Онлайн чтение книги Портреты учителей
АННА ЕФРЕМОВНА ФРУМИНА

Завершился цикл моей работы в клинике ортопедии и травматологии для взрослых. Мне предстояло продолжить ординатуру в детской ортопедической клинике, которой заведовала профессор Фрумина.

Маленькую седовласую старушку я неоднократно видел на конференциях в окружении врачей ее клиники. Я раскланивался с ней, хотя ни разу не был ей официально представлен.

Однажды я даже удостоился ее поощрительной улыбки, когда, набравшись храбрости или нахальства, выступил на клинической конференции института и опроверг утверждение исполняющего обязанности директора о том, что именно он является автором оригинального метода устранения вывиха плеча. Я назвал публикацию, в которой был описан этот метод и назвал истинного автора. (Может быть, в тот день начались мои особые отношения со сталинским лауреатом?)

В приглушенном виде до меня доходили слухи о вражде профессора Фруминой и моего нынешнего шефа, профессора Елецкого, который, якобы, приложил руку к аресту ее мужа в 1937 году. Говорили, что профессор Фрумин был блестящим врачом и организатором, что именно ему принадлежит заслуга создания ортопедического института в Киеве, что он был учителем Анны Ефремовны.

Я работал, как ломовая лошадь, и слухи воспринимались только периферией моего сознания.

В яркое летнее утро 1952 года я впервые переступил порог Четвертой клиники и представился ее руководителю.

Профессор Фрумина что-то записывала, перелистывая истории болезни.

На минуту она оторвалась от работы и, сидя за столом, умудрилась посмотреть на меня, стоявшего, сверху вниз. Так, во всяком случае, мне показалось.

— Ага, вы и есть тот самый «профессор» из Первой клиники? Посмотрим, соответствуете ли вы вашей громкой славе.

Она долго перебирала высокую стопку историй болезни. Наконец выудила две незаполненные и велела мне описать обследование этих детей. Один из них, мальчик четырнадцати лет, вызвал у меня затруднение. История болезни была добросовестно заполнена, но именно заполнена: я не мог установить диагноз.

Зато, описывая двенадцатилетнюю девочку, страдавшую сколиозом, я распустил павлиний хвост.

Я знал, что сколиоз — это научная тема, над которой в настоящее время работала профессор Фрумина, и, основательно подготовленный, постарался блеснуть знанием мельчайших деталей этого патологического состояния.

Профессор бегло просмотрела первую историю болезни и заключила:

— Это не вашего ума дело.

Вторую историю болезни она читала долго и внимательно.

— Что за небрежность, — сказала она, — почему у вас здесь «е» вместо «а»?

— Это «а». — Возразил я.

Она подняла голову и сурово изрекла:

— Врач обязан писать четко. Неразборчивый почерк врача либо признак его центропупизма, то есть уверенности в том, что ему плевать на остальных (а как можно быть врачем с таким мировоззрением?), либо симптом вопиющего невежества, желание неразборчивым почерком скрыть свою безграмотность и не утруждать себя учением.

— У меня разборчивый почерк.

— Почему вы написали «вогнутость влево» вместо того, чтобы написать «выпуклость вправо»? — Продолжала она, словно я не произнес ни звука.

— Это одно и то же.

— Запомните, молодой человек, в медицине и без того предостаточно неточностей. Поэтому пользуйтесь только точной терминотологией. Перепишите историю болезни.

Я не представлял себе, как вообще можно поднять руку на женщину. Но в эту минуту мне очень хотелось ударить ее. Переписать историю болезни! Три страницы убористого текста! При моей нелюбви писать! При постоянном дефиците времени!

Я переписал.

Профессор Фрумина читала еще более тщательно, чем в первый раз. И снова немыслимый пустячок дал ей возможность придраться ко мне и во второй раз заставить меня переписать историю болезни. Как я ее ненавидел! С невероятным трудом я сдержал свой гнев.

Я переписал.

Она что-то ворчала по поводу недобросовестности молодых врачей, в третий раз перечитывая переписанную мной историю болезни.

Так началась моя работа в клинике детской ортопедии.

