Онлайн чтение книги Пионовый фонарь
Танака Котаро. ЯПОНСКИЙ КАЙДАН

Пора цветения

Стоял теплый весенний вечер; туманная луна заливала окрестности густым серебром. Молодой самурай, живший на берегу реки Эдогава, возвращался домой из родного селения. В гостях он угостился на славу, и жизнь казалась ему прекрасной.

Время близилось к полуночи, но самурай еще не обзавелся семьей, дома его никто не ждал, так что спешить нужды не было. Он брел не торопясь, разглядывая встречных прохожих, особенно женщин, шествовавших в сопровождении челядинцев с зажженными фонарями в руках. У храма Дэнцуин самурай разминулся с совсем юной особой, судя по платью, из городских; ее сопровождала старуха мать. Юноша, замедлив шаг, залюбовался белевшим во мраке девичьим профилем.

В воздухе реяли розовые лепестки цветущей сакуры, иные из них легонько касались щек, и самураю почудилось, что сама ночь гладит его по лицу. Все вокруг — и холмы, и дома, и даже висевший у пояса меч — казалось расплывчатым, зыбким, точно причудливое разноцветное облако, из которого вдруг выглядывали то черный глаз, то белеющее лицо, то изящной формы рука или округлое соблазнительное бедро.

У Горной усадьбы, [94] Горная усадьба — название тюрем, в которых содержались те, кто исповедовал запрещенное с конца XVI в. христианство. Как правило, тюрьмы для христиан строились на возвышенности и окружались глухой оградой.где томились узники-христиане, самурай стал спускаться с холма, но вдруг заметил стоявшего возле дерева человека. В ветвях сакуры, густо усыпанных распустившимися цветами, застыла подернутая дымкой луна. Лепестки беззвучным дождем осыпались на замершую фигуру.

Снедаемый любопытством, юноша подошел ближе. Тень двинулась ему навстречу. То была прелестная юная девушка, одетая в темное кимоно. Шелковая ткань мерцала, переливалась в лунном сиянье.

Не иначе как сбилась с дороги, решил самурай.

— Что изволит искать госпожа? — вежливо спросил он.

— Сказывали, что у Холма Шести Небесных Сфер живет моя тетушка. Надумала разыскать ее, но тетушки не оказалось на месте, куда переехала — не ведомо никому… Вот и пришлось возвращаться обратно, да не знаю, куда идти… — печально ответила незнакомка.

— Хм, незадача… — протянул самурай. — Откуда же вы пожаловали сюда?

— Я живу в окрестностях Хамамацу. Была у меня только матушка, но и она умерла… Одна я осталась, оттого и отправилась к тетушке. Она — сестра моему отцу.

— Стало быть, вам неведомо, где теперь ваша тетушка? Скверное дело… — пробормотал самурай, не сводя с девушки глаз.

Девушка казалась очень печальной, но было видно, что она рассчитывает на сочувствие. Самурай ощутил легкий аромат душистого масла, исходивший от ее волос.

— И час уже поздний… — заметил он.

— Да… Одиноких женщин в такой час на постоялый двор не пускают. Что же мне делать?.. Не соблаговолите ли вы дать мне приют — на одну только ночь? Я могу лечь хоть под стрехой… — робея, промолвила девушка.

Такая же мысль пришла в голову и самураю, но привести в дом, где живет одинокий мужчина, совсем юную женщину — неблаговидное дело.

Он заколебался.

— Вас что-то смущает, — опечалилась незнакомка. — Не откажите в моей просьбе, молю вас!

— Я согласен, да только… Видишь ли, я еще холост, — стыдясь, сказал самурай.

Девушка тоже зарделась, но в черных ее глазах вспыхнула радость. Оба умолкли. С ветвей сакуры, словно бы спохватившись, посыпались лепестки.

Наконец самурай повел девушку вниз по склону.

В заросшей густою травой лощине струилась речушка, через которую был перекинут дощатый мосточек. За ним виднелась выстроенная на холме тюрьма для христиан. У въезда на мост обычно казнили особо опасных преступников.

Обойдя тюрьму стороной, самурай с девушкой зашагали по направлению к Эдогаве. Девушка брела позади и дышала с трудом, видимо, притомилась.

В доме самурая было темным-темно. Оставив гостью у порога, он ощупью отворил дверь и зажег фонарь.

Они уселись лицом к лицу подле горящего светильника.

— Никогда не забуду вашего благодеяния! — промолвила девушка и залилась слезами.

Самурай почувствовал жалость, но к ней примешивалось тщеславное удовольствие.

— Пустое, не стоит благодарить! — сказал он и вышел в соседнюю комнату, чтобы согреть чаю.

Тотчас же за его спиной возникла девушка.

— Позвольте мне, — попросила она и принялась разжигать огонь в очаге.

Когда чай был готов, самурай с девушкой снова уселись перед светильником.

