюрица. — Да вы продолжайте, почтенный…

— Не обращайте на него внимания, — посоветовал Ковач. — Он любит дразнить людей…

— Словом, я думаю, что если мы сами уже постигли, то есть обрели более высокое совершенство, то, может быть, наш долг как бы подстегнуть тех, кто отстал, чтоб изменились они во мнении своем и отреклась от своих старых позиций…

— Ага, — в третий раз произнес Дюрица и поднял стакан. — Вот где зарыта собака! — И, сказав это, изрядно отпил из стакана.

— Что зарыто? — переспросил столяр.

— Собака! — повторил Дюрица и продолжал: — Ну и с богом, выпьем, стало быть, за то, чтоб всякому нравилось, что ему нравится!

— И то правда! — подхватил хозяин кабачка. — Не станем никого лишать радостей, хоть ему уродина приглянись, лишь бы на радость!

— Откровенно говоря, сам я того мнения, — заявил книготорговец, — что ежели старшему советнику доставляло радость голым на балконе плясать, то и пусть его пляшет или чем другим занимается, покуда желание есть! И прошу заметить, я говорю теперь без тени иронии, совершенно серьезно. В конце концов, если что и придает нашей жизни смысл, то это уверенность, что мы вправе действовать по собственному усмотрению. А иначе разве достойны мы вообще называться людьми?

— Верно… все верно! — согласился хозяин кабачка.

— Это вы истинную правду сказали, — произнес Ковач. — Такая правда разве что черту не по вкусу!

Фотограф повертел перед собой стакан:

— Ну, конечно… конечно…

— Давайте только вдумаемся! — продолжал Швунг. — Ведь ваш советник, дорогой коллега Бела, то бишь старший советник, который нагишом разгуливал по балкону, потому, наверное, и придумал себе это немыслимое занятие, что мыслил иначе, чем простые люди. Я не собираюсь злословить, но представьте себе, что этому старшему советнику поручили распределять среди жителей страны хлебные карточки. Или еще до войны доверили руководить заготовкой зерна! Так вот, из этого тотчас следует, что даже когда он вечером возвращается домой, то и тогда из головы у него нейдет мысль о том, сколько уродится пшеницы, а сколько ржи, и сколько человек должны получить хлебные карточки, и вообще — что весь ход дел будет зависеть от его нажима, ни больше ни меньше! Что еще может родиться в черепке такого вот типа? А теперь вообразите, выходит он на улицу и видит толпу — мужчин, женщин, детей, влюбленных, стариков и прочее, — и тут в голове у него мелькает: смотри-ка, ведь и они едят тот хлеб, которым оделяю их я! И он уже видит перед собой не людей, а пайки! И говорит себе: вон идут два пайка, а вот один паек, вот тащится один старый паек, который вскорости, глядишь, уже и не паек, ишь как скверно кашляет, сердешный, и еле-еле ноги волочит. А при виде детей другая мысль: эти вот как подрастут, большими пайками будут!

Хозяин кабачка рассмеялся:

— А я и не знал, что вы такой юморист, господин Кирай!

— Разумеется, — возразил книготорговец, — я и сам понимаю, что это звучит насмешкой, только на самом-то деле смеяться тут нечему. Представьте себе, к примеру, офицера в чинах, скажем, генерала из военного министерства, отвечающего, положим, за пополнение войск. Это тоже не такой простак, как прочие! Чем, вы думаете, он занимается, идя по улице? Видя перед собой людей, мужчин…

— Такие по улице не ходят, — заметил столяр, — только на машинах разъезжают! Да и ваш старший советник повсюду на машине разъезжает, так ведь, коллега Бела?

— Так, ваша правда! За ним по утрам всякий раз машина приезжала, потом обедать привозила, а к вечеру обратно домой…

— Ну вот, видите!

— Тогда уж и подавно все так, как я говорю! — возвысил голос книготорговец. — Тогда тем более, такой уже и не слышит, что к нему обращаются, шибко высоко вознесся — ему одни лишь раскрытые рты да протянутые руки видно, уж теперь и подавно эти люди для него только пайки или военнообязанные — как сказал бы тот генерал!

Вы только представьте!.. Выглядывает он из автомобиля, а перед ним человек, совсем без изъянов: не безногий, не безрукий, не одноглазый — все на месте, как положено, да еще дочку с собой взял — прогуляться, например, к мосту Маргит. Если, к примеру, я или мы все, сколько нас тут ни есть, что-нибудь подобное видим, мы что думаем? Вот, мол, хороший человек или примерный отец семейства — небось не на пьянку собрался и не к любовнице, а жена дома попросила: «Отец, не мог бы ты с ребенком погулять, пока я обед готовлю или прибираюсь?» А то и просто — ребенок давно на свежем воздухе не был! Такая мысль приходит в голову нам, а что думает в этом случае генерал? Он говорит себе: «Ах, чтоб тебя!.. Явно военнообязанный, в плечах косая сажень, а не на фронте; почему такое?!»

Коллега Бела подмигнул столяру:

— Насмешник, а?

— Не так уж это и смешно, коллега Бела, — серьезным тоном возразил Ковач. — Призадумайтесь, и вы поймете, что не так уж это и смешно!

— Итак, — продолжал Кирай, — какой вывод я хочу отсюда сделать? Я хочу сделать вывод, что для больших людей жизнь выглядит совсем иначе, чем для нас! Они совершенно другие! Они тоже знают и чувствуют, что иного поля ягода, нежели прочий люд, потому что они лучше всех прочих…

— А почему это они лучше? — спросил хозяин кабачка. — Такие же люди, как я или вы!

— Ну, если с одной стороны посмотреть, вроде и так, а если с другой — то совсем наоборот! Разве вам приходила мысль — вон, дескать, военнообязанный идет? Вот видите… Ничего подобного вам никогда и в голову не приходило! У вас никогда и в мыслях не было, что для людей, которые попадаются вам на улице, вы начальник, или директор, или, как бы это выразиться, повелитель, что ли, в общем, некто, от кого зависит их жизнь! Вам и в голову не придет, что вы можете быть лучше прочих. Так или нет? А у этих наоборот, хотят они того или нет, в голове всегда сидит мысль, что они по сравнению с остальными людьми совсем-совсем другие. Вот и получается, что в большинстве случаев они ведут себя иначе, чем прочие…

— Все истинно так, как вы сказали, господин Кирай! — согласился, потягиваясь и распрямляя спину, столяр. — Взять хотя бы такой случай. Принес я как-то заказанную работу в один господский дом. Потом нас пригласили остаться на полдник. У них там столько всего наготовлено — больше некуда… Сижу я на кухне, кухарка подносы ставит, потом принимается хлеб резать. Я тут ей и говорю: «Что это вы делаете?» А она в ответ: «Как это что делаю?» — «Да для кого же, спрашиваю, вы такими ломтиками нарезаете?» Потому как резала она так тонко, что, ей-ей, каждый кусок не толще папиросной бумаги. Истинно так, верьте слову! Сквозь них хоть на свет смотри, а уж дышать и вовсе не смей — со стола сдуешь. И какой, стало быть, в этом смысл? Один форс и только, как уже заметил господин Кирай…

Фотограф отставил стакан подальше и, покашляв, проговорил:

— Впрочем, дорогой господин Ковач, это, наверное, можно объяснить и тем, что у таких вот высокопоставленных господ питание хорошее, и хлеб им не так уж и нужен. Обычно ведь много хлеба едят в тех семьях, где ничего более сытного нет…

— Я в тот раз тоже о чем-то таком подумал, но все-таки это странно, правда ведь? Не толще папиросной бумаги…

— Так или иначе, — заговорил книготорговец, — суть одна: они во всем хотят вести себя иначе, чем остальные люди! Взять, к примеру, такое дело, когда муж и жена обращаются друг к другу на «вы». Послушать со стороны, так они вроде и незнакомы, вроде и не привязаны друг к другу на всю жизнь. Да это бы бог с ними, их забота! Интересно только, как всем этим господам, что распределяют карточки, генералам и прочим, от кого зависит судьба простого человека, по ночам спится?

