Онлайн чтение книги Полоса точного приземления
Глава 8

В дверях комнаты летчиков появилась Малинина. Нашла глазами Литвинова:

- Марат, можно вас на минуту?

И когда он подошел, спросила:

- Где мы могли бы поговорить?

Место для разговора нашлось легко - в раздевалке никого не было. За узкими личными шкафчиками летчиков стоял рейчатый деревянный диван. На него и уселись.

Рассказывала Аня взволнованно, сбивчиво. В эпопее, которую она выкладывала Марату, фигурировали две жены Аскольдова - бывшая и нынешняя, которая, теперь уже тоже бывшая, потому что Саша от нее уходит. Вынужден уйти. А если по-формальному, то она даже не успела стать его второй женой, хотя живут они вместе уже второй год, потому что он не мог с ней зарегистрироваться, потому что не был разведен с первой женой, потому что его не разводили, потому что… В Анином рассказе слова «потому что» повторялись неоднократно, но ситуация и без того была достаточно понятной и нельзя сказать, чтобы такой уж редко встречающейся в жизни.

- Посторонних это не касается, - додумал вслух Марат.

- Не касается? - невесело переспросила Малинина. - Это вы так считаете.

- А вы?

- Не знаю. Большинство людей, наверное, смотрит так же… Но есть еще меньшинство. Довольно активное.

И все-то они знают: что хорошо, что плохо, что положено, что не положено…

- Это бывает, - согласился Литвинов. - А еще они очень любят говорить от имени народа: народ считает… народ это поймет… народ этого не поймет… Забавно даже.

- Как сказать! - Малинина помолчала и таинственно сообщила:

- Был звонок!

- Кто звонил? - быстро спросил Литвинов.

- Инструктор. Не знаю, как его фамилия. Да и неважно это, кто именно.

- Очень важно! - И заметив, что такое событие, как «звонок», Аня считает едва ли не непоправимым, зло добавил: - Что-то очень уж мы все исполнительные!.. А что было дальше?

- Дальше было вот что. Сашу вызвали и поставили вопрос так: он возвращается в семью - в смысле первую, бывшую семью - или будет поставлен вопрос, чтобы его на новую машину, которая давно на него записана, не назначать, а то и вообще из нашего КБ убрать и даже с испытательной работы…

- Ерунда! Пугают! - уверенно отрезал Литвинов. - Не те времена. Но теперь я понимаю, чего это Саша такой ходит, как в воду опущенный. Вроде бы после той нервотрепки с этой аварией дурацкой оттаял немного и вдруг опять нахохлился. А оно, выходит, вот в чем дело!.. Надо бы с нашим секретарем парткома поговорить, он умница, все понимает. И постоять на том, что считает правильным, умеет. Да вот беда: в отпуске он. А замещает его человек… - Марат несколько замялся, подыскивая достаточно лояльную формулировку, и, не найдя лучшей, повторил: - Очень уж насквозь исполнительный.

Литвинов не спрашивал у Малининой, откуда у нее столь подробная информация о деле, находящемся еще в, так сказать, кулуарной стадии своего развития. Он легко восстановил мысленно эту цепочку: Аскольдов рассказал, как перед ним ставится вопрос, жене. А жена, в свою очередь, не удержалась от того, чтобы не поделиться со своей давней подругой - Аней Малининой. Линия прослеживалась четко.

- Марат, вы не подумайте только, что я за Лидку стараюсь… То есть, конечно, мне ее жалко. Очень. И Сашу жалко. Сколько на него свалилось. Сначала еще там, с Валентиной, неурядицы. А потом… Только их жизнь с Лидой наладилась, так эта авария! Он ее так пережил! Так пережил!.. И теперь вот снова… Но, честное слово, Марат, тут во мне не одна жалость! Возмутительно это, вот что! Как это можно: управлять личной жизнью людей! Должно же быть что-то святое!.. Помогите, Маратик, милый! Вмешайтесь! Или хоть посоветуйте что-нибудь.

- Не знаю, Анечка, с какой стороны тут нужно взяться. Подумаю…

Думал над возникшей проблемой Литвинов, конечно, не один, а с привлечением лучших умов летной комнаты. И результатом этих раздумий было решение: двигаться в райком, прямо к Гранаткину, первому секретарю.

- В таких делах надо сразу забирать повыше, - тоном большого знатока всех ходов и выходов заметил Белосельский.

