Онлайн чтение книги Последние дни наших отцов Les derniers jours de nos pères
12

По пустынной дороге в Чешире, в беспросветном мраке светомаскировки, торжественно шагал Толстяк с расческой в руке. Запыхавшись, на миг остановился и пригладил свою жуткую шевелюру. Несмотря на пронизывающий январский холод, он вспотел в слишком тесной форме. Не надо было так бежать. Вытер рукавом лицо, глубоко вдохнул для храбрости и преодолел последние метры, отделявшие его от паба. Взглянул на часы – половина двенадцатого ночи. Два часа изысканного счастья. Ночью, пока все спали, он убегал.

* * *

Вернувшись из увольнения, одиннадцать курсантов Секции F отправились на базу военно-воздушных сил в Рингвэе, недалеко от Манчестера, где проходил третий этап обучения УСО, который должен был завершиться в начале февраля. Через Рингвэй проходили все кандидаты в агенты Управления, здесь располагался один из главных центров подготовки парашютистов королевских ВВС. Воздушный десант был самым эффективным средством переброски британских агентов в оккупированные страны.

Они прибыли туда дней десять назад. Их обучение, сокращенное из-за обстановки в Европе, – несколько месяцев ускоренных занятий, нечто среднее между военным делом и театральной импровизацией, – вообще-то не внушало доверия. Первый же день в Рингвэе только усилил сомнения: их удостоили демонстрации способа парашютирования, который применялся в УСО, и это оказалось катастрофой. Благодаря хитроумной системе парашютист попросту вываливался в дыру в полу самолета: трос, закрепленный на парашюте и в кабине пилота, должен был на нужной высоте автоматически раскрыть купол, агенту оставалось лишь приземлиться так, как его учили на занятиях. Курсантов построили на плацу базы, где они внимательно следили, как бомбардировщик на бреющем полете сбрасывает мешки с землей, оснащенные этим оборудованием. У первого мешка парашют через несколько десятков метров действительно раскрылся, но второй, а за ним и третий просто глухо рухнули на землю. Четвертый парил под красивым белым куполом, но пятый разбился. Курсанты, стоя полукругом, в ужасе созерцали это зрелище, представляя собственные тела, падающие с небес.

– Господи! – простонал Клод с вытаращенными глазами.

– Вашу мать! – ругнулся Эме рядом с ним.

– Ну и мерзость! – проронил Кей.

– Это что, шутка такая? – спросил Фарон лейтенанта Питера.

Но лейтенант, не позволяя сбить себя с толку, только тряхнул головой. Бледный как мел Дэвид перевел: “Сейчас сработает, сейчас сработает, вот увидите”. Экипаж самолета тоже не унывал и продолжал швырять мешки. Раскрылся один парашют, потом второй, появилась надежда – лейтенант ликовал. Но радость была недолгой: следующий мешок самым жалким образом шлепнулся в мокрую траву, у курсантов подвело животы от страха.

Несмотря на этот эпизод, они, как всегда, тренировались изо всех сил, не вылезая со взлетной полосы и из ангаров. Конечно, в Рингвэе не готовили настоящих парашютистов – отсюда и система автоматического раскрытия. Но им предстояло прыгать в сложных условиях: ночью, на низкой высоте. Важнее всего было удачно приземлиться: подогнуть сжатые ноги, вытянуть руки по швам и сделать простой кувырок – обязательный, иначе можно переломать все кости. Сперва они учились на земле, потом прыгали с небольшой высоты, со стула или скамейки, а на последнем этапе – с лестницы. Клод, бросаясь с лестницы, каждый раз вскрикивал. Прыжки перемежались физическими упражнениями, чтобы не утратить полученные в Шотландии навыки, а также изучением авиационной техники, прежде всего бомбардировщиков “Уитли”, с которых их будут сбрасывать во Франции, и маленьких четырехместных самолетов Уэстленд “Лайсендер”, не имевших вооружения, но способных приземляться и взлетать на кратчайшей полосе. Они должны были забирать их после выполнения задания прямо из-под носа немцев. Осматривая стоящие на земле летательные аппараты, курсанты, радуясь как дети, набились в кабины пилотов и стали играть с бортовым оборудованием. Станислас безуспешно пытался научить товарищей обращаться с рычагами управления, но те лихорадочно нажимали первые попавшиеся кнопки, а Толстяк с Фрэнком нацепили наушники и орали во все горло. Беспомощный и раздосадованный инструктор мог лишь констатировать разгром. Сам он оставался на площадке. А Клод, стоя рядом, беспокойно спрашивал, есть ли опасность, что кто-то из товарищей сгоряча сбросит многотонную бомбу прямо на взлетную полосу.