— Простите великодушно, что осмеливаюсь говорить об этом, но, верно, хлопотно для мужчины вести дом без женской подмоги… Дозвольте же мне заботиться о вас! Я ведь уже говорила, одна я осталась теперь. Все едино придется идти в услужение, но, видит бог, плохо женщине скитаться по свету: не ровен час, попадешься в руки какому-нибудь злодею… Как подумаешь о таком, сердце разрывается от тоски. Я не смею становиться для вас обузой, но молю вас, не откажите, дозвольте пожить здесь хотя бы несколько дней…

Самураю понравилась девушка, и ему не хотелось ее отпускать.

— Можешь остаться здесь до тех пор, пока не устроишь свою судьбу, — сказал он.

— Значит, вы вняли моим мольбам? Какое счастье! — воскликнула незнакомка.

Лицо ее прояснилось, глаза засияли. Самурай смотрел на девушку с восхищением.

Ночь не принесла прохлады. Самурай и прелестная незнакомка поставили рядом свои изголовья…

Когда самурай проснулся, уже занимался день. Он потихоньку поднялся, стараясь не потревожить девушку. Красавица спала. Ресницы ее были плотно сомкнуты, бледное лицо дышало безмятежностью.

Юноша вышел во двор через кухню, умылся и снова тихонько приотворил дверь. Девушка все еще спала: должно быть, усталость сломила ее.

Самурай промыл рис, разжег очаг и поставил котелок на огонь. Женщина все спала. С лица самурая не сходила улыбка.

Но вот поспел рис, а гостья не пробуждалась. Дивясь, самурай вошел в спальню: голова незнакомки скатилась с изголовья, лицо покрылось безжизненной бледностью. В растерянности самурай приблизился к девушке и сорвал с нее узорчатое покрывало.

…На ложе лежала одна голова; изголовье было залито кровью.

Самурай бросился прочь из дома, зовя на помощь соседей. Жуткую голову освидетельствовали: выяснилось, что она принадлежала содержавшейся в Горной усадьбе преступнице. Накануне ее казнили у въезда на мост.

То была куртизанка, совершившая тяжкое преступление, и ее надлежало обезглавить еще ранней весной, но девушка умоляла сохранить ей жизнь до тех пор, пока не распустится сакура, росшая у тюрьмы. Власти вняли ее мольбам и отложили исполнение приговора… Чиновники допросили самурая с пристрастием. Он хотел рассказать, как обстояло дело, но вдруг изменился в лице и с громким воплем: «Смотрите, смотрите! Падают лепестки!» — выбежал на улицу. Его привели обратно, но — увы! Разум его помутился, и юношу пришлось посадить под замок.

…С той поры каждый год, когда наступает пора цветения сакуры, самурай, одержимый недугом, становится беспокоен. Он мечется по комнате, повторяя одно и то же:

— Лепестки, лепестки… Падают лепестки!..

История злого духа

В доме О-Саку было неладно. Кто-то кружился, носился по комнате, разбрасывая разложенные вещи, толкал О-Саку под руку, мешая делать работу, подслушивал, подглядывал, перешептывался и пересмеивался — кто-то, невидимый и загадочный.

О-Саку просто извелась, сама не своя ходила, но поделать ничего не могла. Как-то ночью проснулась она от громкого плача. Дочка закатилась так, словно ее ущипнули за щеку или дернули за ухо. О-Саку увидела вдруг, как над детской постелькой задрожал призрачный столбик дыма; постоял, извиваясь, стронулся с места и вдруг растаял. О-Саку решила, что узрела нечистую силу, однако поутру, по зрелом размышлении, ночные страхи показались ей просто кошмарным сном.

В другой раз, когда по крыше шуршал мелкий дождь, О-Саку вышла из дому — по нужде — и вдруг словно кто-то прыгнул ей на спину. Она пошатнулась и тотчас же почувствовала облегчение: невидимый груз свалился у нее со спины. Однако она успела почувствовать прикосновение чего-то мохнатого, вроде собачьей лапы.

Однажды вечером О-Саку сварила баклажаны, и только хотела снять котелок с огня, чтобы переложить овощи в деревянную миску, как крышка на котелке сдвинулась, кусочки нарезанных баклажанов взлетели в воздух и сами плюхнулись в миску. От испуга О-Саку даже отпрянула. С ужасом она заглянула в миску — и что же? Миска была пуста, крышка спокойно лежала на котелке.

…Отправилась О-Саку на дальнее поле, работать, и возвратилась уже, когда стало смеркаться. Переступив порог кухни, О-Саку остолбенела: в полумраке соткалась фигура монашка с зажженной веткой в руках. Ноги у О-Саку подкосились, она так и рухнула на пол с младенцем за спиной. Опомнившись, О-Саку вскочила и кинулась прочь из кухни, но глядь — а монашка-то нет! Только потрескивают в очаге подернутые пеплом угли…

Да, завелась в доме О-Саку нечистая сила… О-Саку решила утром же сходить за советом к одному старичку, доводившемуся ей родней, — выучить заклинание. Ночь прошла без происшествий. После завтрака О-Саку отправилась в поле, потом забежала домой, перекусить на дорогу, — и тут у ворот послышалось звяканье колечек на монашеском посохе. [95] ….звяканье колечек на монашеском посохе. — Верхняя часть монашеского посоха была сделана из металла, в форме ступы. На трость было надето большое кольцо, на котором висело несколько колечек поменьше. При ударе посоха о землю они издавали звон, — вероятно, для того чтобы отпугивать зверей и змей.У О-Саку словно камень с души свалился. Схватив из корзинки две просяные лепешки, она выскочила на улицу.