Олег Архипович Гранаткин был для летчиков, как, впрочем, и для всех остальных работников испытательной базы, тем, что называется - свой человек. Начинал молодым инженером, на подхвате у Калугина. Но быстро обрел самостоятельность, провел как ведущий инженер несколько испытаний - все более и более серьезных. Словом, встал на ноги. И еще быстрее выдвигался на комсомольской, а затем и на партийной работе. Его выбирали охотно - не столько даже прислушиваясь к рекомендациям сверху, сколько «от себя». Ценили вкус Олега к общественной работе - он делал ее охотно, легко, даже самого слова «нагрузка» применительно к комсомольским поручениям не любил («Знаешь, брат, если это для тебя нагрузка…»). И еще, что по справедливости отметило строгое общественное мнение, это не так уж часто встречающееся у так называемых неосвобожденных активистов полное отсутствие каких бы то ни было скидок, которые Олег допускал бы по отношению к себе как к работнику. Свои штатные обязанности («За что зарплата идет») выполнял уж во всяком случае не хуже других. Всего несколько лет спустя он стал первым секретарем райкома партии городка, в котором располагалась испытательная база.

- Как тебе на новом месте, Олег? - спросил однажды Гранаткина его бывший шеф Калугин. - Должность-то такая: на перекрестке. Трудновато, поди? Новый круг вопросов и вообще…

- Слов нет, трудновато! - откровенно ответил Гранаткин. - Но, знаете, я не сразу понял, в чем главная трудность. Оказалось, не в том, чтобы новое, более широкое охватить, а в том, чтобы от более мелкого оторваться. Приходится не только что-то заново в руки брать, но и обязательно что-то из рук выпускать. Оно - выпустить из рук - звучит вроде бы ругательно. Но тут гипнозу - что как звучит - поддаваться нельзя… Вот сам себя на каждом шагу за руку и хватаешь: не лезь в это дело!.. Мы ведь привыкли - вы сами, я помню, учили - во все вникать. Ив заслугу ставили, что вникаем…

- Неожиданно! - оценил соображения Гранаткина Калугин. - Но убедительно.

…- Пойдем к Гранаткину, - согласился Литвинов. - Вперед выставим Калугина, его Гранаткин слушает. По инерции… И пойдем. Тем более, несколько вопросов к Гранаткину набирается, не только Аскольдов. Аэроклуб наш. Жилье для молодых летчиков…

- Грубейшая тактическая ошибка! - Федько скривился, будто от острой зубной боли. - Грубейшая! К руководящему лицу надо идти - как? - Он поднял указательный палец, что обычно делал, когда хотел подчеркнуть особую значительность произносимого, и после предназначенной для той же цели паузы медленно, раздельно сказал:

- Идти надо только с одной просьбой! Единственной!.. Нужно поставить его перед выбором: либо удовлетворить, либо отказать. Чтоб третьего не дано. А заявишься с несколькими просьбами, так выберут самую незначительную, удовлетворят ее - и будет считаться, что, мол, разобрались и сделали, что возможно. Никто не сможет сказать, что, вот, пришли испытатели, а им от ворот поворот… Нет уж, хотим помочь Саше, так давайте ничего больше к этому делу не привязывать.

Идти к Гранаткину было решено целой делегацией - старейшие летчики базы, с которыми секретарь райкома не раз летал, плюс Калугин - его бывший наставник.

- Это вам не «Листок готовности» зарубить! - сказал Федько, вспомнив посещение летчиками Кречетова с «вербальной нотой» по поводу непомерно раздувшейся предполетной документации. - Тут кулак надо собрать бронебойный. - И он для полной ясности показал собственный, весьма увесистый кулак.

Когда делегация вошла в кабинет Гранаткина, он уже был в курсе того, что с недавней поры стало называться «делом Аскольдова».

Пока к человеку есть какие-то претензии, за что-то его критикуют, в чем-то с ним не соглашаются, - это пустяки. Но если заведено «дело» - пусть не в виде более или менее толстой папки с документами, но стало это слово употребляться в разговорах, - держи ухо востро! Само собой «дело» не рассасывается!

Когда накануне Калугин позвонил Гранаткину и попросил принять его вместе с Белосельским, Федько, Литвиновым и Нароковым, Гр.анаткин ответил, что, разумеется, рад будет видеть, как он выразился, «цвет нашей испытательной авиации», но осведомился - чему обязан? И, без сомнения, подготовился. Однако встретил посетителей (или, как он выразился, гостей) в кабинете один - без адъютантов «для справок», - поскольку они, посетители, хотели встретиться для откровенной беседы именно с ним, первым секретарем, а не с какой бы то ни было наспех сколоченной комиссией, хотя бы и под его председательством.