— Спокойно спится! — изрек Дюрица, часовщик. — Еще как спокойно!

— А вот мне, господин Дюрица, как-то трудно в это поверить!

Ковач почесал затылок:

— То-то и оно!.. Ежели вдуматься, то и впрямь с трудом верится, чтобы так уж им спокойно спалось; неужели может спокойно спать, к примеру, какой-нибудь начальник из министерства?! Или, положим, прокурор, или судья, достигший высокого положения! Или, представьте себе, король! Военачальник или другой какой высокопоставленный господин?

Дюрица сонными глазами посмотрел на фотографа:

— А вы где потеряли ногу?

— Оставьте, господин Дюрица!.. — с неодобрением вступился было книготорговец.

— Как это оставьте? Успокойтесь, если бы он рассудок потерял, я бы ни о чем не стал его спрашивать. Вас ведь я ни о чем не спрашивал? Так что случилось с вашей ногой, сударь?

Фотограф покраснел и отодвинулся к самой спинке стула:

— Но позвольте, ведь я не один такой, к сожалению… К сожалению, не один я!

— Оторвало миной?

— Если угодно! Все как надо: излучина Дона и прочее!

— Ну, вот видите! — вновь заговорил книготорговец. — А вы говорите, что премьер-министр или военачальник могут спокойно спать! Сами-то вы могли бы спокойно почивать, спокойно жить на свете или, к примеру, спать с женщиной, если бы именно вы послали этого человека на фронт с таким напутствием: «Тебя призывает долг, ступай!»

Коллега Бела кивнул:

— Что правда, то правда… Никто еще не видел на фронте министра или премьера! А кто видел одноногого премьер-министра?

— Такого тоже не бывает, — ответил Ковач. — Потому что если бы таким господам тоже приходилось в окопах сидеть, войн вообще не стало бы, уж будьте покойны! Это так же верно, как то, что я сижу на этом стуле…

— А я утверждаю, — Швунг многозначительно поднял вверх палец, — что лучше всего быть простыми людьми вроде нас! Как бы там ни было, а нам не из-за кого испытывать угрызения совести. С чего бы? А возьмите директора банка или завода или землевладельца? Каково им? Вроде и порядок полный, и есть все, что только душе угодно: отличный дом, вилла или дача на Балатоне и в Бёржени или Матре, куча прислуги — лакеев, кухарок, горничных, автомобили, шоферы и все такое…

— И никаких забот, черт возьми! — подытожил трактирщик.

— Тогда они уж небось и не умирают? — зевнул Дюрица.

— Когда тогда?

— Когда у них столько всего?

— А знаете, на кого вы похожи, господин Дюрица? обратился к часовщику книготорговец. — На попугая из бакалейной лавки, от него тоже только и слышишь: «К вашим услугам, к вашим услугам!»

— И это очень правильно, — ответствовал Дюрица — Умница попугай, умнее многих книготорговцев в Европе. В Эйропе, хотел я сказать!

Кирай вскинул голову:

— Чем я вам опять не потрафил?

— Разве и вам что-нибудь сказал?

— Вы думаете, я не расслышал этой вашей Эйропы? Учтите, так говорят весьма образованные люди, я от них и слышал. От таких культурных людей, каких нам, наверное, и видеть не приходилось. И если на их вкус Эйропа — хорошо, то и для вас сойдет!

— Вот и прекрасно! Отныне и по телефону не забывайте говорить хэлло или алё, раз уж вы эйропейский коммерсант.

Дюрица повеселел от собственных слов и с довольным видом посмотрел книготорговцу в глаза.

— Спокойствие, господин Кирай! — вмешался хозяин кабачка, кладя руку на плечо Швунга. — Вы ведь знаете, он без ехидства минуты прожить не может. Ему больно видеть, что нам друг с другом хорошо, что мы мирно беседуем … Поэтому сохраняйте спокойствие!

— Вот увидите, в один прекрасный день явится за ним сатана! — произнес Швунг и отвернулся к остальным. — Итак, вы считаете, что люди этой породы, которых я уже перечислил, могут спать спокойно? Извините! Тогда откуда у них несметные богатства, комфорт и все прочее? Откуда, позвольте вас спросить! А оттуда, простите, что другим нечем хоть как-нибудь брюхо набить…

— Не забудьте про грудинку в портфеле! — напомнил часовщик.

— Верно! А как быть тому, у кого в портфеле нет грудинки? — возразил книготорговец.

— И вообще, — вмешался Ковач, — часто ли она бывает?

Торговец одобрительно кивнул и, раздавив в пепельнице сигарету, продолжал:

— Вот об этом и речь! Оттого они и богаты, что у остальных забот полон рот! Вы думаете, они про это не знают? Я читал у одного писателя, по имени Золя, в его книгах про нищету все сказано. Так вот, я этих книг уже не в одно правление продал! И представьте, многие говорили, что очень любят этого писателя! Стало быть, они наверняка знают, что в этих книгах написано и откуда берется их богатство. К тому же они ведь не глупые люди. Одним словом, я люблю ясность! Каждому из них про себя доподлинно известно, что он подлец…

— Ну… это бы еще ничего, — сказал трактирщик. — А в самом деле, как насчет министров, военачальников и прочих, которые утверждают, что управляют людьми? Вот, к примеру, у одного из моих посетителей нет ноги… Как это военачальник или кто другой, поставивший свою подпись, мог взять на себя ответственность послать его на войну, решился принять на душу чужое несчастье? Вы уж простите, сударь, за откровенность, во ведь это так! Вам уже никогда не стать снова тем человеком, каким вы были прежде!

Ковач, прищурившись и глядя прямо перед собой, заметил:

— Так-то оно так… Но все-таки, коллега Бела, тут могут быть разные трудности. Если посмотреть на дело с такой стороны, правы будете вы, но, с другой стороны, должен ведь кто-то решать, кому и когда на войну идти; я, собственно, что хочу сказать — нельзя обойтись без начальства, которое бы управляло государством, без правительства, премьера или государя, наконец… А раз так, то может наступить время, когда государство потребуется и защищать. Как ни крути, а это тоже правда! Ведь так?

Коллега Бела подался вперед:

— Вы кто по профессии, господин Ковач?

— Как это — кто?..

— Я просто так спросил.

— Да? Ну столяр…

— Вы хорошо знаете свое ремесло?

— Разумеется!

— И людям всегда будут нужны стулья, кровати, столы и прочая мебель, которую вы делаете?

— Ну, если на то пошло, конечно…

— А вас могут лишить права заниматься вашим ремеслом?

— Ну, это вряд ли… То есть надо бы так сказать: ежели работать честно, без обмана — никто не лишит!

— Вот видите!.. Тогда какой вам интерес знать, кто ваш заказчик? Кто с кем хочет воевать? Каким бы ни был окружающий мир, вы так или иначе останетесь столяром, в вас и в вашем ремесле всегда будет нужда. Верно я говорю, господин Кирай?

— На это совсем не так просто ответить, — поглаживая затылок, ответил книготорговец. — Совсем не просто, потому что человек все-таки любит родину, а легко может случиться, что ее интересы окажутся важнее…

— Не шутите, господин Кирай! Разве могут быть такие интересы, которые оправдывали бы войну? Ладно, я человек необразованный, и этого никогда не скрывал, но уж настолько-то разбираюсь и готов перед кем угодно заявить: не бывает интересов, чтобы из-за них войну начинать, чьи бы они ни были!