У ворот стоял, бормоча молитву, одетый в лохмотья странствующий монах с серебристо-седой бородой.

— Святой отец! — позвала О-Саку. — Не изволите чаю? У меня и вода уж согрелась! — О-Саку протянула монаху подношение. Монах принял лепешки и опустил их в суму, висевшую у него на груди, затем извлек из нее выщербленную деревянную чашку.

О-Саку налила чаю.

Монах с поклоном принял чашку из рук О-Саку и стал не спеша потягивать чай, глядя на хозяйку.

— Я вижу, тебя мучают оборотни, — заметил он.

— В самом деле, — удивилась О-Саку. — Последнее время здесь творится неладное. Страсть такая, что просто мороз по коже. Терпела, терпела, да вот нынче собралась выучить заклинание.

— Облюбовала твой дом нечистая сила. Но не тревожься, я сейчас все улажу.

— Уж и не знаю, как благодарить, — обрадовалась О-Саку.

— Проводи меня к очагу.

О-Саку отвела монаха на кухню.

Там он достал из дорожной сумы несколько маленьких красных бумажек и, бормоча что-то под нос, швырнул их в пылавший огонь.

Воздух в кухне стал вдруг тугой и звонкий, словно натянулись в нем серебряные нити, и загудело, будто ветер завыл. Бумажныё полоски вспыхнули ярким пламенем и сгорели.

— Я изгнал злого духа из твоего дома. Слава Всемилостивому, он оказался один. Но ровно через восемнадцать лет заклятье может снова войти в силу. На этот случай я оставляю тебе амулет.

Монах достал из сумы небольшую дощечку длиной в один сун и вложил ее в руку О-Саку. На дощечке были вырезаны таинственные письмена.

— Не давай прикасаться к нему чужим людям. Если будут просить показать, — схитри.

О-Саку поклонилась.

— Если через восемнадцать лет заметишь что-нибудь подозрительное, брось амулет в огонь. — И монах исчез, не дожидаясь благодарности О-Саку.

Муж О-Саку скончался, когда родилась дочь. Больше родни у О-Саку не было, и все заботы по дому легли на ее плечи. Одной ей пришлось растить ребенка — прощальный подарок мужа. Но пролетело время, и девочка превратилась во взрослую девушку.

Дочка стала красавицей — так считали все деревенские парни.

И вот как-то осенним вечером в дом О-Саку вошел немолодой, благородной наружности самурай, облаченный в роскошное охотничье платье. Его сопровождала свита из девяти человек с луками и ружьями.

— Простате, что потревожили вас, но наш господин — владелец этих земель. Он желает провести у вас ночь.

Слуга покосился на дочь О-Саку. Рядом с ним стоял его господин.

О-Саку еще не случалось принимать знатных господ, и от замешательства она утратила дар речи.

Но самурай, нисколько не смутясь этим, живо прошел в комнаты, приказал внести в дом угощенье и подогреть сакэ. В коробках оказались персимоны и прочая снедь. [96] Персимоны — японская хурма.

— Подай-ка сакэ! — гаркнул слуга самурая.

Дочь О-Саку, не помня себя от смущенья, исполнила приказание.

— И остальным налей!

Когда господин осушил чару, ее пустили по кругу. Девушка прислуживала, то и дело подливая вино.

Вскоре все опьянели. Самурай посмеивался, скаля белые зубы. О-Саку придвинулась ближе и наставляла дочь, чтобы та не допустила промашки.

— А верно, что некий странствующий монах дал тебе амулет чудодейственной силы? — спросил вдруг один из гостей.

О-Саку кивнула.

— Покажи-ка его!

А у О-Саку уж был припасен поддельный — на случай, если кто станет просить показать. Она встала, сняла с полки дощечку и подала гостям.

— А ну, дай сюда! — Слуги схватили дощечку и поднесли господину.

— Ах вот он какой… Ну, теперь нам нечего беспокоиться.

Самурай усмехнулся, показав зубы, и преспокойно опустил амулет в рукав. Смутное подозрение закралось в душу О-Саку.

— А теперь господин пожелал отдохнуть. Пусть твоя дочь прислуживает ему на ложе! — И слуга снова взглянул на О-Саку. Та растерялась.

— Она… Я…

«Ни за что!» — чуть не вырвалось у нее, но, убоявшись самурайского гнева, она вовремя прикусила язык.

— Ты еще смеешь перечить?! — грозно нахмурился самурайский слуга.

— Да она сущий ребенок! — оправдывалась О-Саку.

— Это может даже ребенок! — захохотали гости.