Поздоровались. Расселись. И после нескольких вступительных замечаний, из которых следовало, что все присутствующие находятся в прекрасной форме, выглядят гораздо моложе своих лет и бесспорно являются обладателями значительного количества пороха, еще сохранившегося у них в пороховницах, приступили к делу.

Высказались Белосельский - как старейшина летчиков базы и Калугин - как человек, предположительно имеющий наибольшее влияние на Гранаткина. Остальные поддержали их отдельными репликами.

Выслушав, Гранаткин задумался.

- Не знаю, что вам ответить, - начал он после долгой паузы. - Согласен, вопросы эти разные. Ставить их в зависимость один от другого нельзя. Но, к сожалению, сам Аскольдов, видимо, так не считает. Он с такой постановкой согласился. Вчера вечером он заявил, что возвращается в семью…

Сообщение Гранаткина произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Получалось, что вся эта экспедиция в райком была на корню бессмысленной. Человек, за. которого и вместе с которым они собирались бороться, оказывается, сам уже капитулировал.

Первым пришел в себя Калугин.

- Нет, Олег Архипович, - решительно сказал он. - Это еще ни о чем не говорит. Вернее, только о том говорит, что Александр Филиппович чересчур уверовал в незыблемость правила: «бьют - кайся!». Ему сказали: либо так, либо этак, - он и не усомнился, правомерно ли вообще так вопрос-то ставить. Тоже одна из бед наших!.. Но он пусть не усомнился, а мы усомнились. И ты, извини меня, усомниться обязан. Вот так.

- Верно, - поддержал Калугина Федько. - Нужно это дело как-то поправлять.

- Как поправлять? - слабо улыбнулся Гранаткин. - Передать Аскольдову указание, чтобы не возвращался к бывшей… то есть к законной… нет, конечно же, к бывшей жене?

- Нет. Передать ему, что никаких указаний свыше на этот счет нет и быть не может! - твердо продолжал Федько. - Что это его личное дело. А вопрос о назначении на новую машину будет решаться сам по себе. Кстати, то, что он до сих пор по всей форме не решен, тоже непорядок. Ведь давно пора. Сначала расследование аварии задерживало, теперь… А ведь он летает! Каждый день летает. На испытания. Нельзя, чтобы над ним топор висел.

Гранаткин кивнул, взял карандаш и сделал пометку в настольном календаре.

- Извините, Олег Архипович, если я вторгаюсь в сферы, мне неподведомственные, - сказал Белосельский. - Но каким образом вся эта странная проблема оказалась предметом разбирательства здесь? - И он сделал жест в сторону двери, ведущей из кабинета первого секретаря в коридор.

- Могу ответить. К нам поступило письмо.

- Письмо? Чье? - выдохнули одновременно Федько и Литвинов.

- Неизвестно. Оно не подписано.

- Анонимка, значит, - брезгливо констатировал Федько.

- А известно ли вам, уважаемый Олег Архипович, - подчеркнуто вежливо снова вступил в разговор Белосельский, - что царь Петр Великий… между прочим, по свидетельству истории, вполне приличный был администратор. Как пишется в характеристиках, занимаемой должности соответствовал вполне… Так вот: царь Петр - цитирую, с вашего позволения, на память, но за смысл ручаюсь - включил в Свод законов Российской империи такую статью: «Безымянное письмо или пасквиль кто получит, то отправляет в полицию для отыскания сочинителя, а буде таковой найден не будет, то письмо передается палачу для сожжения».

Гранаткин рассмеялся:

- Здорово! И, знаете, наверное, справедливо.

- Более чем справедливо, - дожимал Белосельский. - Целесообразно! Простой расчет показывает. Если анонимки уничтожать, не читая, произойдут, конечно, некоторые, скажем так, потери в поступающей информации. Это минус. Но зато нравственный климат общества получит такой выигрыш, что в этом плюсе тот минус просто утонет! Уверяю вас.

- Нравственный климат… Что-то очень уж начинаем мы этим словом бросаться. Без конца: нравственное, нравственность… Вам не кажется, что этому слову начинает грозить девальвация? - заметил Гранаткин.

