Онлайн чтение книги Пожиратели звезд
Глава IV

В третьем «кадиллаке» Джон Шелдон («Гласс, Виттельбах и Шелдон»), представлявший интересы Альмайо в Соединенных Штатах Америки – сеть отелей, нефтяные скважины, авиалиния, внушительный пакет швейцарских акций, не говоря о множестве других бизнесов, находившихся еще в зачаточном состоянии, для запуска которых достаточно было лишь шевельнуть пальцем, – сидел рядом с тщедушным молодым человеком, в котором, в сущности, не было ничего примечательного, если не считать гривы темных волос и потрясающих рук. Адвокат знал, что у него будет очень мало времени, чтобы поговорить с Альмайо о делах, что диктатор, как всегда, откажется смотреть документы, нетерпеливо отпихнет их со своим обычным «окей», затем пройдет в бар, где быстро проглотит несколько мартини, за чем последует ужин и вечеринка в «Эль Сеньоре» в компании крикливых девиц, чьих имен генерал никогда не помнил. К двум часам ночи Альмайо закатит обычную сцену, начнет насмехаться и отпускать мерзкие шуточки (как многие индейцы, Альмайо, напившись, либо становился агрессивным и начинал всех задирать, либо тупел), потому что адвокат откажется присутствовать на «маленьком представлении», которое две или больше девиц устраивали ему в частных апартаментах. А наутро ему уезжать, и опять он будет чувствовать это унижение от того, что был вынужден из корысти терпеть речи и выходки, которые как истинный демократ, примерный отец семейства и лютеранин считал оскорбительными и недопустимыми. Поэтому мистер Шелдон старался свести все, что ему надо было сказать Альмайо, к нескольким простым словам, чтобы как можно скорее покончить с этим, прежде чем иссякнут ограниченные запасы терпения главного клиента его фирмы. Это было не просто. Увидев, что ему предстоит разделить автомобиль с еще одним пассажиром, он почувствовал некоторое раздражение: придется вести какие-то разговоры, быть любезным, а ему так надо было сосредоточиться на том, что он должен был сказать. Но в поездках по Латинской Америке он всегда испытывал потребность произвести на иностранцев хорошее впечатление и составить благоприятный образ своей страны; любой американец, оказавшийся в этом регионе, обязан, хочет он того или нет, быть в некотором роде послом Соединенных Штатов. Так что он первым завязал разговор, обменявшись со своим попутчиком несколькими любезностями. Тот представился: «Господин Манулеско», – и посмотрел на адвоката так, словно ожидал от него восторженного отклика. Поскольку Шелдон не выказал по этому поводу особого восторга, его собеседник добавил: «Антон Манулеско, знаменитый виртуоз».

Адвокату показалось несколько странным, чтобы видный артист, представляясь, называл самого себя «знаменитым», но он лишь вежливо поклонился. Ему не терпелось поскорее покончить с разговорами и заняться наконец лежавшими у него в портфеле бумагами. Он спросил маэстро, собирается ли тот дать сольный концерт в новом столичном концертном зале, построенном знаменитым бразильским архитектором.

Господин Манулеско немного смутился и отвернулся с глубоким вздохом. Нет, он будет играть в ночном клубе «Эль Сеньор». Адвокату удалось не показать излишнего удивления, но он тем не менее не смог не приподнять чуть-чуть брови, отчего лицо виртуоза помрачнело. Шелдон поспешил спросить его, на каком инструменте он играет, и пояснить свою реакцию, впрочем вполне естественную, на то, что «всемирно известный виртуоз» выступает в ночном клубе.

– Я скрипач, – ответил румын.

И добавил, что дал только что по несколько концертов в Нью-Йорке и Лас-Вегасе. Очень разнообразная программа – от Вивальди до Прокофьева. У него есть один экстраординарный номер, признался он в приливе гордости. Да, другого слова не найти: именно экстраординарный. По правде говоря, ничего подобного никогда не было. Сам Паганини даже не пытался такого сделать. Чтобы подготовить этот номер, ему понадобились годы упорного труда под руководством родителей, тоже музыкантов. Было очень трудно и больно, но игра стоила свеч. Сегодня он единственный в мире скрипач, который может отыграть большой концерт классической музыки, стоя на голове.

