Часть третья

Онлайн чтение книги Повесть о Ходже Насреддине
Часть третья

Слава живому, который не умирает!

«Тысяча и одна ночь»

Глава двадцать седьмая

Ходжа Насреддин вошел в доверие и милость к эмиру, стал его ближайшим советником во всех делах. Ходжа Насреддин решал, эмир подписывал, а великий визирь Бахтияр только прикладывал медную резную печать. «О великий аллах, да это что же творится в нашем государстве! – мысленно восклицал он, читая эмирские указы об отменах налогов, о бесплатном пользовании дорогами и мостами, об уменьшении базарных сборов. – Ведь так недолго совсем разорить казну! Этот новый мудрец, да прогниют насквозь его внутренности, разрушил в одну неделю все, над чем я трудился больше десяти лет!»

Однажды он осмелился доложить о своих сомнениях эмиру. Повелитель ответил:

– Что знаешь ты, ничтожный, и что понимаешь? Мы сами не меньше тебя скорбим об этих указах, опустошающих нашу казну, но что можем мы сделать, если так повелевают звезды! Утешься, Бахтияр, это – на короткое время, пока звезды не станут в благоприятное сочетание. Объясни ему, Гуссейн Гуслия.

Ходжа Насреддин отвел великого визиря в сторону, усадил на подушки и долго объяснял, почему дополнительный налог на кузнецов, медников и оружейников следует немедленно отменить.

– Звезды Аль-Авва в созвездии Девы и Аль-Бальда в созвездии Стрельца противостоят звездам Сад-Була в созвездии Водолея, – говорил Ходжа Насреддин. – Ты понимаешь, о почтенный и сиятельнейший визирь, они противостоят и далеки от сочетания.

– Ну и что же, если они противостоят? – возразил Бахтияр. – Они и раньше противостояли, что, однако, ничуть не мешало нам исправно взыскивать налоги.

– Но ты позабыл о звезде Ак-Дабаран в созвездии Вола! – воскликнул Ходжа Насреддин. – О визирь, посмотри на небо, и ты убедишься!

– Зачем мне смотреть на небо! – ответил упрямый визирь. – Мое дело – следить за сохранностью и приумножением казны; я вижу, что с того дня, как появился ты во дворце, доходы казны уменьшились и приток налогов сократился. Сейчас как раз подошел срок взыскания налогов с городских ремесленников, объясни мне, почему мы не можем взыскать?

– Как почему? – воскликнул Ходжа Насреддин. – Да я же целый час толкую тебе об этом! Неужели ты до сих пор не понял, что на каждый из двенадцати знаков Зодиака выпадают два стояния луны с одной третью!..

– Но я должен взыскать налоги! – снова перебил визирь. – Ты понимаешь, налоги!

– Подожди, – остановил его Ходжа Насреддин. – Я еще не разъяснил тебе, что созвездие Ас-Сурейя и восемь звезд Ан-Наими…

Здесь Ходжа Насреддин пустился в столь туманные и пространные объяснения, что в голове у великого визиря загудело и в глазах помутилось. Он встал и вышел, пошатываясь. А Ходжа Насреддин вернулся к эмиру:

– О повелитель! Старость хотя и покрыла серебром его голову, но обогатила ее лишь снаружи, не превратив в золото то, что находится внутри головы. Он не смог вместить в себя мою мудрость. Он ничего не понял, повелитель. О, если бы он обладал одною лишь тысячной долей того ума, которым обладает великий эмир, затмевающий самого Лухмана!

Эмир милостиво и самодовольно улыбнулся. Все эти дни Ходжа Насреддин с великим усердием внушал ему мысль о его несравненной мудрости и преуспел в своем намерении вполне. И теперь, когда он доказывал что-нибудь эмиру, тот слушал с глубокомысленным видом и не возражал, боясь обнаружить истинную глубину своего ума.

На следующий день Бахтияр говорил в кругу придворных:

– Новый мудрец, этот самый Гуссейн Гуслия, разорит нас всех! Все мы обогащаемся только в дни собирания налогов, когда нам удается зачерпнуть из большой и полноводной реки, текущей в эмирскую казну. И вот пришло нам время зачерпнуть, но этот Гуссейн Гуслия мешает. Он ссылается на расположение звезд, но когда и кто слышал, чтобы звезды, управляемые аллахом, располагались бы в ущерб знатным и благородным людям, благоприятствуя в то же время каким-то презренным ремесленникам, которые – я уверен – бесстыдно прожирают сейчас свои заработки, вместо того чтобы отдать их нам! Когда и кто слышал о таком расположении звезд? Этого не сказано ни в одной книге, потому что такая книга, если бы даже и появилась, то была бы немедленно сожжена, а человек, сочинивший ее, был бы проклят и предан казни, как величайший богохульник, еретик и злодей!

Придворные молчали, еще не зная, на чью сторону выгоднее им стать – на сторону Бахтияра или нового мудреца.

– Уже сейчас приток налогов уменьшается с каждым днем, – продолжал Бахтияр. – И недалеко то время, когда оскудеет казна, и мы, приближенные эмира, разоримся, и вместо парчовых халатов мы наденем простые, грубые, и вместо двадцати жен мы будем довольствоваться только двумя, и вместо серебряных блюд нам подадут глиняные, и вместо нежного молодого барашка мы положим в плов жесткую говядину, пригодную лишь для собак и ремесленников! Вот что готовит нам новый мудрец Гуссейн Гуслия, и тот, кто этого не видит, тот слеп, и горе тому!

Так он говорил, стараясь возмутить придворных против нового мудреца.

Напрасны были его усилия.

Гуссейн Гуслия все более и более преуспевал в своем возвышении.

Особенно же отличился он в «день восхваления». По стародавнему обычаю все визири, вельможи, мудрецы и поэты ежемесячно соревновались перед лицом эмира в наилучшем восхвалении его. Победителю выдавалась награда.

Все высказали свои похвалы, но эмир остался недоволен.

– То же самое вы говорили нам и в прошлый раз, – сказал он. – И мы находим, что вы недостаточно усердны в славословии. Вы не желаете утруждать свой ум, но мы заставим вас потрудиться сегодня. Мы будем задавать вам вопросы, а вы должны отвечать, сочетая в своих ответах восхваление с правдоподобием.

Эмир спросил:

– Если мы, великий эмир бухарский, согласно вашим утверждениям, могуч и непобедим, то почему государи сопредельных мусульманских стран до сих пор не прислали к нам своих послов с богатыми подарками и с изъявлениями своей полной покорности нашему непреоборимому владычеству? Мы ждем ваших ответов на этот вопрос.

Полная растерянность охватила придворных. Они бормотали что-то невнятное, всячески старались уклониться от прямого ответа. Один только Ходжа Насреддин сохранял уверенное спокойствие. Когда очередь дошла до него, он сказал:

– Да удостоятся мои жалкие слова внимания великого эмира. На вопрос нашего владыки ответить легко. Все прочие государи, управляющие сопредельными странами, пребывают в постоянном страхе и трепете перед всемогуществом нашего владыки. И рассуждают они таким образом: «Если пошлем мы великому, славному и могучему эмиру бухарскому богатые подарки, то он подумает, что земля наша очень богата, и, соблазнившись, придет со своим войском и заберет нашу землю. Если же, наоборот, мы пошлем ему подарки беднее, то он оскорбится и все равно двинет на нас свое войско. Он, эмир бухарский, велик, славен и могуч, и лучше всего не напоминать ему о нашем существовании». Вот как рассуждают прочие государи, и причину того, что они не присылают в Бухару послов с богатыми подарками, нужно искать в их беспрерывном трепете перед всемогуществом нашего владыки.

– Вот! – вскричал эмир, приведенный в полное восхищение ответом Ходжи Насреддина. – Вот как надо отвечать на вопросы эмира! Вы слышали! Учитесь, о болваны, подобные чурбакам! Поистине, Гуссейн Гуслия превосходит вас всех своей мудростью в десять раз! Объявляем ему свое благоволение.

Сейчас же дворцовый повар подбежал к Ходже Насреддину и набил ему полный рот халвой и леденцами. Щеки Ходжи Насреддина раздулись, он задыхался, густая сладкая слюна текла по его подбородку.

Эмир задал еще несколько столь же коварных вопросов. Ответы Ходжи Насреддина были каждый раз наилучшими.

– В чем состоит наипервейшая обязанность придворного? – спросил эмир.

Ходжа Насреддин ответил ему так:

– О великий и блистательный повелитель! Наипервейшая обязанность придворного состоит в каждодневном упражнении спинного хребта, дабы последний приобрел необходимую гибкость, без чего придворный не может достойным образом выразить свою преданность и свое благоговение. Спинной хребет придворного должен обладать способностью изгибаться, а также извиваться во всех направлениях, в отличие от окостеневшего хребта какого-нибудь простолюдина, который даже и поклониться не умеет как следует.

– Вот именно! – вскричал восхищенный эмир. – Вот именно, в каждодневном упражнении спинного хребта! Вторично объявляем наше благоволение мудрецу Гуссейну Гуслия!

Ходже Насреддину во второй раз набили рот халвой и леденцами.

В этот день многие из придворных перешли от Бахтияра на сторону Ходжи Насреддина.

Вечером Бахтияр позвал к себе Арсланбека. Новый мудрец равно угрожал им обоим, и ради его сокрушения они позабыли на время старинную вражду.

– Хорошо бы подсыпать ему чего-нибудь в плов, – сказал Арсланбек, который был мастер на такие дела.

– А потом эмир снимет нам головы! – возразил Бахтияр. – Нет, почтенный Арсланбек, действовать нужно иначе. Мы должны всячески восхвалять и превозносить мудрость Гуссейна Гуслия и добиться того, чтобы в сердце эмира закралось сомнение – не превосходит ли в глазах придворных мудрость Гуссейна Гуслия его собственную, эмирскую мудрость. А мы будем неустанно восхвалять и превозносить Гуссейна Гуслия, и наступит день, когда эмир возревнует. И этот день для Гуссейна Гуслия будет последним в его возвышении и первым в его падении!

Но судьба заботливо оберегала Ходжу Насреддина, и даже промахи его оборачивала на пользу ему.

Когда Бахтияр и Арсланбек, каждодневно и неумеренно восхваляя нового мудреца, почти добились соединенными усилиями своей цели и эмир, пока еще тайно, но уже начал ревновать, случилось так, что Ходжа Насреддин промахнулся.

Они гуляли с эмиром в саду, вдыхая благоухание цветов и наслаждаясь пением птиц. Эмир был молчалив. В этом молчании Ходжа Насреддин чувствовал скрытую неприязнь, но причины понять не мог.

– А как твой пленник, этот самый старик? – спросил эмир. – Узнал ли ты, Гуссейн Гуслия, его настоящее имя и намерения, с которыми он прибыл в Бухару?

Ходжа Насреддин думал в это время о Гюльджан и ответил рассеянно:

– Да простит великий повелитель ничтожного раба своего. Я не мог добиться от этого старика ни одного слова. Он молчит как рыба.

– Но ты пробовал применить к нему пытку?

– О великий повелитель, еще бы! Позавчера я выламывал ему суставы, а вчера я целый день железными клещами расшатывал ему зубы.

– Это хорошая пытка, расшатывать зубы, – сказал эмир. – Странно, что он молчит. Может быть, прислать тебе на помощь искусного и опытного палача?

– О нет, пусть великий повелитель не утруждает себя заботами! Завтра я применю новую пытку – я буду пронзать язык и десны этого старика раскаленным шилом.

– Погоди, погоди! – воскликнул эмир, и лицо его просияло. – Но как он тогда сможет назвать свое имя, если ты пронзишь ему раскаленным шилом язык? Ты не подумал об этом, Гуссейн Гуслия, и не предусмотрел, но мы, великий эмир, подумали, предусмотрели и предотвратили твою ошибку, из чего видно, что хотя ты и несравненный мудрец, но наша мудрость многократно превосходит твою, в чем ты сейчас убедился.

Радостный, сияющий эмир повелел немедленно созвать придворных, а когда они собрались, объявил им, что сегодня превзошел своею мудростью Гуссейна Гуслия, предотвратив ошибку, которую мудрец был готов совершить.

Придворный летописец старательно записал каждое слово эмира, дабы прославить мудрость его в последующих веках.

С этого дня ревность покинула сердце эмира.

Так, благодаря случайному промаху, Ходжа Насреддин разрушил коварные замыслы своих врагов.

Но бывали у него, и все чаще, ночные одинокие часы невыносимого томления. Полная луна стояла высоко над Бухарой; слабым сиянием светились изразцовые шапки бесчисленных минаретов, а мощные каменные подножия тонули в глубоком дыму. Летел ветерок, прохладный над кровлями и душный внизу, где земля и стены, раскалившись днем, не остывали за ночь. Все вокруг спало – дворец, мечети, хижины, только сова тревожила пронзительными криками горячую дрему священного города. Ходжа Насреддин сидел у открытого окна. Сердцем он знал, что Гюльджан не спит, думает о нем, и, может быть, оба они смотрят сейчас на один и тот же минарет, но друг друга не видят, разделенные стенами, решетками, стражей, евнухами и старухами. Ходжа Насреддин сумел отомкнуть ворота дворца, но гарем по-прежнему был заперт наглухо, только случай мог открыть его перед Ходжой Насреддином. Он неутомимо искал этот случай. Тщетно!.. Он даже не смог до сих пор послать Гюльджан весточку о себе.

Он сидел у окна, целовал ветер и говорил ему: «Ну что тебе стоит! Залети на минутку в ее окно, коснись ее губ. Передай Гюльджан мой поцелуй и мой шепот, скажи, что я не забыл ее, что я спасу ее!» Ветер пролетал дальше. Ходжа Насреддин опять оставался наедине со своей тоской.

Наступал день, а с ним – обычные хлопоты и заботы. Опять нужно было идти в большой зал, там ждать выхода эмира, слушать льстивые слова придворных, отгадывать хитрые подкопы Бахтияра, ловить его взгляды, полные затаенного яда. Потом нужно было падать ниц перед эмиром, произносить ему восхваление, потом долгие часы сидеть с ним вдвоем, смотреть, скрывая отвращение, на его одутловатое, помятое лицо, слушать со вниманием его глупые речи, объяснять ему расположение звезд. Все это до того надоело и опротивело Ходже Насреддину, что он даже перестал придумывать для эмира новые доказательства, и все подряд – головную боль эмира, недостаток воды на полях, повышение цен на пшеницу, – все объяснял одними и теми же словами, ссылаясь на одни и те же звезды.

– Звезды Сад-ад-Забих, – говорил он скучным голосом, – противостоят созвездию Водолея, в то время как планета Меркурий стала слева от созвездия Скорпиона. Этим и объясняется сегодня бессонница повелителя.

– Звезды Сад-ад-Забих противостоят планете Меркурию, в то время как… Это надо запомнить… Повтори, Гуссейн Гуслия.

Памяти у великого эмира не было никакой. На следующий день разговор начинался снова:

– Падеж скота в горных местностях объясняется тем, о великий эмир, что звезды Сад-ад-Забих встали в сочетание с созвездием Водолея, в то время как планета Меркурий противостоит созвездию Скорпиона.

– Значит, звезды Сад-ад-Забих, – говорил эмир. – Это надо запомнить.

«Всемогущий аллах, до чего он глуп! – с тоской думал Ходжа Насреддин. – Он еще глупее калифа багдадского! До чего он мне надоел, и скоро ли я вырвусь отсюда!»

А эмир начинал новые речи:

– В нашем государстве, Гуссейн Гуслия, царят сейчас полный мир и успокоение. И даже ничего не слышно об этом нечестивце, о Ходже Насреддине. Куда бы он мог деваться, и почему он молчит? Объясни нам, Гуссейн Гуслия.

– О всемогущий владыка, средоточие вселенной! Звезды Сад-ад-Забих… – начинал скучным и тягучим голосом Ходжа Насреддин и снова повторял все, сказанное уже много раз. – А кроме того, великий эмир, этот нечестивец Ходжа Насреддин бывал в Багдаде и, конечно, слышал о моей мудрости. Когда стало ему известно, что я приехал в Бухару, то он затаился, объятый страхом и трепетом, ибо он знает, что мне ничего не стоит его поймать.

– Поймать! Это было бы очень хорошо! Но каким способом думаешь ты поймать его?

– Я для этого выжду благоприятного сочетания звезд Сад-ад-Забих с планетой Юпитером.

– С планетой Юпитером, – повторял эмир. – Это надо запомнить. Знаешь ли, Гуссейн Гуслия, какая мудрая мысль осенила нас сегодня ночью? Мы подумали, что Бахтияра следует прогнать с его должности, а великим визирем поставить тебя.

И надо было падать ниц перед эмиром, восхвалять и благодарить его, а потом объяснять, что сейчас нельзя производить смену визирей, ибо звезды Сад-ад-Забих не благоприятствуют этому. «Скорее, скорее вырваться отсюда!» – восклицал мысленно Ходжа Насреддин.

Так, поджидая случая, Ходжа Насреддин влачил во дворце безрадостное, тоскливое существование. Его тянуло на базар, в толпу, в чайхану, в дымную харчевню, он отдал бы все эмирские яства за одну миску луковой, жгучей от перца похлебки из бараньих ног, за жилы и хрящи в базарном, дешевом плове. Он обменял бы свой парчовый халат на любую рваную ветошь, – только бы вместо славословий и восхвалений услышать простую, безыскусную речь и громкий смех от чистого сердца.

Но судьба продолжала испытывать Ходжу Насреддина и не посылала благоприятного случая. Между тем эмир все чаще спрашивал, когда же наконец звезды позволят ему поднять царственной рукой покрывало новой наложницы.

Глава двадцать восьмая

Однажды эмир в неурочный час потребовал к себе багдадского мудреца. Было очень рано, весь дворец спал, слышался плеск дворцовых фонтанов, ворковали горлинки, шелестели крыльями. «Зачем я понадобился ему?» – недоумевал Ходжа Насреддин, поднимаясь по яшмовым ступеням в эмирскую опочивальню.

Навстречу ему, неслышно, как тень, из опочивальни выскользнул Бахтияр. Они на ходу обменялись приветствиями. Ходжа Насреддин насторожился, предчувствуя какой-то подвох.

В опочивальне Ходжа Насреддин застал главного евнуха. Его Великое Целомудрие, жалобно стеная, лежал ниц перед эмирским ложем, а рядом на ковре валялись обломки пальмовой, отделанной золотом трости.

Тяжелые бархатные занавеси отгораживали опочивальню от свежего утреннего ветра, от солнечных лучей и птичьего щебета. Она озарялась тусклым пламенем светильника, который хотя и сделан был из чистого золота, но чадил и вонял ничуть не меньше обыкновенного, глиняного. В углу дымила резная курильница, источая пряное и сладкое благоухание, бессильное, однако, заглушить чадный запах бараньего сала. Воздух в опочивальне был до того густым, что у Ходжи Насреддина защекотало в носу и запершило в горле.

Эмир сидел, выставив из-под шелкового одеяла волосатые ноги; Ходжа Насреддин заметил, что пятки у повелителя были темно-желтые, словно бы он коптил их время от времени над своей индийской курильницей.

– Гуссейн Гуслия, мы находимся в сильнейшем расстройстве, – сказал эмир. – В этом повинен наш главный евнух, которого ты видишь перед собой.

– О великий повелитель! – вскричал Ходжа Насреддин, холодея. – Неужели он осмелился?..