- Не знаю, - покачал головой Белосельский. - Думаю, вряд ли грозит. Ведь почему это слово сейчас так понадобилось? Потому что мы много лет его мало употребляли. А о качествах человеческих говорили только как о социальных.

- Что ж, по-вашему, нравственность не социальна?

- Социальна, социальна, - вмешался Литвинов. - Но с анонимками согласуется плохо.

- В каком смысле: с анонимками? С их писанием или с их чтением? - поинтересовался Гранаткин.

- Скажем так: особенно с писанием… А должность палача, согласно петровскому Своду законов, я бы на вашем месте, Олег Архипович, ввел. Специально для анонимок.

- Нет, палача, пожалуй, все-таки не надо, - задумчиво сказал Федько. - А то он начнет с анонимок, а потом… Ну, а относительно Аскольдова, я понимаю так, мы договорились?

- Договорились, Степан Николаевич. Считайте: вопроса больше нет.

Выйдя из подъезда, летчики и Калугин остановились в уютном заснеженном садике перед зданием райкома.

- Да! - задумчиво сказал Нароков. - Не ждал я этого от Сашки. Что он так беспринципно себя поведет. Отдаст любовь за карьеру!

- Об этом с ходу судить трудно, - заметил Федько. - Мне кажется, тут дело такое: не карьера с любовью лбами столкнулись, а одна любовь с другой… К Лиде и к своей работе… Чтобы летать…

- Как хотите, это не поступок мужчины, - поморщился Белосельский, которого сообщение Гранаткина все-таки изрядно задело.

- Ладно, в этом он сам разберется. Думаю, никуда он от Лиды не уйдет. Другое дело, что и с ней ему после такого вольта будет непросто… А от нас требуется одно: о чем узнали - не трепаться!

- Верно, - поддержал Федько Литвинов. - Но мы, кажется, угадали точно, когда двинулись к Гранаткину. Все-таки правильный он мужик. Не забурел.

Давно ожидавшееся назначение Аскольдова ведущим летчиком на новую, еще пока только начинавшую воплощаться в металле машину последовало через три дня.

- Вопрос, значит, закрыт. Что и требовалось доказать, - деловито заключил Нароков.

Идея, высказанная Картужным «в плане лихорадочного бреда», поначалу именно такой - вполне бредовой - всем и показалась. Точнее, почти всем. Нашлись и у нее сторонники, в том числе Терлецкий, а также теоретический отдел почти в полном составе. Тот самый теоретический отдел, который Вавилов, едва придя к руководству КБ, спас от полного разгона, а в дальнейшем укрепил как вновь приглашенными специалистами, так и бывшими беглецами, охотно вернувшимися к родным пенатам.

Эта поначалу довольно абстрактная идея начинала постепенно трансформироваться в контуры некоего логического фильтра, в который предполагалось заводить накапливающиеся по мере захода данные о режиме полета самолета и о всех изменениях этого режима - курса, продольного угла, крена. Ведь посадочная полоса, ясное дело, остается прочно на своем месте, никуда не девается. Следовательно, все изменения положения отметки на экране могут проистекать исключительно от изменения положения самого самолета. Проектируемый фильтр и должен был, повинуясь этой логике, разделять все перемещения отметки на «законные», соответствующие движениям самолета, и «незаконные», каковые и пресекать на корню… Конечно, в этом состояла лишь главная, определяющая идея УФК - «умного фильтра Картужного», как прозвала новый блок увлеченно разрабатывающая его инженерная команда. Попутно загнали в. него и еще некоторые средства приручения непокорной отметки. Пренебрегать не приходилось ничем.

Вавилов подписал график проведения лабораторных испытаний, выдачи чертежей, изготовления деталей, сборки, передачи на лабораторные испытания и всех прочих этапов создания спасительного блока. График - верный признак осуществления идеи. График - это всегда хорошо!

На оперативных (как же иначе, если - график!) совещаниях у Вавилова Картужный сидел уже не на стуле у стены, а за центральным столом. Все или, во всяком случае, почти все разговоры вертелись вокруг «его» блока. И когда возникали - а их возникало немало - какие-то сложности, неувязки, словом, явления, которые Терлецкий объединял общим наименованием «утык в патронник», взоры присутствующих обращались в почти одинаковой степени к Вавилову и к Картужному. «Толя пошел в гору», - констатировали сослуживцы - кто не без доли зависти, кто с некоторым сомнением в длительности этой благоприятной для Картужного тенденции, но большинство с явным удовольствием: к Картужному относились хорошо. Тем более, что самого Толю внешние приметы роста его авторитета занимали мало. Он с головой погрузился в свой магический блок, можно сказать, утонул в нем.