Фотограф, прокашлявшись, сказал:

— Позвольте мне вставить словечко, я вашим терпением не злоупотреблю: предположим, к примеру, кто-нибудь стал бы утверждать — заметьте, не я сам, это только предположение, — так вот, если бы кто-то высказал утверждение, что вы не правы, что бы вы в таком случае сделали?

Хозяин кабачка пожал плечами:

— Пусть себе высказывает! На здоровье!

Кирай хотел было уже что-то сказать, но фотограф сделал ему знак помолчать и продолжил:

— А если, предположим, он сказал бы не только это, а стал бы утверждать, что всякий рассуждающий в таком роде глупец?

Коллега Бела, часто моргая, уставился на фотографа.

— Только прошу вас, — добавил тот, — я не хотел бы, чтобы меня неправильно поняли; это говорю не я, но кто-то мог бы так сказать! Предположим! Что бы вы тогда сделали?

Хозяин кабачка, подобно всем сильным, порядочным, но обычно не слишком сообразительным людям, попытался сперва уразуметь вопрос, чтобы ответить как можно точнее. Он наморщил лоб, сложил на столе руки и уперся в них подбородком. Потом неуверенно оглянулся;

— А хрен его знает, что бы я сделал… Извините за выражение… — спохватился он, оправдываясь.

— А все-таки?..

— Но ведь это, наверно, зависит от того, что за человек со мной говорит!

— И все же?..

— Тогда… тогда бы я ответил ему, что он не прав, потому как глупостей я не говорил…

Дюрица рассмеялся. Рассмеялся впервые с тех пор, как все общество уселось вокруг стола. И если читатель в состоянии представить себе одно из тех неприятных лиц, на котором при улыбке отражается почти ребяческая невинность, значит, он видит перед собой нашего часовщика.

Рассмеявшись, Дюрица сказал:

Вы честный малый, но глупец, коллега Бела!

— Теперь это не интересно, — с живостью отозвался книготорговец. — Но скажите, коллега Бела, что бы вы сделали, если бы этот некто, этот пижон, все равно стал бы утверждать, что вы сказали глупость?

— …И что бы вы ему ни говорили, настаивал бы на том, что вы дурак! — добавил фотограф.

Коллега Бела потер подбородок, растерянно посмотрел на столяра. Потом, уставившись на свою ладонь, широко растопырил пальцы.

— Такого не бывает, чтоб кто-то безо всякой причины обзывал человека дураком!

Книготорговец хлопнул ладонью по столу.

— Благослови вас бог, но ведь причина просто в том, что этот кто-то думает иначе, чем вы!

— Или же он убежден, что вы дурак… И будет на улице и повсюду кричать вам вслед, что вы дурак!

— Если так… — заговорил коллега Бела, и кадык его угрожающе задвигался, — если так, то я, наверное, был бы вынужден побить названного человека, раз он без причины оскорбляет меня!

Кирай и фотограф переглянулись.

— Вот видите! — сказал книготорговец. — Вот так и начинаются войны! Ведь и вы из-за такой вот мелочи лезете в драку, да, не дай бог, еще и погибнете в ней или сами кого убьете…

Фотограф поднял указательный палец:

— Вот-вот… Это значит, что пустяк вовсе не пустяк.

Как видите, тут есть одно обстоятельство, на которое вы не обратили должного внимания…

Книготорговец с некоторой досадой, но уважительно взглянул на фотографа:

— Пожалуйста, продолжайте…

— Речь идет о том, — продолжал фотограф, — что у этого человека тоже было определенное представление касательно затронутого вопроса. Причем он думал, что его представление или его мнение более правильно, чем ваше! И что же он сделал? Он не стал мириться с тем, что вы стоите на ошибочной точке зрения, а попытался убедить вас, что вы неправы…

— И обозвал меня дураком? — спросил коллега Бела.

— Видите ли, он ведь поступил так лишь в последний момент, в сильном раздражении, вызванном убежденностью в своей правоте, окончательно выйдя из себя. Согласитесь, какой ему интерес затевать весь этот спор, если бы он не верил в собственную правоту? Но пойдем дальше: если он считал, что его мнение правильно, то разве не уважительно его стремление наставить и вас на истинный путь?

Хозяин кабачка покачал головой:

— Ну уж извините! Я не очень вас понял, но твердо знаю одно: если для защиты своего мнения человек способен наговорить другому грубостей, то это не честный и, уж конечно, не порядочный человек! По-моему, к этому делу только так и Можно относиться, как я сейчас сказал.

Он обвел глазами сидящих за столом, словно хотел обратиться к кому-то с вопросом, и его взгляд остановился на Дюрице. Часовщик тотчас открестился:

— Обратитесь, сударь, к кому-нибудь другому!

Коллега Бела махнул рукой и повернулся к столяру:

— Я спрашиваю у вас, господин Ковач, приходило ли вам когда-нибудь на ум во что бы то ни стало навязать кому-то собственное мнение?

— Как вы сказали? — переспросил Ковач, подавшись всем телом вперед.

— Только учтите, милостивый государь! — не удержался книготорговец. — Тут речь не о пустяках, а о вещах серьезных! То бишь не о том, стоит ли приправлять сыр паприкой, и не о том, как едят фасолевый суп — с луком или без лука.

— Именно, именно! — закивал головой фотограф.

— А речь о том, — продолжал книготорговец, — что некто имеет мнение по вопросу, интересующему, скажем, все человечество! Конечно, тем самым подразумевается, что это мнение человечеству на пользу, и я привожу такой — как бы это выразиться? — великий пример, чтобы нам проще было понимать друг друга! Так вот, этот человек считает, что лишь его мнение правильно, он не желает держать его про себя и хотел бы сделать достоянием всех, потому что убежден, что оно всем на пользу. Другими словами: он хочет людям добра! Вы меня понимаете?

Коллега Бела повернулся к столяру и, склонив голову набок, спросил:

— Скажите, господин Ковач! У вас было когда-нибудь желание вмешаться в чужое рассуждение?

Ковач, положа руку на сердце, воскликнул:

— Боже упаси! Я, с вашего позволения, — присутствующие могут это подтвердить — живу здесь с самого рождения, и все знают меня как человека работящего, честного и надежного. Так или не так, господин Дюрица?

— Разумеется! — ответил часовщик, продолжая следить за мухой, ползавшей по потолку.

— Я всегда и со всеми ладил! Откуда мне было набраться духу, чтоб… я даже не знаю, как и сказать… чтоб вмешиваться в чужие дела?!

Книготорговец положил руки перед собой на стол и напористо заговорил:

— Ну вот, сами видите! Не сердитесь на меня, — он повернулся к фотографу, — я знал, что мы к этому придем, для того только и помогал вам, чтоб остальные тоже поняли, о чем речь! Одним словом, так оно и должно быть, дорогой господин Ковач! Иначе и не может быть, дорогой коллега Бела! Потому что такое приходит в голову одним министрам, королям, военачальникам и им подобным! На то они и министры! Вы только подумайте, не в том ли дело, что эти люди, в своем высокомерии и зазнайстве потерявшие всякий стыд — стало быть, люди заведомо непорядочные, — настолько поглощены сами собой, что возомнили, будто одни знают истину, в то время как остальные вроде ничего не понимают, хотя среди остальных есть и много старых, опытных или просто знающих, ученых людей! Так вот, замыслят они там что-нибудь этакое и тотчас заявляют, что так оно и правильно, ну а кому не нравится, с тем мол, они разберутся. А потом, раз уж замыслили, забирают людей в солдаты, умирать за то, что эти типы считают правильным! И тут уж им и в голову не придет спросить у единственно сведущих людей — ваших матерей, — а можно ли уводить их сыновей в солдаты?