Спустя несколько месяцев я узнал, что профессор Фрумина требовала от всех врачей, включая старших научных сотрудников, описывать детей, страдавших сколиозом, точно по образцу моей истории болезни.

На следующий день профессор назначила меня третьим ассистентом на свою операцию по поводу врожденного вывиха бедра. Это была тема ее докторской диссертации, о блестящей защите которой в институте говорили даже сейчас, спустя много лет.

Я держал ногу оперируемого ребенка и внимательно следил за каждым движением знаменитого профессора.

Нет, это не был блеск. Движения были мелкими, едва заметными. Мне казалось, что она просто ковыряется в ране, что она оперирует преступно медленно, ведь по ее вине ребенок лишнее время находится под наркозом.

Я вспомнил блестящую технику профессора-ортопеда, у которого начал свою врачебную деятельность, успев проработать в его клинике всего лишь три недели. Как красиво он оперировал! Результаты, правда, не всегда были идеалными. Но как приятно было следить за его движениями.

А Фрумина…Я не мог понять, почему ее считают крупнейшим специалистом не только в Советском Союзе, а даже в мире.

Руки мои устали, и я едва заметно изменил их положение.

Профессор Фрумина возмущенно посмотрела на меня:

— У, бугай, такой здоровенный, а детскую ножку не в состоянии удержать!

В течение четырех месяцев профессор неизменно назначала меня третьим ассистентом, когда она оперировала на тазобедренном суставе. И не дай Бог, если у меня дрожала рука!

До глубины души я был обижен тем, что она назначала меня только третьим ассистентом. Даже не вторым. Даже не держать крючки. И это после того, что в Первой клинике мне уже доверяли очень сложные операции. Правда, и в детской клинике я оперировал немало. Но на операциях по поводу врожденного вывиха бедра, которые делала профессор, — неизменно третий ассистент.

Я не сомневался в том, что профессор Фрумина за что-то невзлюбила меня, что она не только не пытается скрыть это, но даже получает удовольствие от демонстрации своего отрицательного отношения к новому клиническому ординатору. Возможно, хорошее отношение моего бывшего шефа, профессора Елецкого, было тому причиной?

Еще хуже было во время профессорских обходов. Палата номер семь, которую я вел, располагалась напротив ординаторской, и обход всегда начинался с нее.

В палате лежало двенадцать крох после операций на тазобедренных суставах. Я души не чаял в своих пациентах. Они отвечали мне любовью. И, тем не менее, еженедельный профессорский обход завершался моей публичной поркой.

Мне казалось, корень зла был в том, что обход начинался с моей палаты. Вероятно, считал я, Анна Ефремовна изливает на меня весь запас отрицательных эмоций и, разрядившись, продолжает обход уже в ублаготворенном состоянии.

Как-то я умудрился организовать обход, который начался с первой палаты. Шесть палат профессор прошла, не пролив ничьей крови, а я снова подвергся экзекуции.

Однажды, когда профессор уже абсолютно ни к чему не могла придраться в моей ухоженной и вылизанной палате, она вдруг остановилась в дверном проеме и, растолкав опешивших врачей, подошла к ребенку.

— Валенька, а зубки тебе сегодня чистили?

— Нет, Анна Ефремовна. — Ответила трехлетняя Валенька.

— По-че-му? — Спросила Анна Ефремовна, испепеляя меня взглядом.

Что я мог ей ответить?

— Безобразие! Какой вы к черту врач? Сегодня не проследили за тем, чтобы ребенок почистил зубки, завтра не проследите за тем, чтобы ребенка накормили, послезавтра забудете сменить гипсовую повязку!

Во время обхода, когда профессор покинула мою палату, так и не обнаружив повода для разноса, она уже в коридоре вспомнила, что я остался без порки, и спросила:

— Да, кстати, Оленьке вчера принесли передачу?

— Да.

— Кто?

— Бабушка.

— Вы говорили с ней?

— Конечно.

— А как вы к ней обратились? Как ее имя и отчество?

В сердцах я проклял моего мучителя. А она тем временем распекала меня:

— Какой вы интеллигент, если даже не знаете, как вести себя с пожилой дамой?