УСО отказывалось селить новобранцев в Рингвэе: здесь одновременно проходили подготовку солдаты британской армии, коммандос военно-воздушных сил и десантники, а слишком близкое соседство с кем-либо, даже с военными, считалось опасным для будущих секретных агентов. Поэтому различные секции размещались в Данэм-лодже, в Чешире, и курсантов каждый день возили на базу в грузовике. Из него они приметили паб по дороге в Рингвэй и, получив после первой недели увольнительную на несколько часов, все вместе отправились туда. Не успев войти в заведение, они с шумом ринулись к мишеням для дартса и бильярдным столам. Один Толстяк зачарованно застыл на липком полу: за стойкой он увидел женщину, показавшуюся ему самой невероятной на свете, и несколько минут созерцал ее. Вдруг его пронзило необъяснимое чувство счастья – он влюбился. Увидел ее лишь пару мгновений назад, но уже любил. Толстяк робко присел у стойки и снова стал любоваться худенькой брюнеткой, с бесконечной грацией раздававшей пивные кружки, угадывая под ее узкой блузкой осиную талию и изящное тело. Ему так хотелось ее обнять, что он, сам того не заметив, обхватил себя и сидел на табурете, затаив дыхание. Потом пустился заказывать пиво в огромных количествах, бормоча что-то невнятное на своем жалком английском, лишь бы она обернулась к нему, и глотая залпом кружки одну за другой, чтобы побыстрей заказать следующую. При таком ритме Толстяк вскоре напился в дым, а его мочевой пузырь готов был лопнуть. Он позвал Кея, Пэла и Эме на экстренное совещание в туалете.

– Черт тебя дери, Толстяк, на кого ты похож! – возмутился было Кей. – Попадись ты сейчас лейтенанту, с увольнениями будет покончено!

Но уже в следующую минуту Кей невольно расхохотался, глядя на пьяного Толстяка. Сощурив глаза, как близорукий без очков, тот мерил взглядом товарищей и, пошатываясь, хватался за грязные ручки кабинок, пытаясь удержаться на ногах. Голова у него кружилась, язык заплетался, он махал руками, чтобы было понятнее, и все его необъятное тело колыхалось, голова качалась взад-вперед, огромный подбородок растягивался, отросшие волосы мотались. Говорил он чересчур громко, с забавными ужимками, серьезно и монотонно.

– Мне плохо, друзья, – в конце концов объявил он.

– Заметно, – отозвался Эме.

– Нет… Это от любви. Из-за девушки из бара.

Затем повторил по слогам:

– Де-вуш-ка-из-ба-ра.

– Что девушка из бара?

– Я ее люблю.

– Как это – любишь?

– Люблю, и все.

Они засмеялись. Даже Пэл, а ведь он знал, что такое любовь с первого взгляда. Они смеялись, потому что Толстяк не умел любить: он болтал о девицах, о шлюхах, о том, что знал. Но любви он не знал.

– Ты перебрал лишнего, Толстяк, – сказал Эме, похлопав его по плечу. – Нельзя любить того, кого не знаешь. Даже тех, кого отлично знаешь, любить порой трудновато.

Они посмеялись и отвели Толстяка в Данэм-Лодж – пусть проспится. Но назавтра Толстяк, протрезвев, вовсе не забыл про свою любовь; и когда курсанты, скрючившись от страха, готовились к первому прыжку с “Уитли”, он думал только о ней. Укутанный в зеленый комбинезон, в шлеме и в очках, гигант плыл над Англией в полном помрачении рассудка.