— Еще бы… — вставил слово коллега Бела, — так они сами и отдали своих сыновей на фронт! Так я и поверил!..

— Значит, — продолжал Кирай, — оттого и происходит все зло, что существуют абсолютно ненормальные типы, утверждающие, будто все должны верить их домыслам. Иначе — крышка! Несогласному тотчас свернут шею! Достаточно таких вот двоих-троих полоумных на весь мир, и пошло! В самом деле, который из этих двоих станет верить другому, что прав не он, а этот другой, ведь каждый сам додумался до собственной химеры. Только им не мешало бы и слегка призадуматься. Посудите сами: если второй станет утверждать, что правда на его стороне, я заявлю, что прав я, а третий — что он, — то все насмарку, ибо столько правд не бывает, а если и оказалось столько разных, то, значит, ни одна из них не настоящая. Вам ясно, коллега Бела?

— Да уж яснее ясного!

— А вы чего хохочете? — повернулся книготорговец к Дюрице. — Если вам на серьезные вопросы наплевать, то дайте хоть другим поговорить спокойно!

Хозяин кабачка махнул рукой:

— Оставьте его, пусть себе хохочет! Небось ангел привиделся… А я вот что скажу: самое лучшее, когда человек живет так, как мы с вами: делаем свое дело, никого не обманываем и уважаем друг друга.

Ковач, столяр, потирая лоб, заговорил:

— Прошу прощения… я бы тоже хотел кое-что сказать. Нужно ведь и о том подумать, что если бы, например, господь наш Христос не уверовал так сильно в то, во что он уверовал, и если бы он не захотел любой ценой поведать людям о своем учении и даже приобщить к нему все человечество, то как бы мы смогли стать христианами и сдавить господа? Ведь это лишь потому и произошло, что он глубоко верил в свое учение и был убежден, что нашел истину. Разве не так?

— Вот так штука! — воскликнул книготорговец. — А что вышло из того, что он открыл истину и поведал ее людям? И этой истине обучили полсвета? Может быть, после этого в мире что-нибудь изменилось?

— Да как вы можете такое говорить, будто не изменилось?

— Ну, а что же мне говорить, мил человек?

Ковач покачал головой и обвел собравшихся умоляющим взглядом, словно ища поддержки. Фотограф, все такой же пунцовый, барабанил по столу пальцами, Дюрица сонными глазами смотрел в свой стакан, коллега Бела потягивался.

Кирай, оглядев компанию, прервал молчание:

— Я не хочу хвастать, но уже по роду своих занятий мне пришлось прочесть очень много книг. Разумеется, я не утверждаю, что прочел все книги, которые написаны, но во многие заглядывал, среди прочих и в такие, где речь идет об истории. С полным правом могу заявить, что со времен Христа положение нисколько не изменилось! Надеюсь, мои слова не вызовут у вас сомнений… Так вот, дорогой господин Ковач, при всем уважении к вашему мнению я хотел бы задать вам вопрос: если даже заповеди Христа не повлияли на людей так сильно, как мы могли бы ожидать, то станете ли вы после этого с такой же уверенностью убеждать меня, что найдется муж еще более достойный, чем Христос, чтоб человечество последовало его учению? Ведь до лучшего и, если можно так выразиться, неопровержимого учения или более основательных заповедей никто не смог бы додуматься! А что толку? Может, стало быть, появиться человек, способный сказать нечто более разумное? Ведь что получается? Этот Христос, которого я тоже по-своему уважаю, явился, преисполненный своих истин, и объявил, что он царь над всем миром, а потому все должны его слушаться! И стало быть, кто бы теперь ни пришел и ни объявил себя владыкой мира лишь потому, что сам он в этом убежден, он тоже будет прав? Несмотря на то, что у его предшественника так ничего и не вышло?

Он бросил взгляд на дверь и понизил голос:

— Скажите откровенно, господин Ковач! Вы слышали, чтоб когда-нибудь варили мыло из человечьего мяса, костей и жира? А ведь сегодня уже и впрямь всякий знаком с учением Христа! Отвечайте начистоту! Об этом, правда, не полагается говорить, но мы-то все знаем, что творится вокруг. Надеюсь, — он посмотрел на фотографа, — и ваша милость не поймет нас превратно, ведь мы лишь называем факты, только и всего! Разве свет видел что-нибудь подобное? Никогда, уверяю вас! А все почему? Потому что явился один высокомерный, самонадеянный тип который осмелился заявить, будто он один умнее всех, он один может объяснить всему человечеству, всей Эйропе, как отныне следует жить!

— Хэлло, — произнес Дюрица и прищелкнул языком.

— Что вы сказали? — спросил коллега Бела.

— Не обращайте на него внимания, — отмахнулся книготорговец, — господин мастер изволит острить…

Он вынул мундштук, вставил в него сигарету. Потом таким же приглушенным голосом продолжал:

— А теперь представьте себе, как такой одержимый спит по ночам! Может ли он спать спокойно, когда каждый день тысячи и тысячи людей гибнут по его вине?

— Может! — отозвался Дюрица. — Спит и в ус не дует!

— Если вы о себе, то охотно верю: вы могли бы. Но представьте себе того человека! Каждый день умирают люди, потому что он забрал себе нечто в голову и стоит на своем! Заявляя при этом: или мир будет жить так, как я задумал, или после меня хоть потоп, и никто уже никак жить не сможет!..

— Святая правда, — заметил Ковач, — эти короли и им подобные, все эти большие господа, не могут спать спокойно! Видели в прошлом или позапрошлом году фильм, где один царь душит детей своего брата, а еще кого-то топит в винной бочке, чтобы никого не допустить к власти?

— Да и не только это… — поднял голову хозяин кабачка. — В наших учебниках по истории рассказывается, как короля в его собственном шатре убили…

— А Пишта Тиса! ^{4} — вспомнил Ковач.

— Вот то-то и оно! Никто из них не мог быть спокоен за свою жизнь! Может, у них только тем голова и занята — как бы их кто не убил! А теперь скажите, зачем людям большая власть? Или несметное богатство? Какой им прок от того, что они могут приказывать, распоряжаться деньгами и всем прочим, если вечно приходится опасаться, как бы кто — о господи — не заколол, не застрелил или еще чего не сделал?..

— Вот видите! — удовлетворенно произнес книготорговец. — От этих людей всегда одно несчастье! От всех тех, что носятся с мыслью как-то изменить мир и все вокруг… Представьте себе те бесконечные проклятья, только успевай карман подставлять, которыми поминают их люди! Матери бранят их за отнятых детей, жены — за мужей и так далее! Такая жизнь, уж поверьте, не сахар!

— Судите сами, — заговорил Ковач, — я ведь и правда не богач, прислуги не держу, работаю сам и живу — по одежке протягиваю ножки! Я не жалуюсь, на хлеб хватает… Особо не преуспел, сколько ни старался, забот много, просто хоть отбавляй, и все-таки…

Он помолчал, откинулся на спинку стула и, положив обе руки на стол, продолжал:

— Короче, я вот что хочу сказать, — в голосе его послышалось умиление, — я хочу сказать, что — только не смейтесь — мне с самого раннего детства очень хотелось иметь фонограф. Поговоришь в него, а потом слушаешь, что сам сказал. Ребячество, конечно, да ведь несколько десятков лет мечтал, и теперь еще случается… И вот — нет у меня фонографа! Так и не смог купить, хотя уже и голова седая! А ведь работаю честно, можно сказать — от зари до зари; жизнь прожил, а так и не осуществил своей великой мечты, которая на самом-то деле — пустяк!