А облет «Окна» все тянулся. Каждый раз, когда позволяла погода (вернее, выдавалась нужная для этого задания непогода), то один, то другой из назначенных летчиков садился в подготовленную Лоскутовым и его мотористами машину, взлетал и начинал ходить по большому кругу. На последний заход включались обычные радиоприводные средства, чтобы, пользуясь ими и «Окном» одновременно, летчик мог бы выйти на полосу с более или менее приемлемой точностью.

Мнение летчиков оставалось практически неизменным. Раздавались голоса, что облет вполне можно было бы прекратить. Но поскольку это предложение уже обсуждалось и Евграфов продолжение облета санкционировал, «передокладывать» (существует такое, очень нелюбимое чиновным, да и не только чиновным людом понятие) никому не хотелось. Программа облета, как выразился Федя Гренков, была обречена на доведение до конца.

Соблюдая твердо установившуюся традицию, хорошо рисовавший Нароков (по формулировке Белосельского: «первая кисть аэродрома») готовил новогоднюю стенгазету. Строго говоря, это была даже не стенгазета - с разрисованным заголовком, передовой статьей и прочими приметами сходства с большой прессой, - а просто лист ватмана, на котором Нароков и все желающие, пусть менее искушенные в высоком изобразительном искусстве, рисовали, кто что хотел. Разумеется, в основном это были карикатуры. Творческие неудачи, постигавшие некоторых художников (в каком виде искусства есть гарантия от творческих неудач?), без особых переживаний заклеивались, а на образовавшихся заплатах рисовалось что-то заново. Достойное место занимали в этой стенгазете фотомонтажи и просто фотографии. Лучшей в предыдущей, выпущенной год назад стенгазете была единогласно признана фотография, присланная коллегам из Кисловодска пребывавшим в это время в отпуске Литвиновым.

Кисловодск зимой особенно хорош. Легкий морозец с утра и к вечеру, теплое солнце днем, свежий прохладный воздух - все, что требовалось для отдыха телесного, было налицо. Несколько хуже обстояло дело с отдыхом душевным. Компания как-то не подобралась. Книги в библиотеке санатория четко делились на те, которые читать не хотелось, и те, на которые была очередь, заведомо более длинная, чем санаторный месяц (в отличие от месяца астрономического длящийся, как известно, двадцать четыре дня). Играть в карты - сидеть в душном, прокуренном помещении долгие часы - тоже не хотелось. В предыдущем отпуске Литвинов примкнул было к преферансистам, но игра у него не ладилась, ему не везло, и он все время проигрывал (отдыхавший там же хороший человек латышский писатель Визбул Берце сказал в связи с этим про Марата, что он «долгоиграющий проигрыватель»). Делить одиночество с бутылкой коньяка Марат как-то не привык. Словом, было скучновато… Единственное, что оставалось, - это бродить. Малое седло, Большое седло, туристская тропа - все было многократно исхожено. В поисках новых маршрутов Литвинов однажды спустился с возвышенности, где располагался его санаторий, вниз, в город. Забрел на базар. И в восхищении остановился перед, как он, не найдя более подходящего определения, мысленно назвал, установкой рыночного фотографа. Установка эта представляла собой натянутый на раму холст высотой приблизительно в два и шириной в три метра. На холсте снизу был изображен видимый как бы с высоты птичьего полета Кисловодск: здание нарзанных ванн, вокзал, парк. Слева в углу - две вершины Эльбруса. В самом верху холста клубились пышные, похожие на взбитые сливки, округлые облака. А всю середину холста занимало изображение летящего самолета - старомодного, явно срисованного с какой-нибудь открытки двадцатых годов. Из фюзеляжа самолета по пояс - так что козырек кабины защищал от встречного ветра разве что его живот - высовывалась фигура летчика, держащего в руках почему-то совершенно автомобильный руль. Летчик был одет в соответствующее одеяние, на голове его красовался здоровенный шлем с поднятыми на лоб очками, а в том месте, где полагалось быть лицу, имелась овальная прорезь. Любой желающий мог за умеренную (правда, оказавшуюся при ближайшем рассмотрении не такой уж умеренной) плату зайти с тыльной стороны холста, просунуть голову в эту прорезь и сфотографироваться в столь шикарном летно-подъемном виде.