– Да нет! – Эмир, поморщившись, махнул рукой. – Ну как он может осмелиться, если мы, со свойственной нам мудростью, все предусмотрели и раньше, чем назначить его главным евнухом, позаботились обо всем. Совсем другое дело. Мы узнали сегодня, что вот этот негодяй, наш главный евнух, позабыв о великой милости, которую мы оказали ему, поставив его на одну из самых высших должностей в государстве, начал преступно пренебрегать своими обязанностями. Воспользовавшись тем, что мы в последнее время не посещаем наших наложниц, он осмелился на три дня покинуть гарем, чтобы предаться пагубному пороку, а именно – курению гашиша. И в гареме возмутился порядок и нарушилось спокойствие, и наши наложницы, лишенные надзора, передрались между собой, повырывали друг у друга волосы и поцарапали лица, чем был причинен нам, великому эмиру, несомненный ущерб, ибо женщина с исцарапанным лицом или редкими волосами не может считаться совершенной в наших глазах. Кроме того, случилось еще одно событие, повергшее нас в печаль и огорчение: наша новая наложница заболела и вот уже третий день не принимает пищи.

Ходжа Насреддин встрепенулся. Эмир движением руки остановил его:

– Подожди, мы еще не кончили говорить. Она заболела и может расстаться с жизнью. Если бы мы вошли к ней хотя один раз, то ее болезнь и даже смерть не так уж сильно огорчили бы наше сердце, но сейчас ты понимаешь сам, Гуссейн Гуслия, мы весьма и весьма опечалены. Почему и решили мы, – продолжал эмир, повысив голос, – дабы впредь не подвергаться огорчениям и расстройствам, прогнать этого негодяя и распутника с его должности, лишить всех наших милостей и выдать ему двести плетей. Тебе же, о Гуссейн Гуслия, напротив того, решили мы оказать великую милость и назначить тебя на освободившуюся должность, то есть главным евнухом нашего гарема!

У Ходжи Насреддина подкосились ноги, остановилось дыхание, похолодели внутренности.

Эмир, сдвинув брови, грозно вопросил:

– Ты, кажется, намерен возразить нам, Гуссейн Гуслия? Может быть, суетные и мимолетные наслаждения ты предпочитаешь великому счастью служить нашей царственной особе? Ответь, если так!

Ходжа Насреддин уже овладел собой. Он поклонился эмиру:

– Да хранит аллах нашего великого повелителя. Милость эмира ко мне, ничтожному, безгранична. Великий владыка обладает волшебным свойством отгадывать самые тайные и сокровенные желания своих приближенных, что дает ему возможность непрерывно изливать на них свое благо. Сколько раз мечтал я, ничтожный, занять место этого ленивого и глупого человека, который лежит сейчас на ковре и стонет тонким голосом, приняв на себя справедливое наказание тростью; сколько раз я мечтал, но не осмеливался сказать о своем желании эмиру. Но вот сам великий повелитель…

– Так в чем же препятствие? – дружелюбно и радостно перебил эмир. – Сейчас мы позовем лекаря, он возьмет свои ножи, и ты удалишься с ним куда-нибудь в уединенное место, а мы тем временем прикажем Бахтияру написать указ о назначении тебя главным евнухом. Гей! – крикнул эмир и ударил в ладоши.

– Да преклонит повелитель свой слух к ничтожным словам моим, – торопливо сказал Ходжа Насреддин, поглядывая с опаской на дверь. – С великой радостью и готовностью я сейчас пошел бы с лекарем в уединенное место, но останавливает меня лишь забота о благоденствии повелителя. Мне после этого дела придется долго лежать в постели, а новая наложница повелителя за это время может умереть, и сердце эмира подернется черным туманом печали, самая мысль о чем невыносима и нестерпима для меня. Почему я и думаю, что нужно сначала изгнать болезнь из тела наложницы, а уж потом я пойду к лекарю, дабы подготовить себя к занятию должности главного евнуха.

– Гм! – сказал эмир и с большим сомнением посмотрел на Ходжу Насреддина.

– О повелитель! Ведь она уже три дня не принимает пищи.

– Гм!.. – повторил эмир и обратился к лежавшему перед ним евнуху: – Ты, ничтожное порождение паука, отвечай нам: сильно ли заболела наша новая наложница и действительно ли нам надлежит тревожиться за ее жизнь.

Ходжа Насреддин чувствовал, как ползут по его спине струйки холодного пота. В страшной тревоге он ждал ответа.

Евнух сказал:

– О великий владыка, она стала худой и бледной, как молодая луна, лицо ее – как бы восковое, и пальцы холодные. Старухи говорят, что это весьма неблагоприятные признаки…

Эмир погрузился в раздумье. Ходжа Насреддин отодвинулся в тень и возблагодарил дымный полумрак, царивший в опочивальне и скрывавший бледность его лица.

– Да! – сказал эмир. – Если так, то она, пожалуй, и вправду умрет, чем весьма опечалит нас. Главное, что мы ни разу еще к ней не входили. Но уверен ли ты, Гуссейн Гуслия, что сможешь ее излечить?

– Великому повелителю точно известно, что от Бухары и до Багдада нет лекаря искуснее меня.

– Иди, Гуссейн Гуслия, и приготовь ей лекарство.

– Великий владыка, я должен сначала определить ее болезнь. А для этого я должен ее осмотреть.

– Осмотреть? – эмир усмехнулся. – Когда ты будешь главным евнухом, Гуссейн Гуслия, тогда успеешь насмотреться.

– О повелитель! – Ходжа Насреддин склонился до земли. – Я должен…

– Ничтожный раб! – вскричал эмир. – Известно ли тебе, что никто из смертных не имеет права, под страхом ужасной казни, видеть лица наших наложниц! Известно ли тебе это?

– Известно, о повелитель! – ответил Ходжа Насреддин. – Но я и не говорю о лице. Я никогда не осмелился бы взглянуть на ее лицо. Мне достаточно посмотреть на ее руку, ибо такой искусный лекарь, как я, может узнать любую болезнь по цвету ногтей.

– Руку? – переспросил эмир. – Что же ты сразу не сказал, Гуссейн Гуслия, и заставил нас попусту гневаться. Руку – это, конечно, можно. Мы сами пройдем с тобой в гарем; полагаем, что созерцание женской руки не повредит нам.

– Созерцание руки не может повредить великому повелителю, – ответил Ходжа Насреддин, рассудив, что увидеться с Гюльджан наедине ему все равно не удастся, и если уж свидетель неизбежен, то пусть лучше этим свидетелем будет сам эмир, дабы впоследствии в сердце его не закрались какие-нибудь подозрения.

Глава двадцать девятая

Наконец, после стольких дней бесплодного ожидания, двери гарема открылись перед Ходжой Насреддином.

Стражники отступили, склонившись. Ходжа Насреддин поднялся вслед за эмиром по каменной лестнице, шагнул в калитку, увидел прекрасный сад: купы роз, левкои, гиацинты, фонтаны, бассейны из белого и черного мрамора, над которыми стоял легкий пар. На цветах, на траве, на листьях блестела и дрожала утренняя роса.

Бледность и краска поминутно менялись на лице Ходжи Насреддина. Евнух распахнул ореховые резные двери. Из темной глубины пахнуло густым настоем амбры, мускуса и розового масла. Это и был гарем – грустное обиталище прекрасных пленниц эмира.

Ходжа Насреддин старательно примечал все углы, переходы и повороты, чтобы потом в решительную минуту не запутаться, не погубить себя и Гюльджан. «Направо, – твердил он, – теперь налево. Здесь лестница. Здесь дежурит старуха. Теперь – опять налево…» Переходы скупо освещались голубым, зеленым и розовым светом, пробивавшимся сквозь китайские разноцветные стекла. Евнух остановился перед низенькой дверью.

– Она здесь, повелитель.

Ходжа Насреддин вслед за эмиром переступил заветный порог. Это была маленькая комната, устланная и увешанная коврами. В нишах стояли перламутровые шкатулки с браслетами, серьгами, ожерельями, на стене висело большое серебряное зеркало. Бедной Гюльджан никогда не снилось такое богатство! Ходжа Насреддин затрепетал, увидев ее маленькие, расшитые жемчугом туфли. Она уже успела стоптать задники!.. Сколько силы понадобилось ему, чтобы не выдать своего волнения!

Евнух указал рукой на шелковую занавеску в углу. Там лежала Гюльджан. «Она спит», – сказал евнух шепотом.

Ходжу Насреддина била мелкая дрожь. Его возлюбленная была рядом. «Крепись, мужайся!» – говорил он себе.

Но как только приблизился он к занавеске, услышал вздохи спящей Гюльджан, увидел легкое колыхание шелка в изголовье – словно бы железными пальцами сдавили ему горло, слезы выступили у него на глазах, и дыхание прервалось.

– Что ты медлишь, Гуссейн Гуслия? – спросил эмир.

– О повелитель, я прислушиваюсь к ее дыханию. Я стараюсь уловить сквозь эту занавеску биение сердца твоей наложницы. Как ее зовут?

– Ее зовут Гюльджан, – ответил эмир.

– Гюльджан, – окликнул Ходжа Насреддин.

Занавеска, мерно колыхавшаяся в изголовье, повисла недвижно. Гюльджан проснулась и замерла, не зная еще, во сне или наяву прозвучал этот дорогой, близкий голос.

– Гюльджан! – повторил Ходжа Насреддин. Она слабо вскрикнула. Ходжа Насреддин быстро сказал: – Мое имя – Гуссейн Гуслия. Я – новый мудрец, звездочет и лекарь, прибывший из Багдада на службу к эмиру. Ты понимаешь, Гюльджан, я новый мудрец, звездочет и лекарь по имени Гуссейн Гуслия.

Повернувшись к эмиру, Ходжа Насреддин добавил:

– Она почему-то испугалась, услышав мой голос. Наверное, этот евнух дурно обращался с нею в отсутствие повелителя.

Эмир, насупившись, посмотрел на евнуха. Тот затрясся и согнулся до земли, не смея сказать ни слова в свое оправдание.

– Гюльджан, тебе угрожает опасность, – сказал Ходжа Насреддин. – Но я спасу тебя, и ты должна верить мне, ибо мое искусство преодолевает все.

Он замолчал, ожидая ответа. Неужели Гюльджан не поняла, не догадалась? Но вот послышался ее голос:

– Я слышу тебя, Гуссейн Гуслия, мудрец из Багдада, я знаю тебя и верю тебе, о чем говорю здесь в присутствии повелителя, ноги которого я вижу сквозь щелку моей занавески.

Памятуя, что перед лицом эмира необходимо сохранять ученый и важный вид, Ходжа Насреддин строго сказал:

– Дай мне руку, дабы я по цвету ногтей мог определить твою болезнь.

Шелк всколыхнулся, раздвинулся. Ходжа Насреддин осторожно взял тонкую руку Гюльджан. Свои чувства он мог выразить только пожатием. Гюльджан слабо ответила ему. Он повернул ее руку ладонью вверх, рассматривал внимательно и долго. «Как она исхудала!» – думал он с болью в сердце. Эмир перегнулся через его плечо, засопел над самым ухом. Ходжа Насреддин показал ему ноготь мизинца Гюльджан и озабоченно покачал головой. Хотя ноготь на мизинце ничем не отличался от остальных ногтей, эмир тем не менее усмотрел в нем что-то особенное, поджал губы и ответил Ходже Насреддину многозначительным понимающим взглядом.

– Что у тебя болит? – спросил Ходжа Насреддин.

– Сердце, – ответила она одним вздохом. – У меня болит сердце от горя и тоски.

– В чем причина твоего горя?

– Я разлучена с тем, кого люблю.

Ходжа Насреддин прошептал эмиру:

– Она заболела оттого, что разлучена с повелителем.

Лицо эмира озарилось радостью. Он засопел еще сильнее.

– Я разлучена с моим любимым! – говорила Гюльджан. – И вот сейчас я чувствую, что мой возлюбленный здесь, рядом, но я не могу ни обнять, ни поцеловать его. О, скоро ли, скоро ли наступит день, когда он обнимет меня и приблизит к себе!..

– Всемогущий аллах! – воскликнул Ходжа Насреддин, прикидываясь изумленным. – Какую сильную страсть внушил ей повелитель за столь короткое время!

Эмир пришел в совершенный восторг. Он даже не мог спокойно стоять на одном месте, начал переминаться и глупо хихикать в кулак.

– Гюльджан! – сказал Ходжа Насреддин. – Успокойся. Тот, кого ты любишь, слышит тебя!

– Да, да! – не выдержал эмир. – Он слышит, Гюльджан! Твой возлюбленный слышит тебя!

За занавеской раздался тихий смех, подобный журчанию воды. Ходжа Насреддин продолжал:

– Тебе угрожает опасность, Гюльджан, но не бойся. Я, знаменитый мудрец, звездочет и лекарь Гуссейн Гуслия, спасу тебя!

– Он спасет! – вторил восхищенный эмир. – Он обязательно спасет!

– Ты слышишь, что говорит повелитель, – закончил Ходжа Насреддин. – Ты должна верить мне, я избавлю тебя от опасности. День твоей радости близок. Повелитель не может сейчас войти к тебе, ибо я предупредил его, что звезды запрещают ему касаться покрывала женщины. Но звезды уже меняют свое расположение, ты понимаешь, Гюльджан. Скоро они станут в благоприятное сочетание, и ты обнимешь возлюбленного. День, в который я пришлю тебе лекарство, будет предшествовать твоей радости. Ты понимаешь, Гюльджан! Получив лекарство, ты должна быть готовой!

– Спасибо, спасибо тебе, Гуссейн Гуслия! – ответила она, смеясь и плача от радости. – Спасибо тебе, несравненный и мудрый исцелитель болезней. Мой возлюбленный рядом, я чувствую, как вместе, удар в удар, бьются наши сердца!..

Эмир и Ходжа Насреддин вышли.

У калитки нагнал их главный евнух.

– О повелитель! – вскричал он, падая на колени. – Воистину, такого искусного лекаря еще не видывал мир. Три дня она лежала без движения, а сейчас она вдруг покинула свое ложе, смеется и пляшет, и даже удостоила меня оплеухи, когда я приблизился к ней.

«Узнаю, – подумал Ходжа Насреддин. – Она всегда была очень быстрая на руку, моя Гюльджан!»

За утренней трапезой эмир осыпал всех придворных милостями. Ходже Насреддину он подарил два кошелька – большой, наполненный серебром, и поменьше, наполненный золотом.

– Какую, однако, страсть внушили мы ей! – говорил он, посмеиваясь. – Признайся, Гуссейн Гуслия, тебе не часто приходилось видеть подобную страсть? А как дрожал ее голос, как она смеялась и плакала! То ли еще увидишь ты, Гуссейн Гуслия, когда займешь должность главного евнуха!

Шепот пошел по рядам склонившихся придворных. По лицу Бахтияра скользнула злорадная усмешка. Только сейчас Ходжа Насреддин понял, кто подсказал эмиру эту мысль – назначить его главным евнухом.

– Она уже выздоровела, – продолжал эмир, – и сейчас нет никаких причин медлить с твоим назначением. Сейчас мы с тобой, Гуссейн Гуслия, выпьем чаю, а потом ты можешь уединиться вместе с лекарем. Эй, ты! – обратился он к лекарю. – Сходи за своими ножами. Бахтияр, подай мне указ.

Ходжа Насреддин подавился горячим чаем и закашлялся. Бахтияр с готовым указом в руках выступил вперед, трепеща от мстительного наслаждения. Эмиру подали перо, он расписался и вернул указ Бахтияру, который поспешно приложил медную резную печать.

Все это свершилось в одну минуту.

– Ты, кажется, лишился языка от столь великого счастья, о почтенный мудрец Гуссейн Гуслия! – с торжествующей улыбкой сказал Бахтияр. – Но придворный обычай требует, чтобы ты возблагодарил эмира.

Ходжа Насреддин преклонил колени перед эмиром.

– Наконец-то свершилась моя мечта! – говорил он. – И как я досадую на задержку, которая проистекает из необходимости приготовить лекарство для наложницы эмира, дабы закрепить ее исцеление, без чего болезнь опять вернется в ее тело.

– Разве приготовление лекарства занимает так много времени? – спросил, встревожившись, Бахтияр. – Лекарство можно приготовить в полчаса.

– Вот именно, – подтвердил эмир. – Полчаса, этого совершенно достаточно.

– О повелитель, все зависит от звезды Сад-ад-Забих, – ответил Ходжа Насреддин, пуская в ход последнее и самое сильное средство. – В зависимости от их сочетания мне понадобится от двух до пяти дней.

– Пять дней! – воскликнул Бахтияр. – О почтеннейший Гуссейн Гуслия, я никогда еще не слышал, чтобы на приготовление лекарства требовалось пять дней!

Ходжа Насреддин обратился к эмиру:

– Может быть, пресветлому владыке благоугодно будет поручить дальнейшее лечение новой наложницы не мне, а великому визирю Бахтияру? Пусть он попробует вылечить ее, но только я тогда не ручаюсь за ее жизнь.

– Что ты, что ты, Гуссейн Гуслия! – испугался эмир. – Бахтияр ничего не понимает в болезнях, да и вообще не очень крепок умом, о чем мы с тобой уже говорили, когда я предлагал тебе занять должность великого визиря.

По всему телу великого визиря прошла медленная судорога; он устремил на Ходжу Насреддина взгляд, полный неутолимой злобы.

– Иди и займись приготовлением лекарства, – закончил эмир. – Но пять дней – это очень долго, Гуссейн Гуслия. Может быть, ты сумеешь управиться побыстрее, ибо нам не терпится увидать тебя главным евнухом.

– Великий владыка, мне и самому не терпится! – воскликнул Ходжа Насреддин. – Я постараюсь управиться побыстрее.

Пятясь и отвешивая бесчисленные поклоны, он удалился. Бахтияр проводил его взглядом, в котором сквозило явное сожаление, что враг и соперник уходит, не потеряв ничего против прежнего веса.

«О змея, о коварная гиена! – думал Ходжа Насреддин, поскрипывая зубами от ярости. – Но ты опоздал, Бахтияр, теперь ты ничего не успеешь сделать со мной, ибо я знаю то, что хотел узнать: все входы, переходы и выходы в эмирском гареме! О моя драгоценная Гюльджан, ты ухитрилась заболеть как раз вовремя и своей болезнью спасла Ходжу Насреддина от ножей дворцового лекаря. Впрочем, справедливо будет сказать, что хлопотала ты о себе!»

Он направился в свою башню. У ее подножия в тени сидели стражники и играли в кости; один из них, вконец уже проигравшийся, снимал сапоги, чтобы поставить на кон. Было очень жарко, но в башне, за толстыми стенами, царила сырая прохлада. Поднимаясь по узкой каменной лестнице, Ходжа Насреддин прошел мимо своей двери, прямо в верхнюю комнату, где содержался багдадский мудрец.

Старик за время своего плена необычайно оброс, облик его стал диким. Глаза его сверкали из-под нависших бровей. Он встретил Ходжу Насреддина проклятиями:

– Долго ли ты будешь держать меня взаперти, о сын греха, да упадет камень на твою голову и выйдет в подошву! О гнусный плут и обманщик, присвоивший себе мое имя, мой халат, мою чалму и мой пояс, да прогрызут тебя заживо могильные черви, да источат они твой желудок и твою печень!..

Ходжа Насреддин привык и не обижался:

– Почтенный Гуссейн Гуслия, на сегодня я придумал для тебя новую пытку, а именно: сдавливание твоей головы с помощью веревочной петли и палки. Внизу сидят стражники, ты должен кричать так, чтобы они слышали.

