Онлайн чтение книги Последние дни Нового Парижа The Last Days of New Paris
Глава первая. 1950

Улица в свете фонаря. Искромсанный город вздымался стеной, и откуда-то с другой ее стороны доносилась стрельба нацистов.

За баррикадой из портновских манекенов, которые будто замерли в грубом подобии канкана, Тибо увидел озаренную дульными вспышками россыпь униформ: хаки солдат Вермахта, серые парадные формы, черные эсэсовские, синие мундиры Кригсмарине. Что-то мчалось по рю де Паради, с воем шин виляя между трупами и руинами, направляясь прямиком на немцев.

Две женщины на велосипеде-тандеме с большими колесами? Они приближались очень быстро.

Солдаты стреляли, перезаряжали и убегали: стремительный транспорт не собирался сворачивать и не падал под натиском атаки. Стрекотала велосипедная цепь.

Тибо разглядел, что лишь одна женщина крутила педали. Другая оказалась торсом, который торчал из самого велосипеда, его подвижной носовой фигурой на месте руля. Она как будто вышла из-под штамповочного пресса. Ее руки были мучительно изогнуты назад, предплечья выглядели отростками коралла. Она тянула шею и таращила глаза.

Тибо сглотнул, попытался заговорить – раз, другой, – а потом крикнул:

– Это Вело![1]В разделе Примечаний автором отмечены источники манифов. Комментарии переводчика и редактора даны в сносках. Именной указатель вынесен в Приложение.

Тотчас же прибежали товарищи. Прижались к большому окну, всматриваясь в городские сумерки.

Любительница велосипедов. Та, что курсирует по Парижу на своих колесах с толстыми спицами, пошатываясь, и распевает песню без слов. «Боже мой…» – подумал Тибо, какая-то незнакомка ехала верхом на Вело, а такого совершенно точно не могло случиться. Но он видел собственными глазами, как она сжимает запястье Вело одной рукой, а другой тянет за ремень, туго затянутый вокруг шеи велокентавра.

Вело двигалась быстрее любой машины или лошади, любого демона, какого случалось видеть Тибо, – она неслась между фасадами, качаясь и уклоняясь от пуль. Она прорвалась через последний строй нацистов и баррикаду из манекенов. Подняла переднее колесо и заехала на нее, одолевая метры гипса, камня, костей, дерева и цемента, перегораживающие улицу.

Она поднялась. Она взмыла в воздух над солдатами, как будто замерла в высшей точке дуги, а потом наконец-то пересекла невидимую границу между девятым и десятым арондисманами[2]Арондисман ( фр. arrondicement) – муниципальный округ, единица административно-территориального деления Парижа.. Посадка на сюрреалистической стороне улицы вышла жесткой.

Вело подпрыгнула и развернулась, ее понесло в сторону. Потом она остановилась и посмотрела вверх – в окно убежища «La Main à plume», «Руки с пером»[3]«La Main à plume» – подпольная организация сюрреалистов, которая вела свою деятельность во время оккупации и выпускала одноименный журнал. Название организации представляет собой цитату из произведения Артюра Рембо «Une saison en enfer» («Одно лето в аду», пер. М. П. Кудинова)., прямо в глаза Тибо.

Он первым покинул комнату и побежал по разбитым деревянным ступенькам, почти выпал из дверного проема на улицу, где густела тьма. Сердце колотилось так, что он содрогался всем телом.

Пассажирка распростерлась на брусчатке там, где ее скакун взбрыкнул. Маниф, Вело, поднялась над нею, встав на заднее колесо, похожая на боевого коня. Она поколебалась.

Потом Вело посмотрела на Тибо глазами без зрачков, того же цвета, что и кожа. Подергала толстыми руками, сорвала шнур с шеи и бросила на мостовую. Покачалась на ветру.

Винтовка Тибо болталась в его руках. Краем глаза он увидел, как Элиза швырнула гранату через баррикаду, на случай если немцы собирались перегруппироваться. От взрыва земля и барьер сотряслись, но Тибо не шелохнулся.

Вело наклонилась вперед, снова встала на оба колеса. Поехала к нему, ускоряясь, но он вынудил себя стоять неподвижно. Она надвигалась, и ее колеса превратились в жернова. От неизбежности удара его захлестнул адреналин, но в последнюю минуту – слишком быстро, чтобы это можно было заметить, – Вело слегка изменила курс и прошла так близко, что порывом ветра одежду Тибо потянуло следом.

Велокентавр под аккомпанемент пения шин, виляя между взорванными зданиями Сите де Тревиз, скрылся среди руин и теней, исчез с глаз долой.

Тибо наконец-то выдохнул. Перестав дрожать, он повернулся к пассажирке. Пошел туда, где она лежала.

Женщина умирала. Ее изрешетил залп немцев, который Вело проигнорировала. Какой-то мимолетный всплеск силы на том могущественном перекрестке сделал так, что все отверстия в ее теле высохли и собрались складками, но кровь текла изо рта, словно настаивая на единственном выходном отверстии. Она закашлялась и попыталась заговорить.

– Ты видел? – кричала Элиза. Тибо присел и положил руку на лоб павшей женщины. Вокруг собирались партизаны. – Она ехала верхом на Вело! – продолжила Элиза. – Да что это значит?! Как ей, черт возьми, удалось взять верх над манифом?

– Не очень-то у нее получилось, – заметила Виржини.

Темное платье пассажирки было в грязи и дырах. Шарф расстилался на дороге, обрамляя лицо. Она хмурила брови, словно в задумчивости. Словно размышляя над какой-то задачкой. Тибо подумал, что она ненамного старше его. Во взгляде незнакомки читалось нетерпение.

– It’s… it’s… – проговорила она.

– Кажется, это английский, – тихо сказал он.

Подошел Седрик, забормотал молитву, и Виржини резко его оттолкнула.

Умирающая взяла Тибо за руку.

– Вот, – прошептала она. – Он пришел. Вольф… ганг. – Она выталкивала из себя слова на выдохе. Тибо прижался ухом к ее рту. – Герхард, – сказала она. – Доктор. Священник.

Тибо понял, что незнакомка больше на него не смотрит – она глядит мимо него, на что-то позади него. От внимания Парижа кожа начала зудеть. Он обернулся.

За окнами ближайшего здания, вздымающегося над ними, открылась неспешная переменчивая вселенная, полная зародышевых пузырей и царапин. Трясина темных цветов, ярко выделяющихся на фоне более черной тьмы. Существа за стеклами трепетали. Они стучали по стеклу. Манифовая буря внутри дома захотела взглянуть на смерть этой женщины.

Пока все вокруг не сводили глаз с «черной добродетели» за окнами, Тибо почувствовал, как пальцы женщины сжимают его ладонь. Он сжал ее руку в ответ. Но она хотела не заботы в последний миг. Она разжала его пальцы. Что-то вложила в ладонь. Тибо ощутил форму и тотчас же понял: это игральная карта.

Когда он снова повернулся к незнакомке, она была мертва.

Тибо хранил верность «Руке с пером». Он и сам не понимал, почему сунул карту в карман так, чтобы товарищи не увидели.

Другой рукой женщина написала на брусчатке буквы, воспользовавшись собственным указательным пальцем вместо пера. Ее ноготь был влажным от невесть откуда взявшихся чернил – город их предоставил в последний момент нужды. Она написала два последних слова.

FALL ROT.