Хозяином установки оказался веселый полный старик грузин, осведомившийся, когда Литвинов изъявил желание вступить в число клиентов его фирмы: «Как, дорогой, сниматься будешь: летчиком или джигитом?»

Оказалось, что техника тут использовалась до дна; обратная сторона холста тоже была разрисована; на ней лихо гарцевал на горячем коне всадник в черкеске с газырями, сдвинутой набекрень шапке-кубанке и с устрашающе длинным кинжалом на поясе. Клиенту таким образом предоставлялась возможность по собственному желанию выбирать между двумя славными родами войск: авиацией и кавалерией.

Марат, как и следовало ожидать, остался верен авиации.

Назавтра он отправился на базар за отпечатками. Подумал, что сейчас, едва ли не впервые после своего появления в Кисловодске, идет куда-то не просто так, а по делу.

Фотограф встретил его широкой профессиональной улыбкой, отработанным движением развернул веер готовых фотографий и мажорно произнес:

- Смотри, дорогой, как прекрасно получился. Настоящий летчик! - чем привел Литвинова в полный восторг: всю жизнь, особенно в молодые годы, он не то чтобы огорчался, но и не был в особом восторге от своей, очень уж «нелетной» внешности: невысокого роста, редкой шевелюры, пухловатого лица, отнюдь не железно-волевой челюсти… И вот, наконец, полное признание! Истина восторжествовала! И глашатаем ее выступил этот симпатичный сангвиник, вызывающий ассоциации с легендарными тифлисскими кинто…

Дело было во второй половине декабря, и, получив фотографии, одну из них Литвинов послал к себе на работу, адресовав «всем летчикам» и написав на обороте: «Видите, джентльмены, вы, судя по сводкам погоды, сидите на земле, а я даже в отпуске летаю!..»

Эта фотография была помещена Нароковым на почетном месте, в самом центре его стенгазеты в качестве «гвоздя» номера…

В текущем году такого «гвоздя» под рукой не оказалось, но тем не менее газета имела успех. Высокую, как принято писать в газетных отчетах о вернисажах художественных выставок, оценку зрителей получил рисунок, на котором был изображен Литвинов, а за ним целый теряющийся вдали хвост его коллег в полном летном облачении, поочередно заглядывающих в окно («Окно»!), дабы узреть открывающийся за этим окном вид. А открывалось там только одно: здоровенная рука со сложенными в фигу пальцами.

- Смешно… - сказал, посмотрев на рисунок, Федько.

Но почему-то осталась неясна интонация, с которой он произнес это слово: то ли сомнение, то ли вопрос… Чего, однако, в ней определенно не было, так это восхищения.

Январь выдался гнилой.

Как, впрочем, и вся зима. Вместо прочно вошедших в народную (статистически самую надежную) метеорологию рождественских, крещенских, сретенских морозов природа, по крайней мере в наших широтах, выдала не более как легкие намеки на них.

Ожидаемого январского - между слякотным декабрем и вьюжным февралем - оживления летной работы не получилось.

Впрочем, для программы облета «Окна» погода установилась как раз подходящая: плотная облачность, начинающаяся в ста пятидесяти - двухстах метрах от земли. Достаточно низкая, чтобы выполняющий облет летчик мог в полной мере прочувствовать, что и как показывает экран «Окна» в заходе на посадку. Но в то же время достаточно высокая, чтобы не заставлять его после каждого не очень удачного захода (а они почти все получались не блестящие) выкручиваться у самой земли в сторону оказавшейся где-то сбоку посадочной полосы. По программе облета оставалось еще несколько полетов, однако особого интереса это в вавиловском КБ уже не вызывало: у летчиков вскользь спрашивали: «У вас что-нибудь есть?» - и, услышав, что ничего нового нет, переходили к подробному разбору хода дел с усовершенствованием станции по идее Картужного.

А дела эти, увы, вдруг затормозились. Возникли непредвиденные трудности. Впрочем, по поводу такой формулировки Терлецкий пожал плечами:

- Что значит - непредвиденные? Они непредвиденные только в том смысле, что мы заранее не знали, какие именно трудности возникнут. Только в этом смысле, ни в каком другом!.. А что вообще где-то что-то затрет, было ясно с самого начала. Иначе не бывает - это норма.