Девушка хотела бежать, но ее крепко схватили за руку.

О-Саку не помнила себя от ужаса. И вдруг ее словно пронзило: с чего это вдруг самурай положил в рукав амулет? «Через восемнадцать лет заклятие может снова войти в силу!» — вспомнилось ей. В самом деле, дочке было в ту пору два годика, а теперь — ровно двадцать! А что, ежели самурай — вовсе и не самурай?!

Дочь кричала от страха в цепких руках самурайских слуг. О-Саку вскочила и бросилась к очагу, пытаясь достать из-за пазухи мешочек с чудодейственным амулетом. Но пальцы не повиновались ей, и тогда О-Саку, рванув за шнурок, швырнула в огонь амулет вместе с мешочком.

По комнате закрутился, завертелся вихрь. Гости — и господин, и слуги — вдруг рухнули наземь, словно пораженные громом. О-Саку с дочерью почудилось, что земля разверзлась у них под ногами.

Опомнившись, они увидели чудовищную картину: где только что восседали гости, валялось десять мертвых обезьян. Одна из них, лежавшая там, где сидел господин, оказалась поседевшим от старости обезьяньим вожаком. И мордой он был точь-в-точь давешний самурай.

Белые цветы на красном стебле

Давно это было. В горах Каннон жила одна вдовая женщина с тремя ребятишками…

Случилось это весной. Как-то раз затеяли родственники вдовы, жившие за горой, печь моти — рисовые лепешки — и попросили ее помочь. Женщина встала пораньше и отправилась в путь, оставив дома одних ребятишек.

Старшей дочке было тринадцать годков, среднему сыну — восемь, а самой младшенькой — пять. Уходя из дому, мать наказала:

— Принесу вам подарочек — моти, только ведите себя хорошенько!

— Матушка, — отвечала ей старшая дочь. — Хорошо в родном доме, но слыхала я, что в горах живет страшная ведьма. Коли задержишься дотемна, лучше уж заночуй в гостях.

— Так-то так, и впрямь ведьма страшнющая. Коли уж я задержусь, там и переночую. Но постараюсь все ж таки воротиться до вечера.

Мать приласкала сына и младшую дочку.

— Слушайтесь во всем сестрицу, а я вам лепешечек принесу, полакомитесь вволю. Так не забудьте же: слушайтесь сестрицу!

Целый день вдова усердно трудилась и не заметила, как прошло время: когда собралась она домой, солнце уже угасло. Как только ни уговаривали ее родные: скверно, мол, возвращаться в горах потемну, да беспокоилась женщина за детей; и подарочек — рисовые лепешки — она припасла, хотелось порадовать ребятишек, вот и пустилась она в дорогу, забыв про опасность.

Лунный свет пробивался сквозь облака. Через гору Каннон, где и днем-то не часто встретишь живую душу, вела чуть приметная извилистая тропинка, и женщина, чтобы не сбиться с пути, решила пойти по своим же следам — примятой утром палой листве.

Но не прошла она и трех тё, как след вдруг исчез и женщина очутилась в густой чащобе, усыпанной желтыми листьями. Сердце у нее забилось от страха.

Она сделала несколько шагов вправо и наткнулась на прогалину, напоминавшую тропинку, но «тропинка» вскоре свернула и вновь привела ее в заросли. Женщина бросилась назад, однако совсем заплутала.

«Жутко ночью в горах, как бы беды не вышло», — подумала она и решила поворотить назад — дождаться утра. Она стала поспешно спускаться по склону, но вдруг… Навстречу ей показалась какая-то тень.

Сердце у женщины ушло в пятки. Тень была уже совсем рядом.

Но тут женщина разглядела во тьме старушонку: румяное лицо ее приветливо улыбалось.

— Что ты тут делаешь? — спросила она.

— Сбилась с дороги, — ответила женщина, — и решила поворотить назад.

— Пойдем со мной, — предложила старушка. — Я знаю эти места. Куда тебе надобно?

— Мой дом за горой, — отвечала вдова.

— Тогда идем вместе! Мне тоже туда.

— Вот спасибо, — обрадовалась вдова. — А я уж не знала что делать.

— Тут я пройду и с закрытыми глазами. Не отставай!

Старуха пошла впереди, вдова поспешила следом.

Теперь, когда страхи исчезли, женщина вдруг почувствовала, что продрогла до костей.

— Куда это ты ходила? — спросила, шагая вперед, старуха.

— К родным, помогала печь моти. Говорили мне: «В горах ночью страшно, побудь у нас до утра», — да гостинец несу ребятишкам, рисовые лепешки, вот и спешу, — отозвалась вдова.

— Так у тебя есть лепешки? Прости меня, старую, с утра во рту маковой росинки не было. Дай мне одну лепешечку!..

Лепешки у женщины были завязаны в узелке, узелок — на плече. Маловато лепешечек, но одну, пожалуй, не жалко. Спасибо старухе, дорогу показывает.