И вот спустя несколько месяцев Тибо прячется в каком-то парижском дверном проеме, его рука в кармане опять сжимает ту карту. Поверх одежды на нем женская пижама, синяя с золотом.

Небо полнится грохотом. Два «мессершмитта» летят ниже облаков, за ними гонятся «харрикейны». Шиферные крыши взрываются под британским огнем, и самолеты выходят из пикирования. Один из немецких летчиков внезапно изворачивается в виртуозном маневре, дула орудий вспыхивают, и в порыве огненного ветра самолет Королевских ВВС развертывается, раскрывается – как сомкнутые ладони, как губы для воздушного поцелуя, – и сошедшее с небес пламя превращает какой-то невидимый дом в пыль.

Другой «мессершмитт» поворачивает к Сене. Крыши опять трясутся, но на этот раз из-за того, что происходит внизу.

Нечто прорывается из-под Парижа.

Белесый усик толщиной с дерево, густо поросший яркой листвой. Он поднимается. Скопища бутонов или фруктов размером с человеческую голову подрагивают. Он распускается буйным цветом над линией горизонта.

Немецкий пилот залетает прямиком в скопище ярких цветов, словно помешанный, опьяненный этим растением. Ныряет в растительность. Она испускает дрожащие листья. Лоза, огромная, как дом, хлещет по небу в последний раз и оплетает самолет. А потом рывком утаскивает за грань крыш, на улицы, вне поля зрения.

Взрыва нет. Добыча просто исчезает в глубинах города.

Другие самолеты спешат рассеяться. Тибо ждет, пока они улетят. Его сердце постепенно успокаивается. Когда он со спокойным лицом наконец-то выходит из дверного проема, небо уже чистое.

Тибо двадцать четыре, он крепкий, худой и сильный. Его взгляд постоянно бегает, потому что он смотрит во все стороны сразу: у него раздражительно-агрессивный вид и стиснутые зубы нового парижанина. Волосы и ногти он стрижет коротко. Щурится не только от подозрительности: ему негде раздобыть очки, которые, по-видимому, нужны. Под яркой женской ночной пижамой на нем грязная и штопаная белая рубаха, темные брюки с подтяжками и поношенные черные башмаки. Тибо уже много дней не брился. Он покрыт струпьями и воняет.

Пилоты проявили безрассудную храбрость. Воздух над Парижем полон причин, чтобы в нем не летать.

Есть вещи похуже садовых ловушек для самолетов вроде той, которая расправилась с «мессершмиттом». Дымоходы Парижа постоянно атакуют экстатические грозовые тучи из птиц. Кости, раздутые до размеров дирижаблей. Стайки коммивояжеров с крыльями летучих мышей и дам в старомодных пальто неустанно орут монологи о специальных предложениях и забивают винты самолетов собственным мясом сомнительной природы. Тибо повидал формы, похожие на моно-, би- и трипланы, крылатые сферы и огромные, наводящие ужас веретена, длинное окно с черными шторами, – и все они летели, как ожившие мертвецы, над крышами домов, преследуя заплутавший бомбардировщик «хейнкель-грайф», чтобы прикосновением вычеркнуть его из действительности.

Тибо, как правило, может назвать увиденные проявления-манифестации по именам, если таковые у них имеются.

Он еще до войны присоединился к движению, которое их породило и которое клеветники высмеивали как старомодное и беспомощное. «Плевал я на моду! – вот что он сказал растерянной матери, размахивая книжками, тайком купленными у сочувствующего книготорговца на рю Руэлль, который откладывал для него все на эту тему. – Речь о свободе!» Торговец, как Тибо понял по прошествии долгого времени, иногда принимал скромную плату от своего восторженного и невежественного молодого клиента в обмен на редкости. Последняя отправленная им посылка пришла в дом Тибо за два дня до того, как юноша покинул его навсегда.

Позже, когда он смотрел, как немцы входят в город, вид их колонн у Триумфальной арки показался Тибо мрачным коллажем, тревожной пропагандой.

Теперь он идет по широким и пустынным улицам шестнадцатого арондисмана, далеко от родных пенатов, с винтовкой наготове, и полы его пижамы, украшенные золотой каймой, колышутся на ветру. Солнце выбеливает руины. Кот, которого чудом не съели, выскакивает из-под выгоревшего немецкого танка и прячется в какую-то другую дыру.

Сквозь старые машины и пол газетных киосков прорастают сорняки. Они ласково трогают скелеты павших. Огромные подсолнухи пустили корни повсюду, а трава под ногами пестрит растениями, которых не существовало до взрыва: они производят шум, они шевелятся. Цветы любовников, их лепестки – эллиптические глаза и пульсирующие мультяшные сердца – выглядывают из пастей стоящих торчком змей, которые заменяют им стебли, и эти странные растения, покачиваясь, таращатся на Тибо, пока он опасливо проходит мимо.

Когда он достигает реки, руины и зелень сходят на нет и открываются небеса. Тибо следит, не появятся ли чудовища. На отмелях и в грязи Лебединого острова ползают человеческие руки, торчащие из спиральных раковин. Стая обитающих в Сене акул взбивает грязную пену под мостом Гренель. Они вертятся, то опускаются, то поднимаются к поверхности, следят за его приближением и одновременно жрут покачивающийся на воде труп лошади. Перед спинным плавником у каждой акулы выемка в спине – с сиденьем, как в каноэ.

Тибо идет к мосту над ними. На полпути останавливается. Он у всех на виду. Его солдатские инстинкты неистово требуют найти укрытие, но он вынуждает себя стоять и смотреть. Он обозревает изменившийся город.

Зубцы руин, разоренный силуэт. К северо-востоку на фоне плоского ярко-синего неба высится Эйфелева башня. Пирамидальный шпиль, отломанный наполовину, болтается на прежнем месте – там, где Йенский мост встречается с набережной Бранли, над аккуратными садами, но на полпути к земле металл заканчивается. Башню ничто не связывает с основой. Она висит в воздухе, неполная. Стайки храбрых птиц, что еще остались в Париже, носятся под обрубками опор на высоте сорока этажей. От полубашни падает длинная тень.

Где же теперь ячейки «Руки с пером»? Сколько из них погибло?

Несколько месяцев назад, после инцидента с Вело, Тибо в некотором роде призвали действовать – в той мере, в какой кого-то теперь можно было к чему-то призвать. Приглашение достигло его по городским каналам. Старые товарищи прислали весточку.

– Мне сказали, что ты теперь здесь всем заправляешь, – заявила молодая разведчица. Тибо это не понравилось. – Пойдешь с нами?

Тибо вспоминает, какой тяжелой показалась карта в кармане. Неужели кто-то узнал, что она у него есть? Его из-за этого и позвали?

На карте стилизованное изображение бледной женщины. Она переходит сама в себя во вращательной симметрии. Желтые волосы превращаются в двух больших котов, которые ее обвивают. Под каждым лицом – синий профиль с закрытыми глазами, может быть, тоже принадлежащий ей. В правом верхнем и левом нижнем углах изображена черная замочная скважина.

– Да ладно, – сказал Тибо посланнице. – Зачем им нужен я? Я защищаю девятый.

Через некоторое время после его отказа до них дошли слухи о драматичной вылазке, которая завершилась ужасным провалом. Молва донесла список погибших: это были его наставники, все до единого.

«Прощайте», – думает он наконец-то, много недель спустя. Его пижама полощется на ветру.

Когда случился С-взрыв, Тибо было пятнадцать.

