Онлайн чтение книги Последний альбом Wylding Hall
Глава 3

Уилл

Усадьба представляла собой шикарные руины. Вроде пьяной светской львицы, у которой только и осталось что тряпки да побрякушки, которые на ней надеты, а она все равно не желает уходить с вечеринки. Встречал я таких дамочек.

Ничего грандиозного: не Хогвартс и не аббатство Даунтон. Но здание немаленькое и размашистое, по-настоящему старинное. Попадались и донорманнские детали – под деталями я подразумеваю останки каменной стены вокруг сада. Джулиан заявил, что там находилось поселение бронзового века. Ему, видишь ли, магия подсказала. Может, и не врал; магия – его стихия. По преимуществу полная бредятина: стеклянные шары, карты Таро, фимиам…

Эштон меня совсем извел: обвинял в том, что я суеверный. Ну да, я стучу по дереву, не поминаю лукавого, но надо же уважать обычаи. Можно сказать, по традиции. Я верю, что все случается не просто так и в старые добрые времена именно так и было. Даже если не видишь причину, лучше не копайся в том, чего не понимаешь. Не зная броду, не суйся в воду. Только и всего.

А Джулиан как раз и норовил влезть куда не звали. В древней истории он разбирался: два семестра прослушал в Кембридже. Светлая голова и настоящий талант; понятное дело, почему многим не давала покоя его фамилия – Блейк.

Может, он интересовался Уайлдинг-холлом и окрестностями еще до нашего приезда туда, или нашел старую книжку в библиотеке, или еще что. Но историю поместья он изучил досконально. Похоже, с первого дня знал все ходы и выходы: «Вот крыло эпохи Тюдоров, тут норманны, это добавили после гражданской войны, а здесь дурацкая пристройка Викторианских времен». Вышагивал с важным видом и показывал нам, где что, будто всю жизнь провел в поместье. Я настолько удивился, что даже спросил, бывал ли он тут раньше. Он лишь плечами пожал: «Нет, просто знаю, вот и все».

Поэтому особенно странно, что он не слыхал о кургане и связанных с ним легендах. Не знаю, как Джулиан отыскал курган – по карте или случайно наткнулся, когда блуждал по пустошам. Остальные вообще ничего не знали. Поначалу мы из дому почти не вылезали, репетировали. А Джулиан любил бродить посреди ночи или рано утром, пока все еще спят. Он вообще ранняя пташка, даже в детстве до зари поднимался.

– Лучшее время, – говорил. – Пока день еще не испоганен.

Но в конце концов все испоганилось.

Том

Самая старинная сохранившаяся часть особняка относится к эпохе Тюдоров. Сзади, со двора, притулилась небольшая пристройка Елизаветинских времен, окруженная ивами. Живописно, но темновато: столетние деревья затеняют все крыло. Или даже тысячелетние. Сколько вообще живут деревья? В эту часть дома ведет тесный и жутко мрачный коридор, облицованный дубовыми панелями. Потом длинный узкий зал с внутренним балконом в торце, так называемой галереей менестрелей; пол выложен каменными плитами. Вверху комнаты, много комнат. Не считал, потому что с агентом осматривал весьма бегло. Но увиденное впечатлило. Прекрасные резные панели, витражи, стекла в свинцовых переплетах. На уровне памятника архитектуры национального значения. Хотя слишком темно. Окон мало, и большинство утоплено в толстых стенах.

В старой части особняка никто не спал. Лесли, правда, считает, что Джулиан со своей пассией блуждали там в первую свою ночь, прежде чем запереться в его спальне. Лес за ними шпионила, ей можно верить. Их желание спрятаться от чужих взглядов вполне понятно. Джулиан такой благовоспитанный, само воплощение галантности. Даже старомодный. Он постарался тактично уйти в тень со своей подружкой, чтобы не мозолить глаза остальным. Но эффект оказался обратным, как всегда и бывает, если куча молодежи живет в ограниченном пространстве. Все сразу навострили ушки. Просто порочный круг какой-то: каждый из них был влюблен не в того, в кого надо! Свое получили только Джулиан и его девица. Ни одна коммуна того времени долго не протянула: все утопии рушатся из-за сексуального соперничества, и кто только на этом не погорел!