Старик подошел к зарешеченному окну и начал кричать скучным голосом:

– О всемогущий аллах! О, мучения мои нестерпимы! О, не сдавливай мне голову с помощью веревочной петли и палки! О, лучше смерть, чем такие муки!

– Подожди, почтенный Гуссейн Гуслия, – остановил его Ходжа Насреддин. – Ты кричишь лениво и без всякого страдания, а стражники, не забывай, чрезвычайно опытны в подобных делах. Если они в твоих криках уловят притворство и донесут Арсланбеку, тогда ты попадешь в руки настоящего палача. Так лучше прояви должное усердие сейчас. Вот я покажу тебе, как нужно кричать.

Ходжа Насреддин подошел к окну, набрал полную грудь воздуха и вдруг завопил так, что старик, заткнув уши, шарахнулся в сторону.

– О потомок нечестивых! – воскликнул он. – Да где же мне взять такую глотку, чтобы крики мои были слышны на другом конце города!

– Это для тебя единственный способ избегнуть рук палача, – возразил Ходжа Насреддин.

Старику пришлось поднатужиться. Он кричал и вопил столь горестно, что стражники у подножия башни прервали на время игру и слушали с упоением.

После этого старик долго не мог откашляться и отдышаться.

– Ох! – говорил он. – Разве можно задавать такую работу моей старой гортани! Ну, доволен ли ты сегодня моими воплями, презренный оборванец, да посетит тебя Азраил?!

– Вполне доволен, – ответил Ходжа Насреддин. – И вот сейчас, мудрейший Гуссейн Гуслия, ты получишь награду за свое усердие.

Он вытащил кошельки, пожалованные эмиром, высыпал деньги на поднос и разделил на две равные части.

Старик не переставал ругаться и проклинать.

– За что ты ругаешь меня? – спокойно сказал Ходжа Насреддин. – Разве я опозорил чем-нибудь имя Гуссейна Гуслия? Или осрамил его ученость? Вот деньги, видишь? Эмир дал их Гуссейну Гуслия, знаменитому звездочету и лекарю, за то, что он вылечил девушку из гарема.

– Ты вылечил девушку? – Старик задохнулся. – Но что ты понимаешь в болезнях, ты, невежда, плут и голодранец!

– Я ничего не понимаю в болезнях, зато понимаю в девушках, – ответил Ходжа Насреддин. – И будет справедливо поэтому разделить эмирский подарок пополам – тебе за то, что ты понимаешь, а мне за то, в чем понимаю я. Кроме того, должен сказать тебе, Гуссейн Гуслия, что я лечил ее не как-нибудь, но исследовав предварительно расположение звезд. Вчера ночью я увидел, что звезды Сад-ад-Сууд совпали со звездами Сад-ад-Ахбия, в то время как созвездие Скорпиона обратилось к созвездию Козерога.

– Что? – закричал старик и в негодовании принялся бегать по комнате. – О невежда, достойный лишь погонять ослов. Ты не знаешь даже того, что звезды Сад-ад-Сууд не могут совпасть со звездами Сад-аль-Ахбия, ибо и те и другие находятся в одном созвездии! И как ты мог увидеть в это время года созвездие Скорпиона? Я сам всю ночь смотрел на небо, там совпадали звезды Сад-Була и Ас-Симак, в то время как Аль-Джахба опускалась, ты слышишь, невежда! Никакого Скорпиона там нет сейчас!.. Ты перепутал, о погонщик ослов, взявшийся не за свое дело, ты принял за Скорпиона звезды Аль-Хака, которые противостоят сейчас звездам Аль-Бутейн!..

Негодуя и обличая Ходжу Насреддина в невежестве, он долго говорил об истинном расположении звезд. Ходжа Насреддин слушал внимательно, стараясь запомнить каждое слово, дабы потом не ошибиться, разговаривая с эмиром в присутствии мудрецов.

– О невежда, сын невежды, внук и правнук невежды! – продолжал старик. – Ты даже не знаешь, что сейчас, в девятнадцатое стояние луны, именуемое Аш-Шуала и приходящееся на знак Стрельца, человеческие судьбы определяются только звездами этого знака и никакими другими, о чем ясно сказано в книге мудрейшего Шихаб-ад-дина Махмуда ибн-Караджи…

«Шихаб-ад-дина Махмуда ибн-Караджи, – запоминал Ходжа Насреддин. – Завтра же в присутствии эмира уличу бородатого мудреца в незнании этой книги, дабы вселить в его сердце спасительный страх перед моей ученостью…»

Глава тридцатая

В доме у ростовщика Джафара стояли двенадцать запечатанных горшков, полных золота, ему же хотелось иметь непременно двадцать. Но судьба, словно бы нарочно, с целью предостеречь неопытных и доверчивых простаков, отметила Джафара печатью необыкновенного шельмовства: ему приходилось употреблять много усилий, чтобы завлечь в свои сети новую жертву; горшки его наполнялись медленнее, чем он бы хотел. «Ах, если бы я мог избавиться от моего уродства! – мечтал он. – Тогда люди не разбегались бы, завидев меня, относились бы ко мне с доверием и не подозревали коварства в моих речах. И мне тогда было бы много легче обманывать, и мои доходы умножились бы несравненно».

Когда по городу разнесся слух, что новый эмирский мудрец Гуссейн Гуслия проявил необычайное искусство в исцелении болезней, ростовщик Джафар, захватив корзину с богатыми подарками, явился во дворец к Арсланбеку.

Арсланбек, заглянув в корзину, выразил полную готовность услужить:

– Ты пришел как раз вовремя, почтенный Джафар. Наш повелитель пребывает сегодня в счастливом расположении духа, я надеюсь, что он не откажет тебе.

Эмир выслушал ростовщика, принял подарок, золотую шахматную доску с белыми полями из слоновой кости, и приказал позвать мудреца.

– Гуссейн Гуслия, – сказал он, когда Ходжа Насреддин преклонил колени перед ним. – Вот этот человек, ростовщик Джафар, – наш преданный раб, имеющий заслуги перед нами. Повелеваем тебе немедленно исцелить его от горба, хромоты, бельма и прочих уродств.

И эмир отвернулся в знак того, что не желает слышать никаких возражений. Ходже Насреддину оставалось только поклониться и выйти. Следом выполз ростовщик, влача, подобно черепахе, свой горб.

– Пойдем же скорее, о мудрейший Гуссейн Гуслия! – говорил он, не узнавая под фальшивой бородой Ходжу Насреддина. – Пойдем скорее, солнце еще не зашло, и я успею исцелиться до ночи… Ты ведь слышал – эмир приказал тебе немедленно исцелить меня!

Ходжа Насреддин проклинал в душе и ростовщика, и эмира, и самого себя за то, что переусердствовал в превознесении своей мудрости. Ну как он выпутается теперь из этого дела? Ростовщик дергал Ходжу Насреддина за рукав, понуждая прибавить шагу. Улицы были пустынны, ноги Ходжи Насреддина утопали в горячей пыли. Он шел и думал: «Ну как я теперь выпутаюсь? – Вдруг он остановился. – Кажется, мне пришло время сдержать мою клятву! – В одно мгновение он все рассчитал и взвесил. – Да, время пришло! Ростовщик, о безжалостный истязатель бедняков, сегодня ты будешь утоплен!» Он отвернулся, чтобы ростовщик не заметил блеска в его черных глазах.

Они свернули в переулок, где крутил по дороге ветер, взметая пыльные смерчи. Ростовщик открыл перед Ходжой Насреддином калитку своего дома. В глубине двора за низеньким забором, отделявшим женскую половину, Ходжа Насреддин заметил сквозь листву какое-то движение, уловил тихий шепот и смех. То были жены и наложницы, радовавшиеся приходу гостя: иных развлечений они не знали в своем плену. Ростовщик приостановился, грозно посмотрел – и все затихло… «Я освобожу вас сегодня, прекрасные пленницы!» – подумал Ходжа Насреддин.

Комната, в которую привел его ростовщик, не имела окон, а дверь запиралась тремя замками и еще какими-то засовами, тайна которых была известна только хозяину. Он долго возился, звеня отмычками, прежде чем засовы упали и дверь открылась. Именно здесь хранились горшки, здесь же ростовщик спал на досках, прикрывавших вход в подземелье.

– Разденься! – приказал Ходжа Насреддин. Ростовщик сбросил одежду. Нагота его была неописуемо безобразна. Ходжа Насреддин закрыл дверь и начал творить заклинания.

Тем временем во дворе собрались многочисленные родственники Джафара. Многие из них были должны ему и надеялись, что сегодня на радостях он простит долги. Напрасно они надеялись: ростовщик слышал через закрытую дверь голоса своих должников и злобно усмехался в душе. «Я скажу им сегодня, что прощаю долги, – думал он, – но расписок я им не верну, расписки останутся у меня. И они, успокоившись, начнут беспечную жизнь, а я ничего не скажу, я буду молчать, но втайне все время подсчитывать. И когда на каждую таньга долга нарастет еще десять таньга и сумма долга превысит стоимость домов, садов и виноградников, принадлежащих ныне моим должникам, я позову судью, откажусь от своего обещания, предъявлю расписки, продам все их имущество, оставлю их нищими и наполню золотом еще один горшок!» Так он мечтал, снедаемый неутолимым корыстолюбием.

– Встань и оденься! – сказал Ходжа Насреддин. – Сейчас мы пойдем к водоему святого Ахмеда, и ты окунешься в его священные воды. Это необходимо для твоего исцеления.

– Водоем святого Ахмеда! – испуганно воскликнул ростовщик. – Я уже тонул однажды в его водах. Запомни, о мудрейший Гуссейн Гуслия, что плавать я не умею.

– Ты должен на пути к водоему беспрерывно читать молитвы, – сказал Ходжа Насреддин. – И ты не должен думать о земных вещах. Кроме того, ты возьмешь кошелек с золотом и каждому встречному будешь дарить золотую монету.

Ростовщик стонал и охал, но выполнил все в точности. На пути встречались ему разные люди – ремесленники, нищие; меняясь в лице, он каждому дарил золотую монету. Сзади шли многочисленные родственники. Ходжа Насреддин нарочно позвал их посмотреть, дабы избегнуть впоследствии обвинения в преднамеренном утоплении ростовщика.

Солнце опускалось за кровли, деревья накрыли водоем своей тенью, звенели комары. Джафар вторично разделся, подошел к воде.

– Здесь очень глубоко, – сказал он жалобно. – Гуссейн Гуслия, ты не забыл: ведь я не умею плавать.

Родственники наблюдали в безмолвии. Ростовщик, прикрывая ладонью свой срам и боязливо поджимаясь, обошел вокруг водоема, выбирая место помельче.

Но вот Джафар присел на корточки и, держась за нависшие кусты, опасливо попробовал воду ногой.

– Холодно, – пожаловался он; глаза его округлились.

– Ты слишком медлишь, – ответил Ходжа Насреддин, стараясь не смотреть на ростовщика, чтобы не допустить к своему сердцу неправедной жалости. Но он вспомнил страдания бедняков, разоренных Джафаром, запекшиеся губы больного ребенка, вспомнил слезы старого Нияза; лицо Ходжи Насреддина загорелось от гнева, он смело и открыто посмотрел ростовщику прямо в глаза.

– Ты слишком медлишь! – повторил он. – Если ты хочешь исцелиться, то полезай.

Ростовщик полез. Он лез очень медленно, и когда его ноги были по колено в воде, то животом он все еще лежал на берегу. Наконец – выпрямился. Глубина сразу же у берега была по пояс ему. Всколыхнулись водоросли, щекоча холодными прикосновениями его тело. Зябко пошевеливая лопатками, он шагнул вперед и оглянулся. Сделал еще один шаг и оглянулся. В глазах его можно было прочесть немую мольбу. Ходжа Насреддин не внял этой мольбе. Пожалеть ростовщика значило бы обречь на дальнейшие страдания тысячи бедняков.

Вода покрыла горб ростовщика, но Ходжа Насреддин неумолимо загонял ростовщика все дальше в глубину.

– Еще, еще… Пусть вода коснется твоих ушей, иначе я не берусь исцелять. Ну, иди же смелее, почтенный Джафар! Смелее! Шагни еще! Ну еще немного!

– Элп! – вдруг сказал ростовщик и ушел под воду с головой.

– Элп! – повторил он, показываясь через секунду на поверхности.

– Он тонет! Он тонет! – закричали родственники. Поднялась суматоха и толкотня, ростовщику протягивали руки, палки; одни хотели помочь ему от чистого сердца, другие старались только для вида.

Ходжа Насреддин сразу определил, кто из этих людей и сколько должен. Сам он бегал, кричал и хлопотал больше всех:

– Давай! Ну давай же руку, почтенный Джафар! Ты слышишь, давай руку! Давай!

– Давай! Давай! – хором вторили родственники.

Ростовщик продолжал молча нырять, показываясь на поверхности все реже и реже. И здесь, в этих священных водах, он нашел бы свой конец, если бы не прибежал откуда-то босой водонос с пустым бурдюком за спиной.

– Ба! – воскликнул он, увидев тонущего. – Да ведь это ростовщик Джафар!

И, не раздумывая, прямо как был, в одежде, он прыгнул в воду, протянул руку, отрывисто крикнув:

– На!

Ростовщик уцепился и был благополучно вытащен.

Пока он, лежа на берегу, приходил в себя, водонос словоохотливо пояснял родственникам:

– Вы неправильно спасали его. Вы кричали «давай», в то время как нужно было кричать ему «на»! Вы знаете, конечно, что почтенный Джафар уже тонул однажды в этом священном водоеме и был спасен каким-то человеком, проезжавшим мимо на сером ишаке. Этот человек применил для спасения ростовщика именно такой способ, а я – запомнил. Сегодня эта наука мне пригодилась…

Ходжа Насреддин слушал, кусая губы. Выходило так, что он спас ростовщика дважды – один раз своими руками и второй – руками водоноса. «Нет, я все-таки утоплю его, хотя бы мне пришлось для этого прожить в Бухаре еще целый год», – думал он. Тем временем ростовщик отдышался и начал сварливо кричать:

– О Гуссейн Гуслия, ты взялся исцелить меня, а вместо этого чуть не утопил меня! Клянусь аллахом, – никогда больше я не подойду к этому водоему ближе чем на сто шагов! И какой же ты мудрец, Гуссейн Гуслия, если не знаешь, как нужно спасать людей из воды, простой водонос превосходит тебя своим разумом! Подайте мой халат и мою чалму; идем, Гуссейн Гуслия, уже темнеет, а нам нужно завершить начатое. Водонос! – добавил ростовщик, поднимаясь. – Не забудь, что срок твоему долгу истекает через неделю. Но я хочу наградить тебя и поэтому прощаю тебе половину… то есть я хотел сказать – четверть… нет, одну десятую часть твоего долга. Это вполне достаточная награда, ибо я мог бы выплыть сам, без твоей помощи.

– О почтенный Джафар, – робко сказал водонос. – Ты не выплыл бы без моей помощи. Прости мне хотя бы четверть моего долга.

– Ага! Значит, ты спасал меня с корыстными целями! – закричал ростовщик. – Значит, в тебе говорили не чувства доброго мусульманина, но одно лишь корыстолюбие! За это, водонос, ты подлежишь наказанию. Из твоего долга я ничего не прощаю тебе!

Водонос, понурясь, отошел. Ходжа Насреддин с жалостью посмотрел на него, потом – с ненавистью и презрением – на Джафара.

– Гуссейн Гуслия, идем скорее, – торопил ростовщик. – О чем ты шепчешься там с этим корыстолюбивым водоносом?

– Подожди, – ответил Ходжа Насреддин. – Ты забыл, что должен дарить каждому встречному золотую монету. Почему ты ничего не дал водоносу?

– О, горе мне, о разорение! – воскликнул ростовщик. – Этому презренному корыстолюбцу я должен еще давать деньги! – Он развязал кошелек, швырнул монету. – Пусть это будет последняя. Уже стемнело, и мы никого не встретим на обратном пути.

Но Ходжа Насреддин не зря шептался о чем-то с водоносом.

Двинулись в обратный путь – впереди ростовщик, за ним – Ходжа Насреддин, сзади – родственники. Но не прошли они и пятидесяти шагов, как навстречу им из переулка вышел водонос, – тот самый, которого они только что оставили на берегу.

Ростовщик отвернулся, хотел пройти мимо. Ходжа Насреддин строгим голосом остановил его:

– Не забывай, Джафар: каждому встречному!

В ночном воздухе пронесся мучительный стон: это Джафар развязывал кошелек.

Получив монету, водонос исчез в темноте. Но через пятьдесят шагов – опять вышел навстречу. Ростовщик побелел и затрясся.

– Гуссейн Гуслия, – жалобно сказал он. – Посмотри, ведь это опять тот же самый…

– Каждому встречному, – повторил Ходжа Насреддин.

В тихом воздухе снова прозвучал стон. Это Джафар развязывал кошелек.

Так было всю дорогу. Водонос через каждые пятьдесят шагов попадался навстречу. Он запыхался, дышал тяжело и прерывисто, по его лицу струился пот. Он ничего не понимал в происходящем. Он хватал монету и кидался опрометью в обход, чтобы через минуту опять выскочить откуда-нибудь из кустов на дорогу.

Ростовщик, спасая свои деньги, все убыстрял и убыстрял шаги, наконец кинулся бегом. Но разве мог он со своей хромотой перегнать водоноса, который, обезумев, мчался как вихрь, перемахивал через заборы; он ухитрился выскочить навстречу ростовщику не менее пятнадцати раз и, наконец, перед самым домом, он спрыгнул откуда-то с крыши и загородил собою калитку. Получив последнюю монету, он в изнеможении повалился на землю.

Ростовщик проскочил в калитку. За ним вошел Ходжа Насреддин. Ростовщик швырнул к его ногам пустой кошелек и закричал в бешенстве:

– Гуссейн Гуслия, мое исцеление обходится мне слишком дорого! Я уже потратил больше трех тысяч таньга на подарки, на милостыню и на этого проклятого водоноса!

– Успокойся! – ответил Ходжа Насреддин. – Через полчаса ты будешь вознагражден. Пусть посреди двора зажгут большой костер.

Пока слуги носили дрова и разжигали костер, Ходжа Насреддин думал о том, как бы одурачить ростовщика и взвалить на него всю вину за неудавшееся исцеление. Разные способы приходили ему в голову, но он отвергал их подряд, не признавая достойными. Костер между тем разгорался, языки пламени, слегка колеблемые ветром, поднялись высоко, озарив багряным блеском листву виноградника.

– Разденься, Джафар, и трижды обойди вокруг костра, – сказал Ходжа Насреддин. Он все еще не придумал достойного способа и выигрывал время. Лицо его было озабоченным.

Родственники наблюдали в безмолвии. Ростовщик ходил вокруг костра, словно обезьяна на цепи, болтая руками, свисавшими почти до колен.

Лицо Ходжи Насреддина вдруг прояснилось. Он облегченно вздохнул и, откинувшись, расправил плечи.

– Дайте мне одеяло! – сказал он звучным голосом. – Джафар и все остальные, подойдите ко мне!