Он с гордостью взглянул на адвоката, явно ожидая какого-то знака восхищения и уважения. Мистер Шелдон пристально разглядывал его в течение нескольких секунд, даже не пытаясь скрыть крайнего изумления, проступившего у него на лице, затем сглотнул и наконец выдавил из себя несколько восхищенных слов.

Господин Манулеско принял их как должное. Затем он начал подробно описывать свой номер. Особенно он подчеркивал тот факт, что в нем не использовалось никакой специальной подставки для головы: он стоял прямо на полу и в течение всего концерта балансировал на собственном черепе. Когда в силу обстоятельств ему приходилось превосходить самого себя – например играя перед принцессой Маргарет, – он вынужден был оставаться в таком положении больше часа, естественно, с небольшими перерывами, например между отдельными частями произведения, когда надо кланяться публике в благодарность за аплодисменты. В мире просто не было никого, кто мог бы с ним соперничать. Конечно, можно вспомнить Хейфеца, Менухина и еще нескольких русских скрипачей, но самые строгие критики всегда признавали, что его искусство уникально и бесподобно, а один даже написал – у него в кармане лежит вырезка из газеты, – что трудно представить себе более убедительную победу человека над его ограниченной физической природой. Вопрос, разумеется, не только в равновесии, в акробатике: главное – музыка. Конечно, всегда найдутся те, кто будет утверждать, будто публика аплодирует исключительно акробатическим достижениям артиста: кругом ведь одна зависть. Даже если зрители сами не совсем это понимают, но это его музыкальный гений, его высокое искусство потрясает их, трогает до глубины души и заставляет с восторженными криками вскакивать с мест. Он – ученик великого Энеско и чувствует в себе силы потягаться с самыми прославленными музыкантами современности. К сожалению, вкусы публики сегодня извратились и коммерциализировались, и ему приходится идти на компромиссы, применяясь к некоторым требованиям, которые предъявляются спектаклям, но в том, что касается искусства, он не идет ни на какие уступки. Тем не менее, нужно, конечно, было найти что-то новое, яркое, чтобы быть замеченным, потому-то он и подготовил этот номер. Ему же всего двадцать четыре года, и как только его известность достигнет определенного уровня, что должно вот-вот произойти, он вернется к классической манере исполнения и покажет им, на что способен, и ему не понадобится больше эта чисто техническая виртуозность: не будет он больше играть, стоя вертикально на голове ногами кверху. Впрочем, он слышал, будто бы его техникой был поражен сам великий Менухин. Говорили, что тот у себя дома, в Греции, занимался йогой и что будто бы ему уже удавалось продержаться какое-то время стоя на голове. В любом случае, сказал он в заключение, материальный успех налицо: он уже смог накопить денег, чтобы купить себе скрипку Страдивари.

Совершенно позабыв про подготовку к деловому разговору с Хосе Альмайо, адвокат смотрел на виртуоза со смешанным чувством изумления и жалости. Мысль о том, что человек, только для того чтобы «пробиться» и привлечь к себе внимание, вынужден исполнять великую музыку, стоя на голове перед завсегдатаями ночного кабака, странным образом угнетала его. Честно говоря, он был просто потрясен. Он прекрасно знал, что в современном мире люди пресыщены, что им постоянно требуется что-то новое, особенно в Америке, где даже церкви устраивают рок-концерты, чтобы попытаться вернуть к Богу молодежь, перекормленную разнообразнейшими увеселениями. Однако он испытывал глубокое уважение к классической музыке и вообще к высокой культуре и считал себя в некотором роде покровителем искусств, тем более что отчисления музеям, оперным театрам и музыкальным учреждениям освобождаются от налогов, поскольку рассматриваются как благотворительность. Человеку, возможно очень одаренному, коль скоро он играет на скрипке Страдивари, не следовало бы обременять себя заботами, связанными с саморекламой, и необходимостью завлекать публику посредством каких-то сенсационных ухищрений, не достойных его таланта.