Короче, в основном народ тусовался в главном корпусе Уайлдинг-холла, смахивавшем на капитальный фермерский дом, причем весьма комфортный. Плиточный пол, высокие беленые потолки просторной гостиной с мощными дубовыми балками и камином; окна выходят на зеленые лужайки и дальние чащи. Здесь и устроили репетиционный зад. Едва проснувшись, народ стекался в гостиную и торчал там до самой ночи, иногда берясь за инструменты. Электричество провели в имение сразу после войны и с тех пор не обновляли; энергоснабжение оказалось хиловатым, но на усилители и гитары хватало. Гостиная упиралась в старомодную кухню с громадной древней газовой плитой, длинным разделочным столом и разношерстным набором стульев и табуреток. Холодильник дребезжал при каждом прикосновении. Я все проверил во время осмотра с агентом по недвижимости, прежде чем подписать договор, и приборы работали. Пусть и с грехом пополам.

Туалет и ванная находились внизу, а вверху – несколько спален, в этом крыле их было, кажется, семь. Меблировка довольно-таки скромная, но кровать стояла в каждой комнате. В некоторых были письменные столы, кое-где комоды и шкафы, а в одной – громадное кресло, чуть ли не тронное, его облюбовал Джонно. Комнату Джулиана украшал письменный стол перед западным окном, откуда открывался вид на Даунс.

За этим столом он сочинил «Распростертое утро». Поглядите фотографию на развороте альбома: блокнот Джулиана, листы нот, россыпь ручек и карандашей, гитара на кровати. Прекрасный снимок.

Эштон

Больше всего мне определенно нравился репетиционный зал, где все общались и музицировали. Мы туда сползались поодиночке или парами, обычно продирая глаза примерно к полудню. Играли, импровизировали, слушали наработки песен Лес и Джулиана. Иногда так увлекались, что даже забывали пожрать. Правда, выпить никто не забывал, особенно Уилл. Весь аппарат мы оставляли прямо там: маленький усилитель, гитары, мандолина и ситар Уилла, другое барахло. Он даже самостоятельно выучился играть на виоле да гамба: вот же нечего делать было чуваку. Ударные Джонно там же, а еще дряхлое, побитое жизнью пианино, которое мы выволокли из угла на середину. Джулиан иногда на нем поигрывал: «Зеленые рукава»[5]Английская народная песня XVI века. и пьески Джона Дауленда[6]Ирландский композитор и лютнист XVII века., которые вообще-то сочинялись не для фортепиано, но Джулиан здорово их интерпретировал.

И представляете, пианино оказалось идеально настроенным. Меня это с самого начала насторожило. Кто за ним следил? Дикость какая-то, особенно если учесть, что все остальное в доме держалось на соплях.

Многое там тревожило. Постоянно несло гарью, свежим древесным дымком, будто где-то рядом топили камин. Нас предупредили, что дымоходы не прочищались десятки лет, дрова в камин совать нельзя ни в коем разе. Впрочем, летом и без того тепло. Мы открывали окна, жгли ароматные палочки – запах гари не улетучился. В репетиционном зале пахло меньше, чем в остальном здании.

А еще тот жуткий птичий вольер: крохотная угловая комнатушка в глубине дома, возле старого крыла. Чуть больше стенного шкафа, с выходящим на запад слуховым окошком под самым потолком. Однажды утром, через пару дней после прибытия я пустился на поиски сортира. В «главном» туалете основательно засел Уилл, и я устал ждать, когда он выйдет. Должно быть, там он и осваивал эту долбаную виолу да гамба.

Толком в доме еще никто не ориентировался, и я в одних носках побрел по заднему коридору, тычась во все двери подряд, вдруг где-нибудь найду другой туалет. Ручки едва поворачивались, некоторые вообще не открывались, и я так и не узнал, что там внутри. Но большинство дверей вели в пустые комнаты; кое-где громоздилась вдоль стен старая мебель, иногда составленная друг на друга. Резные столы, кресла, шкафы, сундуки – ни дать ни взять безумная антикварная давка на выезде. Так я добрался до конца коридора, и осталась только одна дверь.

