Онлайн чтение книги Пятеро
I. ЮНОСТЬ

В первый раз я увидел г-жу Мильгром и ее старшую дочь на первом представлении «Моны Ванны»[2]«Монна Ванна» («Monna Vanna», 1902) — пьеса бельгийского драматурга Мориса Метерлинка (1862–1949), пользовавшаяся огромной популярностью в Европе и в России. Сюжет этой драмы важен для понимания центрального образа романа «Пятеро» — Маруси. Полное имя героини — Джованна. Она родом из Венеции. После смерти матери ей грозила нищета. «Одинокая бедная женщина, в особенности если она красива и если она не падка на тонкую лесть, очень скоро становится жертвой многообразной клеветы», — говорит М.В. Она выходит замуж за Гвидо, который готов защитить ее, а главное — «пренебрег этой клеветой». Это очень существенный для характеристики героини момент: она связала свою жизнь с человеком, заслужившим ее уважение; она уверена, что любит мужа, но обычной любовью. Теперь они с мужем живут в Пизе, где Гвидо командует гарнизоном. Город осажден флорентийскими войсками. Люди умирают от голода. И в этот момент от предводителя флорентийцев поступает очень дерзкое, но заманчивое предложение: он обещает обеспечить Пизу всем необходимым — хлебом, мясом, порохом, — если М.В. проведет с ним ночь. Гвидо вне себя от гнева, но Джованна уверена в том, что должна спасти город, если это в ее власти. М.В. вовсе не железная женщина, которой чужды страх и волнения. Она бледнеет, когда слышит, в чем суть полученного предложения, но это не может помешать ей выполнить то, в чем она видит свой долг. Принчивалле, предводитель флорентийцев, оказался другом детства Джованны, боготворящим ее еще с тех далеких лет. В Пизу они возвращаются вместе. Как ни пытается Джованна убедить Гвидо в том, что Принчивалле и пальцем ее не тронул, что она вернулась такой же непорочной, как и ушла, муж ей не верит. Он отдает приказ схватить Принчивалле и упрятать в подземелье. Тогда Джованна разыгрывает ненависть к Принчивалле и желание отомстить ему лично. Она настаивает, чтобы ключ от тюрьмы, куда заключили Принчивалле, отдали ей. Благодаря ее самоотверженности, мужеству, решительности спасены Пиза с ее многочисленными жителями и благородный Принчивалле. И родина, и долг, и любовь — все эти понятия для героини не пустой звук. Для нее главное — сделать все для защиты тех, кто слабее, кто нуждается в помощи. в городском театре.

Они сидели в ложе бенуара неподалеку от моего кресла; в ложе было еще трое, но из другой семьи. Я их заметил по причине и лестной, и очень нелестной для моего самолюбия. Началось с того, что сидевший рядом со мною молодой коллега по газете, бытописатель босяков и порта[3]Лазарь Осипович Кармен (наст. фамилия Корнман, 1876–1920) — русский писатель и журналист, «одесский Горький», был сотрудником В. Жаботинского по газете «Одесские новости»., сказал мне под шум наполнявшегося зала:

— Посмотри вправо, на ту рыжую евреечку в третьей ложе: как котенок в муфте!

Ему иногда прекрасно удавались сравнения: барышня в самом деле выглядывала из своей пушистой ярко-красной прически, как кошечка из мехового кольца на конфетной коробке. В то же время я увидел, что дама показала девушке на меня и что-то сказала, видно мою газетную кличку, а дочь сделала большие глаза, недоверчиво пожала плечами и ответила (я это ясно видел по ее губам):

— Неужели? Не может быть!

Во втором антракте я пошел на галерку повидаться с приятелями студентами. Важный институт была в нашем городском театре галерка: царство студентов; боковые сиденья, кажется, чуть ли не только им и выдавались. Поэтому всегда там особо дежурил околоточный надзиратель, всегда какой-нибудь благообразный богатырь с двумя бородами на груди, как у генерала, и в резерве у него имелись городовые. Когда студенты буянили (например, когда старый Фигнер[4]Николай Николаевич Фигнер (1857–1918) — русский певец (тенор), антрепренер, вокальный педагог, брат Веры Николаевны Фигнер (1852–1942) — знаменитой революционерки, террористки-народоволки, позднее эсерки. пустил петуха на высокой ноте в «Гугенотах»[5]«Гугеноты» («Les Huguenots», 1836) — опера немецкого композитора Джакомо Мейербера (1791–1864)., и ему по этому поводу кстати еще припомнили небратское отношение к сестре, сидевшей в Шлиссельбурге[6]В 1884 году на «Процессе 14-ти» Вера Фигнер была приговорена Петербургским военно-окружным судом к смертной казни, позднее замененной бессрочной каторгой. Она провела 20 лет в одиночном заключении в Шлиссельбургской крепости — политической каторжной тюрьме на Ореховом острове в истоке реки Невы.), — появлялись городовые и выводили студентов за локти, а надзиратель шагал позади и почтительно приговаривал: «Пожалуйте, г. студент, как же так можно…»