В то время как молодой человек продолжал свой рассказ, адвокат с искренним сочувствием и симпатией размышлял о трудностях, подстерегающих в современном мире человека искусства. Вот, например, живописцу чего только не приходится изобретать, чтобы добиться признания. Америка – страна такой богатой культуры, в ней столько творческой энергии, столько талантов, что всем им так или иначе приходится вставать с ног на голову, придумывать какие-то эффектные трюки, чтобы привлечь к себе внимание публики. Господин Манулеско, похоже, был вундеркиндом. Его родители – профессиональные музыканты – стали обучать его игре на скрипке с четырех лет, а в шесть он уже гастролировал с концертами по всей Америке. В восемь лет он стал знаменитостью. Но потом, не известно почему, публика стала терять к нему интерес. С девяти до одиннадцати лет ему пришлось вести отчаянную борьбу с равнодушием импресарио и с пустыми залами. Для семьи наступили не лучшие времена; ангажементов становилось все меньше, хотя отец не жалел сил на рекламу: мальчик выходил на сцену в белом костюмчике, усыпанном блестками, его перекрашивали в блондина, чтобы придать ангельский вид и убавить несколько лет: на афишах указывалось, что ему семь, хотя на самом деле ему было уже двенадцать. Он никогда не раскрывал рта, потому что у него уже начинал ломаться голос; родители отвезли его в Ванкувер к доктору Вренну, известному эндокринологу и специалисту по проблемам роста, чтобы узнать, нельзя ли сделать так, чтобы он больше не рос. Все это, конечно, выглядело шокирующе, но не надо забывать, что еще в восемнадцатом веке в Италии мальчиков кастрировали, чтобы сохранить им чистый звонкий голос; в конце концов, кастраты пели хвалу Господу в самых больших храмах, и вполне естественно, что чистоту их голосовых связок стремились сохранить как можно дольше. Человек всегда жертвовал ради красоты всем. Тогда-то один сочувствовавший им агент и подал идею, оказавшуюся великолепной и позволившую юному вундеркинду, постепенно скатывавшемуся в пучину забвения, снова выплыть на поверхность. Ему было всего одиннадцать лет, и его можно было еще обучить чему угодно. Агент откопал где-то старого акробата со сломанной спиной, и тот вместе с отцом мальчика стал тренировать его по двенадцать часов в сутки: музыка требует упорных и постоянных упражнений. Не прошло и нескольких месяцев, как он добился замечательных успехов; мало-помалу он освоил новую технику исполнения, которую до него не использовал ни один скрипач. Однако для окончательного овладения этой техникой ему понадобилось еще два или три года; ему пришлось испытать и боль, немало слез было пролито; вначале бывало, что он падал по сто раз на дню. С неустанным терпением, на которое способны только те, кем движут самые чистые художественные идеалы и самая страстная любовь к музыке, отец снова и снова ставил его на голову; этот человек, сам так и не познавший настоящей славы, хотел благодаря сыну вкусить опьянение, которое дают артисту аплодисменты и успех. «Мой сын не будет неудачником», – повторял он после каждого падения, в то время как измученный мальчик плакал в три ручья, сидя на полу рядом со своей скрипкой. Да, он всем обязан отцу; не будь его любви, его энергии, сегодня никто и не вспомнил бы о маленьком виртуозе. И вот настал день, когда он смог вернуться на сцену и вновь предстать перед публикой, доведя до совершенства уникальную, не виданную доселе технику, в которой с ним не мог соперничать ни один музыкант; и он стал играть на скрипке, стоя на голове, в мюзик-холлах, в цирках и ночных ресторанах. Разумеется, все это временно: теперь, когда он вновь обрел благожелательность публики, когда все артистические агентства мира снова проявляют к нему интерес, не за горами и нью-йоркский Карнеги-Холл, и парижский зал «Плейель», и там уж не будет никаких выкрутасов – он будет играть, твердо стоя на обеих ногах, не завися ни от каких трюков и рекламных уловок. Все это лишь вопрос времени.