— Трое у меня ребятишек, и маловато лепешечек, да поделюсь, спасибо вам за доброе дело. — Женщина остановилась и, прижав узелок к груди, нащупала две лепешки. А старуха уже тянула к ней свою желтую руку.

— Вот спасибо, — прошамкала старушонка и вновь зашагала вперед, жуя на ходу лепешку. Спустя некоторое время она обернулась:

— Дай мне еще лепешечку. В животе совсем пусто, уж ты прости меня, старую.

Женщина готова была убить бесстыжую старушонку, но, побоявшись, что та бросит ее на полпути, достала из узелка еще две лепешки.

— Остальное я отнесу ребятишкам, так что больше дать не могу, не обессудь.

Старуха ласково улыбнулась и пошла дальше. Но вскоре снова остановилась:

— Доченька, уж прости меня, старую, есть больно хочется. Ноженьки не идут…

У вдовы так руки и зачесались.

— И не проси, бабушка! Детишкам несу ведь, ждут не дождутся они…

— Не дашь лепешку, так не пойду вперед! Ноги меня не держат, есть хочется. Дай одну!

Старуха прижала руки к груди. Лицо ее вдруг странно переменилось: теперь, в лунном свете, оно казалось зловещим и безобразным. Женщина безропотно протянула ей две лепешки.

— Все, больше не дам!..

Старуха засунула в рот угощенье и зашагала вперед.

Женщина попыталась прикинуть, сколько лепешек еще в узелке. Увы!.. — оставалось всего лишь по две на каждого. Ах, дрянная старуха!

От злости женщина зашагала быстрее, пиная ногами палые листья. Но вот старуха снова остановилась и оглянулась.

— Ох, как есть хочется! Ноженьки не несут, дай-ка еще одну!

— Не могу я, бабушка! Говорю же, детишкам я обещала, ждут они! Старшей тринадцать годочков, сыночку восемь, а самой младшенькой пять; целый день одни дома сидят, ждут, когда мама вернется. Пожалей ты хоть их!

Пеняя старухе, женщина заглянула ей в лицо — и обомлела: глаза старухи сверкали жутким блеском, кроваво-красные губы стянулись в узкую щель.

Женщина так и ахнула. Ведьма!! От страха у вдовы отнялись ноги, и ей вдруг захотелось одним махом перенестись через проклятую гору.

— Послушай, бабушка. Здесь шесть лепешек. Возьми половину, только пойдем поскорей!

Вдова подала старухе три моти. Старуха с жадностью захрустела лепешками, прошла несколько шагов и снова остановилась. Глаза ее горели злобой.

— А ну-ка, дочка, дай мне еще одну!..

Женщине было уже не жаль лепешек. Молча она достала и подала старухе последние моти.

— Бабушка, ну скорее, пойдем же!

Старуха прошла два-три шага и обернулась.

— Еще одну!

— Нету больше, все вышли, — сказала вдова.

— Тогда я проглочу тебя!

Рот у старухи растянулся от уха до уха. Она кинулась на вдову…

Когда наступил вечер, дети сгрудились у дверей и стали смотреть на гору. Солнце садилось, и вершина Акаги, поднимавшаяся за горой Каннон, растворилась во мраке. В окутавшей землю вечерней дымке огни жертвенных лампадок у подножия Каннон засверкали, точно глаза хищных зверей. Детям стало страшно, и они ушли в дом.

Усевшись у очага, они поговорили о матери, но та все не появлялась, и тогда старшая дочь сказала:

— Матушка боится ведьмы. Сегодня она заночует в гостях, а вернется завтра утром. Давайте ложиться спать.

Дети заперли дверь и улеглись у очага.

Поздней ночью в дверь постучали. Старшая дочь открыла глаза.

— Кто там? Кто там стучит?

— Это я, я… — послышалось из-за двери.

«Матушка вернулась», — подумала девочка. Однако тут же ей вспомнилось, что обещала мать. Вряд ли она решится пойти через гору в такой поздний час, испугается ведьмы…

— Матушка, это ты? — спросила дочь, вся обратившись в слух.

— Я… Я… Открой же, открой… Мне холодно…

Девочка поднялась и направилась было к дверям, но помедлила. Нет, матушка как-то не так говорит!..

Глядя на засов, девочка снова переспросила:

— Матушка, это и вправду ты?.

— Я, я! Заждались, поди? Вот я и поспешила вернуться…

— Но ведь ты обещала остаться, если стемнеет!

— Обещать-то я обещала, да уж очень беспокоилась о своих детках, вот и вернулась. Ну, открой же скорей!

«Нет, как-то странно говорит нынче матушка», — насторожилась девочка.

— Да ты ли это, матушка?

— Что ж ты, не слышишь? Открой дверь — увидишь. Ну, отвори!

«И вправду надо взглянуть», — подумала девочка и взялась за скобу, но испугалась: а что если это не матушка, а какой-нибудь оборотень?

— Дай я к тебе прикоснусь, — сказала она. — Тогда сразу пойму, матушка ты или нет.

Девочка просунула руку сквозь щель в двери.