Звук, похожий на далекий вой сирены, донесся откуда-то со стороны реки; волна тьмы и тишины разбежалась во все стороны, и от нее молодой Тибо испытал удушье и заморгал, на миг ослепнув, а весь город напрягся и приготовился, потому как что-то пришло, что-то вторглось в его бессознательное, что-то вырвалось оттуда. Наваждение, захваченное изнутри. Город, некогда бывший самым прекрасным в мире, наполнился уродливыми плодами его собственного воображения и мерзостью со дна глубочайшей из ям.

Тибо не был прирожденным партизаном, но захватчиков ненавидел и отчаянно пытался не умереть, так что ему пришлось научиться сражаться. Его, парижанина, затянуло в апокалипсис; и, как он быстро узнал, испытав при этом растерянность и шок, он сам был неким образом связан с тем, что произошло.

Те первые дни представляли собой сплошное безумие, атаки невероятных существ и почти не задержавшиеся в памяти кости. Сражающиеся на улицах нацисты и бойцы Сопротивления убивали друг друга в панике, пытаясь сдержать фантомов, чья суть была им непонятна. На вторую ночь после взрыва перепуганный Вермахт, пытаясь отвоевать пространство, загнал Тибо, его семью и всех соседей в окруженный колючей проволокой пятачок посреди улицы. Там они топтались, прижимая к груди скудные пожитки, какие успели схватить, а солдаты вопили оскорбления и скандалили друг с другом.

Потом раздался жуткий вой, который делался все ближе. Уже тогда Тибо по звукам узнавал, что появился маниф.

Все закричали. Офицер в панике замахал оружием, а затем решительно прицелился в толпу гражданских. И выстрелил.

Одни солдаты безуспешно пытались не дать ему это повторить, другие присоединились. Сквозь отголоски бойни по-прежнему слышался вой манифа. Тибо помнит, как рухнул его отец, потом мать, пытавшаяся прикрыть его собой, а за ними и он сам, не понимая, отнялись ли у него ноги или он притворяется мертвым, чтобы выжить. Он услышал новые крики, и маниф приближался, а с ним и звуки нового насилия.

А потом, когда крики утихли и стрельба прекратилась, Тибо медленно поднял голову среди мертвецов, как тюлень, выглядывающий из моря.

Он увидел металлическую сетку. Забрало рыцарского шлема с плюмажем. Шлем был громаднейший. И находился в сантиметрах от его лица.

Существо в шлеме глядело на него. Он моргнул, и металл задрожал. Тибо и существо – вот и все, что двигалось вокруг. Немцы умерли или сбежали. Маниф дернулся, но Тибо не пошевелился. Он ждал смерти, но существо отвело взгляд и оставило его в покое. Оно было первым из множества манифов, которые поступили так же.

Существо поднялось над трупами и мусором, местом массового убийства. Оно возвышалось метров на семь-восемь и представляло собой невероятный гибрид башни, человека и огромного щита, несуразных по масштабу и составляющих одно громадное тело, чьи руки без кистей свисали по обеим сторонам почти изящно, а над левым боком роились слепни. Из-под забрала вырвался скорбный вопль, словно маниф о чем-то хотел сообщить. Когда эхо утихло, огромное существо наконец-то удалилось прочь на трех конечностях: одна нога у него была огромная, мужская, в сапоге со шпорами; еще две – женские, в туфельках на высоких каблуках.

И наступила тишина. Тибо, дитя войны, наконец-то выбрался, дрожа, из гекатомбы на улице, усыпанной мусором, разыскал тела своих родителей и заплакал.

Тибо часто воображал себе, как выследит офицера, который начал стрелять первым, но лицо этого человека стерлось из его памяти. Он мог бы отомстить тому или тем, чьим оружием убили его родителей, но он не знает, что это были за люди. В любом случае они наверняка были теми, кто погиб от пуль своих же товарищей в хаосе или угодил под лавину кирпичей, когда маниф разрушил фасад.

На рю Жиру останки каменных стен громоздятся некрасивыми сугробами. Кирпичи катятся по неровному склону, и появляется молодая женщина – лицо ее в крови и саже, волосы слиплись от грязи. Она не видит Тибо. Он наблюдает, как она кусает ногти и спешит прочь.

Одна из тысяч, оказавшихся в ловушке. Нацисты никогда не позволят заразе расползтись из Парижа по всей Франции. Въезды и выезды перекрыты.

Когда стало ясно, что манифы, эти новые существа с их новыми силами, не собираются исчезать, Рейх, прежде чем прибегнуть к сдерживанию, сперва попытался их уничтожить, а потом – использовать. Или породить собственных, не таких своенравных, как его инфернальные союзники. Нацистам даже удалось призвать нескольких существ при помощи собственной манифологии: ни на что не годные статуэтки; weltgeist Селина, грибковую апатию, полуразумную грязь и неврастению, заражающую дом за домом. Но их успехи были немногочисленны, неустойчивы и неуправляемы.

Теперь, спустя годы, Тибо кажется, что количество манифов уменьшается. Что это вторая эпоха, наступившая в городе после взрыва.

Разумеется, в Париже еще кипит жизнь. «Стоит просто прогуляться, если есть сомнения, – думает он. – И сам увидишь, что тебе повстречается». Энигмарель, фатоватый робот, сошедший со страниц выставочного буклета, раскинул руки для смертельных объятий. Спящий кот размером с ребенка, нелепо стоящий на задних лапах, наблюдает с разумностью во взгляде. «Этих существ еще можно увидеть, – думает Тибо. – Пока еще можно».

А если продолжить вот так идти, избегая неприятностей и оставаясь незаметным, через некоторое время окажешься в одиночестве и узришь впереди улицу, чьи окна и кирпичные стены не тронуты войной, и на миг притворишься, что вернулся в старый Париж.

«Я не тоскую», – настойчиво повторяет Тибо сам себе в очередной раз. Ни по довоенным дням, ни по недавней относительной безопасности девятого арондисмана. Нацисты, застрявшие в десятом, никогда бы не сумели захватить те улицы, пересекающие измененный ландшафт, полынные луга, гладкие альпийские пейзажи, похожие на провисающие складки ткани, дома, чьи застывшие комнаты полны часов, места, где география отражается сама в себе. Девятый почти целиком состоял из непокорного искусства, и потому его никто не мог одолеть. Он не стал бы приютом ни для кого, кроме партизан того же искусства – выживших сюрреалистов, солдат бессознательного. Main à plume.

«Я ни по чему не скучаю». Тибо судорожно сжимает винтовку.

Здесь, на берегу реки, у каждого дерева свое время года. Листья мертвые и живые. Тибо нужны железнодорожные пути. Дороги наружу. Под одним из фонарей – ночь. Тибо прислоняется к нему, потом садится и несколько долгих минут смотрит на звезды.

«Неужели я еще заслуживаю все эти места?» Его товарищи оказались не в том месте не в то время. Борьба за освобождение потерпела неудачу. Но если Тибо не может отыскать вокруг ни единой искры радости, то, возможно, он не лучше любого из людей Сталина. Или дармоедов де Голля, врага истинной свободы.

«Я не такой, – думает он. – Нет».

Он встает и снова выходит на свет из крошечной манифовой ночки, и в этот самый миг над улицей прокатывается вой.

Тибо мгновенно падает ничком, укрывается за обломком колонны с оружием на изготовку. Война приучила его сохранять полную неподвижность. Этот звук издал не человек – и, в чем он не сомневается, не маниф.