С того первого прыжка Толстяк решил сам распоряжаться своей жизнью. И уже третью ночь в величайшей тайне, нарушая устав, сбегал из Данэм-Лоджа, чтобы повидаться с любимой. Он на цыпочках выходил из спальни; если кто-то из товарищей видел, как он встает, то ссылался на боли в животе, говорил, что газы лучше выпускать в коридоре, и сонный благодарный товарищ немедленно засыпал. А Толстяк выбирался на улицу и во мгле затемнения мчался узкой безлюдной дорогой к пабу, бежал с колотящимся сердцем навстречу своей судьбе. Бежал как полоумный, потом переходил на шаг, вытирая лоб, ведь она не должна видеть его потным, потом снова бежал – не хотел терять ни единой секунды, пока не увидит ее.

На пороге паба сердце его разрывалось от страха и любви. Напустив на себя развязный вид, он искал глазами любимую в безликой толпе. И когда наконец находил, был вне себя от счастья, садился у стойки и ждал, когда она подойдет его обслужить.

У него были готовы слова для нее, но он не осмеливался заговорить – из робости и потому, что никто не понимал его английского. И он спрашивал пива еще и еще, спускал все свои деньги просто так, ради иллюзии общения. Он не хотел ничего о ней знать, ведь пока он ничего не знает, она остается самой необыкновенной женщиной на свете. Он мог придумать ее всю – ее нежность, ее приветливость, ее чувства. Она была изящна, прелестна, забавна, восхитительна, без единого изъяна, само совершенство. Вдобавок у них были общие вкусы, общие желания; она была женщиной его мечты. Да, пока они не узнали друг друга, он мог вообразить что угодно: что она считает его красивым, умным, храбрым, одаренным. Что она ждет его каждый вечер, а если он чуть задерживается, боится, что он не придет.

Одинокий Толстяк считал, что самые прекрасные истории любви – те, что он создает сам: в его воображении влюбленные никогда не обманывались друг в друге. И мечтал, что кто-то его любит.

* * *

По вечерам, когда у курсантов оставалось свободное время, Пэл и Лора встречались тайком в крошечной гостиной, примыкавшей к столовой. Пэл приносил роман, который они начали читать в Локейлорте и так и не закончили; читал медленно, в охотку. В комнате стояло лишь одно большое кресло, он усаживался в него, а Лора устраивалась рядом. Распускала свои светлые волосы, и он, закрыв глаза, вдыхал их запах. Поймав его за этим занятием, она целовала его в щеку – не мимолетно, крепко. Пэл пьянел, а она, забавляясь произведенным эффектом, говорила с напускным нетерпением: “Ладно, давай читай”. И Пэл покорно читал. Иногда приносил ей немного шоколада, покупая его втридорога у одного курсанта-голландца на деньги Франс Дойл. Они думали, что одни в гостиной, и ни разу не заметили пары глаз, что подглядывали за ними в приотворенную дверь. Толстяк растроганно смотрел на них, восхищался, думал о своей любимой, представлял, что она прижимается к нему, обнимает. Да, однажды они обнимутся – обнимутся и будут обниматься всегда.

Толстяк теперь думал только о любви. Он считал, что любовь может спасти людей. Однажды вечером, налюбовавшись Пэлом и Лорой в их убежище, он вернулся в спальню к товарищам, которые, как всегда, вели бесконечные разговоры. И действительно, там были Станислас, Дени, Эме, Фарон, Кей, Клод, Фрэнк и Жос. Они лежали, закинув руки за голову, и о чем-то спорили.

– О чем разговор? – спросил Толстяк с порога.

– О девушках, – ответил Фрэнк.

Толстяк улыбнулся. Сами того не зная, его товарищи говорили о любви, и любовь их спасет.

– Увидим ли мы еще норвежек, хотел бы я знать, – произнес Жос. – Очень они мне нравились.

– Норвежки… – весело вздохнул Кей. – Хотел бы я знать, что бы мы без них делали в Локейлорте.

– То же самое, – отозвался деловитый Дени. – Бегали бы и бегали без конца.

Молодежь – Толстяк, Кей, Фарон и Клод – знала, что это неправда: они иногда прихорашивались просто потому, что могли с ними столкнуться и не хотели иметь жалкий вид.