— Что же, потрогай. Вот я!

Девочка невольно отдернула руку: пальцы ее коснулись заскорузлой и грубой кожи.

— Это не матушкина рука! У нее не такие грубые руки!

— Нынче я целый день месила тесто, не успела умыться, вот кожа и загрубела. Помою — и будет как прежде. Да погоди, я сейчас!

Женщина отошла от двери, но скоро вернулась:

— Вот, потрогай теперь.

Девочка снова просунула в дырку руку. Рука была мягкая, как у матушки.

— Моя ли это рука?

— Твоя, матушка.

Девочка отворила дверь. Мать вошла в дом и окинула взглядом спавших у очага малышей. Девочка подошла поближе, настороженно вглядываясь в матушкино лицо. В полумраке не разобрать, но вроде похоже на матушку…

— Гостинец принесла вам, рисовые лепешки. Только съедим их утром, когда все проснутся. Я пойду с сестрицей в дальнюю комнату, а ты ложись с братцем здесь.

Девочка так и сделала: легла рядом с братом, а мать ушла с младшей сестрой в дальнюю комнату. Но девочке не спалось. Она все гадала, отчего так странно ведет себя матушка. В это время из дальней комнаты вдруг послышался странный звук, будто кошка или собака обгладывали кость. Девочка вслушалась, похоже, кошка поймала мышь… Но в доме нет кошек… Что же это такое? если матушка — вовсе не матушка?! Чем же она занимается?

Девочке стало страшно за сестру. Она потихоньку поднялась и подкралась к освещенной светильником перегородке. Заглянула в дырочку в бумаге, да так и ахнула: в комнате сидела ведьма! Глаза у нее сверкали. Ведьма засунула сестрину руку в свою мерзкую пасть и хрустела костями.

Девочка от испуга отпрянула. «Если ведьма заметит, конец!» — решила она, потихоньку прокралась назад и легла. Разбудив брата, прошептала ему на ухо:

— Это ведьма обернулась нашей матушкой. Сейчас она доедает сестрицу. Надо бежать! Только если она догадается, непременно поймает. Сделаем так: я притворюсь, что мне надобно по нужде, и улизну. Буду ждать тебя на развилке. А ты выжди немного, и тоже пойди — будто в уборную, — и беги на развилку!

Девочка притворилась, что только проснулась, громко зевнула, покашляла и направилась к двери. Ведьма тотчас же перестала хрустеть.

…Брат сделал так, как его научила сестра. Но только он встал, ведьма спросила:

— Куда это ты собрался?

— Нет мочи терпеть, матушка.

— Подожди, сестрица еще не вернулась.

— Но я не могу!

— Ну ступай. Да возвращайся же поживее и сестрицу с собой приведи!

Брат, дрожа от страха, направился к двери. Переступив порог, он, не чуя под собой ног, помчался к развилке. Небо уже начинало светлеть, редкие звезды сияли ледяным светом.

Девочка поджидала брата у развилки. Взявшись за руки, дети бросились бежать куда глаза глядят. И вдруг сзади послышался жуткий вопль. Брат с сестрой оглянулись: в предрассветных сумерках на дороге показалась ведьма. Руки ее были вытянуты вперед.

Дети побежали дальше.

Дорога привела их в поле, усыпанное белыми как снег цветами. Но вот дорога кончилась: она обрывалась отвесной кручей. Далеко-далеко внизу лежала долина.

Ведьма уже настигала беглецов. Пути к отступлению не было. И тут дети увидели древнюю криптомерию. Больше бежать было некуда, и дети стали взбираться на дерево. Ведьма полезла следом. Дети добрались уже до самой вершины. Оставалось или взлететь, или угодить ведьме в пасть.

— Боженька, если ты есть на свете, помоги нам! — взмолились брат и сестра. И вдруг прямо с небес спустилась длинная цепь. Дети ухватились за цепь и взмыли в воздух.

Увидела это ведьма и завизжала:

— Пусть и мне спустится цепь! Не выпущу девчонку с мальчишкой!

В тот же миг ведьме спустилась цепь. Ликуя, ухватилась она за нее, но цепь порвалась, и ведьма рухнула вниз. Ее кровь забрызгала стебли цветов, но не запачкала белых как снег лепестков.

Вот оттого и стала гречиха красной… [97] Вот оттого и стала гречиха красной… — Не вызывает сомнений связь новеллы с японской сказкой об Аманодзяку — отвратительном демоне с лягушачьим ртом. За злые козни его настигает заслуженная кара, и кровь его проливается на землю — оттого и красна гречиха.

Проклятие кеты

Река Тонэгава, разделяющая провинции Хитати и Симоса, впадает в море у мыса Инубодзаки.

Давно это было — в те времена, когда еще в Тонэгаву заходила кета… В местечке Ёккаитиба, что близ городка Тёси, жил один бедный рыбак. Когда начинала идти кета, он, забыв про покой и сон, день и ночь промышлял рыбу.