Он ждет. Контролирует дыхание, прислушиваясь к тяжелой поступи, которая все ближе. Что-то медленно появляется в поле зрения. Тибо нацеливает винтовку и крепче ее сжимает.

Покачивающаяся туша, наподобие бычьей. Бока окровавлены и радужно переливаются, как бензин на воде. На лбу у существа множество длинных серых рогов разной формы, некоторые сломаны. Оно опять издает рев, демонстрируя клыки хищника.

Движется оно без призрачного своеобразия манифов, но грохочущим неритмичным шагом, который Тибо ощущает через дрожь земли. Эта тварь не вызывает даже намека на узнавание – пусть перед ним и возникло бы что-то немыслимое, невиданное, – которое обычно сопровождает появление манифа. От одного взгляда на ее сочащееся кровью тело молодой партизан ощущает, как подступает тошнота. Кровь дымится и потрескивает, а там, где она падает на мостовую, вспыхивает пламя. Тварь трясет башкой, и с рогов слетают куски чего-то, приземляются с влажным звуком. Внутренности Тибо сводит судорогой, и это чувство подсказывает: он видит останки манифа.

Если у демонов и живого искусства не получается друг друга избегать, они сражаются самым жутким образом. Искусная плоть, что падает с морды демона, еще свежа.

В те дни, что последовали за С-взрывом, к немецким войскам и только что возникшим манифам присоединился омерзительный захватчик, забредший не туда: батальоны из нижнего мира.

Острая необходимость как-то выживать заставила некоторых товарищей Тибо попытаться извлечь хоть какую-то пользу из этих падших, а теперь вознесшихся противников. Они набирались опыта, читая плохие книги, за которыми приходилось охотиться. Они вытаскивали информацию из угодивших в плен немецких заклинателей и знатоков-священников из новоявленной епархии Роберта Алеша. Бесстрашные подслушивали обрывки разговоров – речь демонов походила на лай – и собирали сведения по крупицам, скрупулезно анализировали слухи о злонамеренных договоренностях между Адом и Рейхом. Элиза могла бы рассказать Тибо, какого духа он видит перед собой, пока молится – пусть и не Господу, – чтобы тот на него не посмотрел. Тибо знает лишь одно: это демон, и к тому же крупный.

Как и большинство сородичей, существо явно испытывает боль. Но при таких размерах его ранения или болезни, пусть даже серьезные, не помогут Тибо. Парочка амулетов в сумке тоже не спасет от инфернального существа: демон убьет его, если обнаружит.

Но чудовище неровной, болезненной походкой уходит прочь, и кажется, что количество его ног постоянно меняется. В сторону Тибо оно даже не смотрит. Позади демона остается след из горящей крови и взломанной мостовой.

Тибо ждет, пока тварь не исчезнет из виду за поворотом, потом прислушивается к удаляющимся тяжелым шагам и ждет еще, пока все звуки не растворяются вдали. Лишь потом Тибо наконец-то расслабляется, ощупывает свою пижаму. Даже это бы не помогло, думает юноша, пропуская окантовку между пальцами. «Надо убираться с улиц, – говорит он самому себе, а потом добавляет с горькой иронией: – Может, стоит спуститься в метро?»

Тибо размышляет о тех, кто умер рядом с ним в лесу. Размышляет о погубленном плане, об атаке, в которой он не участвовал.

Он вытаскивает из сумки карандаш и старую школьную тетрадь, сложенную в несколько раз. Открывает свои военные мемуары.

«Я никакой не дезертир. Миссия бессмысленна. А я не дезертир».

Тибо было почти семнадцать, когда, следуя рассказам выживших, шуму выстрелов, обгорелым и странно измененным останкам немецких патрулей, а также интуиции, которая время от времени его навещала, он разыскал среди руин «Руку с пером».

Он шел к ним, размахивая древними журналами, и от волнения дрожал так сильно, что вербовщики, которые его встретили и привели в штаб-квартиру, добродушно посмеивались.

– Это же вы, правда? – все повторял Тибо, указывая на страницы, имена.

Они продолжили смеяться даже после того, как он сказал, что хочет к ним присоединиться.

Его испытали. Когда он сказал, что не умеет стрелять – на тот момент ему еще не доводилось брать в руки оружия, – они пошутили, что ему надо бы попробовать автоматическую стрельбу. Дескать, это как автоматическое письмо. «Ты знаешь, кто сказал, что самый простой акт сюрреализма – это выстрелить в толпу, не целясь?» Он знал, и им это понравилось[4]«Самый простой сюрреалистический акт состоит в том, чтобы, взяв в руки револьвер, выйти на улицу и наудачу, насколько возможно, стрелять по толпе. У того, у кого ни разу не возникало желания покончить таким образом со всей этой ныне действующей мелкой системой унижения и оглупления, тот сам имеет четко обозначенное место в этой толпе, и живот его подставлен под дуло револьвера». Андре Бретон, «Манифест сюрреализма»..

Новые проверки. Они указывали на некоторые предметы из того хлама, который заполнял их подвал, и спрашивали, сюрреализм это или просто мусор. Тибо посмотрел на конфигурации и принялся бормотать ответы, не давая себе времени на раздумья: ножка стула в виде лапы с шаром была ерундой, пустая коробка для сигар и расческа – сюрреализмом, и так далее. Он лишь один раз возразил самому себе, но потом забыл, по поводу чего. Когда он закончил говорить, на него смотрели внимательней, чем раньше.

Когда один из допрашивающих разулся, чтобы почесать палец ноги, Тибо с дерзостью, которая на тот момент еще не стала чертой его характера, взял у изумленного партизана старый кожаный ботинок и поместил внутрь подсвечник, который ранее отложил как обычный предмет.

– Теперь это сюрреалистично, – сказал он и заметил, как переглянулись между собой вербовщики – художники, клерки и музейные смотрители, ставшие партизанами.

– Ты хочешь драться, это я понимаю, – сказал мужчина в одном ботинке, глядя на него искоса. – Прямо сейчас, однако… когда все так обернулось… зачем тебе это? Зачем тебе мы? Когда город стал таким, разве не появились более важные нужды, чем поэзия?

Тибо тотчас же почти выкрикнул свой ответ.

– «Мы отказываемся бежать от поэзии ради реальности, – сказал он. – Но мы отказываемся бежать от реальности ради поэзии». – Мужчины и женщины глядели на него в изумлении. – «Никто не должен говорить, что наши действия избыточны, – продолжил цитировать Тибо. – А если скажут, то мы ответим: избыток – вещь необходимая ».

Он узнал вопрос, последнюю проверку. Тот, как и ответ, представлял собой слова Жана-Франсуа Шабрюна, выступающего от имени франтиреров, солдат нерегулярной армии сюрреалистов, которые остались в Париже, когда пришли нацисты. Пророчество и обещание, написанное после одного катаклизма и в преддверии другого. Они продолжили свое дело после этого второго катаклизма, С-взрыва, и Тибо присягнул им на верность.

Метким стрелком ему никогда не стать. В рукопашной он в лучшем случае сносный боец. Тибо приняли в «Руку с пером» из-за того, как он воспринимает мир, какие связи прослеживает, какую синхронность подмечает и вызывает. Его научили пользоваться тем, что они называли disponibilité, становиться чем-то вроде радиоприемника[5]Disponibilité – одно из ключевых понятий сюрреализма, означающее открытость для случайности, подсознательную готовность к ней.. Настраиваться на волну объективной случайности.