— Тоже верно! — заметил хозяин кабачка. — В сущности, пустяк и есть…

— Да, — кивнул столяр. — Только и есть, что проволока, какая-то пластинка, катушка и еще бог знает что, всего килограмм на десять, и эти-то десять килограммов невесть чего я так и не смог приобрести за всю жизнь. То обувь детишкам, то одно, то другое, то для домика что потребуется, а ну как умру? Семью без гроша не оставишь, пусть хоть детям легче будет начинать… Короче — не получилось!

— Так! — сказал книготорговец, задержав на говорившем взгляд.

А Ковач продолжал:

— И все же скажу вам… Моя маленькая жизнь, несмотря на постоянные неудачи и вечные заботы, стоит больше, чем жизнь какого-нибудь высокопоставленного лица! Имени моего никто не вспомнит, а если кто и вспомнит, то добром помянет. Нет у меня ни богатства, ни власти, даже ерундового фонографа нет, зато совесть моя спокойна. Лучше уж я другим предоставлю и право распоряжаться, и несметное богатство, зато сам буду спокойно спать по ночам, а когда случится пройтись по улице, люди скажут: вот идет столяр Ковач, порядочный и работящий человек. С меня и довольно. Верно ли я говорю, коллега Бела, старый друг?

— Все верно, старина, именно так… Зато на именах наших грязи не будет. Ничего великого мы не совершили, в учебники по истории имена наши не попадут — черт побери! — но и злым словом нас не помянут. И то хорошо. А там и уйдем однажды… потому как… никто не вечен. Ведь так, мастер Дюрица?

— Разумеется! — ответил, зевая, часовщик и взялся за стакан.

Подняли стаканы и остальные.

— Вот какие мы люди, дорогой гость! — воскликнул коллега Бела, обращаясь к фотографу. — Дай вам бог долгих лет жизни! Ваше здоровье, дорогой… э-э, как вас?..

Фотограф, часто моргая, поднял на трактирщика глаза.

— Кесеи, — напомнил он, — Карой Кесеи…

— Очень приятно, — отозвался хозяин.

Все, пожав друг другу руки, залпом осушили стаканы. Фотограф откашлялся, вытер губы и заговорил, то и дело моргая и от постоянного смущения барабаня пальцами по столу:

— Все же… с вашего позволения… Вы понимаете, тут тоже что-то есть, если человек озабочен не только тем, как набить себе брюхо, иметь свой домик. Там, в глубине сердца, у него живет мечта, чтобы не только ему, но и всем людям на земле было хорошо, и он начинает ломать голову, как бы этого достичь… Ходит он взад-вперед по улице, гуляет, возвращается домой… но и перед сном продолжает думать, как бы все устроить получше, что бы такое людям следовало предпринять. Потом, когда ему покажется, что способ найден… у него рождается желание, чтобы его слова были услышаны и все, до чего он додумался, сбылось…

Фотограф опустил голову и принялся теребить кромку скатерти:

— В общем, я хочу сказать, что… человек даже жизнь свою мог бы отдать за то, чтоб не только ему было хорошо, во в чтоб сбылись его думы о человечестве!

Часовщик вскинул брови и произнес:

— Гоп!

Фотограф поднял на него глаза:

— Что вы хотели сказать?

— Ничего! — ответил Дюрица, откидываясь на спинку стула. И снова принялся внимательно рассматривать потолок.

— А у меня, знаете ли, — заговорил хозяин кабачка, — всегда было желание развести где-нибудь такой же сад, как во Франции возле одного великолепного замка! Его называют Версалем, там еще проходили мирные переговоры. Подростком я как-то работал у барина, при садовнике состоял. Какой это был мастер! Целых два года работал я у него подручным, и, должен признаться, мне повезло. Он рассказал мне про этот замок и про сад. Показывал снимки. Там всегда выращивалось девяносто тысяч розовых кустов. Это был не просто сад, а композиция, то есть такое искусственное насаждение: от замка во все стороны расходятся клумбы, ряды деревьев и кустарников, подстриженных на один манер, там же пруды, фонтаны и все такое, а только потом идет уже настоящая роща, роскошный английский парк с беседками, мостиками прямо из необработанных бревен, в общем такой, как у наших Эстерхази. Так вот я, чтоб вы знали, решил: ни за что не умру, пока такую же работу не сделаю и пока не увижу тот сад в Версале! Что же из этого вышло? Ничего… А ведь это было мое единственное настоящее желание. Теперь уж я об этом и не мечтаю… — Черт с ним! Куда уж мне теперь? И все-таки я так думаю — если за то, чтоб на этот сад посмотреть и у себя дома насадить такой же, пришлось бы совестью поступиться, то лучше уж не надо. Для какого-нибудь барина такое желание исполнить — все равно как мне до стойки шаг сделать, во пусть уж лучше все остается, как есть, лишь бы меня потом не проклинали и не пришлось бы за свою жизнь опасаться — а ну как многие начнут на мое место зариться, так что и головы спокойно не преклонить… Да провались все это к черту, если покоя не будет…

— Стало быть, так, как есть, всего лучше! — подхватил столяр. — Хорош бы я был, если бы глядел из окна на людей, как они туда-сюда снуют, а сам бы сидел себе за стеклом, и не было бы мне до них никакого дела… Неладно это! Ваша правда, господин Кирай!

— Бедность бедностью, а я, хотите смейтесь, хотите нет, выскажу все, как есть, — сказал коллега Бела, — у меня тогда хорошо на душе, когда я такой, как все, и делаю то же, что и другие! По мне, это все равно как в теплой воде плескаться. Однажды случилось мне с женой отправиться в кино «Форум», сами знаете, какое это приличное заведение, там всегда только премьеры показывают. Не помню уж, какой шел фильм, только подходящих билетов нам не досталось, оставались какие-то совсем уж дорогие места. Что ж, говорю, пошли! Оказались мы на лучших местах, кругом одни шикарные господа. Ну, доложу вам, никогда еще мне так скверно не было! Уж и не пойму, что за чудаки вокруг? Хотите верьте, хотите нет, только они совсем не тогда смеялись, когда следовало бы. Там, где вас с женой смех разбирал, они тотчас шикать начинали, а во время перерыва так на нас смотрели, что после этого мы даже и дышать боялись. Так и просидели всю картину, не смея дохнуть, потому не знали, как им угодить. У меня аж воротник от пота мокрый стал… Сам черт их не разберет!

Швунг поднял вверх палец:

— Вот я и говорю, друзья, не надо обращать на них внимания…

— Да ведь не в том беда, что мы на них внимание обращаем, — возразил коллега Бела. — Пусть на них чертова бабушка внимание обращает. А в том, что они на нас обращают! Когда нужно и не нужно! То одно делай, то другое, столько-то государству заплати, за то, за сё, встань сюда, вставь туда, а теперь отправляйся в солдаты, потому что мы задумали одно великое дело, которого тебе и не понять, ты ведь даже не знаешь, когда в кино смеяться нужно; а теперь иди с крестным ходом или вывешивай на доме флаг, потом снимай, получай по одному талону хлеб, а по другому жир, верь тому, что говорю я, а теперь тому, что говорит главарь другой партии, метящий в премьеры… словно ты паяц! Чтоб тебя за веревочку дергать!..