Интересно, верит ли юный Манулеско сам в то, что говорит, подумалось адвокату. Как бы то ни было, выглядел он именно так. Очевидно, что помимо акробатических навыков он развил в себе и другой талант, требовавший, возможно, еще большей гибкости, большего упорства: умение не смотреть правде в лицо. Он умел уходить от действительности. И тут он, вне всякого сомнения, был великим мастером, ибо нет в мире искусства и таланта выше этого. Теперь адвокат смотрел на своего попутчика с каплей зависти. При виде его наивного, счастливого лица, его широко раскрытых глаз, которые, казалось, уже видят у его ног толпы восторженных почитателей, было ясно, что он не понимает своего положения – положения ученой обезьяны. Мистер Шелдон сказал юноше, что обязательно постарается попасть туда, в Карнеги-Холл, на его концерт, чтобы рукоплескать его триумфу.

Господин Манулеско пояснил, что он, естественно, поостерегся брать свой драгоценный инструмент в это несколько экзотическое турне. Он сомневался, что местная публика сможет уловить все тонкости звучания инструмента. Поэтому он оставил своего «Страдивари» в сейфе одного нью-йоркского банка; он расценивал это как своего рода помещение денег, это надежнее, чем вкладывать деньги в золото, и истратил на эту покупку все свои сбережения. В своем же номере он использовал другую скрипку, миниатюрную. Публика от этого ничего не теряла, даже наоборот: ведь надо быть настоящим виртуозом, чтобы исполнять на этом крошечном инструменте, к примеру, Концерт Энеско или какую-нибудь сложнейшую вещь Паганини, а посетителей ночного ресторана техника исполнения или же, если хотите, акробатика впечатляют всегда больше, чем сама музыка. Скрипка у него здесь, в чемодане (он коснулся пальцем шикарного дорожного баула), вместе с костюмом. Нет, он выступает не в традиционном концертном фраке с белым галстуком; обычно он надевает желтые носки, балетные туфли с помпонами, пышные штаны и великолепную куртку, расшитую зелеными, красными и желтыми блестками.

Музыкальный клоун, грустно подумал адвокат, и сердце его сжалось от всех этих потуг несчастного, всех его патетических уловок, направленных лишь на то, чтобы скрыть правду, не признаться в собственном падении и сберечь хоть частицу мечты об истинном величии, которая, несомненно, все еще жила в нем.