…В тот год в устье реки Тонэгава уже гуляли осенние ветры, по небу неслись хмурые облака. Рыбак достал сеть, хранившуюся в сарае, залатал дыры, обновил порванные веревки и стал ждать, когда пойдет кета. И вот он настал, долгожданный час. Рыбак приготовился бросить сети, как рассветет. Вечером он велел жене приготовить соба — гречневую лапшу, и пропустил две-три чарки сакэ — на счастье. Над стрехой светила одинокая звездочка, в воздухе раздавался писк комаров.

— Завтра, кроме нас, никто не выйдет на лов. Надо не упустить счастье! Много рыбы возьмем, — сказал рыбак жене, поедая лапшу. Ему живо представились запутавшиеся в сетях огромные рыбины.

— Хорошо бы, да так ли будет… — усомнилась жена.

— Будет хороший улов! — повторил с уверенностью рыбак. — Если нынче не повезет, то когда же еще?

— Рановато для лова.

— Рановато?! Вспомни-ка прошлый год: рыба пошла на десять дней раньше!

Тут им почудилось, будто кто-то вошел в дом. Глядь — и впрямь, у дверей стоял странствующий монах. Яркое пламя сосновых поленьев осветило серое одеяние.

— Да это святой отец! А мы тут с женой решили отпраздновать начало лова. — Рыбак покосился на жену. — Угости-ка, что ли, его лапшой…

Жена положила в чашку немного лапши и подала монаху.

— Благодарю. — Монах поднес миску ко лбу [98] …поднес миску ко лбу… — традиционный жест благодарности.и присел на край веранды, покрытой бамбуковой плетенкой. — За угощенье — спасибо. Только вот что я скажу: откажитесь от вашей затеи. Богомерзкое это дело.

Рыбак рассмеялся.

— Говорите, дурное дело — ловить рыбу? Что же нам делать с женой — с голоду помереть?

— Дурное это дело, — повторил монах, — убивать живых тварей. Вас постигнет страшная кара.

— Отец мой и дед промышляли кету. Вот и я живу этим.

— И все же лучше вам обождать, хоть несколько дней.

— Несколько дней? А разве потом это будет не богомерзкое дело?

— За два-три дня кета успеет пройти, так что грех ваш будет не столь велик.

— Вам, святой отец, ведомо, когда пойдет рыба?

— Да. — Монах кивнул.

— Значит, я не ошибся! — обрадовался рыбак, однако слова монаха засели у него в голове.

Он помолчал. Монах принялся за соба.

— Значит, меня ожидает кара? — переспросил рыбак.

— Страшная кара. Вы низринетесь в Мир скотов и в будущей жизни воплотитесь в собак.

Монах доел лапшу и поставил миску на пол.

Рыбака снедала алчность, однако пророчество монаха изрядно напугало его.

— Может, и впрямь обождать?.. — пробормотал он.

— Послушай меня, откажись! Монах дурного не пожелает!..

Рыбак внял совету и решил выждать несколько дней. Монах же, поблагодарив за угощение, ушел.

— Ты что, в самом деле хочешь остаться дома? — холодно усмехнулась жена.

Рыбак посмотрел на нее.

— Так советовал нам монах.

— Ах ты простофиля! Неужто не догадался, что его попросту подослали? Кто-то хочет всю рыбку загрести в одиночку, вот и подговорил монаха, чтоб он наплел тебе невесть что. А ты и уши развесил!

Рыбак почесал в затылке.

— И впрямь… Твоя правда.

— А то как же, уж будь уверен. Иначе откуда монаху известно, когда пойдет рыба?

— И впрямь, — повторил рыбак. — Значит, завтра выходим с рассветом.

— Да уж конечно, — кивнула жена. — И нечего слушать всяких врунов.

Рыбак с женой встали с первыми петухами и бросили сети на самой стремнине. Река кишела шедшей вверх по течению рыбой. Еще не рассвело, а рыбак с женой уже отвели груженную до бортов лодку к дому и, возвратившись, снова взяли богатый улов. Глядя на них, вышли на реку и другие, но никому так не сопутствовала удача.

Вечером рыбак решил купить в лавке сакэ, приготовить закуску и пригласить соседей на угощенье. Выбрав несколько рыбин пожирнее да повкуснее, он стал разделывать их.

И вдруг из вспоротого рыбьего брюха посыпалась гречневая лапша. Рыбак вспомнил, как угощал монаха, и у него защемило сердце.

В тот день рыбак заработал целую кучу денег и стал первый на деревне богач. Теперь у него ни в чем не было недостатка, но гречневая лапша, вывалившаяся из рыбьего брюха, не шла у него из головы. Вскоре жена рыбака понесла и летом следующего года разрешилась от бремени девочкой. Дитя родилось некрасивое; мало того, лицо его было усеяно красными, словно рыбьи икринки, мелкими пятнами, а волосы завивались в гадкие завитки. Взглянув на уродца, жена рыбака занемогла и вскорости умерла от горя. Рыбаку снова вспомнилось пророчество монаха и клубок гречневой лапши, вывалившийся из рыбьего брюха. С ужасом взирал он на свою безобразную дочь, спавшую на руках у кормилицы.