Она распахнулась будто сама собой: я только чуть-чуть тронул ручку, и она повернулась как по маслу. Я сунулся внутрь – и тут же зажал нос рукавом. Воняло гадостно, настоящей гнилью. Не дохлой крысой или кошкой, не мертвечиной вообще. И не канализацией. Совсем ни на что не похоже. Но запах был очень плотный, будто дышишь испарениями, какие поднимаются над трясиной или типа того, – хотя мне случалось бывать на болотах, но такой вони я в жизни не встречал, даже ничего близкого.

Не знаю, как меня не вырвало. Сдернул с головы бандану – волосы тогда отращивал, – закрыл морду. На полу что-то лежало, но толком не разглядеть. Сначала я решил, что это свернутые коврики, потому что там повсюду были старые восточные ковры. Крохотное оконце под самым потолком заросло паутиной и пылью, так что глазам пришлось привыкнуть к полутьме.

На полу лежали не ковры, а птицы. Сотни, даже тысячи. Я взвыл и отпрянул, стукнувшись о дверной косяк. Но птицы даже не шелохнулись.

Все они были мертвы. Кучи корольков или ласточек – я по части птиц не знаток.

Маленькие, в ладони уместятся, с бурыми перышками и крошечными загнутыми черными коготочками, они валялись друг на друге, будто их сгребали лопатой. У некоторых – почти у всех – недоставало клюва.

Видали птицу без клюва? Жуткое зрелище: махонькие мертвые глазки, а под ними просто дыра.

Я резко развернулся, чтобы выскочить, – и тут что-то вонзилось в стопу, как будто на гвоздь наступил. С перепугу я наплевал на адскую боль, мигом оказался в коридоре, захлопнул за собой дверь и как можно быстрее заковылял обратно. Уилл к тому времени уже освободил клозет, так что я юркнул туда и заперся внутри, пока кто-нибудь не увидел меня в таком раздрае. Никому из наших я так и не рассказал о вольере.

Кровь текла со страшной силой, но когда я стянул носок, в стопе обнаружился не гвоздь, а птичий клюв, черный, размером не больше шипа терновника. Минут пять я его выковыривал. Как он настолько глубоко воткнулся – черт знает. Я очистил ранку, промыл, как мог, и обмотал бумажным полотенцем, но кровило еще долго. Шрам так и остался на всю жизнь. Показать?

Лесли

Мне досталась комната рядом с Джулианом. Прекрасная спальня с шикарной кроватью под балдахином. Постельное белье Том купил для меня на Портобелло-роуд: восхитительные простыни и наволочки из старого французского полотна. Еще прилагались большой гардероб и прямо-таки громадное зеркало. Видимо, потому что я девочка.

Я чуть не прыгала от восторга. Лучшая комната в доме и лучшая из всех, где я на тот момент жила. Пожалуй, и на нынешний момент тоже. Хоть целыми днями валяйся в этой шикарной кровати и сочиняй песни. Когда нет общих репетиций, конечно. Я перечитала кучу поэзии: Джон Клэр, Рембо, Верлен. И еще Дилан, Леонард Коэн, Джони Митчелл. Тогда было не густо женщин, писавших песни. И я собиралась изменить ситуацию.

Парни сидели внизу, в зале. Уилл, Эштон и Джонно. Помню, у Джонно в комнате стоял потешный трон, развалившись в котором он без конца слушал одну и ту же запись King Crimson. Иногда чуть ли не три часа кряду. Потом спускался вниз, наскоро перекусывал, и мы все вместе приступали к работе.

Джон

Так и было. Мы с Уиллом, думаю, каждые сутки часов двадцать из двадцати четырех проводили под кайфом. Эштон больше на бутылку налегал. Они с Лес иногда выбирались в паб. Кроме них, местные никого из обитателей дома даже в глаза не видали.