Конечно, если происходящее укладывается в норму, это утешительно. Но никаких проблем само по себе, как известно, не решает.

Лабораторные испытания не давали тех результатов, которых от них ждали. Вновь созданные блоки вели себя, по мнению разработчиков, капризно и возмутительно (на сухом языке техники это называлось: нестабильно и вне пределов заданных характеристик).

Учить их уму-разуму (на том же техническом языке: дорабатывать) требовало времени, которого в распоряжении создателей «Окна» уже не оставалось: все сроки горели синим пламенем!

Вавилову позвонил Генеральный конструктор Ростопчин:

- В общем, так, На первом экземпляре нашего корабля мы, видно, начнем летать без твоей станции, Виктор Аркадьевич. Все места под нее оставим и начнем летать. По программе она все равно в первых полетах включаться не должна. Хотя мы, откровенно говоря, хотели бы ее задействовать пораньше: это нам погодные возможности для всех испытаний в целом расширило бы. Но что ж поделаешь, не задалось, так не задалось… Но на второй экземпляр, если не выдашь свою станцию, не обессудь, планируем втыкать другое оборудование. Иначе, извини, погорим все вместе…

Вавилов ничего не ответил. Но всем своим существом почувствовал: запахло катастрофой. Не такой разработкой было «Окно», которую можно было бы по-тихому закрыть без более чем серьезных последствий для КБ. Словом, катастрофа! Та самая, которую он отдаленно предвидел.

И сенсацией - полной сенсацией! - прозвучало в этой обстановке неожиданное заявление летчика-испытателя Кедрова:

- Мне кажется, к «Окну» можно все-таки приноровиться.

- К «Окну» можно приноровиться, - сказал Кедров. - Все-таки что-то эта отметка дает. Не могу объяснить, но, мне кажется, есть какая-то разница между тем, когда она по делу отклоняется, а когда - по дурости.

Гренков, которому Кедров, выбравшись из кабины своего предпоследнего по программе полета, сделал, как бы между прочим, это заявление, ощутил противоречивые эмоции. С одной стороны, брошенная летчиком фраза решительно не стыковалась с тем, что утверждали все участники облета, а до сегодня - и сам Кедров. Но с другой стороны - ох, как хотелось ухватиться обеими руками за эту неожиданно блеснувшую тень надежды! Пусть самой призрачной! Тем более, что перспективы доработки станции по идеям Картужного, если не рухнули окончательно, то, во всяком случае, характер того, что называется «завтра будет готово», явно утеряли.

И все же Федя, многому за время этой работы научившийся, осторожно переспросил:

- Можно приноровиться? А чего ж ты сам говорил: нет, нельзя?

- Не уверен был. И старики наши сразу все в один голос сказали: ничего не получится… Да я и сам долго ничего ухватить не мог. Болтается отметка без толку по экрану - и все. А сейчас почувствовал… интуитивно…

- Интуитивно? - вежливо поинтересовался стоящий рядом Лоскутов. - Как тот алкаш, который в научный институт поступал? Ему говорят: «Прекрасно. Анкета у вас в порядке. Все хорошо. Но мы институт научный, нужно вашу теоретическую подготовочку проверить. Вот, скажите, будьте любезны, сколько это будет: ноль целых пять десятых плюс одна вторая?» А он отвечает: «Теоретически обосновать не могу, но интуитивно чувствую: получается - литр». Тоже интуитивно… - Неожиданный приступ острословия Лоскутова объяснялся просто. Ему предстояло сдавать самолет другому механику, а самому приниматься за гораздо более интересную работу, на новой опытной машине. Той самой, на которую ведущим летчиком был назначен Литвинов. Внутренне Лоскутов на это уже настроился, и вдруг - на тебе! Просматривается еще задержка! И снова скорее всего без толку.

- Подожди, Иван Петрович, - оттеснил Лоскутова Гренков, решивший отнестись к словам Кедрова если и не с полным доверием, то все ж: с твердым намерением от этого неожиданно мелькнувшего шанса просто так не отмахиваться. - Скажи, Андрей, а что тебе нужно, чтобы… - Федя не сразу подобрал нужное слово, но Кедров, не дожидаясь его, уверенно ответил:

- Еще полетать. Потренироваться.

…Летчики восприняли сенсационное заявление Кедрова сдержанно. Более чем сдержанно…

- Да! Вольт неожиданный, - пожал плечами Аскольдов.