Только однажды, в первый месяц работы в Четвертой клинике мне удалось отыграться и болезненно ущемить самолюбие моего угнетателя. Во время разбора больных, говоря о поражении кисти ребенка, Анна Ефремовна заметила, что, поскольку мышца инервируется лучевым нервом…

— И локтевым нервом, — вполголоса добавил я со своего места.

— Вы что-то сказали?

— Да, я сказал, что оппоненс полици инервируется и локтевым нервом.

— Абсурд. Это лучевая сторона кисти. Где имение, а где наводнение.

— В этом и заключается великая мудрость природы, что все мышцы, обеспечивающие оппозицию большого пальца, инервируются одним нервом, независимо от того, на какой стороне кисти они находятся.

— Абсурд.

Я красноречиво промолчал.

— Абсурд. Не желаете ли вы пари?

— С удовольствием. Я просто не смел предложить.

— Килограмм конфет «Южная ночь»!

Я тут же спустился в библиотеку и вернулся с раскрытым анатомическим атласом. Все врачи клиники с интересом наблюдали за Анной Ефремовной, внимательно рассматривавшей иллюстрации и текст.

— Хорошо, — проворчала она наконец, — получите килограмм конфет.

С этого дня, говоря об анатомических образованиях, профессор Фрумина следила за моей реакцией, что, увы, не улучшало моего положения в клинике.

Так прошло четыре месяца. За это время я сдал два экзамена и дважды получил «отлично».

Не только наша клиника, а весь институт с интересом ожидал, как я сдам Анне Ефремовне экзамен по врожденному вывиху бедра.

Дело в том, что все экзаменаторы ставили мне только «отлично». Но профессор Фрумина еще никогда никому не поставила высокой оценки, принимая этот экзамен.

Она любила повторять, что отлично знает врожденный вывих бедра лишь Господь Бог. Даже она может сдать только на «хорошо», а самый способный ординатор достоен оценки «посредственно».

Поэтому понятен был интерес института к предстоявшему экзамену.

Ординаторская еще никогда не вмещала такого количества врачей.

Профессор, не прервав меня ни разу, выслушала пятидесятиминутный доклад. Когда я умолк, несколько врачей беззвучно зааплодировали, демонстрируя свое одобрение. Профессор недовольно посмотрела на них.

Анна Ефремовна включила негатоскоп, обвела указкой образование на рентгенограмме и спросила, как оно называется. Я назвал анатомический термин.

— Это и курице известно. Как это называется на сленге рентгенологов?

— Не знаю.

— Вот именно. Это «слезная борозда». Если бы вы соизволили прочитать мою диссертацию, вы бы знали.

— Я читал вашу диссертацию.

— Нет, не читали! — Обрадовано воскликнула она. — Я была в библиотеке и проверила ваш абонемент.

Надо же! Не полениться проверить абонемент ординатора!

— Я читал вашу диссертацию, — повторил я, чувствуя, что могу сорваться с тормозов.

— Понятно. Старушки нарушили запрет и разрешили на ночь унести диссертацию в общежитие.

Так оно и было. Я промолчал.

— Странно, что вы с вашей памятью не запомнили термина.

— Его нет в диссертации.

— Вот как! Оля, пожалуйста, спуститесь в библиотеку и принесите мою диссертацию.

Она продолжала задавать мне каверзные вопросы, уже не пытаясь скрыть удивления по поводу того, что, кроме злополучной «слезной борозды», не могла нащупать у меня уязвимого места. Оля принесла диссертацию. Профессор перелистывала ее, продолжая задавать вопросы.

В какой-то момент, не выдержав, я сказал:

— Анна Ефремовна, простите, но мне кажется, что, пытаясь найти в диссертации несуществующее, вы недостаточно внимательно слушаете мои ответы.

— Нахал. Как называется это образование?

— Линия Шентона.

— Напишите.

Я посмотрел на нее с удивлением и написал.

— Нет, не по-русски, а на языке автора.

Чорт знает, кто по национальности Шентон. Я написал по-немецки.

— Вы что, не владеете английским языком? Какой же из вас получится врач и научный работник?

Вместо ответа я посмотрел на часы. Экзамен длился уже два часа и пятнадцать минут.