В этот вечер никто не буянил. Газеты уже две недели готовили народ к постановке «Моны Ванны»; не помню как, но несомненно вложили и в эту пьесу некий революционный смысл (тогда выражались «освободительный»; все в те годы преломлялось, за или против, чрез освободительную призму, даже пискливый срыв голоса у тенора, именовавшегося солистом его величества). Представление оправдало все ожидания. Героиню играла актриса, в которую все мы тогда были просто влюблены: половина барышень в городе подражали ее ласково-унылому голосу и подавали знакомым руку не сгибая, ладонью вниз, как она. «Фойе» галерки, обычно в антрактах похожее на аллею бульвара, где тянулись параллельно одна другой две тесные реки гуляющих, теперь напоминало форум: всюду кучки, и в каждой кучке спор об одном и том же — мыслимая ли вещь, чтобы Принцивалле просидел с Моной Ванной, в таком наряде, целую ночь и не протянул к ней даже руки?

Об этом шумели студенты и в той группе, где я нашел своих приятелей; сквозь их весьма повышенные тоны я слышал, что и в соседней толпе, особенно многолюдной, кипятились о том же. Вдруг я заметил, что в центре там стояла та рыжая барышня. На вид ей было лет девятнадцать. Она была невысокого роста, но сложена прекрасно по сдобному вкусу того полнокровного времени; на ней был, конечно, тесный корсет с талией и боками, но, по-видимому, без «чашек», что в среднем кругу, как мне говорили, считалось новшеством нескромным; и рукава буфами не доходили даже до локтей, и хотя воротник платья по-монашески подпирал ей горло, под воротничком спереди все-таки был вырез вершка в полтора, тоже по-тогдашнему дерзость. В довершение этого внешнего впечатления, до меня донеслись такие отрывки разговора:

— Но мыслимо ли, — горячился студент, — чтобы Принцивалле…

— Ужас! — воскликнула рыжая барышня, — я бы на месте Моны Ванны никогда этого не допустила. Такой балда!

Окружающие засмеялись, а один из них совсем заликовал:

— Вы прелесть, Маруся, всегда скажете такую вещь, что расцеловать хочется…

— Подумаешь, экое отличие, — равнодушно отозвалась Маруся, — и так скоро не останется на Дерибасовской ни одного студента, который мог бы похвастаться, что никогда со мной не целовался.

Больше я не расслышал, хотя начал нарочно прислушиваться.

Закончился спектакль совсем величаво. После первого и второго акта партер и ложи еще выжидали, что скажет высшая законодательница-галерка, и только по ее сигналу начинали бурно хлопать; но теперь сами своевольно загремели и ложи, и партер. Несчетное число раз выходил кланяться весь состав, потом Мона Ванна с Принцивалле, потом Мона Ванна одна в своей черной бархатной драпировке. Вдруг из грохота рукоплесканий выпала главная нота — замолчала с обеих сторон боковая галерка: знак, что готовится высшая мера триумфа, до тех пор едва ли не исключительная привилегия итальянских певиц и певцов — студенты ринулись в партер. Остальная публика, не переставая бить в ладоши, обернулась выжидательно; расписной занавес опять поднялся, но еще никого не было на сцене — там тоже ждали высочайшего выхода юности. Через секунду по всем проходам хлынули вперед синие сюртуки и серые тужурки; помню, впереди всех по среднему проходу семимильными шагами шел огромный грузин, с выражением лица деловым, серьезным, грозным, словно на баррикаду. Подойдя к самому оркестру, он сунул фуражку под мышку и неторопливо, может быть и не очень громко, с великим уверенным достоинством мерно и отчетливо трижды ударил в ладоши («словно султан, вызывающий из-за решетки прекрасную Зюлейку»[7]Зюлейка — популярное имя для героини восточной и псевдо-восточной любовной лирики. См., например, цикл стихов «Книга Зюлейки» Гёте или пародийную повесть «Ермак и Зюлейка» в романе Ф. М. Достоевского «Бедные люди»., было на следующий день сказано в одной из газет). И только тогда, в ответ на повелительный зов падишаха, вышла из-за кулис прекрасная Зюлейка; я видел, у нее по-настоящему дрожали губы, и спазмы рыданий подкатывались к горлу; кругом стояла неописуемая буря; два капельдинера выбежали из-за кулис убирать корзины с цветами, чтобы очистить поле для того, что тогда считалось дороже цветов: на сцену полетели мятые, выцветшие, с облупленными козырьками голубые фуражки. Позади студентов стояли пристава и околоточные, каждый, как на подбор, с двумя бородами на груди; вид у них был благосклонный, разрешительный, величественно-праздничный, подстать пылающему хрусталю, позолоте, кариатидам, красному бархату кресел и барьеров, парадным одеждам хлебных экспортеров и их черноглазых дам, всему великолепию беспечной сытой Одессы. Я оглянулся на Марусю: она была вне себя от счастья, но смотрела не на сцену, а на студентов, дергала мать за вздутые у плеч рукава и показывала ей, по-видимому, своих ближайших друзей в толпе синих сюртуков и серых тужурок, называя имена; если правильно помню — до двадцати, а то и больше, пока не пополз с потолка, тоже величаво, пожарный занавес.