– Ах вы, мальчишки! – воскликнул Эме. – Вы же как есть мальчишки. Однажды женитесь и прекратите бегать за юбками. Надеюсь, меня на свадьбу пригласите…

– Приглашу, – сказал Кей. – Всех вас приглашу.

Дени радостно улыбнулся.

– А ты женат? – спросил его Эме.

– Меня жена мирно ждет в Канаде. И двое мальчуганов.

– Скучаешь по ним, да?

– Конечно скучаю. Черт, это как-никак моя семья… Это не мир, а сплошное горе, скажу я вам.

– А лет им сколько, твоим мальчуганам?

– Двенадцать и пятнадцать. Вы мне их немножко напоминаете, – сказал он, обратившись к молодежи. – Скоро они тоже станут маленькими мужчинами.

– А ты, Стан, холостяк? – спросил Кей.

– Холостяк.

Все погрустнели и замолчали.

– Как бы то ни было, тут жену особо не найдешь, – снова заговорил Кей.

– Лора-то есть, – возразил Фарон.

– Лора, она с Пэлом, – отозвался Эме.

– А кстати, где они? – спросил Станислас.

Ответом ему был дружный хохот. Толстяк никому не сказал про их убежище: они были такие красивые вместе, он не хотел, чтобы им мешали. Остальные ничего не смыслили в настоящей любви.

– Трахаются небось, – хохотнул Фарон. – Везунчик Пэл! Давненько я не трахался.

– Трахаться – это главное, – провозгласил Кей под приветственные крики.

– Трахаться – это пустяк, – воскликнул Толстяк. – Нужно что-то еще…

– И что же? – насмешливо спросил Фарон.

– В отпуске я бывал у шлюх в Сохо. Утром одна, днем другая, вечером третья. Весь день сплошные шлюхи. А потом приглянулась мне одна девица из Ливерпуля, работала на Уитфилд-стрит. И представляете, мы с ней больше не расставались, несколько дней из постели не вылезали, прямо как влюбленные, а когда я ей сказал, что ухожу насовсем, она меня крепко-крепко обняла. Забесплатно. Это что, не любовь?

Он сел на кровати, обвел взглядом товарищей и повторил:

– Это что, скажете, не любовь? Не любовь, мать вашу?

Все дружно кивнули.

– Да, Толстяк, – ответил Кей. – Она тебя любит, это точно.

– Вот видите, трахаться – это пустяк, если потом тебя крепко не обнимут. Трахаться надо с любовью!

Повисла пауза, и все вдруг заметили, что Клод с какого-то времени не произнес ни слова.

– Ты в порядке, Клод? – спросил Эме.

– В порядке.

И тут Толстяк задал вопрос, который мучил их всех:

– Попик, если ты станешь кюре, ты больше не будешь трахаться?

– Нет.

– Никогда?

– Никогда.

– Даже с проститутками?

– Ни с проститутками, ни с кем.

Толстяк покачал головой.

– А почему нельзя трахаться, если ты кюре?

– Потому что Господь не хочет.

– Ха, ясно, что ему-то никогда не припирало!

Клод побледнел, а остальные расхохотались.

– Мудак ты, Толстяк, – сказал Кей. – Мудак, но мне смешно.

– С чего это я мудак, спрашивается, а? Имею я право спросить, почему кюре не трахаются, вашу мать? Все трахаются, вообще все. Так почему попики не водят шашни с попками? Это что значит, никто не хочет перетрахнуться с Клодом? Клод совсем не дурен, имеет право трахаться, как все. Да будь он хоть уродом из уродов, царем уродов, у него было бы право пойти заплатить шлюхам, милым славным шлюшкам, и они бы прекрасно им занялись. Если хочешь, Попик, я свожу тебя к шлюхам.

– Нет уж, Толстяк, спасибо.