Ковач улыбнулся:

— К этому, коллега Бела, надо относиться так же, как к граду! Он повалит в свой черед, и с этим ничего не поделаешь! С тех пор как стоит мир, так было и так будет. Польет тебя дождичком, а ты отряхнись, как собака, и все. Что тут поделаешь?

Ну, вообще-то можно и головой о стену биться! — заметил книготорговец. — Но сколько ни бейся — конец один: мир — это большая казарма! Миллионы рядовых, сотни тысяч сержантов и взводных — короче, несколько сотен тысяч мелкой сошки довольно серой породы. Потом несколько десятков тысяч офицеров, объясняющих мелкой сошке, что и как надо делать; затем несколько сотен генералов, над которыми несколько маршалов, и, наконец, главнокомандующий, или фельдмаршал, или как там еще — званий они себе напридумывали — что ни государство, то новое звание. Так вот и устроен мир! Ну, а раз так, то что можете сделать, например, вот вы. — Он повернулся к фотографу. — Что вы, как рядовой, можете предпринять в такой армии? Вам не остается ничего другого, как заткнуться и делать все, как велит такой вот сержант или взводный. Не забудьте, разговаривать вам придется не с генералом — еще чего! — а с сержантом или капралом. Ничего вам предпринять не удастся! Но устроим передышку: вы думаете, что раз уж сержант вами командует и на правах унтер-офицера может украсть на кухне для себя мозговую косточку, так ему уже лучше, чем вам? Глубоко заблуждаетесь! Ведь я ему дозволено лишь то, что прикажут офицеры. А кто такие офицеры, что им командуют, позвольте спросить? Если они едят на белой скатерти и не там, где жрут рядовые, если на них там-сям галуны навешаны, то они уже в лучшем положении, чем вы? Да ничего подобного! Ведь и они лишь то делают, что генерал прикажет. Ничем они от вас не отличаются. Только и разницы, что вами капрал командует, а ими генерал. Вот какая штука получается! В чем, стало быть, разница? Каждый делает лишь то, что ему приказано! Благодарю покорно за такую разницу!

— Но кое-какая разница все-таки есть, — не согласился Ковач, — когда приказывает генерал, у него все-таки по-другому получается.

— В чем же, помилуйте, в чем?

— Все именно так, как говорит господин Кирай! — одобрил коллега Бела. — Я бы даже добавил, что рядовой оказывается еще и умнее, он ведь как рассуждает: я шишка небольшая, мне лишь то и дозволяется, что прикажет сержант или другой начальничек! А этот несчастный офицер или генерал еще думает мудрой своей головой, будто он на особом положении. К нему ведь порой и на «ты» обращаются, когда командуют «направо», «налево» и прочее!.. ^{5} Блеск, ничего не скажешь! Словно от этого хоть что-нибудь меняется в существе дела, когда он и пикнуть не смеет, разве что с разрешения, да и то шепотом. Думает, если нижестоящими командует, то сверху уже не выглядит таким же ничтожеством, какими сам считает рядовых или сержантов?

Швунг кивнул:

— Именно так, коллега Бела! Я вижу, вы поняли, о чем речь… А теперь представьте себе генералов и маршалов. Может, они в ином положении? Такие щеголи — и спереди, и с боков, и везде разными бляшками да побрякушками сверху донизу заляпаны, словно сургучом! А если шутки в сторону? Они тоже без приказа не пикнут. И все же каждый из них о себе такого мнения, будто он голова и гений! Вашему старшему советнику тоже лишь то позволено, что скажет министр, статскому советнику лишь то, что велит тайный, а тайному лишь то, что прикажет премьер. Красивая картинка получается! Тогда пусть уж лучше у меня достанет ума и чести повторить разумный довод рядового солдата: мне слов не положено, не я пуп земли…

Ковач задумчиво кивнул:

— Все истинно так! Правда, как просто? — обратился он к Дюрице.

— И того проще! — заявил часовщик и, опершись спиной о спинку стула, приподнялся на одной ягодице и звучно выпустил ветры.

Кирай, поднявший было руку, чтобы продолжить разговор, застыл в неподвижности. Фотограф отшатнулся и настороженно посмотрел на часовщика.

— Господин Дюрица, — краснея, произнес книготорговец.

— Чего изволите? — спросил часовщик.

— Господин Дюрица! — повторил Кирай.

Хозяин кабачка опустил голову и улыбнулся. Ковач, моргая, посмотрел сначала на Дюрицу, потом перевел взгляд на Карая.

— Я не намерен больше этого терпеть! — выкрикнул книготорговец. — Никто не заставит меня сидеть за одним столом с таким человеком!

— Да почему? Что, у вас на этот случай другой способ есть? — невозмутимо посмотрел на него Дюрица. — Через особую петлю? Или в карман?

— Хоть теперь помолчали бы! — стукнул по столу Кирай.

— А вы, пока тут сидите, ни разу так не делали? Вы это хотите сказать? — спросил часовщик.

— Я запрещаю вам раз и навсегда!

Ковач, потупив взгляд, сказал:

— Вы очень хорошо знаете, господин Дюрица… как я вас уважаю… но от подобных вещей будьте добры нас избавить!

Хозяин кабачка тихо заметил:

— Могли бы уж, кажется, и привыкнуть…

— К эт-тому невозможно п-привыкнуть! — от волнения книготорговец начал заикаться. Потом обратился к фотографу: — Пожалуйста, забудьте об этом… э-э-э… неописуемом происшествии!..

И замолчал, теребя воротничок сорочки. Поправил галстук и, выпятив подбородок, высвободил шею. Затем, несколько понизив голос, снова обратился к часовщику:

— Я серьезно заявляю, вы хуже испорченного мальчишки. Надо же иметь хоть каплю такта, раз уж нет ничего другого! Мы только одного хотим, чтоб вы стали наконец чуть повнимательнее к людям! Неужели трудно понять?

— Продолжайте ваше выступление, господин Кирай! — попросил коллега Бела.

— Человек не затем садится побеседовать с друзьями, — заключил Швунг, передернув плечами, — чтоб позволять себе подобное свинство… Так-то!

Он тряхнул головой и обернулся к хозяину кабачка:

— Как вы сказали, коллега Бела?

— Что у вас еще про казарму?

— Больше ничего! Я все сказал!

— Все именно так, как вы тут изобразили!

— Из всего этого я хотел бы сделать такое заключение: если мир устроен так же, как казарма, где только ограниченные тупицы верят, будто могут поступать по собственному разумению, то о таком мире нечего и жалеть… Много ли толку в том, когда рядовой идет против приказа? Вы знаете, что такое внутренний распорядок? Как-то раз за четверть часа до увольнения сержант приказал мне вымыть клозет, кем-то загаженный. Я ему говорю — не я, мол, его загадил и вообще эта уборная не нашего отделения. За что он заставил меня вымыть все уборные на двух этажах — и это в воскресенье после обеда, когда у меня увольнительная в кармане! А вдобавок составил рапорт, будто мое лицо, когда я докладывал об окончании уборки, выражало угрозу. Вызвавшему меня офицеру я объяснил, что со мной обошлись несправедливо, но тот заявил, что не позволит критиковать армию, и велел посадить меня в карцер. С этого дня я стал козлом отпущения для всей роты, и не было такого свинства, которого бы надо мной не учиняли! Ну вот, разве в мире не так же дела обстоят? Открыл рот… и ты уже набитый болван. Всякий может к тебе придраться — и конец! Стоило один раз открыть рот, как ты уже для всех бельмо в глазу и, образно говоря, обречен отныне чистить все наличные клозеты!

— Помните, как я в прошлом году на рождество ездил? — спросил столяр. — На той машине и с той женщиной?

Хозяин поднял бутыль и взглянул на фотографа:

— Про это, сударь, стоит послушать!