Уилл

Нет, я теперь не пью. Уже тридцать семь лет – дольше, чем вы на свете живете. А тогда неслабо закладывал. Профессиональное заболевание фолк-исполнителей того времени, можно сказать. Впрочем, и рокеров тоже. Лес до сих пор прикладывается, по лицу сразу видно. Это не для печати. У нее на то свои резоны.

Обычный день? Хм-м, трудно сказать. Вряд ли день, скорее уж ночь. Иногда мы собирались и заполночь. Ладно, для документальной точности пусть будет день. Джулиан мог подняться с рассветом, даже если почти не спал, но остальные раскачивались не раньше девяти, а то и десяти. Говорите, рано? Уж поверьте, я тоже так считал!

Но тогда нам всем казалось, что мы очутились в заколдованном месте, и хотелось выжать из него по максимуму. К тому же по молодости силы восстанавливались мгновенно. Можно всю ночь накачиваться алкоголем, курить до одури, баловаться марками или промокашками, сыграть в баре за наличку, если нужда поджимает, а наутро с ясными глазами бодряком собраться в гостиной и, закусив удила, приняться за работу.

Значит, типичный день?

Нет, не думаю… Не было типичных, вот честно. Скорее уж безмятежная идиллия, алкионово время.

Что это значит? Есть у Овидия такой миф. Алкионой звали дочь бога ветров. Ее возлюбленный, Кейк, был царем и сыном утренней звезды. Он не послушался Алкионы, пустился в долгий путь по морю. Поднялся страшный шторм и утопил его вместе со всеми, кто был на борту. Потом тело Кейка вынесло волной на берег, к ногам Алкионы. С великого горя она бросилась в море и утонула.

Но боги все же сжалились над ними обоими и превратили их в птиц. В зимородков. И каждое лето случаются шесть-семь солнечных дней абсолютного покоя. Это время и называют алкионовыми днями в память об Алкионе.

Вот так мы и жили в Уайлдинг-холле. Алкионовы дни и златые ночи. Как зачарованные жили, это и в музыке сквозит. Но магия на диске – лишь тень того волшебства, которое мы пережили, играя там вместе.

Ладно, «тень» не очень звучит, не та метафора.

Эхо – вот что слышно в альбоме. Эхо того, что мы вместе, Джулиан, Лес, Эштон и я, создавали в том зале под бешеный ритм ударных Джона, а солнце заливало огромные окна, и казалось, будто они из жидкого золота, а не из стекла. Мы играли часами, пока у Джулиана не лопнет струна или пока Том не позвонит по телефону. Пауза на перекур и глоток спиртного, а потом снова дружно за работу.

Вам не понять, каково это – творить музыку таким образом. Я и сам не понимал, даже не понятия не имел до Уайлдинг-холла. Джулиан все время сочинял: каждое утро он приносил новую песню или новый вариант уже написанной. Хватал гитару и принимался подбирать мелодию, напевая вполголоса. Почти сразу подтягивалась Лес, потом присоединялись мы с Эштоном, и тут взрывались барабаны Джонно. И мы просто… творили.

Со мной такого раньше никогда не бывало. Музыку вообще трудно определить словами, ведь так? Можно описать, какие чувства вызывает песня, чем ты занимался, когда впервые услышал ее. Можно рассказать, какие технические приемы использовались при создании трека, как его играть – последовательность аккордов, тут быстрее, тут замедлить. Ля-минор, до-мажор.

Но там было совсем другое. Знаете, есть такое избитое выражение: коллективное сновидение. Как иногда рассказывают про концерт или фильм: «Мы погрузились в другую реальность и вынырнули оттуда, только когда зажегся свет, и до самого дома шли как в тумане, будто только что очнулись от коллективного сна».