Он выстроил родственников кольцом, а ростовщика посадил в середине на землю. Потом он обратился к ним со следующими словами:

– Сейчас я накрою Джафара этим одеялом и прочту молитву. А все вы, и Джафар в том числе, должны, закрыв глаза, повторять эту молитву за мной. И когда я сниму одеяло, Джафар будет уже исцелен. Но я должен предупредить вас об одном необычайно важном условии, и если кто-нибудь нарушит это условие, то Джафар останется неисцеленным. Слушайте внимательно и запоминайте.

Родственники молчали, готовые слушать и запоминать.

– Когда вы будете повторять за мною слова молитвы, – раздельно и громко сказал Ходжа Насреддин, – ни один из вас, ни тем более сам Джафар, не должен думать об обезьяне! Если кто-нибудь из вас начнет думать о ней или, что еще хуже, представлять ее себе в своем воображении – с хвостом, красным задом, отвратительной мордой и желтыми клыками – тогда, конечно, никакого исцеления не будет и не может быть, ибо свершение благочестивого дела несовместимо с мыслями о столь гнусном существе, как обезьяна. Вы поняли меня?

– Поняли! – ответили родственники.

– Готовься, Джафар, закрой глаза! – торжественно сказал Ходжа Насреддин, накрывая ростовщика одеялом. – Теперь вы закройте глаза, – обратился он к родственникам. – И помните мое условие: не думать об обезьяне.

Он произнес нараспев первые слова молитвы:

– Мудрый аллах и всеведущий, силою священных знаков Алиф, Лам, Мим и Ра ниспошли исцеление ничтожному рабу твоему Джафару.

– Мудрый аллах и всеведущий, – вторил разноголосый хор родственников.

И вот на лице одного Ходжа Насреддин заметил тревогу и смущение; второй родственник начал кашлять, третий – путать слова, а четвертый – трясти головой, точно бы стараясь отогнать навязчивое видение. А через минуту и сам Джафар беспокойно заворочался под одеялом: обезьяна, отвратительная и невыразимо гнусная, с длинным хвостом и желтыми клыками, неотступно стояла перед его умственным взором и даже дразнилась, показывая ему попеременно то язык, то круглый красный зад, то есть места наиболее неприличные для созерцания мусульманина.

Ходжа Насреддин продолжал громко читать молитву, и вдруг остановился, как бы прислушиваясь. За ним умолкли родственники, некоторые попятились. Джафар заскрипел под одеялом зубами, ибо его обезьяна начала проделывать совсем уж непристойные штуки.

– Как! – громовым голосом воскликнул Ходжа Насреддин. – О нечестивцы и богохульники! Вы нарушили мой запрет, вы осмелились, читая молитву, думать о том, о чем я запретил вам думать! – Он сорвал одеяло и напустился на ростовщика: – Зачем ты позвал меня! Теперь я понимаю, что ты не хотел исцеляться! Ты хотел унизить мою мудрость, тебя подучили мои враги! Но берегись, Джафар! Завтра же обо всем будет известно эмиру! Я расскажу ему, что ты, читая молитву, нарочно с богохульными целями все время думал об обезьяне! Берегись, Джафар, и вы все берегитесь: это вам не пройдет даром, вы знаете, какое полагается наказание за богохульство!

А так как за богохульство действительно полагалось очень тяжелое наказание, то все родственники оцепенели от ужаса, а ростовщик начал что-то лепетать, стараясь оправдаться. Но Ходжа Насреддин не слушал; он резко повернулся и ушел, хлопнув калиткой…

Вскоре взошла луна, залила всю Бухару мягким и теплым светом. А в доме ростовщика до поздней ночи слышались крики и брань: там разбирались, кто первый подумал о обезьяне…

Глава тридцать первая

Одурачив ростовщика, Ходжа Насреддин отправился во дворец.

Бухара засыпала, окончив дневные труды. Прохладный мрак стоял в переулках, под мостами звучно пела вода. Пахло сырой землей, кое-где ноги Ходжи Насреддина разъезжались по грязи: это значило, что здесь работал особенно усердный поливальщик, обильно увлажнивший дорогу, дабы порыв ночного ветра не поднял пыли и не потревожил сна уставших людей во дворах и на крышах. Сады, потонувшие в темноте, дышали поверх заборов ночной, благоуханной свежестью. Далекие звезды подмигивали с высоты Ходже Насреддину, обещали ему удачу. «Да! – посмеивался он. – Мир устроен все-таки неплохо для того, кто носит на плечах голову, а не пустой горшок!»

По пути он завернул на базарную площадь, увидел яркие гостеприимные огни в чайхане своего друга Али. Ходжа Насреддин обогнул чайхану, постучал в дверь. Ему открыл сам хозяин. Они обнялись, вошли в темную комнату. За перегородкой слышались голоса, смех, звон посуды. Али запер дверь, зажег коптилку.

– Все готово, – сообщил он. – Я буду ждать Гюльджан в чайхане. Кузнец Юсуп приготовил ей безопасное убежище. Ишак день и ночь стоит оседланным, он здоров, исправно кушает и очень растолстел.

– Спасибо, Али. Не знаю, удастся ли мне когда-нибудь отблагодарить тебя.

– Удастся, – сказал чайханщик. – Тебе, Ходжа Насреддин, все удается, и не будем больше говорить о благодарности.

Они сели, начали шептаться. Чайханщик показал мужской халат, приготовленный для Гюльджан, большую чалму, чтобы скрыть ее косы.

Они договорились обо всем. Ходжа Насреддин уже собрался уходить, когда услышал за стеной знакомый голос. Это был голос рябого шпиона. Ходжа Насреддин приоткрыл дверь, выглянул.

Рябой шпион, в богатом халате, в чалме, с фальшивой бородкой на лице, сидел в кругу простолюдинов и важно разглагольствовал:

– Тот, кто все время выдавал себя перед вами за Ходжу Насреддина – вовсе не Ходжа Насреддин, а просто самозванец. Настоящий Ходжа Насреддин – это я! Но я давно отрекся от всех моих заблуждений, поняв их гибельность и нечестивость. И я, настоящий, подлинный Ходжа Насреддин, советую вам всем последовать моему примеру. Я понял наконец, что ислам – это единственная праведная вера, понял, что наш великий, солнцеподобный эмир действительно является наместником аллаха на земле, что доказуется его несравненной мудростью, его благочестием и милосердием. Это говорю вам я, подлинный и настоящий Ходжа Насреддин!

– Эге! – тихонько сказал Ходжа Насреддин, подтолкнув локтем чайханщика. – На какие штуки они пустились, думая, что меня нет в городе. Придется напомнить им о себе. Али, я оставлю пока у тебя свою фальшивую бороду, парчовый халат и чалму, а ты дай мне какую-нибудь ветошь.

Чайханщик подал ему халат, давно уж служивший подстилкой, – грязный, рваный и полный блох.

– Ты их нарочно разводишь? – спросил Ходжа Насреддин, натягивая халат. – Ты, наверное, собираешься открыть торговлю блошиным мясом. Но блохи съедят тебя раньше, Али.

С этими словами он вышел на улицу. Чайханщик вернулся к своим гостям, нетерпеливо ожидая, что произойдет дальше. Ждать ему пришлось недолго. Из переулка вышел Ходжа Насреддин – утомленной походкой человека, оставившего за собой целый день пути. Он поднялся в чайхану, сел в тени, потребовал чаю. Никто не обращал внимания на Ходжу Насреддина: мало ли разных людей ходит по бухарским дорогам? Рябой шпион продолжал:

– Заблуждения мои были неисчислимы, но теперь я, Ходжа Насреддин, раскаялся и дал клятву быть всегда благочестивым, выполнять все предписания ислама, повиноваться эмиру, его визирям, его управителям и стражникам. С тех пор я обрел покой и блаженство и приумножил состояние; раньше я был презренным бродягой, а теперь живу, как полагается жить всякому доброму мусульманину.

Какой-то погонщик с плетью за поясом почтительно протянул рябому шпиону пиалу с чаем:

– Я приехал в Бухару из Коканда, о несравненный Ходжа Насреддин. Я много слышал о твоей мудрости, но я никогда в жизни не думал, что мне придется встретиться с тобой и даже разговаривать. Теперь я буду рассказывать всем о встрече с тобой и передавать твои слова.

– Вот, вот! – рябой шпион одобрительно кивнул. – Рассказывай всем, что Ходжа Насреддин исправился, отрекся от своих заблуждений, теперь он благочестивый мусульманин, верный раб великого эмира. Пусть все знают об этом.

– У меня есть к тебе вопрос, о несравненный Ходжа Насреддин, – продолжал погонщик. – Я благочестивый мусульманин и не хочу нарушать закона даже по неведению, между тем я не знаю, как нужно поступать в тех случаях, когда купаешься в речке и вдруг услышишь призыв муэдзина. В какую сторону лучше всего обратить свой взор?

Рябой шпион снисходительно усмехнулся:

– Конечно, в сторону Мекки…

Из темного угла донеслось:

– В сторону одежды. Так будет лучше всего, чтобы не возвращаться голым домой.

Несмотря на почтение к рябому шпиону, все опустили головы, скрывая улыбки.

Шпион пристально посмотрел на Ходжу Насреддина, но в тени не узнал его.

– Это кто еще там квакает из угла? – сказал он высокомерно. – Эй ты, оборванец, ты, кажется, вздумал состязаться в остроумии с Ходжой Насреддином.

– Где уж мне, ничтожному, – ответил Ходжа Насреддин и скромно занялся в своем углу чаепитием.

К шпиону обратился какой-то крестьянин:

– Скажи мне, о благочестивый Ходжа Насреддин, когда мусульманину приходится участвовать в похоронной процессии, где по предписаниям ислама лучше всего находиться – впереди погребальных носилок или позади?

Шпион с важностью поднял палец, собираясь ответить, но голос из угла опередил его:

– Это совершенно безразлично – впереди или позади, лишь бы не на самих носилках.

Смешливый чайханщик схватился за пузо и присел от хохота; не могли удержаться и остальные. Этот человек в углу не лазил за словом в карман и мог бы, пожалуй, при случае поспорить с Ходжой Насреддином.

Шпион, свирепея, медленно повернул голову:

– Эй, ты, как тебя там! У тебя, я вижу, слишком длинный язык, как бы тебе не пришлось с ним расстаться!.. Мне не составило бы никакого труда уничтожить его своим остроумием, – добавил шпион, обращаясь к людям, окружавшим его, – но мы ведем сейчас благочестивую и душеспасительную беседу, в которой остроумие неуместно. Всему свое время, и поэтому я оставлю без ответа слова оборванца. Итак, я, Ходжа Насреддин, призываю вас, о мусульмане, во всем следовать моему примеру: уважайте мулл, повинуйтесь властям, и благоденствие сойдет на ваши дома. А самое главное: не слушайте разных подозрительных бродяг, ложно именующих себя Ходжой Насреддином, вроде того, например, бродяги, который недавно бесчинствовал в Бухаре и бесследно исчез, как только услышал о прибытии в город подлинного Ходжи Насреддина. Ловите, хватайте таких самозванцев и предавайте их в руки эмирской стражи.

– Правильно! – воскликнул Ходжа Насреддин, выступив из темноты на свет.

Все сразу узнали его, оцепенели от неожиданности.

Шпион побелел. Ходжа Насреддин вплотную подошел к нему, а чайханщик Али незаметно стал позади, готовый схватить шпиона в любую минуту.

– Значит, ты и есть подлинный Ходжа Насреддин?

Шпион в замешательстве оглянулся, щеки его дрожали, глаза бегали. Однако он нашел в себе силы ответить:

– Да, я и есть подлинный, настоящий Ходжа Насреддин, все же остальные – самозванцы, и ты в том числе!

– Мусульмане, чего же вы смотрите! – закричал Ходжа Насреддин. – Он сам признался! Хватайте его, держите, разве не слышали вы эмирского указа и не знаете, как надо поступать с Ходжой Насреддином! Хватайте его, иначе вы сами поплатитесь, как укрыватели!

Он сорвал со шпиона фальшивую бороду.

Все в чайхане узнали рябое ненавистное лицо с плоским носом и бегающими глазами.

– Он сам признался! – вскричал Ходжа Насреддин, подмигнув направо. – Хватайте Ходжу Насреддина! – Он подмигнул налево.

Чайханщик Али первый схватил шпиона. Тот рванулся было бежать, но подоспели водоносы, крестьяне, ремесленники. Некоторое время ничего не было видно, кроме поднимающихся и опускающихся кулаков. Ходжа Насреддин старался больше всех.

– Я пошутил! – кричал, стеная, шпион. – О мусульмане, я пошутил, я не Ходжа Насреддин! Отпустите меня!

– Врешь! – кричал в ответ Ходжа Насреддин, работая кулаками, подобно хорошему тестомесу. – Ты сам сознался, мы слышали! О мусульмане, мы все здесь беспредельно преданы нашему эмиру и должны в точности выполнить его указ, поэтому бейте Ходжу Насреддина, о мусульмане! Тащите его во дворец, чтобы предать в руки стражников! Бейте его, во славу аллаха и во славу эмира!

Шпиона поволокли во дворец. Дорогой били его с неослабевающим усердием. Ходжа Насреддин, наградив его прощальным пинком пониже спины, вернулся в чайхану.

– Уф! – сказал он, вытирая пот. – Мы, кажется, его славно отделали! Да и сейчас ему достается, ты слышишь, Али?

Издали неслись возбужденные голоса и жалобные крики шпиона. Он всем насолил, этот шпион, и сегодня каждый стремился отплатить ему, прикрываясь эмирским указом.

Довольный и радостный, чайханщик, усмехаясь, поглаживал пузо:

– Это ему наука. Больше он никогда не придет в мою чайхану!

Ходжа Насреддин переоделся в задней комнате, прицепил бороду и превратился опять в Гуссейна Гуслия, мудреца из Багдада.

Когда он пришел во дворец, то услышал стоны, несущиеся из караульного помещения. Он заглянул туда.

Рябой шпион, весь опухший, избитый, измятый, лежал на кошме, а над ним с фонарем в руке стоял Арсланбек.

– Почтенный Арсланбек, что случилось? – невинным голосом спросил Ходжа Насреддин.

– Очень нехорошее дело, Гуссейн Гуслия. Этот бродяга Ходжа Насреддин опять вернулся в город и уже успел избить нашего самого искусного шпиона, который по моему приказанию выдавал себя всюду за Ходжу Насреддина и произносил благочестивые речи с целью ослабить вредное влияние подлинного Ходжи Насреддина на умы жителей. Но ты видишь, что из этого получилось!

– Ох, ох! – сказал шпион, поднимая лицо, разукрашенное синяками и кровоподтеками. – Никогда больше не буду я связываться с этим проклятым бродягой, ибо знаю, что в следующий раз он убьет меня. И я не хочу больше служить шпионом, завтра же я уеду куда-нибудь подальше, где никто не знает меня, и займусь там честным трудом.

«Однако мои друзья постарались на совесть! – думал Ходжа Насреддин, разглядывая шпиона и чувствуя даже некоторую жалость к нему. – Если бы до дворца было шагов на двести подальше, то вряд ли бы они доставили его живым. Посмотрим, пойдет ли ему на пользу этот урок».

На утренней заре Ходжа Насреддин видел из окна своей башни, как вышел из ворот дворца рябой шпион с маленьким узелком в руках. Припадая то на правую, то на левую ногу, хватаясь за грудь, за плечи и за бока, поминутно присаживаясь, чтобы отдышаться, он пересек базарную площадь, освещенную первыми прохладными лучами, и исчез в тени крытых рядов. На смену темной ночи вставало утро – чистое, прозрачное, ясное, омытое росой, пронизанное солнечным светом. Птицы щелкали, свистели и щебетали, бабочки поднимались высоко, чтобы согреться в первых лучах, пчела опустилась на подоконник перед Ходжой Насреддином и начала ползать в поисках меда, запах которого донесся до нее из кувшина, стоявшего на окне.

Всходило солнце, старинный, неизменный друг Ходжи Насреддина; каждое утро встречались они, и каждое утро Ходжа Насреддин умел обрадоваться солнцу так, словно не видел его целый год. Всходило солнце, как добрый, щедрый бог, равно на всех изливающий милость, и все в мире, благодарно ликуя, раскрывало навстречу ему свою красоту, горело, сверкало и сияло в утренних лучах – пушистые облака, изразцы минаретов, мокрые листья, вода, трава и цветы; даже простой угрюмый булыжник, позабытый и обделенный природой, даже он, встречая солнце, сумел украсить себя, искрился и блестел в изломе, словно осыпанный алмазной пылью. И разве мог Ходжа Насреддин в этот час оставаться холодным перед лицом своего сияющего друга? Дерево трепетало под яркими солнечными лучами, и Ходжа Насреддин трепетал вместе с ним, словно сам был одет зеленой листвой; на ближнем минарете ворковали голуби, чистили крылья, и Ходже Насреддину хотелось почистить крыло; две бабочки порхали перед окном – ему хотелось быть третьим в их легкой игре. Глаза Ходжи Насреддина сияли от счастья, он вспомнил рябого шпиона и пожелал, чтобы это утро для него было утром новой жизни – чистой и ясной. Но тут же он подумал с огорчением, что в душе этого человека накопилось столько мерзости, что он не сможет освободиться от нее и, отлежавшись, возьмется опять за старое.

Ходжа Насреддин, как это будет видно из дальнейшего, не ошибся в своих предвидениях. Слишком хорошо знал он людей, чтобы ошибаться в них. А как хотелось ему ошибиться, как обрадовался бы он духовному исцелению рябого шпиона! Но гнилому не дано снова стать цветущим и свежим, зловоние не может превратиться в благоухание. Ходжа Насреддин вздохнул с огорчением.

Самой заветной мечтой его была мечта о мире, в котором все люди будут жить как братья, не зная ни алчности, ни зависти, ни коварства, ни злобы, помогая друг другу в беде и разделяя радость каждого как общую радость. Но, мечтая о таком счастливом мире, он с горечью видел, что люди живут неправильно, угнетают и порабощают друг друга и оскверняют души свои всяческой мерзостью. Сколько времени понадобится людям, чтобы понять наконец законы чистой и честной жизни? А в том, что люди когда-нибудь поймут эти законы, Ходжа Насреддин не сомневался нисколько. Он твердо верил, что хороших людей на свете гораздо больше, чем плохих; ростовщик Джафар и рябой шпион с их насквозь прогнившими душами – это лишь уродливые исключения; он твердо верил, что от природы человеку дается только хорошее, а все плохое в нем – это чуждая накипь, привнесенная в человеческую душу извне неправильным, несправедливо устроенным порядком жизни; он твердо верил, что будет время, когда люди начнут перестраивать и очищать жизнь, очищая в этой благородной работе и души свои от всяческой скверны… Тому же, что он, Ходжа Насреддин, думал именно так, а не иначе, служат доказательством многочисленные истории о нем, на которых отпечатался чекан души его, в том числе эта книга; и хотя многие из корысти, или же низкой зависти, или по злобе старались очернить его память, они не достигли успеха в своем намерении, ибо лжи никогда не дано восторжествовать над правдой. Память о Ходже Насреддине осталась и впредь останется благородной и светлой, сохраняющей, подобно алмазу, вечно и вопреки всему свой чистый блеск! И до сих пор путники, останавливаясь перед скромным надгробием в турецком Ак-Шехире, вспоминают добрым словом Ходжу Насреддина, веселого бродягу из Бухары, и повторяют слова поэта: «Он отдал сердце земле, хотя и кружился по свету как ветер, – как ветер, который после его смерти разнес по вселенной благоухание цветущих роз его сердца. Прекрасна жизнь, потраченная на то, чтобы оставить по себе в мире чекан души своей и обозреть всю красоту мира!»