В комнатах на верхних этажах покосившихся домов, в городе, который стал зоной, свободной от перестрелок, и превратился в охотничьи угодья невероятных существ, Тибо учился выживанию и поэзии у Регины Рофаст, Эдуара Жагера, Риуса, Дотремона, самого Шабрюна – приемам, которые ему предстояло забрать с собой позже, когда обучение закончилось и он, полный благодарности и солидарности, отправился распространять идеи сопротивления, искать единомышленников и вербовать их. Вместе с ним Жак Эроль поджег черную цепь.

В миазмах, порожденных взрывом, все парижане обзавелись невидимыми органами чувств, реагирующими на чудесное. У Тибо они сильны.

Сюрреалисты, оказавшиеся в ловушке, сразу поняли, что собой представляют существа, появившиеся после катаклизма. Не демоны, эти лубочные пугала – на них по возможности не обращали внимания. А вот про других они знали. Они первыми их признали, попытались выработать стратегию выживания и городской войны, которая обеспечила бы им уважение. «Рука с пером» испытывала по отношению к этим существам если не покорность, то что-то вроде верности вассала: это вряд ли можно было назвать восстанием, на которое сюрреалисты надеялись, но манифы и впрямь представляли собой проблески сюрреализма. В них ощущалась некая конвульсивная красота[6]«Красота будет конвульсивной или не будет вовсе». А. Бретон, «Надя»., и они теперь жили в одном мире с людьми. Поэты, художники и философы, активисты сопротивления, тайные разведчики и нарушители спокойствия стали, как и полагалось, солдатами.

А теперь Тибо остался один и пьет за свободу Парижа из водоразборной колонки на площади, где повсюду валяются кирпичи, в которых есть что-то от обреченных цветов.

Несколько месяцев назад его разведчики в девятом арондисмане доложили о демонах в склепе вблизи Клиши. Тибо и товарищи по ячейке посмотрели друг на друга в ужасе.

– С ними нет нацистских дрессировщиков, – сказала Виржини. Она была новобранцем сюрреалистического сопротивления, свирепой, но молодой и невежественной. – Они одичалые. Насколько это срочно? Нам что, придется…

– Ты раньше не имела с ними дела, – отрезал Тибо. – Иначе не задавала бы такие вопросы.

Дело в том, объяснил он ей, что демоны, нашедшие где-нибудь приют, подобны загноившейся занозе или аллергической реакции. Сила арондисмана пока что удерживала их от проникновения, не считая случайных одиночек, которые своими неуклюжими тушами крушили все вокруг. Но теперь, когда они закрепились, их надо изгнать или уничтожить, иначе весь девятый округ превратится в зону кровопролития и инфернальных мук. Сюрреалисты должны приготовить экзорцизм.

Процесс и соответствующие ему принадлежности, реликты волшебства, которое так раздражало эпоху Просвещения, доставляли определенное удовольствие. Но вот кое-что другое разило клерикализмом, и партизанам претила сама мысль о том, что и такие методы приносят пользу. Тибо и Элиза понесли мешок распятий, бутылочек со святой водой и колокольчиков к отцу Седрику. Элиза сказала, что дочь раввина с мешком таких штуковин – форменный анекдот. Старый священник пробормотал череду бессвязных благословений, и они заплатили ему сигаретами и едой.

– Подставьте другую щеку, отче, – проговорила Элиза, заметив выражение его лица. – Найдите кого-нибудь из «Свободной Франции», если желаете стать пастырем покорного стада. До той поры у нас с вами брак по расчету. Хотите уйти? Дверь вон там.

Они предоставляли ему кое-какую защиту, а он отвечал тем же. Неудобный симбиоз. Сюрреалисты презирали его призвание, он же презирал их за воинствующий атеизм, но все знали: если уж приходится бороться с демонами, лучше, чтобы кое-какие нелепости вершил священник, в рамках своего ремесла.

– Почему? – спросил он у Элизы, когда они снова ушли. – Почему, по-твоему, это работает? Ведь непохоже, чтобы в этой куче ерунды было хоть что-то настоящее.

– Может быть, демоны любят ритуалы так же, как люди, – ответила она.

Хоть отряд Тибо издевался и запугивал отца Седрика, на самом деле к нему испытывали что-то вроде недружелюбного уважения: этот человек, невзирая на все прочее, был частью Сопротивления. На этих улицах традиции, которые он соблюдал, стали непривлекательным инакомыслием. В отличие от множества священнослужителей он отказался заключать какой бы то ни было мир с новой Церковью Парижа или с ее руководителем, Робертом Алешем.

За несколько месяцев до преобразований аббат Алеш был известным проповедником, выступающим против нацистов. Очень немногие близкие знали также, что он работал в подпольной организации Жанин Пикабиа, известной как «Сеть Глория». Он был курьером и доверенным лицом, способным благодаря своему сану проходить из зоны в зону, перевозя сообщения и контрабанду. Товарищи по «Глории» называли его «епископом», и он выслушивал их исповеди.

Но на самом деле он был двойным агентом. После С-Взрыва он продал товарищей нацистам, которые платили ему жалованье, и почти все погибли. Алеш, Ви-мен[7]Ви-мен (V-man) – главный герой комикса патриотической направленности, первый выпуск которого появился в 1942 году (не путать с главным героем комикса «V значит вендетта»)., доносчик, стоил не тридцати сребреников, но двенадцати тысяч франков в месяц.

Два ревностных активиста, Сьюзанна Дешево-Дюмениль и ее любовник, ирландец Беккет, бежали от резни, в которой погибла «Глория». Они рассказали о вероломстве Алеша, но он не испугался. Напротив, он стал основоположником теологии предательства. Это был коллаборационистский католицизм, построенный на сотрудничестве с немецкими захватчиками и теми, кто пришел из нижнего мира. Рим осудил его, а он в ответ осудил Рим. Он сделал самого себя епископом собственной церкви, которую финансировал фюрер.

В том, что касается ненависти к Алешу, Седрик и сюрреалисты могли найти общий язык.

В сумерках бойцы поднялись на крышу, их пушки были заряжены язвительно благословенными боеприпасами. В Париже нужно было быть готовым к борьбе с искусством и адскими порождениями – не говоря уже о нацистах, – и потому они запаслись оружием на все случаи жизни.

Тибо был готов к манифам. Он набрался опыта, он мог выполнять катексис[8]Катексис – термин, которым пользовался З. Фрейд для обозначения энергии бессознательного, затрачиваемой на формирование определенных образов, идей или символов. или использовать против них оружие той же манифовой природы.

Людей, конечно, можно было убить почти чем угодно.

Партизаны пробирались, словно собиратели хвороста, через перелески дымоходов. Среди старых кирпичей, мертвых ворон, шифера и водосточных желобов Тибо видел маятники и веревочные фигурки. Обломки сюрреалистичного, мимолетного забытья. По краям крыш имелись двери. Расплывчатые существа бродили совсем близко, и он на них не смотрел.

Потом раздался далекий крик. Они осторожно приблизились к источнику звука. Члены «Руки с пером» встали под огромным небом, глядя в треснувший световой люк в крыше склада, как будто в гадательный бассейн.

Далеко внизу человек в просторном одеянии конвульсивно дергался, подвешенный в воздухе над пыльным полом. Его окружали чудовища.

Тварь с носом в виде трубы и рыбьими глазами размахивала дубиной и жестоко лупила жертву. Безногое существо с крыльями летучей мыши колотило бедолагу шипастым хвостом с присосками. Животные, похожие на тряпичных кукол, жевали пальцы незнакомца и кололи его рогами.