Но мы не спали. Мы словно заблудились, только не во тьме, а в ярком свете. Ослепительное солнце сквозь окна, дымовая завеса сигарет и косяков; в воздухе пляшут пылинки, точно живые, как мошки или атомы, серебристые искорки в золоте света. Все мечется, трепещет, даже лиц друг друга не различить, лишь свет и дым. Слышишь музыку и следуешь за ней. Глубокий голос Лесли и хрупкий тенор Джулиана; Джон касается лишь самого края тарелок, высекая тонкий серебряный перезвон. Бас Эштона. Я со своей мандолиной, которую сам собрал и настроил. И стенания Лесли пробирают до дрожи, до полуобморока…

Гитара Джулиана. Его самого не видно – он там, где сгустилась тень, на заднем плане, вдали от окон. Клянусь, я его и сейчас слышу. Есть у Дэйви Грэма такая вещица, «Энджи», знаменитая гитарная тема, очень трудная в исполнении. Каждый новичок, только взявшись за инструмент, пытается ее осилить, но вот что я вам скажу: не тут-то было. Тут никакие видео на YouTube, никакие уроки игры на гитаре не помогут, никакой мастер-класс Джимми Пейджа. А Джулиан ее освоил еще в школе. Помню, я дико впечатлился, но и завидовал ему до потери пульса.

Готов поклясться, Джулиан играл ее лучше самого Грэма, лучше всех. Он настраивал свой «гибсон» до ультразвука, который не слышал никто, кроме него самого; его гитару ни с чем не перепутаешь. Остальные просто тянулись за ней, как слепые за поводырем.

Репетиционный зал воспринимался как пространство вне истории. Тут не было того неприятного ощущения вторжения в чужие владения, которое преследовало меня в других комнатах Уайлдинг-холла. Какой бы ни была история гостиной, она принадлежала нам. Мы ее сотворили, оставили след. Иногда мне кажется, что мы должны были там остаться, по-прежнему играть вместе. Если бы не то происшествие…

Лесли

Джулиан дал мне почитать книжку. Это когда мы с ним уже познакомились ближе, примерно через неделю после прибытия.

Иногда он так смущался. Не любил, когда его трогали. В первый раз, когда он меня поцеловал, я чуть не потеряла сознание. Он, кажется, тоже.

Но если дело касалось вещей, которые его действительно интересовали, он приходил в восторг, прямо как ребенок. На свой потаенный лад – никогда не повышал голос, хотя изредка смеялся. Смех у него был почти безумный и будто бы приносил ему громадное облегчение, как оргазм или чиханье. У Джулиана аж дух захватывало.

Мы лежали в его кровати – в первый раз, когда спали вместе. Чудесное утро. Совсем рано, солнце только заглянуло в окно – там такое волшебное окно, через которое открывался вид на мили вокруг, за леса до самого Даунса, где лиловели далекие-предалекие холмы.

Но при этом были видны и шпиль деревенской церкви, и крыша паба, и руины башни, которую мы искали и не нашли, хотя стояла она близко, в рощице возле кургана, о котором мы тогда тоже еще не знали. Странное окно. Как будто глядишь в телескоп одновременно с двух концов, с правильного и неправильного.

В общем, мы лежали в кровати, и я решила, что надо бы встать, сбегать в туалет и поискать чего-нибудь перекусить. Я начала выбираться из постели, но Джулиан задержал меня.

– Погоди, – сказал он и перегнулся через край.

Кровать у него была такая же, как и у меня в комнате, на высоких ножках: под ней свободно уместился бы еще один человек. А Джулиан хранил под кроватью все свои вещи: множество книг, конверты пластинок – не тех, которые он слушал, а чтобы разглядывать. Обложки тогдашних дисков – пальчики оближешь. Накуришься, поставишь запись, развесишь уши и рассматриваешь картинки на конверте. Чем только не развлекались, пока вай-фая не было.

Там были целые стопки книг. Карлос Кастанеда, Пол Боулз. Колода карт Таро. Джулиан обнаружил в старой части дома библиотеку – я туда не рисковала соваться.

Джулиан – другое дело. Книга нас и свела. Он сидел возле дома под старым дубом с каким-то толстенным томом. Я в шутку сделала вид, что хочу отнять книгу, он возмутился, и я сразу же извинилась. Я тогда только осваивалась в группе, считалась новичком. Жутко боялась взять неверный тон.