Впрочем, некоторые говорят, что под этим надгробием никто не лежит, что лукавый Ходжа Насреддин нарочно поставил его и, распустив повсюду слухи о своей смерти, отправился дальше бродить по свету. Так ли было это, или не так?.. Не будем строить бесплодных догадок; скажем только, что от Ходжи Насреддина можно всего ожидать!

Глава тридцать вторая

Утренние часы пролетели, на смену им пришел душный знойный день.

Все было готово к побегу.

Ходжа Насреддин поднялся к своему пленнику:

– Срок твоего плена, мудрейший Гуссейн Гуслия, окончился. Сегодня ночью я покидаю дворец. Я оставлю твою комнату незапертой, но с тем условием, что ты выйдешь отсюда не раньше чем через два дня. Если же ты нарушишь этот срок, то случайно можешь застать меня еще во дворце, и тогда, ты сам понимаешь, мне придется обвинить тебя в побеге и предать палачу. Прощай, Гуссейн Гуслия, мудрец из Багдада, не поминай меня лихом! Поручаю тебе открыть эмиру истину и назвать перед ним мое имя. Слушай внимательно – меня зовут Ходжа Насреддин!

– О! – воскликнул старик, отшатнувшись, и больше ничего не мог сказать: так поразило его это имя.

Скрипнула, закрываясь, дверь. Шаги Ходжи Насреддина затихли внизу. Старик осторожно подошел к двери, потрогал – она была отперта. Старик выглянул – никого. Тогда он поспешно захлопнул дверь и заложил изнутри засов. «Нет! – бормотал он. – Лучше я просижу здесь еще целую неделю, только бы не связываться с Ходжой Насреддином».

Вечером, когда уже загорались в позеленевшем небе первые звезды, Ходжа Насреддин с глиняным кувшином в руках подошел к стражникам, охранявшим вход в эмирский гарем.

Стражники, не заметив его приближения, продолжали свой разговор.

– Вот упала еще одна звезда, – сказал толстый ленивый стражник, поглотитель сырых яиц. – Если они падают, как ты говоришь, на землю, то почему люди никогда не находят их?

– Они падают, наверное, в море, – ответил второй стражник.

– Эй вы, доблестные воины, – вмешался Ходжа Насреддин. – Позовите сюда главного евнуха, я должен передать ему лекарство для больной наложницы.

Пришел главный евнух, благоговейно обеими руками принял кувшинчик, в котором не было ничего, кроме мела, растворенного в простой арычной воде, выслушал подробное наставление, как нужно пользоваться этим лекарством, и удалился.

– О мудрейший Гуссейн Гуслия! – льстиво сказал толстый стражник. – Ты знаешь все на свете, мудрость твоя не имеет пределов! Скажи нам, куда падают звезды с неба и почему люди никогда не находят их на земле?

Ходжа Насреддин не мог удержаться, чтобы не подшутить.

– А вы разве не знаете? – сказал он без тени усмешки. – Когда звезды падают, то рассыпаются на мелкие серебряные монеты, а потом нищие подбирают эти монеты. Я даже знавал людей, которые обогатились таким образом.

Стражники переглянулись. На их лицах изобразилось неописуемое удивление.

Ходжа Насреддин ушел, посмеиваясь над глупыми стражниками. Он и подумать не мог, как пригодится ему в самом скором времени эта шутка.

До полуночи он просидел в своей башне. Но вот все затихло и в городе и во дворце; огни потухли. Медлить дальше было нельзя: летние ночи пролетают на быстрых крыльях. Ходжа Насреддин сошел вниз и, крадучись, выбирая затененные места, направился к эмирскому гарему. «Стражники, наверное, уже уснули», – думал он.

Каково же было его огорчение, когда, приблизившись, он услышал тихие голоса стражников.

– Вот если бы хоть одна звезда упала сюда! – говорил толстый ленивый стражник. – Мы подобрали бы серебро и сразу разбогатели.

– Знаешь, я все-таки не верю, чтобы звезды могли рассыпаться на серебряные монеты, – ответил второй стражник.

– Но так говорит багдадский мудрец, – возразил первый. – Ученость его известна всем, он, конечно, не ошибается.

«Будьте вы прокляты! – мысленно восклицал Ходжа Насреддин, затаившись в тени. – Ах, зачем только я сказал им о звездах; теперь они будут спорить до утра! Неужели придется отложить побег?»

Над Бухарой в недосягаемой высоте горели чистым и тихим светом тысячи звезд: одна маленькая звезда вдруг оборвалась и ринулась в стремительный полет, рассекая наискось небо; вдогонку за ней ринулась вторая звезда, оставив за собой мгновенный, ослепительный росчерк. Была середина лета, приближалось время звездных дождей.

– Если бы они рассыпались на серебряные монеты… – начал второй стражник.

Ходжу Насреддина вдруг осенило. Он торопливо достал из кармана кошелек, туго набитый серебром. Ему пришлось ждать очень долго, а звезды не падали. Наконец одна полетела. Ходжа Насреддин бросил монету под ноги стражникам. Серебро зазвенело на каменных плитах.

Стражники сначала оцепенели, потом приподнялись, глядя в упор друг на друга.

– Ты слышал? – дрожащим голосом спросил первый.

– Слышал, – ответил второй, заикаясь.

Ходжа Насреддин бросил еще монету. Она блеснула в лунных лучах. Ленивый стражник, коротко вскрикнув, упал животом на нее.

– По… поймал? – спросил немеющим языком второй.

– По… поймал, – ответил трясущимися губами толстяк, поднимаясь и показывая монету.

В небе вдруг оборвалось несколько звезд сразу. Ходжа Насреддин начал швырять серебро горстями. Тишина ночи наполнилась тонким, певучим звоном. Стражники, обезумев, побросали свои копья и кинулись шарить по земле.

– Нашел! – закричал один хриплым и душным голосом. – Вот она!

Второй ползал молча и вдруг заурчал, наткнувшись на целую россыпь монет.

Ходжа Насреддин подбросил им еще горсть и беспрепятственно проскользнул в калитку.

Теперь ему было легко. Мягкие персидские ковры неслышно принимали шаги. Он помнил все переходы. Евнухи спали…

Гюльджан встретила его влажным, горячим поцелуем и приникла к нему, трепеща.

– Скорее! – шептал он.

Никто не остановил их, только евнух заворочался и застонал во сне. Ходжа Насреддин, пригнувшись, остановился над ним. Но евнуху было еще рано умирать: он почмокал губами и опять захрапел… Слабый лунный свет пробивался сквозь разноцветные стекла.

У самой калитки Ходжа Насреддин остановился, выглянул. Стражники, стоя на четвереньках посреди двора, смотрели в небо, ждали, когда упадет звезда. Ходжа Насреддин, сильно размахнувшись, бросил горсть монет; они упали где-то далеко за деревьями. Стражники помчались туда. Они обезумели до того, что ничего уже не видели перед собой и, шумно дыша, судорожно вскрикивая, ломились напрямик, через изгородь колючего кустарника, оставляя на ветках лохмотья своих штанов и халатов.

В эту ночь из гарема можно было украсть всех наложниц, а не только одну.

– Скорее! Скорее! – говорил Ходжа Насреддин, увлекая за собой девушку. Они подбежали к башне, поднялись. Ходжа Насреддин достал из-под постели давно приготовленную веревку.

– Здесь высоко… Я боюсь, – прошептала Гюльджан. Он сердито прикрикнул на нее, и она покорилась.

Ходжа Насреддин обвязал ее петлей, вынул из окна выпиленную решетку.

Гюльджан села на подоконник. Было очень высоко, она задрожала. «Вылезай!» – властно сказал Ходжа Насреддин, слегка подтолкнув ее в спину. Она закрыла глаза, скользнула по гладкому камню, повисла.

Она очнулась на земле. «Беги! Беги!» – услышала она сверху. Ходжа Насреддин высунулся до пояса из окна, махал руками, дергал веревку. Гюльджан поспешно отвязалась и побежала через безлюдную площадь.

Она не знала, что в эту минуту весь дворец был уже объят тревогой и смятением. Главный евнух, воспылавший после недавнего внушения тростью необычайным усердием к эмирской службе, заглянул среди ночи в комнату новой наложницы и обнаружил, что постель ее пуста. Евнух кинулся к эмиру, разбудил его. Эмир позвал Арсланбека. Арсланбек поднял дворцовую стражу, загорелись факелы, зазвенели щиты и копья.

Послали за багдадским мудрецом. Эмир встретил Ходжу Насреддина крикливыми жалобами:

– Гуссейн Гуслия, до чего же дошло распутство в нашем государстве, если мы, великий эмир, не имеем даже в собственном нашем дворце покоя от этого бродяги Ходжи Насреддина! Да слыханное ли это дело, чтобы из эмирского гарема украли наложницу!

– О великий эмир, – осмелился вмешаться Бахтияр. – Но может быть, это сделал не Ходжа Насреддин.

– А кто же еще? – закричал эмир. – Утром нам доложили, что он вернулся в Бухару, а ночью пропадает наложница, которая была его невестой! Кто еще мог это сделать, кроме Ходжи Насреддина?! Ищите его, поставьте всюду утроенные караулы, – он, наверное, не успел еще выбраться из дворца! Арсланбек, запомни: твоя голова подпрыгивает на твоих плечах!

Начались поиски. Стража обшарила все уголки во дворце. Всюду пылали факелы, отбрасывая дрожащее зарево.

Больше всех усердствовал в поисках сам Ходжа Насреддин. Он приподнимал ковры, шарил палкой в мраморных бассейнах, кричал и суетился, заглядывая в чайник, в кувшины и даже в мышиные норы.

Вернувшись в эмирскую опочивальню, он доложил:

– Великий владыка, Ходжа Насреддин уже успел покинуть дворец.

– Гуссейн Гуслия! – в гневе ответил эмир. – Твое легкомыслие удивляет нас. А что, если он где-нибудь спрятался? Значит, он может проникнуть в нашу опочивальню. Эй, стражу сюда! Стражу! – закричал эмир, ужаснувшийся этой мысли.

За стеной ударила пушка – для устрашения неуловимого Ходжи Насреддина.

Эмир забился куда-то в угол и кричал оттуда:

– Стражу! Стражу!

Он не успокоился до тех пор, пока Арсланбек не поставил тридцать стражников у дверей его опочивальни и по десять стражников под каждым окном.

Только тогда эмир вылез из своего угла и сказал жалобно:

– Как ты думаешь, Гуссейн Гуслия, не спрятался ли этот бродяга где-нибудь в нашей опочивальне?

– Двери и окна охраняются стражей, – ответил Ходжа Насреддин. – Нас в этой комнате только двое. Откуда же взяться здесь Ходже Насреддину?

– Но похищение нашей наложницы не пройдет ему даром! – вскричал эмир. Страх в его душе сменился яростью, пальцы его судорожно скрючились, словно под ними он чувствовал горло Ходжи Насреддина. – О Гуссейн Гуслия! – продолжал эмир. – Нет предела нашему гневу и нашему возмущению! Ведь мы так и не успели ни разу войти к ней; мысль об этом переполняет скорбью наше царственное сердце! А виноваты во всем, о Гуссейн Гуслия, твои звезды; если бы мы могли, отрубили бы всем звездам головы за подобные злонамеренные поступки! Но на этот раз Ходжа Насреддин не ускользнет безнаказанно! Мы уже отдали приказание Арсланбеку! Тебе, Гуссейн Гуслия, мы также поручаем приложить все усердие к поимке бродяги! Запомни, что от успеха в этом деле зависит твое назначение на должность главного евнуха. Завтра ты должен покинуть дворец, Гуссейн Гуслия, и не возвращаться обратно без Ходжи Насреддина.

Щуря лукавые, ясные глаза, Ходжа Насреддин склонился перед эмиром до земли.

Глава тридцать третья

До утра Ходжа Насреддин рассказывал эмиру о своих планах поимки Ходжи Насреддина. Планы эти были весьма хитроумны, эмир остался доволен.

Утром, получив на расходы кошелек золота, Ходжа Насреддин в последний раз поднялся в башню, уложил в кожаный пояс деньги и огляделся со вздохом: ему вдруг стало жаль покидать свое жилище, – столько одиноких бессонных ночей провел он здесь и столько передумал; он оставлял в этих угрюмых стенах частицу своей души.

Он захлопнул за собой дверь, легко сбежал по каменной крутой лестнице – навстречу свободе. Опять весь мир был открыт перед ним. Дороги, перевалы и горные тропы звали его в дальний путь, зеленые леса обещали ему приют в тени на мягких листьях, реки ждали его, чтобы напоить студеной водой, птицы приготовили на радость ему самые лучшие песни, – он слишком долго пробыл в своей позолоченной клетке, веселый бродяга Ходжа Насреддин, и мир соскучился без него.

Но у самых ворот прямо в сердце ему был нанесен страшный удар.

Он остановился и, побледнев, прижался к стене.

В открытые ворота под охраной многочисленных стражников входили вереницей с опущенными головами и связанными руками его друзья; он увидел старого горшечника Нияза, чайханщика Али, кузнеца Юсупа и многих других; все, с кем он когда-либо встречался, говорил, у кого просил воды напиться или брал клочок сена для ишака, – все были здесь!.. Печальное шествие замыкал Арсланбек.

Не скоро опомнился Ходжа Насреддин, а когда опомнился – ворота уже закрылись и во дворе никого не было: всех увели в подземелье.

Ходжа Насреддин кинулся искать Арсланбека.

– Что случилось, почтенный Арсланбек? Откуда эти люди? Какое преступление совершили они?

– Эти люди – укрыватели и сообщники проклятого Ходжи Насреддина! – ответил с торжеством Арсланбек. – Мои шпионы выследили их, и сегодня же они всенародно будут преданы жестокой казни, если не выдадут Ходжу Насреддина. Но ты бледен, Гуссейн Гуслия! Ты сильно расстроен!..

– Еще бы! – ответил Ходжа Насреддин. – Значит, награда уплывает из моих рук в твои!

Ходже Насреддину пришлось остаться во дворце. Да разве мог он поступить иначе, если невинным людям грозила смерть?

В полдень на площади выстроилось войско, оцепив тройным кольцом судейский помост. Народ, оповещенный глашатаями о предстоящих казнях, ждал, безмолвствуя. Раскаленное небо дышало палящим зноем.

Открыли ворота дворца, и в обычном порядке выбежали сначала глашатаи, за ними – стража, вышли музыканты, слоны, свита, и, наконец, выплыли из ворот эмирские носилки. Народ распростерся ниц. Носилки поднялись на помост.

Эмир занял свое место на троне. Из ворот дворца вывели осужденных. Толпа встретила их появление гулом. Родственники и друзья осужденных стояли в первых рядах, чтобы лучше видеть.

Палачи хлопотали, готовили топоры, колья, веревки. Сегодня у палачей был трудный день: им предстояло умертвить подряд шестьдесят человек.

Старый Нияз был первым в этой роковой очереди. Палачи держали его под руки, справа от него была виселица, слева – плаха, а прямо перед ним торчал из земли заостренный кол.

Великий визирь Бахтияр громко и торжественно объявил:

– Во имя аллаха милостивого и милосердного! Повелитель Бухары и солнце вселенной, эмир бухарский, взвесив на весах справедливости прегрешения, которые совершили шестьдесят его подданных по укрывательству богохульника, возмутителя спокойствия, сеятеля раздоров и совершителя непристойных дел Ходжи Насреддина, постановил следующее:

Горшечника Нияза, как главного укрывателя, у коего означенный бродяга, именуемый Ходжой Насреддином, долгое время скрывался, – лишить жизни через отделение его головы от его туловища.

Что же касается прочих преступников, то первым наказанием для них будет лицезрение казни, которая совершится над Ниязом, дабы они трепетали, ожидая для себя еще худшей участи. О способе казни каждого из них будет возглашено особо…

На площади стояла такая тишина, что каждое слово Бахтияра отчетливо слышалось в задних рядах.

– И да будет всем ведомо, – продолжал он, возвысив голос, – что и впредь со всяким укрывателем Ходжи Насреддина будет поступлено так же, и ни один не уйдет от руки палача. Если же кто-либо из осужденных укажет местопребывание этого вора и бездельника, тот не только будет освобожден от казни, не только станет обладателем эмирской награды и небесного благословения, но и освободит от наказания всех прочих. Горшечник Нияз, ты можешь избавить себя и других от казни, если откроешь местопребывание Ходжи Насреддина.

Нияз долго молчал, не поднимая головы. Бахтияр повторил свой вопрос.

Нияз ответил:

– Нет, я не могу указать его местопребывание.

Палачи потащили старика к плахе. Кто-то крикнул в толпе. Старик стал на колени и, вытянув шею, положил на плаху седую голову.

В эту минуту Ходжа Насреддин, растолкав придворных, выступил вперед и стал перед эмиром.

– О повелитель! – сказал он громко, так, чтобы слышал народ. – Прикажи остановить казнь, я сейчас поймаю Ходжу Насреддина!

Эмир воззрился на него с удивлением. Народ на площади зашевелился. Палач, повинуясь знаку эмира, опустил к ногам свой топор.

– О владыка! – громко сказал Ходжа Насреддин. – Будет ли справедливо, чтобы этих мелких укрывателей предали казни, в то время как останется живым самый главный укрыватель, у которого Ходжа Насреддин жил все последнее время и живет сейчас, который поил, кормил, награждал его и проявлял о нем всяческую заботу?

– Ты прав, – сказал эмир важно. – Если есть такой укрыватель, то по справедливости ему должно отрубить голову первому. Но укажи нам этого укрывателя, Гуссейн Гуслия.

По толпе прошел сдержанный ропот; передние передавали задним слова эмира.

– Но если великий эмир не захочет казнить этого главного укрывателя, если великий эмир оставит его живым, то справедливо ли будет тогда предавать казни малых укрывателей? – спросил Ходжа Насреддин.

Эмир ответил, удивляясь все больше:

– Если мы не пожелаем казнить главного укрывателя, то, конечно, откажемся от казни мелких укрывателей. Но одно непонятно нам, Гуссейн Гуслия: какие причины могут заставить нас воздержаться от казни главного укрывателя? Где он? Укажи его нам, и мы немедленно отделим его голову от его туловища.

Ходжа Насреддин обратился к народу:

– Вы слышали слова эмира. Повелитель Бухары сказал, что если он откажется казнить главного укрывателя, которого я сейчас назову, тогда все эти малые укрыватели, стоящие сейчас у плахи, будут освобождены и отпущены к своим семьям. Так ли я сказал, о повелитель?

– Ты правильно сказал, Гуссейн Гуслия, – подтвердил эмир. – Даем в этом наше слово. Но укажи нам скорее главного укрывателя.

– Вы слышите? – сказал Ходжа Насреддин, повернувшись к народу. – Эмир дает слово!

Он глубоко вздохнул. Он чувствовал на себе тысячи глаз.

– Самый главный укрыватель…

Он запнулся, обвел глазами площадь; многие заметили скорбь и смертную тоску на его лице. Он прощался со своим любимым миром, с людьми и солнцем.

– Скорее! – нетерпеливо воскликнул эмир. – Говори скорее, Гуссейн Гуслия!

Ходжа Насреддин сказал твердым, звонким голосом:

– Самый главный укрыватель – это ты, эмир!

Резким движением он сбросил свою чалму, сорвал фальшивую бороду.