- До чего же хочется человеку выдвинуться! На пьедестал почета, - оценил ситуацию Нароков.

- Подожди! - призвал к справедливости Федько. - Что хочет выдвинуться, в этом еще ничего такого нет. Мы-то ведь все выдвинулись - и ничего, хуже от этого не стали.

- Ну, это кто как, - неопределенно заметил Белосельский. - Кое-кто и стал похуже.

- А Кедров, - продолжал свое Федько, - не тем ли он нас так завел, что с собственным мнением вышел? А?

- Не рановато ли ему с собственным-то вылезать? - поинтересовался Нароков.

- Между прочим, - возразил Белосельский, - это еще древние римляне знали: не важно - кем сказано, важно - что сказано.

- Ладно вам, римляне, - примирительно заметил Федько. - О чем спорим-то? Высказал человек предположение, хочет его проверить. Где криминал?

- Где? Против большинства идет! Вот где, - не сдавал позиций Нароков.

- Эх, Миша! - вздохнул Белосельский. - Если бы большинство всегда было право!.. Да ты и сам знаешь, случалось ведь в тех же облетах: все говорят одно, только один другое, а потом, глядишь, этот один и оказывается прав. Помнишь, Марат на облете первой «четверки»…

Этот случай все помнили. Не знал о нем только Тюленев, но ему тут же красочно изложили: все летчики, полетавшие на «четверке», сходились в том, что с поперечной устойчивостью у нее не в порядке. Только все полагали, что ее - устойчивости - недостаточно, один Литвинов утверждал, что, напротив, она в избытке. Последующие эксперименты показали, что Марат был прав.

- Ну, это все-таки исключение, - заметил Аскольдов.

- Да, вряд ли оно повторится, - поддержал его Нароков. - Но если он окажется прав! Красиво мы все будем выглядеть…

- В каком смысле прав? - спросил Белосельский. - Что приспособится в конце концов к этой станции? Ну, тогда еще надо будет разобраться, почему у него получается, а у нас всех нет.

- Да хотя бы потому, что он до этого сделает полетов вагон и маленькую тележку, а другие, кроме Марата, конечно, по три, только в облете. А мы после облета ведь что можем сказать? Только одно: мол, с ходу не получается, - ответил Федько. - Да и вообще, чего нам раньше времени думать, что будет, если…

- Нет, что ни говорите, а Андрей против всех попер, чтобы свое «я» показать. Больше не для чего, - вернулся к исходному пункту разговора Нароков.

- Чего уж там! Ясное дело: выпендривается, - поддержал его Аскольдов.

- Не пикируйте на него, ребята, - продолжал ратовать за объективность Федько. - Может же в конце концов так быть: летал человек, летал, вникал в суть дела…

- Накапливал информацию, - подмигнул Аскольдов.

- Да, если хочешь, накапливал информацию, - согласился Белосельский. - Теперь без этого словечка ни шагу… И в один прекрасный момент понял, что раньше ошибался. Или еще не понял, а только заподозрил. Что ж, прикажешь в себе держать? Вот это-то как раз и было бы непорядочно. А так - только спасибо ему надо сказать. Даже если, в конце концов ничего не получится… За одну хватку спасибо…

- Вот уж это точно: насчет хватки у него в порядке, - оставил за собой последнее слово Нароков.

Литвинов к надеждам, высказанным Кедровым, отнесся спокойно. Разумеется, бывало - и не раз - в его. летной жизни, когда что-то у него не получалось. Или получалось плохо. Кто от этого застрахован? Так что к возможным неудачам, хотя, естественно, никакой радости они не приносили, он был привычен. Но был привычен и к тому, что если уж у него, Литвинова, что-то не получилось, то не получится и ни у кого другого.

А молодой задор Кедрова, его нескрываемое желание не считаться ни с какими авторитетами были Литвинову даже симпатичны. Напоминали собственную летную молодость.

Центр тяжести надежд и чаяний всех, кто был непосредственно связан с судьбой «Окна», вновь переместился… или, если не переместился, то как бы сдвинулся с перспектив доработки станции к тому, чтобы в крайнем случае работать с ней и с такой, какая есть.

Зашедший однажды вечером к Литвинову Шумов, уже уходя, в передней как бы между прочим спросил:

- Как ты думаешь, получится что-нибудь у этого вашего юного дарования - Кедрова?

Марат пожал плечами: время, мол, покажет.

Таков уж, видно, его - времени - удел: показывать.

И оно показало.