— В этой истории много поучительного! — добавил книготорговец.

Ковач вместе со стулом подсел ближе.

— В канун сочельника был я у своей старшей сестры, в Векерле. Крестничку подарок привез. На обратном пути заскочил к одному знакомому столяру на улице Барош за какой-то мелочью. Подхожу к Большому Кольцу и вижу, как на одной из улочек двое верзил пристают к женщине. Светло еще было, то есть, во всяком случае, все видно — насильничают они над ней, притиснули к стене, бедняжка хотела бы закричать, да они зажали ей рот и уже юбку разодрали под коротенькой шубкой. Подбегаю я к ним и спрашиваю, что, дескать, происходит? Один из верзил отвечает, проваливай, мол, пока цел! Тогда я подступаю вплотную и начинаю несчастную женщину у них из рук вырывать. Меня бьют, но и им достается. «Хулиганье, — кричу, — я вам покажу, как с женщиной обращаться!» И луплю изо всех сил. Тут вдруг останавливается возле тротуара роскошная машина, выскакивает из нее еще один хмырь — и бац меня в машину вместе с женщиной! «Заткнешься ты наконец, дурак?» — спрашивает один из них, а другой как хряснет меня по зубам, я после этого еле-еле отдышался…

— Вот как надо клозеты чистить! — заметил книготорговец.

— Короче говоря, — продолжал Ковач, — привезли меня в полицию, потому как женщина оказалась не то карманной воровкой, не то взломщицей, не то еще кем, а эти верзилы — сыщиками, на той улочке ее как раз и зацапали! «И какого черта вам во все обязательно влезть надо, олух вы этакий? — спрашивает меня потом тот сыщик, что по зубам съездил. — Чего вы суете нос в дела, которые вас не касаются?» Ну, вот и вся история… А ведь меня всегда учили — и в бойскаутах, и в конгрегации, и везде: если можешь, помоги! Хорошо же мы выглядим, доложу я вам… И что после этого делать прикажете?

— Очень просто! — объяснил книготорговец. — Как в армии! Раз не твое дело, помалкивай!

— Очень правильно вы только что сказали, коллега Бела: ежели мир велит вылизать пол, значит, нужно вылизать — и дело с концом! Рядовой — цыц! Зажмурь глаза, заткни уши. Командуют здесь они, люди их круга! А вот что мы думаем — уже наше дело, в мысли не заглянешь. Хотя бы это нам остается! Разве не так?

Фотограф разгладил перед собой скатерть и, водя по узору указательным пальцем, заговорил:

— А я… я вот что скажу, — и он снова покраснел, как краснел всякий раз, начиная говорить, — я скажу: даже если и в десятый раз с таким делом столкнешься, надо и в десятый раз вмешаться! Это, если угодно, человеческий долг. И если мы уклонимся — то как же нам себя уважать?

— О-хо-хо!.. — вздохнул Кирай. — Да вы, как видно, из неисправимых.

Ковач повернулся к Дюрице:

— А вы что на все это скажете, господин Дюрица?

— А я только удивлюсь, — ответил Дюрица, — как это у вас животы от скуки не подводит!

Книготорговец поднял стакан:

— Ну, конечно… Если бы разговор шел о несовершеннолетних девочках, господин мастер не строил бы такую кислую мину!

— Вы так полагаете? — взглянул на него Дюрица.

— Да, полагаю, дорогой друг!

Дюрица перевел взгляд на Ковача и погрозил указательным пальцем:

— Остерегайтесь людей, которые любят говорить «дорогой друг»! Это у них не от искренности, а от двоедушия!

— Да, я так полагаю! — повторил книготорговец. — И если вы еще не потеряли обоняния, то выкиньте, немедленно выкиньте гадость, которую держите, иначе я уйду!..

Дюрица, пока шел разговор, вынул из нагрудного кармашка старенький картонный мундштук и, два-три раза дунув в него, принялся старательно заправлять внутрь кончик сигареты. Такого рода мундштуки продавались в киосках за три-четыре филлера и вполне себя оправдывали — после нескольких сигарет, пока карман или бумажник не успел провонять, их в отличие от других мундштуков не жалко было выбросить. И когда Дюрица продул свой мундштучок, вокруг распространился запах табачного пепла, зловонный до неприличия. Мундштук был явно старый, хотя внимательный взгляд мог заметить на нем следы тщательной чистки.

— Вам и это не нравится? — поднял сонный взгляд Дюрица, и тут же, слегка скрутив сигарету, вставил ее в мундштук.

— И как вообще человек с приличным заработком может так долго таскать с собой подобную мерзость? Объясните мне это наконец!

— Могу одно сказать: не нравится, не смотрите. Какое вам, собственно, до этого дело?

Подняв взгляд на книготорговца, Дюрица спросил:

— Вы, кажется, что-то сказали?

— Поступайте, как хотите, — махнув рукой, Кирай повернулся на стуле. Взял из хозяйской пачки «Дарлинг».

— Позволите, коллега Бела?

— Само собой… Угощайтесь! Все угощайтесь, — пригласил хозяин кабачка, пуская пачку по кругу. — А что касается мундштука господина Дюрицы, то… короче — как с ним быть?

— Если бы он хоть из вишневого дерева был или там из янтаря! Но целую жизнь протаскать такую дешевку?!

Ну и вкус у вас, ничего не скажешь! Да разорвите вы его или выбросьте, и воздастся вам: я завтра же принесу вместо него мундштук из янтаря, клянусь богом, принесу, только выбросьте это к черту!

— Не убивайте своего лучшего друга, господин Кирай! — заметил хозяин кабачка. — Может, господин Дюрица и впрямь хочет пользоваться им всю жизнь?

Дюрица вскинул брови, бросил на говорившего насмешливый, но доброжелательный взгляд и, с поразительной точностью подражая голосу книготорговца, сказал:

— А что, если и в самом деле хочу? Но все-таки, чтобы доставить радость вашему дорогому эйропейскому другу, я обещаю в свой смертный час разломить эту штуку пополам! — При этих словах он указал на мундштук и, все так же подражая голосу книготорговца, продолжал: — Вы довольны, дорогой друг?

Все, кроме книготорговца, расхохотались. И только фотограф сидел, погруженный в свои думы, и на его худом, бледном лице по-прежнему проступал багрянец.

Дюрица закурил. Сонливости на его лице как не бывало, хотя взгляд оставался все еще ленивым, как и движения, когда он нагнулся вперед. Не приглашая остальных, залпом выпил свой стакан, не спеша поставил его на стол и обратился к столяру:

— Итак… что я на все это могу сказать? Вы об этом хотели узнать, сударь?

— Да, да, — с готовностью подтвердил Ковач.

— Так вот, я хотел сказать, что было бы неплохо, если бы коллега Бела предложил нам еще немного вина! Со своей стороны я хочу кончить обычной шипучкой, если вы, коллега Бела, ничего не имеете против…

Коллега Бела поднялся. Составил вместе пустые стаканы, выжидающе посмотрел на фотографа, у которого оставалось вина всего на палец.

— Стало быть, славный ужин будет у вас сегодня, господин Кирай! — сказал столяр, отгоняя ладонью дым «Дарлинга». — Однако вы не кончили про грудинку. Вы сами готовите или жена?

— Разумеется, готовлю я, как уже было сказано… Стало быть, когда шпиговка закончена, вы берете определенное количество начинки, вернее, прежде вы должны ее приготовить…

Фотограф накрыл свой стакан ладонью:

— Благодарствую, нет… Вы так любезно пригласили меня к своему столу, но мне уже нора, только вот докурю сигарету. Право, это было очень любезно с вашей стороны…

— Пожалуйста! — сказал коллега Бела и, распрямляя затекшие ноги, направился к стойке за традиционной порцией шипучки — газированного вина для всей компании.