Толпа ахнула, замерла. Эмир, выпучив глаза, беззвучно шевелил губами. Придворные окаменели.

Тишина продолжалась недолго.

– Ходжа Насреддин! Ходжа Насреддин! – закричали в толпе.

– Ходжа Насреддин! – зашептались придворные.

– Ходжа Насреддин! – воскликнул Арсланбек.

Наконец опомнился и сам повелитель. Губы его невнятно вымолвили:

– Ходжа Насреддин!

– Да, это я! Ну что же, эмир, прикажи отрубить себе голову – как самому главному укрывателю! Я жил у тебя во дворце, делил с тобою пищу, получал от тебя награды, я был твоим главным и ближайшим советником во всех делах. Ты – укрыватель, эмир, прикажи отрубить себе голову!

Ходжу Насреддина схватили. Он не сопротивлялся, он кричал:

– Эмир обещал освободить осужденных! Вы слышали слово эмира.

Народ начал гудеть, волноваться. Тройная цепь стражников с трудом сдерживала напор толпы. Все громче слышались возгласы:

– Освободите осужденных!

– Эмир дал слово!..

– Освободите!..

Гул в толпе нарастал и ширился. Цепи стражников подавались назад, теснимые народом.

Бахтияр наклонился к эмиру:

– О, повелитель, их нужно освободить, иначе народ взбунтуется.

Эмир кивнул.

– Эмир держит свое слово! – закричал Бахтияр.

Стражники расступились. Осужденные сразу исчезли в толпе.

Ходжу Насреддина повели во дворец. Многие в толпе плакали, кричали ему вслед:

– Прощай, Ходжа Насреддин! Прощай, наш любимый, благородный Ходжа Насреддин, ты будешь всегда бессмертен в наших сердцах.

Он шел с высоко поднятой головой, на его лице было бесстрашие. Перед воротами он обернулся, махнул на прощание рукой. Толпа ответила ему мощным рокотом.

Эмир торопливо залез в свои носилки. Дворцовое шествие тронулось в обратный путь.

Глава тридцать четвертая

Собрался диван – судить Ходжу Насреддина.

Когда он вошел, связанный по рукам и ногам, охраняемый стражниками, – придворные потупились. Им было стыдно смотреть друг на друга. Мудрецы морщились, оглаживая бороды, эмир, отвернувшись, вздыхал и покашливал.

А Ходжа Насреддин смотрел прямым, ясным взглядом; если бы не его закрученные за спину руки, то можно было бы подумать, что преступник не он, а все эти люди, сидящие перед ним.

На суд вместе с другими придворными явился и подлинный Гуссейн Гуслия, багдадский мудрец, освобожденный наконец из своего заточения. Ходжа Насреддин дружески подмигнул ему, багдадский мудрец подскочил на подушках и зашипел от ярости.

Суд продолжался недолго. Ходжу Насреддина приговорили к смерти. Оставалось избрать способ казни.

– О великий владыка! – сказал Арсланбек. – Мое мнение, что этого преступника необходимо посадить на кол, дабы он окончил жизнь свою в жесточайших мучениях.

Ходжа Насреддин даже бровью не дрогнул; он стоял и безмятежно улыбался, подставив лицо солнечному лучу, падавшему в зал через верхнее открытое окно.

– Нет! – решительно сказал эмир. – Султан турецкий уже сажал на кол этого богохульника, но он, по-видимому, знает средство переносить без вреда для себя подобный способ казни, иначе он не ушел бы живым из рук султана.

Бахтияр посоветовал отрубить Ходже Насреддину голову.

– Правда, это один из наилегчайших видов смерти, – добавил он, – но зато самый верный.

– Нет! – сказал эмир. – Калиф багдадский рубил ему голову, а он все-таки жив.

Поочередно поднимались сановники, предлагали повесить Ходжу Насреддина, содрать с него кожу. Эмир отверг все эти советы, потому что, наблюдая тайком за Ходжой Насреддином, не замечал признаков страха на его лице, что было в глазах эмира явным доказательством недействительности предлагаемых способов.

Придворные замолчали в смущении. Эмир начал гневаться.

Тогда поднялся багдадский мудрец. Впервые он говорил перед лицом эмира, поэтому тщательно обдумал свой совет, дабы отличиться мудростью от всех прочих.

– О великий повелитель вселенной! Если этот преступник уходил до сих пор невредимым от всевозможных способов казни, то не является ли это прямым свидетельством того, что ему помогает нечистая сила, тот самый дух тьмы, имя которого непристойно называть здесь, перед лицом эмира.

При этих словах мудрец подул себе на плечи, вслед за ним подули все остальные, кроме Ходжи Насреддина.

– Рассудив и взвесив все, касающееся этого преступника, – продолжал мудрец, – наш великий эмир отверг предложенные способы умерщвления Ходжи Насреддина, опасаясь, что нечистая сила вновь поможет преступнику ускользнуть от справедливой кары. Но существует еще один способ казни, которому названный преступник Ходжа Насреддин ни разу не подвергался, а именно – утопление!

Багдадский мудрец, высоко вскинув голову, с торжеством посмотрел на присутствующих.

Ходжа Насреддин встрепенулся.

Эмир заметил его движение. «Ага! Так вот в чем была его тайна!»

Ходжа Насреддин думал в это время: «Очень хорошо, что они заговорили о нечистой силе; значит, надежда еще не потеряна для меня!»

– Известно мне из рассказов и книг, – продолжал между тем мудрец, – что в Бухаре имеется священный водоем, именуемый водоемом шейха Ахмеда. Понятно, что нечистая сила не осмеливается приближаться к этому водоему, почему и надлежит, о повелитель, погрузить преступника на длительный срок с головой в священные воды, после чего он умрет.

– Вот совет мудреца, достойный награды! – воскликнул эмир.

Ходжа Насреддин укоризненно сказал багдадскому мудрецу:

– О Гуссейн Гуслия, так ли я обращался с тобой, когда ты был в моей власти? Вот и надейся после этого на людскую благодарность!

Было решено после захода солнца всенародно утопить Ходжу Насреддина в священном водоеме шейха Ахмеда. А чтобы по дороге Ходжа Насреддин не смог убежать, решили доставить его из дворца к водоему в кожаном мешке и в этом же мешке утопить.

…Целый день у водоема стучали топоры: плотники возводили помост, но что могли они сделать, если над каждым из них стоял стражник? Они работали молча, с угрюмыми, ожесточенными лицами; закончив, они отказались получить скудную плату и ушли, глядя в землю.

Помост и весь берег вокруг устлали коврами. Противоположный берег предназначался для народа.

Шпионы доносили, что город волнуется. Поэтому Арсланбек согнал к водоему великое множество войска, поставил пушки. Опасаясь, как бы народ по дороге не отбил Ходжу Насреддина, Арсланбек приказал приготовить четыре мешка, набитых тряпьем: эти фальшивые мешки он намеревался отправить к водоему открыто, по людным улицам, а мешок с Ходжой Насреддином, наоборот, – самыми глухими переулками. Хитрость свою он простер еще дальше: к фальшивым мешкам он приставил по восемь стражников, а к мешку с Ходжой Насреддином только троих.

– Я пришлю к вам от водоема гонца, – сказал стражникам Арсланбек. – Четыре фальшивых мешка вы должны вынести сразу, один за другим, а пятый мешок, с преступником, – немного погодя и незаметно, когда все любопытные, толпящиеся у ворот, устремятся за фальшивыми мешками. Хорошо ли поняли вы меня? Помните, что отвечать придется вам головой.

Вечером на площади ударили барабаны, возвещая об окончании базара. К водоему со всех сторон потянулись толпы народа. Вскоре прибыл эмир со свитой. На помосте и вокруг него зажгли факелы. Пламя шипело и гнулось от ветра, на воде дрожали багровые отблески. Противоположный берег тонул в темноте; с помоста, озаренного огнями, не видно было толпы, но ясно слышалось, как ворочается, движется и дышит она, сливая свой смутный тревожный гул с порывами ночного ветра.

Бахтияр громким голосом прочитал в темноту эмирский указ о предании смерти Ходжи Насреддина. В это время и ветер улегся, – была тишина, такая, что у светлейшего эмира поползли мурашки по спине. Опять вздохнул ветер, вместе с ним вздохнула тысячами грудей толпа.

– Арсланбек! – сказал эмир, и голос его дрогнул. – Почему ты медлишь?

– Я уже отправил гонца, о повелитель.

Вдруг в темноте послышались крики, лязг оружия, где-то началась свалка. Эмир подпрыгнул, озираясь. Через минуту в освещенный круг перед помостом вошли восемь стражников без мешка.

– Где же преступник? – вскричал эмир. – Его отняли у стражников, он ускользнул! Арсланбек, ты видишь!

– О повелитель! – ответил Арсланбек. – Твой ничтожный раб предусмотрел все; в этом мешке были старые тряпки.

В другой стороне опять послышался шум свалки. Арсланбек поспешил успокоить эмира:

– Пусть отнимают, о повелитель! В этом мешке тоже ничего нет, кроме тряпок.

…Первый мешок отбил у стражников чайханщик Али со своими друзьями, второй отбили кузнецы, возглавляемые Юсупом. Вскоре гончары отбили третий мешок, но и в, нем оказались тряпки. Четвертый мешок пропустили к помосту свободно. Стражники при свете факелов на глазах у всей толпы подняли мешок над водой и вытряхнули; посыпались тряпки.

Толпа замерла в полном недоумении. Этого и добивался многоопытный Арсланбек, понимавший, что недоумение влечет за собою бездействие.

Настало время пятому мешку. Между тем стражники, которым он был поручен, задержались где-то и до сих пор не доставили его к водоему.

Глава тридцать пятая

Когда стражники вывели Ходжу Насреддина из подземелья, он сказал:

– Значит, вы потащите меня на собственных спинах? Жалею, что здесь нет моего ишака, он бы лопнул от смеха.

– Молчи! Скоро тебе придется заплакать! – злобно ответили стражники. Они не могли простить Ходже Насреддину, что он предался в руки эмира помимо стражи.

Распялив тесный мешок, они начали запихивать в него Ходжу Насреддина.

– О слуги шайтана! – кричал Ходжа Насреддин, сложенный втрое. – Неужели вы не могли выбрать мешок попросторнее!

– Ничего! – говорили стражники, пыхтя и обливаясь потом. – Тебе недолго придется терпеть. Не растопыривайся же, о сын греха, иначе мы вдавим твои колени в твой живот!

Поднялся шум, сбежалась дворцовая челядь. Наконец после долгих трудов стражники запихали Ходжу Насреддина в мешок и завязали веревкой. В мешке было тесно, темно и вонюче. Душа Насреддина окуталась черным туманом; казалось, спасения для него теперь нет. Он взывал к судьбе и всемогущему случаю: «О ты, судьба, ставшая для меня матерью, о ты, всемогущий случай, оберегавший меня до сих пор, подобно отцу, – где вы сейчас, почему не поспешите на помощь к Ходже Насреддину? О судьба, о всемогущий случай!»

А стражники уже прошли половину пути; они несли мешок, меняясь через каждые двести шагов; по этим коротким остановкам Ходжа Насреддин вел печальный счет – сколько пройдено и сколько осталось.

Он хорошо понимал, что судьба и случай никогда не приходят на помощь к тому, кто заменяет дело жалобами и призывами. Дорогу осилит идущий; пусть в пути ослабнут и подогнутся его ноги – он должен ползти на руках и коленях, и тогда обязательно ночью вдали увидит он яркое пламя костров и, приблизившись, увидит купеческий караван, остановившийся на отдых, и караван этот непременно окажется попутным, и найдется свободный верблюд, на котором путник доедет туда, куда нужно… Сидящий же на дороге и предающийся отчаянию – сколь бы ни плакал он и ни жаловался – не возбудит сочувствия в бездушных камнях; он умрет от жажды в пустыне, труп его станет добычей смрадных гиен, кости его занесет горячий песок. Сколько людей умерли преждевременно, и только потому, что недостаточно сильно хотели жить! Такую смерть Ходжа Насреддин считал позорной для человека.

«Нет! – сказал он себе и, стиснув зубы, яростно повторил: – Нет! Я не умру сегодня! Я не хочу умирать!»

Но что он мог сделать, сложенный втрое и засунутый в тесный мешок, где нельзя было даже пошевелиться: колени и локти как будто прилипли к туловищу. Свободным у Ходжи Насреддина оставался только язык.

– О доблестные воины, – сказал он из мешка. – Остановитесь на минутку, я хочу прочесть перед смертью молитву, дабы всемилостивый аллах принял мою душу в светлые селения свои.

Стражники опустили мешок на землю:

– Читай. Но из мешка мы тебя не выпустим. Читай свою молитву в мешке.

– А где мы находимся? – спросил Ходжа Насреддин. – Я это затем спрашиваю, чтобы вы обратили меня лицом к ближайшей мечети.

– Мы находимся близ Каршинских ворот. Здесь кругом мечети, в какую бы сторону мы тебя не обратили лицом. Читай же скорее свою молитву. Мы не можем долго задерживаться.

– Спасибо, о благочестивые воины, – печальным голосом ответил из мешка Ходжа Насреддин.

На что он рассчитывал? Он и сам не знал. «Я выгадаю несколько минут. А там посмотрим. Может быть, что-нибудь подвернется…»

Он начал громко молиться, прислушиваясь в то же время к разговорам стражников.

– И как мы не сообразили сразу, что новый звездочет – это и есть Ходжа Насреддин? – сокрушались стражники. – Если бы мы узнали и поймали его, то получили бы от эмира большую награду!

Мысли стражников текли в обычном направлении, ибо алчность составляла самую сущность их жизни.

Этим и воспользовался Ходжа Насреддин. «Попробую сделать так, чтобы они ушли куда-нибудь от мешка, хотя бы на самый короткий срок… Может быть, мне удастся порвать веревку, может быть, кто-нибудь пройдет по дороге и освободит меня».

– Скорей кончай молитву! – говорили стражники, толкая мешок ногами. – Слышишь, ты! Нам некогда ждать!

– Одну минуту, доблестные воины! У меня осталась последняя просьба к аллаху. О всемогущий, всемилостивый аллах, сделай так, чтобы тот человек, который найдет закопанные мною десять тысяч таньга, выделил бы из них одну тысячу, и отнес в мечеть, и отдал мулле, поручив ему молиться за меня в течение целого года…

Услышав о десяти тысячах таньга, стражники притихли. Хотя Ходжа Насреддин ничего не видел из своего мешка, но точно знал, какие сейчас у стражников лица, как они переглядываются и толкают друг друга локтями.

– Несите меня дальше, – сказал он кротким голосом. – Предаю дух мой в руки аллаха.

Стражники медлили.

– Мы еще немного отдохнем, – вкрадчиво сказал один из них. – О Ходжа Насреддин, не думай, что мы бессердечные, нехорошие люди. Только служба заставляет нас поступать с тобою столь жестоко; если бы мы могли прожить с нашими семьями без эмирского жалованья, тогда мы, конечно, немедленно выпустили бы тебя на волю…

– Что ты говоришь! – испуганно прошептал второй. – Если мы его выпустим, то эмир снимет нам головы.

– Молчи! – зашипел первый. – Нам бы только получить деньги.

Ходжа Насреддин не слышал шепота, но знал, что стражники шепчутся, и знал, о чем они шепчутся.

– Я не имею зла на вас, о воины, – сказал он с благочестивым вздохом. – Я сам чересчур грешен для того, чтобы осуждать других. Если аллах дарует мне прощение на том свете, обещаю вам помолиться за вас перед его троном. Вы говорите, что если бы не эмирское жалованье, то вы бы меня выпустили? Подумайте над своими словами! Ведь этим вы нарушили бы волю эмира и, следовательно, совершили бы тяжкий грех. Нет! Я не хочу, чтобы вы из-за меня отягощали грехом свои души; поднимайте мешок, несите меня к водоему, пусть свершится воля эмира и воля аллаха!..

Стражники в растерянности переглядывались, проклиная благочестивое раскаяние, которое вдруг – и совсем, по их мнению, не вовремя – овладело Ходжой Насреддином.

В разговор вступил третий стражник; до сих пор он молчал, придумывая хитрость.

– Сколь тяжко видеть человека, который перед смертью начал раскаиваться в своих грехах и заблуждениях, – сказал он, подмигивая товарищам. – Нет, я не таков! Я уже давно раскаялся и давно веду благочестивый образ жизни. Но благочестие на словах, не сопровождаемое угодными аллаху делами, – мертво, – продолжал стражник, в то время как товарищи его зажимали рты ладонями, чтобы не расхохотаться, ибо он был известен как неисправимый игрок в кости и распутник. – Вот я, например, сопровождаю свою благочестивую жизнь праведным и благочестивым делом, а именно: я строю в моем родном селении большую мечеть и ради этого отказываю даже в пище себе и своей семье.

Один из стражников не выдержал и, давясь от смеха, ушел в темноту.

– Я откладываю каждый грош, – продолжал благочестивый стражник, – и все-таки мечеть воздвигается слишком медленно, что переполняет скорбью мое сердце. На днях я продал корову. Пусть мне придется продать последние сапоги – я согласен ходить босиком, лишь бы завершить начатое.

Ходжа Насреддин всхлипнул в мешке. Стражники переглянулись. Дело у них шло на лад. Они локтями торопили своего догадливого товарища.

– О, если бы мне повстречался такой человек, который согласился бы пожертвовать восемь или десять тысяч таньга на окончание этой мечети! – воскликнул он. – Я бы поклялся перед ним, что в течение пяти и даже десяти лет имя его ежедневно возносилось бы, окутанное благоуханным дымом молитвы, из-под сводов этой мечети к трону аллаха!

Первый стражник сказал:

– О мой благочестивый товарищ! У меня нет десяти тысяч таньга, но может быть, ты согласишься принять мои последние сбережения – пятьсот таньга. Не отвергай моего скромного дара, мне тоже хочется принять участие в этом праведном деле.

– И мне, – сказал второй, заикаясь и дрожа от внутреннего смеха. – У меня есть триста таньга…

– О праведник, о благочестивый! – воскликнул Ходжа Насреддин, всхлипывая. – Как я жалею, что не могу приложить к своим губам край твоего халата! Я великий грешник, но будь милостив ко мне и не отвергни моего дара. У меня есть десять тысяч таньга. Когда я, совершив богохульный обман, был приближен к эмиру, то часто получал от него в подарок кошельки с золотом и серебром; накопив десять тысяч таньга, я решил спрятать их, с тем чтобы, свершая бегство, захватить по дороге. А так как я решил бежать через Каршинские ворота, то и закопал эти деньги на Каршинском кладбище под одним из старых надгробий.

– На Каршинском кладбище! – воскликнули стражники. – Значит, они где-то здесь, рядом!

– Да! Сейчас мы находимся на северном конце кладбища, и если пройти…

– Мы находимся на восточном конце! Где, где они спрятаны, твои деньги?

– Они спрятаны на западном конце кладбища, – сказал Ходжа Насреддин. – Но сначала поклянись мне, о благочестивый стражник, что мое имя действительно будет поминаться в мечети ежедневно в течение десяти лет.

– Клянусь! – сказал стражник, дрожа от нетерпения. – Клянусь тебе именем аллаха и пророка его Магомета! Ну, говори скорее, где закопаны твои деньги?

Ходжа Насреддин медлил. «А что, если они решат отнести меня сначала к водоему, отложив на завтра поиски денег? – думал он. – Нет, этого не случится. Во-первых, они обуяны алчностью и нетерпением, во-вторых, они побоятся, что кто-нибудь может опередить их, в-третьих, они не доверяют друг другу. Какое же указать им место, чтобы они подольше копались?»