Но Джулиан повел себя ужасно мило: сказал, что не собирался меня пугать, но книга очень старинная, из тюдоровской библиотеки, как бы не испортить. Даже неизвестно, можно ли нам туда заходить. Видимо, библиотеку он обнаружил на второй день во время своих предрассветных блужданий и прихватил почитать несколько книг к себе в спальню.

Его впечатлило, что я читала Рембо и Джона Клэра. Не знаете его? Безумный поэт, который ночевал в кустах.

Я его могу по памяти цитировать. Думаю, тогда-то Джулиан и решил, что меня можно воспринимать всерьез.

Под кроватью лежало несколько древнего вида томов. В настоящих кожаных переплетах. Некоторые очень маленькие, размером всего с ладонь. Помню, я ожидала чего-нибудь совершенно дикого; думала, сейчас Джулиан покажет мне эзотерическую рукопись, которую откопал в библиотеке, древнюю инкунабулу или типа того.

Но он вытащил «Священное и мирское» Мирчи Элиаде в мягкой обложке.

– Знакома? – спросил он, держа книгу в своих больших ладонях, как пойманную бабочку. – Блестящая теория. Существует два вида времени, священное и мирское, обычное. Повседневность, когда мы ходим на работу, в шкоду и тому подобное, – это мирское время. А Рождество или другие праздники, всякие религиозные ритуалы или совместный сакральный опыт вроде участия в спектакле или музицирования – тут уже действует время священное. Это все равно как, – тут он схватил ручку и начертил на внутренней стороне обложки небольшую диаграмму Венна, две окружности, – кружок в кружке. Видишь? Большой кружок обозначает время мирское, нечестивое. А этот – священное. Знакомо ощущение, как будто минуты идут быстрее или медленнее? Так вот, они на самом деле движутся по-разному. Когда вступаешь в священное время, попадаешь как бы в иное пространство, заключенное внутри нормального мира. Оно туда вложено. Понимаешь?

Я уставилась на него и покачала головой:

– Нет, не понимаю. – Затем принюхалась к его волосам. – Джулиан, ты уже успел накуриться?

Он нахмурился. Не любил, когда его доставали насчет наркотиков.

– Пока нет. Аадно, теперь гляди сюда…

Он рылся в залежах на столе в поисках чистого листка, а я просто смотрела на него. На фото видно, каким прелестным он был в молодости. Но снимки всего не передают. Джулиан постоянно сутулился и казался ниже, чем на самом деле. Субтильным никак не назовешь, скорее долговязый, длиннорукий, длинноногий. А какие волосы! Густые, слегка волнистые, отливают легким блеском – будто мед течет сквозь пальцы. Вечный рыжий вельветовый пиджак не доставал до запястий, открывая старомодные наручные часы из тех, которые надо ежедневно заводить. Дорогие. Должно быть, подарок на окончание школы. Куча непонятных циферблатиков с дополнительными стрелочками – а есть что-нибудь короче секунды? Если есть, то у часов Джулиана наверняка нашлась бы стрелка и для такого. Джулиан то и дело поглядывал на часы, а я то и дело поглядывала на него. Могла хоть весь день пялиться. И иногда так и поступала, когда мы репетировали в зале.

Он наконец отыскал чистый листок, что-то начирикал на нем ручкой и сложил на манер веера

– Вот смотри. – Он поднял вверх узкий клинышек сложенной белой бумаги. – Это мы сейчас. Мирское время.

Меня будто кольнуло в сердце. Мы ведь только что провели вместе ночь, и для меня она была священным временем. Но я лишь кивнула.

– Так… Теперь внимание. – Он развернул листок, и я увидела, что он там нарисовал: простенький пейзаж с холмами, деревьями, рассветным солнцем. – Вот что там внутри: целый иной мир! Конечно, в реальности он малость побольше, чем нарисованный, – с улыбкой добавил он, – но суть примерно такая же…

Несколько минут он молча складывал и растягивал свой бумажный веер, пристально уставившись на него: будто медитировал или вглядывался в картины, которых я не видела. Тогда мне показалось, что он все-таки под кайфом: перехватил пару затяжек, пока я была в туалете. Но теперь я уже не уверена.