— Ладно, дайте ваш матрикул.

Врачи обступили стол, чтобы увидеть, как своим красивым и четким почерком она написала «Отлично. А.Фрумина». Аплодисменты были уже не беззвучными.

— Ну ладно, хватит, чему вы так обрадовались? Нормальный ответ человека, собирающегося стать специалистом. Подумаешь, аплодисменты.

На следующий день профессор Фрумина назначила меня прооперировать ребенка с врожденным вывихом бедра, что было воспринято в институте как сенсация. Даже некоторым старшим научным сотрудникам, в том числе секретарю институтской парторганизации, она не доверяла такой операции.

На следующий день начался новый этап моей жизни в клинике.

Но во время операции профессор Фрумина преподала мне еще два урока. Она продемонстрировала, что значит быть третьим ассистентом.

Я уже говорил, что во время такой ассистенции страшно уставал от напряжения, несмотря на свою физическую силу. Маленькая тщедушная старушка держала ногу так, словно была выкована из стали.

И еще один урок. Медленно ковыряясь в ране, профессор Фрумина делала эту операцию в течение сорока — сорока пяти минут.

Я оперировал красиво, можно сказать, блестяще, и главное — очень быстро. Когда я наложил последний шов, Анна Ефремовна демонстративно посмотрела на большие часы над дверью. Операция длилась час и сорок пять минут.

Профессор ничего не сказала. Но никогда больше я не старался оперировать «красиво и быстро».

Новый этап в клинике тоже имел значительные неудобства. Конечно, лестно было положение фаворита самой Фруминой. Но иногда это создавало очень неприятные ситуации.

Если доклад о результатах измерений при обследовании ребенка почему-то вызывал сомнение профессора, не считаясь с тем, что докладывал доцент или старший научный сотрудник, она тут же, в присутствии всех врачей обращалась ко мне:

— Иона Лазаревич, проверьте.

Я чувствовал себя крайне неловко, даже когда результаты измерений точно совпадали с доложенными. Что уж говорить о моем состоянии, если действительно обнаруживалась ошибка.

Еще хуже было, когда, недовольная каким-нибудь действием второго профессора, Анна Ефремовна обрушивалась на него:

— Ничему вы не научились! — И, указывая на меня, кричала: — Вот кто будет моим наследником!

Несколько раз я обращался к ней с просьбой не делать этого, не настраивать против меня не только завистников и негодяев, но даже хороших людей. Подобные соображения до Анны Ефремовны не доходили. Она действительно не понимала, о чем идет речь.

Многое до нее не доходило.

Как-то после большого операционного дня я рассказал в ординаторской, каким невероятным образом мне посчастливилось достать билет в филармонию на «Реквием» Верди. Сидя в своем кабинете, Анна Ефремовна слышала этот рассказ и даже отреагировала на него репликой. Она знала, что очень редкие посещения симфонических концертов были для меня единственным выходом из заточения — из института, в котором я жил и работал.

Уходя домой в шестом часу вечера, профессор как бы вскользь заметила:

— Да, чуть не забыла. Вы сегодня прооперировали Валерика Семина. Случай сложный. Я думаю, что вам следовало бы остаться дежурить в клинике.

Анна Ефремовна, у меня билет в филармонию, а сегодня дежурит (я назвал фамилию очень опытного врача).

— Как знаете. — Недовольно сказала Фрумина и покинула ординаторскую.

Конечно, я остался дежурить.

У нее было моральное право требовать от других даже чуточку меньше, чем она требовала от себя.

Еще в Первой клинике я слышал рассказы о том, как Анна Ефремовна во время войны работала в госпитале в Алма-Ате.

Раненые молились на нее, считая ее чудотворцем. Они верили в то, что ее руки обладают магической силой.

Выносливость этой маленькой женщины поражала мужчин с богатырским телосложением. Ассистенты менялись в операционной, не выдерживая холода. А Фрумина, замерзая, оперировала непрерывно, заботясь только о том, чтобы раненый на операционном столе был укутан и обложен грелками.