– Боже мой, – прошептала Виржини. – Идемте же.

Бойцы Сопротивления от отвращения стиснули зубы и быстро приготовили оружие. Кукла, похожая на ящерицу, оскалилась; мохнатая тварь с мордой свиньи бросила на них злобный взгляд, не переставая атаковать.

– Подождите, – выдавил Тибо. Он вскинул руку. – Посмотрите. Посмотрите на его одежду.

– Не мешай, Тиб, – сказал Пьер, прицеливаясь сквозь стекло.

– Да подождите же! Он уже совершил в точности такое же движение несколько секунд назад, – не уступил Тибо. Незнакомец опять закричал. – Послушайте. – Шли секунды, и отчетливый жалобный возглас повторился. – Посмотрите на демонов, – продолжил Тибо. – Посмотрите на него!

Глаза парящего над полом человека были расфокусированными и невыразительными, как бетон. В его одеждах песочного цвета, его бороде ощущалась какая-то странная аккуратность. Он вопил и корчился, его крики не становились ни громче, ни тише, а кровь бесконечно барабанила по полу, собираясь в лужу, которая не росла.

– Эти демоны, – наконец сказал Тибо, – выглядят слишком здоровыми. Происходящее повторяется, как поцарапанная пластинка. Они не демоны. А тот, кого они мучают, не человек.

И вот теперь на меняющихся улицах Парижа звучало эхо адских копыт. После взрыва демоны вырывались из канализации, выламывались из деревьев, как из сломанных дверей, влетали в мир на полной скорости, как манифы, хотя были другими, совсем другими, и взрыв явно имел совершенно иную природу, с ними не связанную. Казалось, взрыв стал для них не моментом рождения, но поводом. Они выплывали на свет через тротуары, превратившиеся в лаву, с рычанием покидали пространство боли, которое можно было увидеть лишь мельком. Гиганты со сгустками паутины вместо лиц, генералы с головами крабов, из которых торчали зубы, и так далее. Они носили доспехи и золото. Они швырялись смертоносными заклинаниями и вопили во всю свою адскую глотку.

И все-таки, насмешливо скаля зубы, демоны морщились. Осторожно трогали свои шкуры, когда думали, что никто за ними не наблюдает. Когда они убивали и мучили, в этом ощущался намек на некую принужденность. Они выглядели встревоженными. Они воняли не только серой, но и инфекцией. Иногда они плакали от боли.

Парижские гости из Преисподней не умолкали. Они объявили, едва придя в мир, – на сотне языков, с шипением и завыванием описывая свои абиссальные города, ударяя когтями в знаки, которые носили, символы благородных домов из глубин, они назойливо орали, обращаясь к своим жертвам, – что пришли не откуда-нибудь, а из самого Ада, и по этой причине все должны трепетать от ужаса.

На парижские улицы они вышли бок о бок с нацистами и их союзниками-вишистами, патрулируя вместе с особыми офицерами-колдунами, совершая совместные нападения: одни атаковали пулями и бомбами, другие – плевками и кипящей адской кровью. Все поняли, что, в то время как у манифов не было надзирателей, Рейх по собственному желанию призвал этих, других существ, чтобы выиграть войну. Их сотрудничество не всегда было успешным. Иной раз во время нападений на врагов их стычки перерастали в жестокие расправы, и тогда твари и нацисты принимались рвать друг друга на части, в то время как их потенциальные жертвы, которых внезапно переставали убивать, в растерянности слушали, как обе стороны вопят, осыпая друг друга обвинениями.

Теперь, когда демоны были здесь, внимательный наблюдатель мог обнаружить, что адские существа столь же напуганы, как и их армейские надзиратели, и в невозможном Париже они оказались такими же заложниками ситуации, как и все прочие. Они пришли, но никто не видел, чтобы они уходили обратно в свой мир. Спрятавшись вблизи какого-нибудь логова – иной раз самые храбрые или склонные к самоубийству шпионы-люди так делали, – можно было услышать, как они рыдают по Геенне, которая, похоже, оказалась навсегда для них закрыта благодаря стараниям некомпетентных демонологов.

И еще можно было в конце концов понять, что живое искусство на улицах города их пугает. Манифы вынуждали демонов убегать, если превосходили их числом, а в противном случае адские твари шли в атаку не без нервного трепета.

– Это не демоны, – сказал Тибо своим товарищам той ночью на крыше, пока они рассматривали «адских» существ внизу. – Это манифы.

Живые образы. Изображения демонов и их жертв. И даже не разумные, как большая часть ожившего искусства Нового Парижа, но повторяющие одно и то же, как машины.

– Нет! – воскликнул Пьер, убирая нацеленную в окно винтовку. – Ну что за бред сивой кобылы… – сказал он и прицелился опять. Но не выстрелил, и его товарищи смотрели, как сцена повторяется снова, пока Элиза осторожным движением не вынудила его опустить оружие.

Тибо шепчет, обращаясь к тем, кого больше нет.

Сейчас ночь, но он продолжает идти. Он хочет увидеть, как Париж превратится в набросок, нарисованный холодным воздухом и резкими чернильными штрихами темноты на фоне белого камня. И потому он идет по полуразрушенным улицам, пока не восходит луна, а потом закрывает глаза и продолжает идти, позволяя подсознанию направить себя в какой-нибудь заброшенный дом, где безопасно. «Я посплю часок, – думает он. – Два, три часа, только и всего».

Когда пальцы касаются дерева, он открывает глаза. Выбивает дверь. Под ногами хлюпает гнилой ковер. Тибо идет вперед с винтовкой наготове.

С каминной доски в большой гостиной за ним наблюдает видение глазами мармозетки. Строит гримасы. С серповидных когтей капает кровь. На полу лицом в одной из луж лежит утопленница. Тибо видит ее лопатки, покрытые веснушками, и внезапный всплеск интуиции подсказывает, что животное ждет, пока труп сгниет.

По ночам он должен вести себя тихо – в особенности этой, последней ночью, – но его охватывает ярость солдата, потерпевшего поражение. Он наводит винтовку на плотоядную обезьянку.

Существо колеблется, как обычно случается с манифами, которые сталкиваются с Тибо. Он отключает волю и стреляет, как сюрреалист.

Его пули не летят по прямой. Посредине полета они меняют траекторию и настигают существо в прыжке, отбрасывают на стену с глухим ударом, и там оно, подергав конечностями, тает и превращается в смолу.

Тибо ждет. Дуло винтовки дымится. Ничего не происходит. Он делает шаг к мертвой женщине, чтобы ее перевернуть, но останавливается и прячет лицо в ладонях, сам не зная, заплачет ли. Теперь он не сможет заснуть.

Через два дня после неудачного нападения «Руки с пером» на не-демонов, когда Тибо завтракал куском черствого хлеба, Виржини положила на стол перед ним книгу.

– Что это такое? – сказал он.

Она пролистала гравюры и отыскала существо с трубой вместо рта, шипастый хвост, орду демонят. Он узнал их. Они осаждали того же святого Антония, которого видели в нескольких кварталах отсюда.

– Это Шонгауэр.

– Где ты это взяла?

– В библиотеке.

Тибо покачал головой, не зная, глупость это или храбрость с ее стороны. Ограбить библиотеку! Книги таили в себе опасность.

– Дело вот в чем… – продолжила она. – Этот маниф, с гравюры. Я не думаю, что он возник сам по себе. Это очень далеко. Ну, от сердца С-взрыва.