Богатство рыбака все приумножалось. Дом его был полная чаша. Но ничего он не мог поделать с уродством собственной дочери. Он был готов пожертвовать богатством — только чтобы его ребенок стал таким же, как все.

Тем временем дочь уже стала девушкой на выданье. Красные пятна у нее на лице разрослись, мелкие кудри сделались огненно-рыжими. Девушка тоже стыдилась своей наружности и день-деньской сидела за ширмой в дальней комнате, не показываясь никому на глаза.

И тут в деревне появился заезжий гадальщик. Внезапно его свалила какая-то хворь, и богач, стремясь милосердием хоть сколько-нибудь искупить свои прегрешенья, взял его в дом и стал ухаживать за больным. Гадальщик оказался хорош собой. Прознав об этом из рассказов служанки, хозяйская дочь воспылала к нему любовью. И вот при содействии той же служанки ей наконец удалось украдкой взглянуть на юношу.

С того дня она стала отказываться от пищи и сидела в комнате, погруженная в тяжкие думы. Богач обеспокоился. Позвав кормилицу со служанкой, он попытался выяснить, что приключилось. Выслушав со внимательностью рассказ служанки, он на другой же день призвал к себе юношу.

— Дочь моя занемогла от любви к вам, — сказал он. — Она безобразна, но в придачу я отдам вам все, что имею. Возьмите ее в жены!

Гадальщику доводилось видеть дочь богача. Но несмотря на все отвращение, он не мог отказать благодетелю. Скрепя сердце юноша дал согласие.

— Значит, по рукам? — возрадовался богач. — Благодарю от всего сердца! Доброе дело нельзя откладывать. Нынче же вечером отпразднуем свадьбу в семейном кругу.

Богач приказал челядинцам убрать гостиную к торжеству. Затем, усадив рядышком дочь и гадальщика, подал им чарки. Жених старался не смотреть на невесту. Та прятала уродливое лицо.

Следуя долгу, гадальщик скрепил союз чаркой сакэ, однако не мог совладать с отвращением.

Дождавшись, пока молодая уснет, он тихонько выскользнул из постели и, приоткрыв ставни, вылез на улицу. Ноги сами несли его к деревушке Кохама. Была осенняя ночь, и луну застилала туманная дымка.

Внезапно гадальщику стало жаль дочь богача. Ему пришло в голову, что бросить женщину, занемогшую от любви, недостойно мужчины. Но лицо ее в красных крапинках и курчавые волосы показались ему не просто уродливыми — они вселяли безотчетный ужас, и юноша не сумел заставить себя повернуть обратно. В то же время мысль о том, как опечалится девушка, обнаружив побег жениха, сковывала его по рукам и ногам. Одолеваемый сомнениями, он наконец добрел до берега смутно белевшей в ночи реки Тонэгава.

Если жена поверит, что муж утонул, то волей-неволей будет вынуждена смириться, подумал он. Решив так, он сделал то, что делает человек, собирающийся войти в воду: разулся и поставил дзори у кромки воды, а сам направился к храму Сэйандзи.

Проснувшись и обнаружив, что гадальщик исчез, дочь богача обыскала весь дом и увидела неприкрытые ставни. Жених сбежал, устрашившись ее уродства, тотчас же догадалась она. Обезумев от горя, она выбежала из дома и заметалась в поисках жениха. К утру дочь богача добрела до реки. Там она увидела стоящие у воды знакомые дзори. [99] Дзори — легкие сандалии, плетенные из бамбука.Девушка поняла, что жених утопился от отвращения к ней — и бросилась в волны…

Тело умершей от горя девушки прибило к берегу в устье реки, возле города Тёси. Жители деревни, жалея дочь богача, похоронили останки. Зубы и гребень с цветами, украшавший волосы девушки, положили в могилу рядом с телом и стали поклоняться им. На восточной окраине Тёси за храмом Эмпукудзи стоит на холме часовня, посвященная доброму божёству Кавагути-мёдзин — духу Речного устья. — Но люди прозвали его Хакуси-мёдзин — Бог зубов и гребня. [100] Мёдзин — в синтоизме доброе милостивое божество, как правило, местного культа.

Окрестные женщины поклоняются доброму божеству: те, кого неумолимая карма наделила кудрявыми волосами, приносят ему в подношение гребни; другие, чьи лица обезображены пятнами и нарывами, жертвуют богу румяна с белилами, умоляя об исцелении. Говорят, божество милостиво к несчастным.

Легенда гласит, что девушку звали Эммэй-химэ; имя ее жениха — Абэ Сэймэй. [101] Абэ Сэймэй — якобы сын легендарной лисы Кудзуноха; знаменитый ученый и гадатель эпохи раннего феодализма. В этой новелле Танаки Котаро, очевидно, произошло наслоение двух независимых фольклорных сюжетов.

Часовня бога Сэймэя находится близ храма Сэйандзи, и того, кто придет поклониться ему, ожидает богатый улов…