Они снова засмеялись. Кто-то подремывал, было уже поздно, и все стали готовиться ко сну. Пэл с Лорой незаметно присоединились к товарищам. Толстяк обошел спальни и пожелал всем спокойной ночи. Он делал это каждый вечер, проверяя, все ли на месте и не застукают ли его в момент побега. Когда он вернулся, Кей дремал, Пэл, казалось, уснул, а у Клода едва хватило сил нажать на выключатель у своей кровати и погасить свет. Толстяк улыбнулся в темноте. Скоро все будут крепко спать. И тогда он встанет.

* * *

В конце второй недели курсанты должны были выполнить серию прыжков, от которых их заранее тошнило. Третий этап обучения в УСО был самым страшным и опасным. Парашютисты учились рискованным прыжкам на малой высоте: чтобы летать над оккупированными странами и ускользать от вражеских радаров, бомбардировщики королевских ВВС шли на высоте примерно двухсот метров. Сам прыжок длился несколько секунд, от силы двадцать. Процедура была отлажена до мельчайших деталей: пилот и штурман в кабине определяли момент прыжка, исходя из высоты и местоположения, передавали приказ в салон, и диспетчер, отвечавший за выброску парашютистов и груза, устанавливал очередность. Когда самолет оказывался над зоной выброски, загоралась красная лампочка; диспетчер ставил будущих агентов одного за другим над люком в полу самолета и хлопал по плечу, подавая сигнал к прыжку. Нужно было упасть в пустоту, потом натягивался металлический трос, и парашют сам собой открывался, удерживая тело в воздухе несколько лишних секунд. Толчок открывшегося парашюта напоминал, что надо приготовиться, до земли осталось всего ничего. Они быстро поджимали ноги и приземлялись, как их учили. В лучшем случае это было как упасть с высоты трех-четырех метров.

Конец второй недели занятий в Рингвэе пришелся на конец января. Это был день рождения отца. Пэл думал о нем весь день, жалел, что не может подать ему знак: ни письмо послать, ни позвонить – ничего. Отец подумает, что он его забыл. Было грустно. Вечером он так мучился, что, несмотря на усталость, никак не мог уснуть. Все уже добрый час как храпели, а он все размышлял, лежа на узкой кровати и уставившись в потолок. Как же ему хотелось крепко обнять отца. “С праздником, самый лучший папа, – сказал бы он ему. – Смотри, какой я стал, как хорошо ты воспитал меня”. И вручил бы ему прекрасные подарки – редкую книжку, которую откопал у букиниста на набережной Сены, или небольшую акварель, которую нарисовал сам, или фотографию в красивой рамке, украсить его пустоватый стол. Со своей зарплаты британского военного он мог бы даже подарить ему красивый пиджак из английского твида, ему бы очень пошло. Идей у него было с избытком. С завтрашнего дня он начнет экономить, чтобы отец ни в чем не знал недостатка, когда они снова будут вместе. Он мечтал, как они поедут в Нью-Йорк на теплоходе, естественно, первым классом, денег ему хватит. Или, еще того лучше, полетят самолетом и уже через несколько часов увидят новые горизонты. В дождливые дни в Париже поедут на юг осматривать Грецию или Турцию, станут купаться в море. Отец будет считать его самым замечательным сыном на свете, скажет: “Сынок, как мне с тобой повезло”. Сын ответит: “Всем, что во мне есть, я обязан тебе”. А еще он познакомит его с Лорой. Может, она переедет жить в Париж. В любом случае по воскресеньям они будут ходить в лучшие рестораны, отец наденет новый элегантный английский пиджак, Лора свои жемчужные серьги. И все – официант, старший официант, сомелье, клиенты, шоферы – увидят, насколько они великолепны. Под конец ужина отец, покоренный Лорой, сложит под столом руки и станет украдкой молиться о свадьбе и внуках. И жизнь их будет такой прекрасной, какую только можно представить. Да, Пэл собирался жениться на Лоре: чем дольше он был рядом с ней, тем больше убеждался, что она единственная женщина, которую он сможет по-настоящему любить всю жизнь.

Лежа неподвижно в кровати, он прислушивался к храпу, к тому еще совсем недавно неведомому сопению, что теперь настраивало на такой мирный лад. Думал, какая отличная у них будет семья – он, отец и Лора. И тут увидел в темноте громадный силуэт Толстяка: тот встал с кровати и на цыпочках направился к двери.