Стражники ждали, склонившись над мешком. Ходжа Насреддин слышал их отяжелевшее дыхание, как будто они только что прибежали откуда-то издалека.

– На западном конце кладбища есть три старых надгробия, расположенные треугольником, – сказал Ходжа Насреддин. – Под каждым из них я закопал по три тысячи триста тридцать три таньга с одной третью…

– Расположенные треугольником, – хором повторяли стражники, уподобляясь послушным ученикам, повторяющим за своим учителем слова корана. – По три тысячи триста тридцать три таньга с одной третью…

Они сговорились, что двое пойдут за деньгами, а третий останется караулить. Это могло бы повергнуть Ходжу Насреддина в уныние, если бы он не обладал способностью наперед угадывать человеческие поступки: он точно знал, что третий стражник недолго усидит около мешка. Предвидения оправдались: оставшись один, стражник начал беспокойно вздыхать, кашлять, ходить взад-вперед по дороге, звеня оружием. По этим звукам Ходжа Насреддин угадывал все его мысли: стражника грызла тревога за свои три тысячи триста тридцать три таньга с одной третью. Ходжа Насреддин терпеливо ждал.

– Как долго они там возятся, – сказал стражник.

– Они, наверное, прячут деньги куда-нибудь в другое место, а завтра вы все трое придете за ними, – ответил Ходжа Насреддин.

Это был меткий удар. Стражник шумно засопел, потом начал притворно зевать.

– Как хочется мне перед смертью послушать какую-нибудь душеспасительную историю, – сказал из мешка Ходжа Насреддин. – Может быть, ты вспомнишь и расскажешь мне, о добрый стражник.

– Нет! – сердито ответил стражник. – Я не знаю душеспасительных историй… К тому же, я устал, пойду прилягу вот здесь на траве.

Но он не сообразил, что по земле его шаги будут отдаваться гулко и далеко. Сначала шел он медленно, потом до Ходжи Насреддина донесся частый топот, – стражник помчался на кладбище.

Настало время действовать. Но тщетно катался и кувыркался Ходжа Насреддин, – порвать веревку не удалось. «Прохожего! – молил Ходжа Насреддин. – О судьба, пошли мне прохожего!»

И судьба послала ему прохожего.

Судьба и благоприятный случай всегда приходят на помощь тому, кто преисполнен решимости и борется до конца (об этом уж было сказано раньше, но истина не тускнеет от повторения). Ходжа Насреддин всеми силами боролся за свою жизнь, и судьба не могла отказать ему в помощи.

Прохожий шел медленно; он был хром, как определил Ходжа Насреддин по звуку его шагов, и не молод, потому что страдал одышкой.

Мешок лежал на самой середине дороги. Прохожий остановился, долго разглядывал, ткнул раза два клюкой.

– Что это за мешок? Откуда он здесь взялся? – скрипуче сказал прохожий.

Ходжа Насреддин – о великая радость! – узнал голос ростовщика Джафара.

Теперь Ходжа Насреддин не сомневался в своем спасении. Только бы подольше искали…

Он кашлянул в мешке – тихонько, чтобы не испугать ростовщика.

– Эге! Да здесь человек! – воскликнул Джафар, отскочив.

– Конечно, человек, – спокойно ответил Ходжа Насреддин, изменив свой голос. – А что в этом удивительного?

– Как что удивительного? Зачем ты забрался в мешок?

– Значит, нужно, если забрался. Проходи своей дорогой и не надоедай мне расспросами.

Ходжа Насреддин знал, что любопытство ростовщика теперь возбуждено до крайности и он все равно не уйдет.

– Поистине, удивительное событие! – встретить на дороге человека, сидящего в завязанном мешке! – говорил ростовщик. – Может быть, тебя посадили в мешок насильно?

– Насильно! – усмехнулся Ходжа Насреддин. – Стал бы я платить шестьсот таньга за то, чтобы меня посадили в мешок насильно!

– Шестьсот таньга! За что же ты уплатил такие деньги?

– О прохожий, я тебе расскажу все, если ты пообещаешь, выслушав, удалиться и не тревожить больше мой покой. Этот мешок принадлежит одному арабу, живущему у нас в Бухаре, и обладает чудесным свойством исцелять болезни и уродства. Хозяин дает его на подержание, но за большие деньги и не всем. Я был хромым, горбатым и кривым на один глаз, и вот я надумал жениться, и отец моей невесты, дабы не огорчить ее взора созерцанием моих уродств, повел меня к этому арабу, и я получил на подержание мешок сроком на четыре часа, уплатив хозяину шестьсот таньга. А так как этот мешок проявляет свои целебные свойства только вблизи кладбища, то я и пришел после захода солнца сюда, к старому Каршинскому кладбищу, вместе с отцом моей невесты, который, завязав веревку на мешке, удалился, ибо присутствие постороннего человека может испортить все дело. Араб, хозяин мешка, предупредил меня – как только я останусь один, ко мне подлетят три джина, производя шум и звон своими медными крыльями. И джины человеческими голосами спросят меня, где на кладбище закопаны десять тысяч таньга, на что я должен ответить им следующим таинственным заклинанием: «Тот, кто носит медный щит, тот имеет медный лоб. На месте сокола сидит филин. О джины, вы ищете там, где не прятали, поцелуйте за это под хвост моего ишака!» Так оно в точности и случилось: явились джины и спросили меня, где закопаны десять тысяч таньга; услышав мой ответ, джины пришли в неописуемую ярость и начали бить меня, а я, памятуя наставления араба, продолжал кричать: «Тот, кто носит медный щит, тот имеет медный лоб, поцелуйте под хвост моего ишака!» Потом джины подхватили мешок и понесли куда-то… А дальше я ничего уже не помню, очнулся я через два часа на том же самом месте вполне исцеленный – мой горб исчез, нога выпрямилась, и глаз прозрел, в чем я убедился, глядя в дырочку, которую кто-то проделал в мешке еще до меня. И теперь я досиживаю в мешке свой срок только потому, что деньги все равно заплачены, – не пропадать же им зря! Конечно, я совершил ошибку: надо было сговориться с каким-нибудь человеком, обладающим теми же уродствами; мы взяли бы мешок пополам, просидели бы в нем по два часа, и наше исцеление обошлось бы нам всего по триста таньга. Но сделанного не вернешь: пусть пропадают мои деньги, самое главное, что я все-таки исцелился. Теперь, прохожий, ты знаешь все, сдержи свое обещание и удались. Я немного ослаб после исцеления, мне трудно разговаривать. Уже десятый человек пристает ко мне с расспросами, я устал повторять всем одно и то же.

Ростовщик слушал с глубоким вниманием, прерывая иногда рассказ Ходжи Насреддина возгласами удивления.

– Послушай, о человек, сидящий в мешке! – сказал ростовщик. – Мы оба можем извлечь пользу из нашей встречи. Ты сожалеешь о том, что не сговорился заранее с каким-нибудь человеком, обладающим такими же уродствами, чтобы взять мешок на подержание пополам. Но тебе еще не поздно сговориться, ибо я и есть как раз тот человек, который тебе нужен: я горбат, хром на правую ногу и крив на один глаз. И я охотно уплачу триста таньга за то, чтобы просидеть в мешке оставшиеся два часа.

– Ты, наверное, смеешься надо мной, – ответил Ходжа Насреддин. – Может ли быть такое чудесное совпадение! Если ты говоришь правду, то возблагодари аллаха за ниспослание тебе столь счастливого случая! Я согласен, прохожий, но предупреждаю, что я уплатил вперед и тебе тоже придется уплатить вперед. В долг я не поверю.

– Я уплачу вперед, – сказал ростовщик, развязывая веревку. – Не будем терять времени, ибо минуты идут, а теперь они принадлежат уже мне.

Вылезая из мешка, Ходжа Насреддин прикрыл рукавом халата лицо. Но ростовщику некогда было разглядывать: он торопливо считал деньги, сожалея о пролетающих минутах.

С кряхтением и стонами он залез в мешок, пригнул голову.

Ходжа Насреддин затянул веревку, отбежал и притаился в тени за деревом.

Он успел как раз вовремя. Со стороны кладбища послышалась громкая ругань стражников. Сначала из пролома в кладбищенском заборе выползли на дорогу их длинные тени, затем и сами они показались, отражая луну медью своих щитов.

Глава тридцать шестая

– Эй ты, бродяга! – кричали стражники, толкая мешок ногами, причем оружие их лязгало и звенело, что вполне могло сойти за шум, производимый медными крыльями. – Мы обшарили все кладбище и ничего не нашли. Говори, о сын греха, где закопаны десять тысяч таньга?

Ростовщик твердо помнил таинственное заклинание.

– Тот, кто носит медный щит, тот имеет медный лоб, – ответил он из мешка. – На месте сокола сидит филин. О джины, вы ищете там, где не прятали, поцелуйте за это под хвост моего ишака!

Услышав такие слова, стражники пришли в неописуемую ярость.

– Ты обманул нас, подобный зловонному псу, и ты еще называешь нас дураками[8]Арабское слово «джин» означает «злой дух». В узбекском языке имеется слово «джины», означающее буквально «одержимый злым духом». Употребляется в смысле бесноватый, сумасшедший, помешанный, полоумный и, наконец, просто дурак. (Примеч. автора.) ! Смотрите, смотрите, он извалял в пыли весь мешок, значит, он катался и кувыркался по дороге в надежде освободиться, пока мы, раздирая в кровь руки, трудились на кладбище! Ты жестоко поплатишься за свой обман, о гнусное порождение лисицы!

Они обрушили на мешок град тяжелых ударов, не удовольствовавшись этим, они поочередно сплясали на мешке в своих подкованных сапогах. А ростовщик, следуя наставлениям Ходжи Насреддина, беспрерывно кричал: «Кто носит медный щит, тот имеет медный лоб!..» – чем довел стражников до полного исступления. Жалея, что им не дозволено самим расправиться с преступником, они подхватили мешок и потащили к водоему.

Ходжа Насреддин вышел из своего укрытия на дорогу, обмыл в арыке лицо, сбросил халат, открыв ночному ветру широкую грудь. Как радостно и легко было ему сейчас, когда черное дыхание смерти пронеслось, не опалив его! Он отошел в сторону, расстелил халат, подложил камень под голову и лег, – он устал в душном и тесном мешке, он хотел отдохнуть. В густых вершинах шумел ветер, плыли в небесном океане золотые сонмы звезд, журчала вода в арыке; все это было Ходже Насреддину в десять раз милее и ближе, чем раньше. «Да! В мире слишком много хорошего, чтобы я согласился когда-нибудь умереть, если бы даже мне твердо пообещали рай; ведь там можно взбеситься от скуки, сидя вечно и бесконечно под одним и тем же деревом, в окружении одних и тех же гурий».

Так он думал, лежа под звездами на теплой земле, чутко прислушиваясь к неумирающей и никогда не засыпающей жизни: стучало сердце в его груди, вскрикивал ночным голосом филин на кладбище, кто-то тихонько и осторожно пробирался через кусты – наверно, еж; пряно пахла увядающая трава, и вся ночь была наполнена какой-то затаенной возней, непонятными шорохами, ползанием и шуршанием. Мир жил и дышал – широкий, равно открытый для всех, принимающий с одинаковым гостеприимством в свои безграничные просторы и муравья, и птицу, и человека, и требующий от них лишь одного – не употреблять во зло оказанного им привета и доверия. Хозяин с позором изгоняет гостя, который за праздничным столом, воспользовавшись общим весельем, начинает шарить по карманам других гостей; точно так же изгонялся из веселого и радостного мира гнусный ростовщик, вполне подобный этому вору. Ходжа Насреддин не испытывал ни малейшей жалости к нему, да и как можно пожалеть того, кто исчезновением своим облегчит жизнь тысячам и тысячам других людей! Ходжа Насреддин сожалел лишь о том, что ростовщик – не единственный и не последний злодей на земле; о, если бы можно было собрать в один мешок всех эмиров, сановников, мулл и ростовщиков и утопить их сразу в священном водоеме шейха Ахмеда, чтобы они своим вредоносным дыханием не сушили весенних цветов на деревьях, чтобы звоном своих денег, лживыми проповедями и лязгом мечей не заглушали они птичьего щебета, чтобы не мешали они людям наслаждаться красотой мира и достойно выполнять свое главное дело на земле – быть всегда и во всем счастливыми!

Тем временем стражники, боясь опоздать, все убыстряли и убыстряли шаги, наконец – пустились бегом. Ростовщик, трясясь и подпрыгивая в мешке, смирно ждал конца своего необычайного путешествия; он слышал лязг оружия, шорох камней под ногами стражников и удивлялся тому, что могучие джины не поднимаются в воздух, а бегут, распустив совком свои медные крылья и чертя ими по земле, как делают это молодые петухи, гоняясь за курами. Но вот вдали послышался какой-то гул, напоминающий отдаленный рев горного потока, и ростовщик сначала подумал, что джины затащили его куда-то в горы, может быть к своей обители Хан Тенгри – Вершине Духов. Но вскоре он стал различать отдельные голоса и убедился, что попал в ночное многолюдное сборище; судя по шуму, здесь были тысячи людей, как на базаре, но с каких это пор базары в Бухаре начали торговать по ночам? Вдруг он почувствовал, что возносится вверх: ага, значит, джины решили все-таки подняться на воздух. Откуда мог он знать, что стражники в это время всходили по лестнице на помост? Взойдя, они сбросили мешок, он рухнул, доски вздрогнули и загремели под ним. Ростовщик охнул и крякнул.

– Эй вы, джины! – не выдержал он. – Если вы будете так швырять мешок, то изуродуете меня еще больше, в то время как вам надлежит сделать обратное!

В ответ он получил яростный пинок:

– Ты сейчас найдешь свое исцеление, о сын греха, на дне водоема святого Ахмеда.

Эти слова привели ростовщика в полное недоумение: при чем здесь водоем святого Ахмеда? Недоумение ростовщика перешло в изумление, когда он услышал над мешком голос своего старинного приятеля (ростовщик мог бы поклясться в этом!), почтенного Арсланбека, начальника дворцовой стражи и войска. Мысли в голове ростовщика пошли кувырком: откуда взялся вдруг Арсланбек, почему ругает он джинов за то, что они задержались в пути, и почему джины, отвечая ему, трепещут от страха и раболепия; ведь не может быть, чтобы Арсланбек занимал одновременно должность главного джина! И как следует теперь поступить – промолчать или окликнуть его? Так как на этот счет ростовщик не получил никаких наставлений, то и решил на всякий случай промолчать.

Между тем гул толпы усиливался, и все чаще, громче звучало какое-то слово: казалось, все вокруг – и земля, и воздух, и ветер – насыщено этим словом, – оно гудело, шумело, рокотало и, замирая, отдавалось вдали. Ростовщик притих, вслушиваясь. И он разобрал.

– Ходжа Насреддин!.. – гудела толпа тысячами голосов. – Ходжа Насреддин!.. Ходжа Насреддин!..

Вдруг все затихло, и в мертвой тишине ростовщик услышал шипение горящих факелов, шелест ветра, всплески воды. Мурашки побежали по его уродливой спине, черный ужас начал медленно подползать к нему, обдавая его своим ледяным, цепенящим дыханием.

Раздался новый голос, и ростовщик мог бы поклясться, что голос этот принадлежит великому визирю Бахтияру:

– Во имя аллаха всемилостивого и всемогущего! По повелению великого и солнцеподобного эмира бухарского, предается смерти преступник и осквернитель веры, возмутитель спокойствия и сеятель раздоров Ходжа Насреддин через утопление в мешке!

Чьи-то руки подхватили мешок и подняли. Тут ростовщик сообразил, что попал в смертельную ловушку.

– Подождите! Подождите! – завопил он. – Что вы хотите делать со мной! Подождите, я не Ходжа Насреддин, я – ростовщик Джафар! Отпустите меня! Я ростовщик Джафар, я не Ходжа Насреддин! Куда вы меня потащили, говорят вам – я ростовщик Джафар!

Эмир и свита в безмолвии внимали его воплям. Багдадский мудрец Гуссейн Гуслия, сидевший ближе всех к эмиру, сказал, сокрушенно покачивая головой:

– Какая бездна бесстыдства сокрыта в этом преступнике. То он называл себя Гуссейном Гуслия, мудрецом из Багдада, теперь он пытается обмануть нас, называя себя ростовщиком Джафаром!

– И он думает, что здесь найдутся дураки, которые поверят ему, – добавил Арсланбек. – Послушайте, послушайте, как искусно он подделывает свой голос!

– Отпустите меня! Я – не Ходжа Насреддин, я – Джафар! – надрывался ростовщик, в то время как два стражника, стоя на краю помоста, мерными движениями раскачивали мешок, готовясь швырнуть его в темную воду. – Я не Ходжа Насреддин, сколько раз надо вам повторять!

Но в этот миг Арсланбек махнул рукой, и мешок, грузно переворачиваясь в воздухе, полетел вниз; раздался сильный всплеск, блеснули в красном свете факелов брызги, и вода тяжело сомкнулась, поглотив грешное тело и грешную душу ростовщика Джафара…

Над толпой в темноте поднялся и повис единый огромный вздох. Несколько мгновений стояла страшная тишина, и вдруг всех потряс пронзительный вопль, полный невыразимой муки.

То кричала и билась на руках своего старого отца прекрасная Гюльджан.

Чайханщик Али отвернулся, обхватил руками голову. Кузнец Юсуп весь дрожал мелкой прерывистой дрожью…

Глава тридцать седьмая

По свершении казни эмир со своей свитой отбыл во дворец.

Арсланбек, опасаясь, что преступника могут вытащить раньше, чем он задохнется, приказал оцепить водоем и не подпускать никого. Толпа всколыхнулась, отступила под напором стражников и остановилась, слитно чернея живой молчаливой громадой. Арсланбек попытался разогнать толпу, но люди только переходили с одного места на другое или прятались в темноту, чтобы, переждав, вернуться на старое место.

Во дворце началось великое ликование. Эмир праздновал победу над своим врагом. Сверкало золото и серебро, кипели котлы, дымили жаровни, гудели бубны, ревели трубы, грохотали, сотрясая воздух, барабаны, и столько огней было на этом празднике, что над эмирским дворцом стояло зарево, как от пожара.

Но город вокруг дворца молчал, погруженный во тьму и объятый скорбной тишиной.

Эмир щедро раздавал подарки, многие в этот день поживились. Поэты охрипли от беспрерывного славословия, спины их начали тихонько, но сладостно ныть, – столь часто приходилось нагибаться за серебряными и золотыми монетами.

– Позвать сюда писца! – приказал эмир; прибежал писец и быстро заскрипел тростниковым пером.