Изобильные ударные волны взрыва оживили не только видения сюрреалистов. Одновременно с ними родились на свет образы символизма и декаданса, грезы предков сюрреалистов и тех, кого они любили, призраки из их прото-канона. Теперь злобный десятиногий паук Редона охотился в конце улицы Жана Лантье, клацая зубищами. Фигура с лицом, составленным из фруктов, как на картине Арчимбольдо, бродила вблизи от рынка Сен-Уан.

– Я еще понимаю, если бы это оказался Дюрер, – продолжила она. – Или Пиранези. Но Шонгауэр? Он важен и все-таки, по-моему, не настолько близок к самой сути, чтобы воплотиться в жизнь спонтанно. Мне кажется, кто-то намеренно призвал эту гравюру.

– Кто? – спросил Тибо. – И зачем?

– Нацисты. Может быть, им нужны демоны, которые лучше повинуются приказам. Мне кажется, им нужны собственные манифы. – Виржини немного помолчала. – Мне кажется, они еще не забросили попытки.

Они посмотрели друг на друга. Представили себе, как враги вытаскивают образы со страниц, используя непостижимым образом сооруженные механизмы призыва.

– Сам фюрер, как ни крути, художник, – угрюмо прибавила Виржини.

Репродукции его отнюдь не шедевральных акварелей с неуверенными линиями, безликими людьми, милыми, но бессодержательными и пустыми городскими фасадами распространялись в оккультном Париже как раритеты. Виржини и Тибо обменялись понимающими презрительными взглядами.

Каков бы ни был их источник, демонические манифы оказались слабыми, им даже не хватило силы воплотиться в жизнь полностью. «Вероятно, они все еще там», – думает Тибо. Бесконечно поедают тупую добычу с лицом святого, а та все никак не заканчивается.

Он подходит к перекрестку Гарибальди и бульвара Пастера. За ставнями видны угасающие свечи. Эти дома – крошечные коммуны. Семья в каждой комнате, в печах жгут обломки стульев, между стенами пробурены дороги. Дома-деревни. Тибо засыпает и во сне плетется по Османовским бульварам.

Ему снится, как Элиза падает с залитым кровью лицом. Он видит Виржини, Поля, Жана и остальных – он понимает, что опоздал, и ничего не остается, кроме как баюкать головы умирающих во тьме леса.

Тибо не плачет, но и не просыпается, хотя продолжает идти. Черты его лица вновь складываются в насмешливую гримасу горожанина.

На перекрестке, залитом белым светом луны, что-то шевелится, и Тибо замедляет шаг. Два скелета. Они шевелят конечностями, лишенными плоти. Неспешно идут по кругу.

Тибо замирает. Мертвые ступни звонко ударяют по мостовой.

Ален, лучший офицер, которого когда-либо выбирала голосованием его ячейка, отнесся бы к таким аккуратным остовам Дельво, залежам окаменелостей или распростершимся скелетам Мальо, вновь и вновь распадающимся на части, с большим уважением. Это не помешало троим манифам заколоть его насмерть жарким июньским днем обломками собственных костей.

Тибо отступает. Он не хочет воевать с манифами.

Его орган чувств, его новая мышца судорожно вздрагивает от внезапного всплеска манифской энергии. Та нахлынула откуда-то еще. Он пошатывается. Новый всплеск оказывается таким сильным, что он складывается пополам.

Слышен быстрый треск выстрелов. Скелеты не останавливаются. Звуки доносятся с севера. Они не на пути Тибо, но близко, и что-то в нем вышло из-под контроля, что-то им овладело, и потому он бросается бежать – к собственному удивлению, туда, где раздается стрельба.

Через границу, в седьмой арондисман. У него закладывает уши. Новый выстрел. Тибо чувствует запах сока.

Авеню Бретей заросла осинами. Их ветви тянутся к домам. Комплекс Дома Инвалидов, обширной и некогда процветающей старой военной зоны, не виден, его заслонила тысячелетняя растительность. Фонарные столбы торчат из переплетения корней и с крыш, над лесом. Собор Святого Людовика покрылся корой. Музей Армии пустеет под медленным натиском растительного хаоса, любопытный подлесок неделю за неделей вытаскивает оружие из стеклянных витрин и уносит прочь.

Еще один выстрел: стая ночных тварей рассеивается. Слышится смех. Женщина выбегает из леса. Она в очках с толстыми стеклами, твидовых брюках и жакете, вся перемазана лесной грязью. Она с трудом тащит тяжелые сумки и снаряжение, размахивает пистолетом.

Рычание, шумное дыхание. Из леса за нею выбегают существа, несутся странной нетвердой рысью.

Это столики: жесткие тела из досок, негнущиеся деревянные ножки, неистово бьющиеся хвосты и свирепые собачьи морды. Они оглушительно лают и щелкают зубами в воздухе. Клыкастая мебель рывками пересекает неровную землю.

Тибо шипит и преграждает путь преследователям, становится между охотниками и их выбившейся из сил добычей. Молодой партизан думает, что они повернут прочь от него, как делает большинство манифов.

Но они не останавливаются. Они нападают.

От потрясения он едва не забывает вскинуть винтовку. Он стреляет, когда первое «животное» прыгает, и рявкающий столик превращается в облако щепок.

Другие кидаются на него, и хлопковая пижама внезапно делается прочной, как металл. Он взмахивает руками. Пижама плотно обхватывает Тибо, превращает его в орудие, бросает вперед, быстро и с силой. Древесно-таксидермический хищник достигает его, кусает – и рука Тибо, защищенная манифовой тканью, опускается и ломает твари хребет.

Он стоит между женщиной и волко-столиками, рычит столь же яростно, как и вся стая. Столики потихоньку продвигаются вперед. Вспышка творческой случайности позволяет Тибо выстрелить ближайшему справа прямо в пасть – брызги крови и опилки летят во все стороны, а существо падает.

Из леса доносятся крики. Он видит две, потом три фигуры среди деревьев. Униформы эсэсовцев. Мужчина в темном пальто кричит по-немецки:

– Быстро! Осторожнее! Собаки…

Здоровенный офицер стреляет прямо в Тибо из теней. Партизан кричит. Но пули рикошетят от его груди. Солдат хмурится, а Тибо вскидывает собственную старую и дряхлую винтовку, стреляет, промахивается, перезаряжает, а офицер все таращится, тупой и медлительный, так что Тибо стреляет снова, на этот раз с disponibilité, и убивает его.

Волко-столики кусаются. Какой-то нацист щелкает кнутом, приказывая им собраться вместе, сплотиться, и Тибо хватается за пролетающую мимо полосу кожи. Она бьет по руке, обворачивается вокруг ладони, и та немеет, но он держит крепко. Женщина рядом падает, засовывает пальцы в верхний слой почвы: мебель, которая ей угрожает, вздрагивает и пятится. Тибо дергает кнут, нацист летит в его сторону, и юноша снова его отталкивает, так что солдат исчезает во тьме.

Немцы колеблются. Стая воет. Тибо бьет по древесному стволу с достаточной силой, чтобы тот содрогнулся, демонстрируя, какую силу придала ему пижама. Нападавшие отступают в лес, с глаз долой, уходят куда-то к коридорам Дома Инвалидов. Люди кричат, убегая, и столики повинуются крикам, лишь скаля зубы, прежде чем кануть в темноту.

– Спасибо, – говорит женщина. – Спасибо тебе. – Она собирает свои рассыпавшиеся вещи. – Уходим. – Она говорит по-французски с американским акцентом; у нее высокий голос образованного человека.