Читатель уже, конечно, в курсе того, что, несмотря на обращения вроде «господин Ковач», «сударь», «дорогой друг», на частые и разнообразные выражения учтивости вроде «с вашего позволения», «разрешите обратить ваше внимание» и им подобные, — несмотря, стало быть, на все это, перед нами компания, где все давно уже знают друг друга. Учитывая психологию людей того склада, о которых рассказывается в нашей истории, познакомившись с их привычками и повадками, вы сможете уяснить себе, что за такими манерами на самом деле скрывается глубокая взаимная привязанность, любовь и уважение. Подобные выражения, для постороннего наблюдателя звучащие столь забавно, внутри определенного общественного слоя представляют собой своеобразный стиль общения. Если бы нам случайно довелось сопровождать Кирая во время дружеского визита, например, к столяру, мы могли бы услышать, как он здоровается с хозяйкой дома: «О-о, целую ручки, милостивая государыня, не лишайте меня удовольствия еще раз облобызать вашу лапку!»… На что женщина в ответ: «О господин Кирай. Человек вечно лучшего жаждет, как я погляжу». И самое необычное — что разговор идет в шутливых полутонах. Отсюда можно сделать вывод, что мы имеем дело не с чем иным, как со стыдливым и в то же время ироническим подражанием культурным ценностям, заимствованным у элиты. И это поведение настолько обязательно, что пренебрегать им или просто не владеть его формами — значит носить на лбу неизгладимое клеймо чужака. Все это мы сочли нужным отметить, чтобы укрепить читателя в его мнении, уже сложившемся в ходе предшествующего рассказа: речь действительно идет о гражданах, исполненных взаимного уважения и готовых поделиться друг с другом своими радостями и горестями, о людях, которых читатель уже имел счастье знать но бесчисленным творениям литературы. Но можно ли сказать, что они знакомы нам до конца? И раз к слову пришлось, давайте сразу же добавим: не существует людей менее свободных и более связанных, чем писатель. Он не может идти на уступки в вопросах верности, не рискуя изменить самому себе. И если мы будем и дальше следить за беседой нескольких человек, то это совершенно сознательно — и как выяснится в конце, абсолютно необходимо — делается во имя верности.

— Приготовление начинки так же важно, как и шпиговка! — продолжал книготорговец. — Не знаю, как другие — ведь сколько семей, столько и обычаев! — а я готовлю так: прежде всего беру яйцо, круглую булочку, жир, петрушку, зелень и все остальное, но самое главное дальше… Попробуйте как-нибудь, господин Ковач! Дальше берем салями зимнюю, нарезанную мелкими, я бы сказал мельчайшими, кусочками, почти фарш! Вы поняли? Зимнюю салями! Именно так, как я сказал! Это вам небось и в голову не приходило, а?

Тем временем вновь появился хозяин кабачка, неся «шипучку»; усаживаясь, он слегка подтолкнул столяра локтем. И, сделав книготорговцу знак головой, спросил:

— А чеснок вы уже положили, уважаемый?

— Положил, коллега, положил! Даже больше, чем вы думаете…

— Но ведь класть следует ровно столько, сколько нужно. Не так ли, господин Ковач?

— Столько и положил, лишь бы вам угодить, господин умник!

Ковач обратился к коллеге Беле:

— Вы кладете в начинку салями?

— Да вы что, шутите?

— А я кладу! Что вы на это скажете? — сказал книготорговец. — Вам такое не по вкусу?

— А лошадиной колбасы не кладете? А может, зельц или ливер?

— Нет. А вот тонко нарезанную, нарубленную салями кладу. Знаете, что это такое? Пробовали когда-нибудь? Если не доводилось, дорогой друг, то не возражать надо, а ценить мудрый совет!

— Короче, как вы поступаете с ливером?

Ковач перебил:

— Он говорил о салями…

— Верно… тогда что вы делаете с салями?

— Нарезав мелкими кусочками, кладу в начинку. Вроде как бы крошу вместе с булочкой и вареным яйцом… вы понимаете…

— Может, оно не так уж и плохо, — заметил Ковач.

Швунг потянулся за стаканом, и в это время взгляд его упал на Дюрицу. Поставив стакан обратно на стол Швунг воскликнул:

— Нет, вы посмотрите! Вы только посмотрите на этого… на этого…

Часовщик, откинувшись на спинку, покачивался на стуле и смеялся, сощурив глаза и осклабившись.

— Чему вы радуетесь? — спросил книготорговец. — Ангел явился или другое что нашло? Сам сатана мог бы поучиться, если бы видел теперь вашу физиономию! Что вы ухмыляетесь, господи прости!

Дюрица качнулся на стуле, спросил:

— А что, нельзя?

— Почему же нельзя! Даже четвероногие могут радоваться, я сам видел… Повисли на решетке и радовались собственным ушам!

— А вы стояли рядом и наслаждались зрелищем, потому что на более серьезное дело у вас ума недостает…

Подавшись со стулом вперед, он продолжал:

— Впрочем, если вам очень интересно, могу сказать, что мне пришло кое-что на ум, вот я и обрадовался. Вы к этому тоже имеете отношение! Ответьте-ка, что вам больше нравится — чичока или фаршированная телятина?

Фотограф собирался было встать, он уже положил ладонь на край стола, но Дюрица окликнул его:

— Останьтесь еще ненадолго, пожалуйста! — И помахал рукой, после чего удивленный человечек снова опустился на свое место.

— Я вас долго не задержу! — еще раз повторил часовщик.

И снова обратился к книготорговцу:

— Я сказал «чичока». Вы знаете, что это такое?

Кирай недоверчиво посмотрел на него, потом на остальных, пожал плечами и развел руки.

Заговорил столяр:

— Чичока? Это что-то вроде картофеля. Вы не знали, господин Кирай?

— Ну и что из того, что не знал?.. Ну, не знал… Может, вы один и знаете?

— Я спросил, — уточнил Дюрица, — что вы любите больше? Чичоку или телячью грудинку?

Книготорговец осклабился:

— Развлекайтесь со своими несовершеннолетними…

— Я спросил, что вы любите больше?

— А знаете? — Кирай пожал плечами. — Чичоку я оставляю вам!

— Значит, грудинку?

— Именно! Телячью грудинку! Вы удовлетворены?

Дюрица строго посмотрел на него и произнес:

— Я, простите, не шучу!

— Скажите ему: больше, мол, люблю телячью грудинку… — подсказал трактирщик.

— Телячью грудинку! — на этот раз искренне ответил книготорговец и растерянно посмотрел на серьезное лицо часовщика.

— Правильно! Благодарю вас… — произнес Дюрица и, откинувшись на спинку, стал смотреть на потолок.

Кирай, ничего не понимая, обвел взглядом остальных. Потом поднял руку и поднес ко лбу.

— Тук-тук?..

— Ай-яй-яй! — покачал головой коллега Бела и ухмыльнулся.

— Ну, а теперь над чем вы размышляете, уставившись в потолок? — обратился Кирай к часовщику.

— Над тем, — отвечал тот, прищурившись, — кем мне стать: Томоцеускакатити или Дюдю?

Книготорговец так и остался стоять с открытым ртом. Потом сказал:

— Ах, ну да! Гм! Да… Видите, какой ясный наконец пошел разговор! Впрочем, я всегда говорил, что вы умеете и понятно выражаться, только с вами надо иметь терпение и вас нельзя раздражать. Ну, а что думают об этом остальные?