Пронырливые газетчики раздобыли информацию о том, что сын Анны Ефремовны ранен на фронте и лежит в госпитале за тысячи километров от Алма-Аты. Только из газет узнали об этом самые близкие сотрудники Фруминой. Даже их, отлично знавших выдержку этой стальной женщины, поразило то, что ни на секунду ее тревога и беспокойство не вылились на поверхность, не проявились хоть чем-нибудь в ее поведении.

А раненые, прочитав эту статью, говорили, что родного сына она не лечила бы с большей душой, чем лечила их.

Казалось, вся отпущенная ей норма доброты расходовалась только на больных. И щедро расходовалась! Зато во всех остальных случаях максимализм и бескомпромиссность были доведены до такой степени, что иногда вообще можно было усомниться в том, земное ли она существо.

Не знаю, правда ли (эту историю я слыхал от нескольких человек и, досконально изучив характер Анны Ефремовны, не нахожу в ней элементов вымысла), что после тюрьмы профессор Фрумин был сослан в какое-то гиблое место, не то в Сибири, не то в Казахстане. Там он то ли сошелся, то ли просто жил у женщины, которая вскоре похоронила его и поставила на могиле скромный памятник.

Говорили, что Фрумина поехала в те края, сбросила надгробную плиту и поставила свой памятник на могиле своего мужа. Знавшие Анну Ефремовну не могли не поверить в эту историю.

Она никому не прощала ни малейшей погрешности. Врачи Четвертой клиники считали, что единственным исключением был следующий случай.

В ту пору я заведовал карантинным отделением клиники.

С целью предотвращения распространения инфекционных болезней тридцать пять коек клиники находились в отдельном изолированном помещении.

Месяца через два после экзамена по врожденному вывиху бедра Анна Ефремовна назначила меня заведовать этим отделением.

Нет сомнения в том, что в клинике были более достойные и менее занятые кандидаты на эту должность. Но кто посмел бы воспротивиться воле императора в его царстве?

Трехлетняя ленинградка Леночка, которую мы прооперировали в то утро, вдруг обратилась ко мне с просьбой:

— Возьми меня на ручки.

Ножки ее были разведены еще влажной гипсовой повязкой, сквозь которую просочилась кровь.

Я осторожно взял ребенка на руки, не зная, что за моей спиной в открытой двери появилась Анна Ефремовна, пришедшая дать мне взбучку за какую-то действительную или только показавшуюся ей провинность.

Леночка обхватила ручонками мою шею и сквозь боль, с чувством, на которое способны только дети, заявила:

— Я маму очень люблю. Я папу очень люблю. Но тебя я люблю больше всех.

Рассказывали, что Анна Ефремовна тихо ретировалась. Так Леночка спасла меня от очередной головомойки.

В страшные дни дела «врачей-отравителей» с наибольшей силой проявилась не только железная воля и выдержка Анны Ефремовны Фруминой, но также ее самопожертвование, полная отдача всей себя своим маленьким пациентам. И если эти качества во время войны воспринимались как трудовой героизм, то сейчас они были проявлением высочайшего гражданского мужества, о чем Анна Ефремовна, вероятно, даже не задумывалась.

Но об этом я уже подробно рассказал в другом месте.[1]И.Деген. — «Из дома рабства», изд-во «Мория», 1986 г. стр. 114

Самопожертвование в полном смысле слова сказалось в последние дни жизни Анны Ефремовны. Она заболела воспалением легких. Старая женщина не позволила себе оставаться в постели, считая, что она обязана быть в клинике. Опытный врач не учла, что, в отличие от воли, ее организм не выкован из сверхпрочной стали…

В 1952 году, в день моего рождения Анна Ефремовна подарила мне свою фотографию с надписью «Стремительному и строптивому Ионе Лазаревичу Дегену от А.Фруминой». Меня несколько обижала эта надпись. Но семнадцать лет спустя сыновья Анны Ефремовны рассказали Киевскому ортопедическому обществу, что я — единственный человек, которому она подарила свою фотографию.

Миновали годы. Большая врачебная жизнь прошла с той поры, когда я был учеником профессора Фруминой. Но до сего дня в линии моего поведения и в стиле работы видны результаты ее суровых уроков врачевания. 1985 г.