– Что это была за чертовщина? – спрашивает Тибо. Человек, которого он только что ударил, мертв. Тибо проверяет его карманы. – Я никогда раньше не видел ничего похожего на этих существ.

– Их называют волко-столики, – говорит женщина. – Воплотились из выдумки одного человека по имени Браунер. Мы должны идти.

Тибо недоверчиво смотрит на нее, потом говорит:

– У столиков Браунера лисьи части. Эти крупнее, чем все, какие мне доводилось видеть, и шерсть более серая. Они не похожи на лис. Выглядят какими-то полукровками. Солдаты называли их собаками. И они подчинялись командам! И… – Он отворачивается от незнакомки. – Как я и сказал, мне не доводилось раньше видеть таких манифов, включая волко-столики.

«И они атаковали меня. Без колебаний».

Спустя несколько секунд женщина говорит:

– Пожалуйста, прости меня. Ну да, конечно. Я неправильно поняла.

– Волко-столики – падальщики, – продолжает Тибо. – Они должны были разбежаться от единственного выстрела. – Они объедаются, пытаясь заполнить желудки, которых у них нет, забивают горло, а потом их тошнит кровью, мясом и слюной, после чего они опять жрут, не в силах удержаться. – Волко-столики не отличаются храбростью.

– Ты, конечно, разбираешься в манифах, – говорит женщина. – Прошу меня извинить. Я не хотела показаться грубой. Но, умоляю… мы должны идти.

– Кто ты такая?

Она на несколько лет старше его. Лицо круглое, щеки румяные, волосы темные и коротко подстриженные. Она смотрит на него с того места, где прячется за выступающими корнями, пригибаясь.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает Тибо и мгновенно понимает, что знает ответ.

– Я Сэм, – говорит она и вскрикивает, когда Тибо забирает у нее сумку: – Эй!

Он переворачивает сумку, вываливая содержимое.

– Да что ты творишь?! – кричит Сэм.

Перед Тибо рассыпаются камера, контейнеры с пленкой, несколько потрепанных книг. Камера совсем не старая. Он не чувствует заряда манифской энергии. Это не сюрреалистические предметы. Он удивленно смотрит на них. Он ожидал добычи мародера. Он ожидал увидеть старые перчатки; чучело змеи; что-нибудь пыльное; винный бокал, наполовину превратившийся в потеки лавы, наполовину вмурованный в камень; детали пишущей машинки; книгу, которая много времени пролежала под водой и обросла ракушками; пинцет, который меняет то, к чему прикасается.

Тибо считал эту женщину боевой наркоманкой, сорокой войны. Охотники за артефактами пробираются мимо баррикад, чтобы искать, добывать и продавать вещи, рожденные или измененные взрывом. Батареи, заряженные странной энергией. Предметы, добытые из нацистского карантина, продавали за колоссальные суммы на черных рынках внешнего мира. Все это были манифы, украденные в то самое время, пока партизаны сражались за освобождение, пока Тибо и его товарищи боролись с демонами, фашистами и непокорным искусством и умирали.

Он в каком-то смысле больше уважает своих врагов, чем торговцев такими товарами. В сумке Тибо ожидал найти ложечку, покрытую мехом; свечу; камешек в коробке. Он моргает. Он складывает и разворачивает нацистский кнут.

Сэм проверяет камеру на наличие повреждений.

– Ну и зачем ты так? – говорит она.

Тибо тыкает книги пальцем ноги, как будто они могут превратиться в более ожидаемые трофеи. Она шлепает его по ноге. Карты Парижа. Журналы: «Минотавр»; «Документы»; «Le Surréalisme au service de la révolution»; «La Révolution surréaliste»[9]«Сюрреализм на службе революции», «Сюрреалистическая революция» (фр.). ; «Вид».

– Зачем тебе это? – тихо спрашивает он.

Женщина стряхивает с обложек грязь.

– Ты подумал, что я охотница за сокровищами. Господи Иисусе. – Она смотрит на него через видоискатель камеры, и он вскидывает ладонь перед лицом. Она нажимает на кнопку, раздается щелчок, и у Тибо бурлит кровь. Он продолжает глядеть на ее журналы, думая о тех, которые когда-то носил сам. Он их бросил несколько лет назад, когда взял перерыв в обучении. Странная дань уважения учителям – все эти запасные экземпляры, страницы, полные их собственных трудов.

Женщина вздыхает с облегчением.

– Если бы ты это сломал, разбудил бы во мне зверя.

Она надевает на шею ремешок от камеры и счищает грязь с большой кожаной тетради. Протягивает руку.

– Я здесь не для того, чтобы воровать. Я здесь, чтобы все это запечатлеть.

После того как погибли родители, но прежде чем он отыскал тех, кому предстояло стать его товарищами, Тибо – ему еще не исполнилось шестнадцать – довольно долго прятался и бродяжничал. Добравшись до края старого города, он подыскал убежище, из которого было видно, как толпы перепуганных граждан, оказавшихся в ловушке, бегут и кидаются на баррикады, возведенные по периметру зоны взрыва, а из-за них нацистские солдаты ведут беспощадную стрельбу, убивая гражданских, пока те не поняли, что выхода нет. В первые дни некоторые немецкие солдаты также бежали к позициям соотечественников, размахивая руками и крича, чтобы их выпустили из западни. Но их тоже расстреливали, если они подходили слишком близко. Офицерам и бойцам, которые это увидели и отступили, через громкоговорители приказали оставаться в радиусе поражения и ждать указаний.

Он отступил в небезопасный Париж. Там Тибо спал, где мог, охотился за едой, вытирал слезы и прятался от ужасных существ. Он все-таки несколько раз подкрадывался к границе, пытался найти выход, но многочисленные попытки не увенчались успехом. Город был надежно запечатан.

Наконец однажды ночью, под проливным дождем, укрывшись в развалинах табачного киоска и вяло перебирая свои пожитки, он нашел в своем ранце последнюю стопку брошюр и книг, которые получил в день взрыва. Тибо перерезал шнур, которым они все еще были связаны.

«Géographie nocturne»[10]«Ночная география» (фр.). , брошюра стихов. Периодический журнал «La Main à plume»[11]«Рука с пером» (фр.). . Сюрреализм застрявших в оккупированном городе. Все это было написано в пику захватчикам, во время оккупации. Он уже знал эти имена: Шабрюн, Патен, Дотремон. Дождь рисовал на окне ночную географию.

«Спящие, – прочитал Тибо, – труженики и соратники в том, что происходит во Вселенной».

Он открыл вторую брошюру на «État de présence» Шабрюна. Выступление в защиту поэзии, антифашистская ярость… Заявление о намерении хранить верность своим идеалам, которое много позже Тибо прочитает вербовщикам «Руки с пером», чтобы пройти вступительное испытание. Сюрреалистическое состояние присутствия[12]В буквальном переводе с французского название текста Шабрюна, который читает Тибо, означает «состояние присутствия», однако следует учитывать, что этот самый текст стал политическим манифестом «Руки с пером», и потому смысл термина был расширен до восприятия сюрреализма как «состояния присутствия», реагирующего на исторические события.. Он перелистнул несколько страниц, и оказалось, что первые прочитанные им слова почти что последние во всем документе.

«Нам надо уйти? Остаться? Если можешь остаться – оставайся…»

Тибо опять затрясся, но не от холода.

«Мы остаемся».