Шофер последнего «Кадиллака» почтительно поглядывал в зеркало заднего вида на изрытое морщинами лицо матушки генерала Альмайо. В этом лице, будто вырубленном из камня, он, сглатывая слюну от рефлекторного страха, узнавал черты самого генерала, жесткие не только внешне: членам оппозиции, сброшенным в пропасть после короткой автомобильной прогулки или убитым на глазах у родных, была хорошо знакома их истинная беспощадность. Мать генерала была индианкой из племени кухон, обитавшего в жарких долинах тропического региона, в южной части полуострова, и не умела ни читать, ни писать. На лице ее застыло выражение несколько глуповатого довольства; она беспрестанно жевала листья масталы , которые возила с собой в стоявшей у нее на коленях роскошной дамской сумке американского производства, очевидно, подаренной сыном. То и дело она открывала сумку, доставала из нее пригоршню листьев и, сплюнув на пол коричневый, пропитанный слюной комок жвачки, отправляла в рот сухую порцию наркотика, после чего вновь принималась медленно жевать с раздувшейся от комка щекой. Хотя шофер и был одет в штатское с простой фуражкой без отличительных знаков, он состоял в особой службе безопасности, из которой формировалась личная охрана генерала, и знал, что генерал Альмайо раз в год вызывал мать в столицу, чтобы сфотографироваться с ней на торжествах по случаю очередной годовщины «демократической революции» и захвата власти. На фотографии он обнимал за плечи индианку, одетую в национальный костюм кухонов с серой фетровой шляпой на голове: такие «котелки» прижились среди индейцев ее племени около века назад, после того как там побывали первые английские купцы. Эти снимки можно было видеть повсюду. Такая верность всемогущего диктатора своим скромным крестьянским истокам была очень по душе Соединенным Штатам Америки, поддержавшим Альмайо в его восхождении на вершину власти. Что бы ни говорили там про генерала, но он ни разу не предал своих народных корней; и то, что этот индеец-кухон оказался во главе целой страны, было убедительным доказательством торжества демократии, наступившего после двадцатилетнего пребывания у власти латифундистов испанского происхождения, моривших народ на оловянных рудниках и высасывавших из него все соки. После революции Альмайо каждый крестьянин знал, что при определенном везении, возможно, и ему однажды удастся свалить диктатора и занять его место. Таким образом, можно было действительно сказать, что Альмайо воплощает собой надежды униженных и оскорбленных. Шофер почувствовал, как его охватывает новый прилив восторга и восхищения хозяином. Он был ему безгранично предан. Впрочем, ему повезло оказаться в его ближайшем окружении, и он не гнушался тайных контактов с врагами генерала, обещавших ему погоны полковника в случае, если революция перейдет в новую, еще более демократическую фазу.

– Да, вы можете называть меня борцом. Но слово «чемпион» вряд ли подойдет для бесконечного поединка, где не бывает последнего раунда, – говорил доктор Хорват, отвечая на любезную реплику своего попутчика-датчанина. – Скажем так, я человек, сражающийся со злом. На самом деле это поединок с дьяволом, и если вы окажете мне любезность и выслушаете меня, то поймете, что дьявол для меня – это не эффектная фигура речи. Это живой, грозный враг, силу и ловкость которого нельзя недооценивать. Я что-то вроде боксера, который всегда начеку и следит за малейшим движением противника.

Паяц, сидевший на коленях у чревовещателя, не сводил с проповедника стеклянных глаз, в насмешливом блеске которых сконцентрировались и застыли, казалось, все бесстыдство, весь цинизм этого мира.

– Нокаут в первом раунде, – проговорила кукла своим тягучим, надтреснутым голоском. – Могу кинуть тебе подсказку, Агги. Хочешь, скажу, на кого лучше ставить в этом матче? Десять против одного?

Доктор Хорват был готов уже произнести несколько резких слов в адрес шута, предложить ему приберечь свои трюки для перепивших клиентов ночных заведений, где они явно должны пользоваться успехом, но из чисто христианского милосердия удержался; в конце концов, ему и самому было известно, как трудно профессионалу избежать автоматизма, становящегося его второй натурой; он и сам не избежал в этом отношении некой деформации, и вынужден был подчас прилагать определенные усилия, чтобы не пускаться по любому поводу в пространные разглагольствования на темы Священного Писания.

Автомобильный кортеж подъехал к кафе, стоявшему немного в стороне от дороги, – невзрачному, обшарпанному заведению из самана и досок, построенному там, где каменистая, поросшая кактусами долина начинает карабкаться вверх, к горам и вулканическим скалам. На стенах строения еще можно было прочитать полустершееся слово «Кока-кола», единственное, что внушало в этой пустыне хоть какой-то оптимизм. Путешественники уже проехали мимо, когда шофер вдруг остановил машину, да так резко, что доктор Хорват уткнулся носом в стекло. Придя в себя, он увидел, что «кадиллаки» окружены солдатами на мотоциклах со все еще тарахтевшими моторами, джипы же тем временем выстроились полукругом поперек и по обеим сторонам дороги. Из одного из внедорожников вышел офицер с рацией в руках и направился к ним, расстегивая на ходу кобуру револьвера. Проповедник с некоторым удивлением заметил, что все солдаты были вооружены автоматами, стволы которых были направлены на них.