– «От Великого и Блистательного и Затмевающего солнце Властителя, Повелителя и Законодателя Бухары Эмира Бухарского – Великому и Блистательному и Затмевающему солнце Властителю, Повелителю и Законодателю Хивы Хану Хивинскому посылаются розы привета и лилии доброжелательства. Сообщаем Вам, о Возлюбленный и Царственный Брат Наш, некую новость, которая может согреть огнем восторга Ваше Сердце и сладостно размягчить Вашу Печень, а именно: сегодня, в семнадцатый день месяца Сафара, Мы, Великий Эмир Бухарский, предали всенародной казни известного всему свету своими богохульными и непотребными деяниями преступника Ходжу Насреддина, да проклянет его аллах, через утопление в мешке, каковое утопление совершено было в Нашем присутствии и на Наших Глазах, благодаря чему Мы Сами царственным словом Нашим свидетельствуем перед Вами, что вышеназванный злодей, возмутитель спокойствия, осквернитель веры и сеятель раздоров, ныне не пребывает в живых и не сможет больше докучать Вам, о Возлюбленный Брат Наш, своими богомерзкими проделками…»

Такие же письма эмир написал калифу багдадскому, султану турецкому, шаху иранскому, хану кокандскому, эмиру афганскому и многим другим государям сопредельных и несопредельных стран. Великий визирь Бахтияр свернул письма в трубки, привесил печати и вручил гонцам, приказав отправляться немедленно. И в ночной час открылись, громко скрипя и визжа петлями, все одиннадцать ворот Бухары, и, разбрызгивая звонкий щебень, высекая искры подковами своих коней, во все стороны по большим дорогам помчались гонцы – в Хиву, в Тегеран, в Стамбул, в Багдад, в Кабул и во многие другие города.

…Поздней ночью, через четыре часа после казни, Арсланбек увел стражу от водоема.

– Кто бы он ни был, хотя бы сам шайтан, но он не мог остаться живым, пролежав четыре часа в воде! – сказал Арсланбек. – И не доставайте его, пусть кто хочет возится с его поганым трупом.

Как только последний стражник исчез в темноте – толпа хлынула к берегу, зашумела и загудела; зажглись факелы, которые были приготовлены заранее и лежали неподалеку в кустах. Скорбно закричали женщины, оплакивая Ходжу Насреддина.

– Надо похоронить его как доброго мусульманина, – сказал старый Нияз.

Гюльджан стояла рядом с ним, опираясь на его плечо; она была недвижима и безмолвна.

Чайханщик Али и кузнец Юсуп полезли с баграми в воду. Они шарили долго, наконец – зацепили мешок и поволокли к берегу. Когда он показался из воды – черный, отблескивающий при свете факелов и опутанный цепкими водорослями, – женщины завыли еще громче, заглушая своими воплями звуки веселья, доносившиеся из дворца.

Десятки рук подхватили мешок.

– Несите за мной, – сказал Юсуп, освещая факелами путь.

Мешок положили под раскидистым деревом на траву. Столпившийся вокруг народ ждал молча.

Юсуп вынул нож, осторожно разрезал мешок по длине, заглянул в лицо мертвому и вдруг отшатнулся, застыл с выпученными глазами, силясь что-то вымолвить неповинующимся языком.

Чайханщик Али бросился на помощь к Юсупу, но и с чайханщиком стряслось то же; он вскрикнул и вдруг повалился на спину, обратив к небу свое толстое пузо.

– Что случилось? – загудели в толпе. – Пустите нас, покажите нам!

Гюльджан, рыдая, стала на колени, нагнулась к бездыханному телу, но кто-то подсунул факел – и она отпрянула в безмерном страхе и удивлении.

Тут полезли с факелами со всех сторон, берег озарился ярко, и общий могучий вопль потряс тишину ночи:

– Джафар!

– Это – ростовщик Джафар!

– Это – не Ходжа Насреддин!

Было оцепенение, смятение, а потом люди вдруг заорали, полезли на плечи друг другу, началась давка и толкотня: каждый хотел убедиться собственными глазами. С Гюльджан творилось такое, что старый Нияз поспешил увести ее подальше от берега, опасаясь за ее рассудок: она плакала и смеялась, верила и не верила, и порывалась взглянуть еще.

– Джафар, Джафар! – неслись ликующие крики, в которых бесследно тонул далекий гул веселья во дворце. – Это ростовщик Джафар! Это он! И его сумка с долговыми расписками здесь!

Прошло много времени, прежде чем кто-то опомнился и спросил, обращая свой вопрос ко всем:

– Но где же тогда Ходжа Насреддин?

По всей толпе загудело из края в край, из конца в конец:

– Но где же тогда Ходжа Насреддин? Куда он девался, наш Ходжа Насреддин?

– Здесь он, здесь! – раздался знакомый, спокойный голос, и все, повернувшись, с изумлением увидели живого и не сопровождаемого стражниками Ходжу Насреддина, который шел зевая и лениво потягиваясь: он незаметно уснул около кладбища и поэтому опоздал к водоему.

– Я здесь! – повторил он. – Кому я нужен, подходите! О благородные жители Бухары, зачем вы собрались у водоема и что вы здесь делаете в такой поздний час?

– Как зачем собрались? – ответили сотни голосов. – Мы собрались, о Ходжа Насреддин, чтобы проститься с тобой, достойно оплакать и похоронить тебя.

– Меня? – сказал он. – Оплакивать?.. О благородные жители Бухары, вы плохо знаете Ходжу Насреддина, если думаете, что он собирается когда-нибудь умереть! Я просто прилег отдохнуть около кладбища, а вы уже решили, что я умер!

Больше ему не удалось ничего сказать, потому что налетел, крича, толстый чайханщик Али, за ним – кузнец Юсуп; Ходжа Насреддин едва не задохнулся в их жарких объятиях. Мелко семеня, подбежал Нияз, но старика сейчас же оттеснили. Ходжа Насреддин очутился в середине большой толпы, каждый хотел обнять его и поздороваться с ним, а он, переходя из объятий в объятья, стремился туда, где слышался сердитый и нетерпеливый голос Гюльджан, которая тщетно старалась пробиться к нему сквозь толпу. Когда наконец они встретились, Гюльджан повисла на его шее. Ходжа Насреддин при всех целовал ее, откинув покрывало, и никто, даже самые ревностные блюстители законов и приличий, не посмел усмотреть в этом что-либо предосудительное.

Ходжа Насреддин поднял руку, призывая к тишине и вниманию.

– Вы собрались оплакивать меня, о жители Благородной Бухары! Да разве не знаете вы, что я – бессмертен!

Я – Ходжа Насреддин, сам себе господин,

И скажу – не совру – никогда не умру.

Он стоял, озаренный ярким пламенем шипящих факелов; толпа дружно подхватила его песню, и над ночной Бухарой понеслось, гудя, звеня и ликуя:

Нищий, босый и голый, я – бродяга веселый,

Буду жить, буду петь и на солнце глядеть!

Куда было дворцу до такого веселья и ликования.

– Расскажи! – закричал кто-то. – Расскажи, как ты ухитрился утопить вместо себя ростовщика Джафара?

– Да! – вспомнил Ходжа Насреддин. – Юсуп! Ты помнишь мою клятву?

– Помню! – отозвался Юсуп. – Ты сдержал ее, Ходжа Насреддин!

– Где он? – спросил Ходжа Насреддин. – Где ростовщик? Вы взяли его сумку?

– Нет. Мы не притрагивались к нему.

– Ай-ай-ай! – укоризненно сказал Ходжа Насреддин. – Неужели вы не понимаете, о жители Бухары, с избытком наделенные благородством, но чуточку обиженные умом, что если эта сумка попадет в руки наследникам ростовщика, то они выжмут из вас все долги до последнего гроша! Подайте мне его сумку!

Десятки людей, крича и толпясь, бросились выполнять приказание Ходжи Насреддина, принесли мокрую сумку и подали ему.

Он наугад вынул одну расписку.

– Седельник Мамед! – крикнул он. – Кто здесь седельник Мамед?

– Я, – ответил тонкий, дребезжащий голос; из толпы выступил вперед маленький старик в цветистом, донельзя рваном халате и с бороденкой в три волоса.

– Завтра ты, седельник Мамед, должен уплатить по этой расписке пятьсот таньга. Но я, Ходжа Насреддин, освобождаю тебя от уплаты долга; обрати эти деньги на свои нужды и купи себе новый халат, ибо твой больше похож на созревшее хлопковое поле: отовсюду лезет вата!

С этими словами он порвал расписку в клочки.

Так он поступил со всеми расписками.

Когда была порвана последняя, Ходжа Насреддин, сильно размахнувшись, швырнул сумку в воду.

– Пусть она лежит на дне всегда и вечно, эта сумка! – воскликнул он. – И пусть никогда никто не наденет ее на себя! О благородные жители Бухары, нет большего позора для человека, чем носить такую сумку, и что бы ни случилось с каждым из вас, и если даже кто-нибудь из вас разбогатеет, – на что, впрочем, мало надежды, пока здравствуют наш солнцеподобный эмир и его неусыпные визири, – но если так случится и кто-нибудь из вас разбогатеет, то он никогда не должен надевать такую сумку, дабы не покрыть вечным позором и себя самого, и свое потомство до четырнадцатого колена! А кроме того, он должен помнить, что на свете существует Ходжа Насреддин, который шутить не любит, – вы все видели, какому наказанию подверг он ростовщика Джафара! Теперь я прощаюсь с вами, о жители Благородной Бухары, пришло мне время отправляться в дальний путь. Гюльджан, ты поедешь со мной?!

– Поеду – куда хочешь! – сказала она.

Жители Бухары достойно проводили Ходжу Насреддина. Караван-сарайщики привели для невесты белого, как хлопок, ишака; ни одного темного пятнышка не было на нем, и он горделиво сиял, стоя рядом со своим серым собратом, старинным и верным спутником Ходжи Насреддина в скитаниях. Но серый ишак ничуть не смущался столь блистательным соседством, спокойно жевал зеленый сочный клевер и даже отталкивал своей мордой морду белого ишака, как бы давая этим понять, что, несмотря на бесспорное превосходство в масти, белый ишак далеко еще не имеет перед Ходжой Насреддином таких заслуг, какие имеет он, серый ишак.

Кузнецы притащили переносный горн и подковали тут же обоих ишаков, седельники подарили два богатых седла: отделанное бархатом – для Ходжи Насреддина и отделанное серебром – для Гюльджан. Чайханщики принесли два чайника и две китайские наилучшие пиалы, оружейник – саблю знаменитой стали гурда, чтобы Ходже Насреддину было чем обороняться в пути от разбойников; коверщики принесли попоны, арканщики – волосяной аркан, который, будучи растянут кольцом вокруг спящего, предохраняет от укуса ядовитой змеи, ибо змея, накалываясь на жесткие волосинки, не может переползти через него.

Принесли свои подарки ткачи, медники, портные, сапожники; вся Бухара, за исключением мулл, сановников и богачей, собирала в путь своего Ходжу Насреддина.

Гончары стояли в стороне печальные: им нечего было подарить. Зачем человеку нужен в дороге глиняный кувшин, когда есть медный, подаренный чеканщиками?

Но вдруг возвысил свой голос самый древний из гончаров, которому насчитывалось уже за сто лет:

– Кто это говорит, что мы, гончары, ничего не подарили Ходже Насреддину? А разве его невеста, эта прекрасная девушка, не происходит из славного и знаменитого сословия бухарских гончаров?

Гончары закричали и зашумели, приведенные в полное восхищение словами старика. Потом они дали от себя Гюльджан строгое наставление – быть Ходже Насреддину верной, преданной подругой, дабы не уронить славы и чести сословия.

– Близится рассвет, – обратился Ходжа Насреддин к народу. – Скоро откроют городские ворота. Мы с моей невестой должны уехать незаметно, если же вы пойдете нас провожать, то стражники, вообразив, что все жители Бухары решили покинуть город и переселиться на другое место, закроют ворота и никого не выпустят. Поэтому – расходитесь по домам, о жители Благородной Бухары, пусть будет спокоен ваш сон, и пусть никогда не нависают над вами черные крылья беды, и пусть дела ваши будут успешны. Ходжа Насреддин прощается с вами! Надолго ли? Я не знаю и сам…

На востоке уже начала протаивать узкая, едва заметная полоска. Над водоемом поднимался легкий пар. Народ начал расходиться, люди гасили факелы, кричали, прощаясь:

– Добрый путь, Ходжа Насреддин! Не забывай свою родную Бухару!

Особенно трогательным было прощание с кузнецом Юсупом и чайханщиком Али. Толстый чайханщик не мог удержаться от слез, которые обильно увлажнили его красные полные щеки.

До открытия ворот Ходжа Насреддин пробыл в доме Нияза, но как только первый муэдзин протянул над городом печально звенящую нить своего голоса – Ходжа Насреддин и Гюльджан тронулись в путь. Старик Нияз проводил их до угла, – дальше Ходжа Насреддин не позволил, и старик остановился, глядя вслед им влажными глазами, пока они не скрылись за поворотом. Прилетел легкий утренний ветерок и начал хлопотать на пыльной дороге, заботливо заметая следы.

Нияз бегом пустился домой, торопливо поднялся на крышу, откуда было видно далеко за городскую стену, и, напрягая старые глаза, смахивая непрошеные слезы, долго смотрел на бурое, сожженное солнцем взгорье, по которому вилась, уходя за тридевять земель, серая лента дороги. Он долго ждал, в его сердце начала закрадываться тревога: уж не попались ли Ходжа Насреддин и Гюльджан в руки стражников? Но вот, присмотревшись, старик различил вдали два пятна – серое и белое: они все удалялись, все уменьшались, потом серое пятно исчезло, слившись со взгорьем, а белое виднелось еще долго, то пропадая в лощинах и впадинах, то показываясь опять. Наконец и оно исчезло, растворилось в поднимающемся мареве. Начинался день, и начинался зной. А старик, не замечая зноя, сидел на крыше в горькой задумчивости, его седая голова тряслась, и душный комок стоял в горле. Он не роптал на Ходжу Насреддина и свою дочку, он желал им долгого счастья, но ему было горько и больно думать о себе, – теперь совсем опустел его дом, и некому скрасить звонкой песней и веселым смехом его одинокую старость. Подул жаркий ветер, всколыхнул листву виноградника, взвихрил пыль, задел крылом горшки, что сушились на крыше, и они зазвенели жалобно, тонко, протяжно, словно бы и они грустили о покинувших дом…

Нияз очнулся, услышав какой-то шум за спиной, оглянулся: к нему на крышу поднимались по лестнице один за другим три брата, все – молодец к молодцу, и все – гончары. Они подошли и склонились перед стариком в поклонах, преисполненные глубочайшего уважения.

– О почтенный Нияз! – сказал старший из них. – Твоя дочка ушла от тебя за Ходжой Насреддином, но ты не должен горевать и роптать, ибо таков вечный закон земли, что зайчиха не живет без зайца, лань не живет без оленя, корова не живет без быка и утка не живет без селезня. А разве девушка может прожить без верного и преданного друга, и разве не парами сотворил аллах все живущее на земле, разделив даже хлопковые побеги на мужские и женские. Но, чтобы не была черной твоя старость, о почтенный Нияз, решили мы все трое сказать тебе следующее: тот, кто породнился с Ходжой Насреддином, тот породнился со всеми жителями Бухары, и ты, о Нияз, породнился отныне с нами. Тебе известно, что прошлой осенью мы, скорбя и стеная, похоронили нашего отца и твоего друга, почтеннейшего Усмана Али, и ныне у нашего очага пустует место, предназначенное для старшего, и мы лишены ежедневного счастья почтительно созерцать белую бороду, без которой, как равно и без младенческого крика, дом считается наполовину пустым, ибо хорошо и спокойно бывает на душе у человека только тогда, когда он находится посередине между тем, обладающим бородою, кто дал ему жизнь, и между тем, лежащим в колыбели, которому он сам дал жизнь. И поэтому, о почтенный Нияз, мы просим тебя преклонить слух к нашим словам, и не отвергать нашей просьбы, и войти в наш дом, занять у нашего очага место, предназначенное для старшего, и быть нам всем троим за отца, а нашим детям за дедушку.

Братья просили так настойчиво, что Нияз не мог отказаться: он вошел к ним в дом и был принят с великим почтением. Так на старости лет он за свою честную и чистую жизнь был вознагражден самой большой наградой, какая только существует на земле для мусульманина: он стал Нияз-бобо, то есть дедушка, глава большой семьи, в которой у него было четырнадцать внуков, и взор его мог наслаждаться беспрерывно, переходя с одних розовых щек, измазанных тутовником и виноградом, на другие, не менее грязные. И слух его с тех пор никогда не был удручаем тишиною, так что ему с непривычки приходилось даже иной раз тяжеленько и он удалялся в свой старый дом отдохнуть и погрустить о таких близких его сердцу и таких далеких, ушедших неизвестно куда… В базарные дни он отправлялся на площадь и расспрашивал караванщиков, прибывших в Бухару со всех концов земли: не встретились ли им по дороге два путника – мужчина, под которым серый ишак, и женщина на белом ишаке без единого темного пятнышка? Караванщики морщили свои загорелые лбы, отрицательно качали головами: нет, такие люди им по дороге не попадались.

Ходжа Насреддин, как всегда, исчез бесследно, чтобы вдруг объявиться там, где его совсем не ожидают.

Глава тридцать восьмая, которая могла бы послужить началом для новой книги

Я совершил семь путешествий, и про каждое путешествие есть удивительный рассказ, который смущает умы.

«Тысяча и одна ночь»

И он объявился там, где его совсем не ожидали. Он объявился в Стамбуле.

Это произошло на третий день по получении султаном письма от эмира бухарского. Сотни глашатаев разъезжали по городам и селениям Блистательной Порты[9] Блистательная Порта – одно из принятых ранее в европейских дипломатических документах, в литературе название Османской империи (Турция во главе с султаном)., оповещая народ о смерти Ходжи Насреддина. Обрадованные муллы дважды в день, утром и вечером, оглашали в мечетях эмирское письмо и возносили благодарность аллаху.

Султан пировал во дворцовом саду, в прохладной тени тополей, орошаемых влажной пылью фонтанов. Вокруг теснились визири, мудрецы, поэты и прочая дворцовая челядь, жадно ожидавшая подачек. Черные рабы двигались вереницами с дымящимися подносами, кальянами и кувшинами в руках. Султан был в очень хорошем расположении духа и беспрерывно шутил.

– Почему сегодня, несмотря на такую жару, в воздухе чувствуется сладостная легкость и благоухание? – лукаво прищурившись, спрашивал он мудрецов и поэтов. – Кто из вас достойно ответит на наш вопрос?

И они, кидая умильные взгляды на кошелек в его руках, отвечали:

– Дыхание нашего сиятельного повелителя насытило воздух сладостной легкостью, а благоухание распространилось потому, что душа нечестивого Ходжи Насреддина перестала наконец источать свой гнусный смрад, отравляющий ранее весь мир.

В стороне, наблюдая за порядком, стоял охранитель спокойствия и благочестия в Стамбуле – начальник стражи, отличавшийся от своего достойного бухарского собрата Арсланбека разве только еще большей свирепостью да необычайной худобой, каковые качества сопутствовали в нем друг другу, что было давно замечено жителями Стамбула, и они еженедельно с тревогой в глазах расспрашивали дворцовых банщиков о состоянии почтенных телес начальника, – если сведения были зловещими, то все жители, обитавшие близ дворца, прятались по домам и без крайней необходимости не выходили никуда до следующего банного дня. Так вот, этот самый приводящий в трепет начальник стоял в стороне; его голова, увенчанная чалмой, торчала на длинной и тонкой шее, как на шесте (многие жители Стамбула затаенно вздохнули бы, услышав такое сравнение!).

Все шло очень хорошо, ничто не омрачало праздника и не предвещало беды. Никто и не заметил дворцового надзирателя, который, привычно и ловко проскользнув между придворными, подошел к начальнику стражи, что-то шепнул ему. Начальник вздрогнул, переменился в лице и торопливыми шагами вышел вслед за надзирателем. Через минуту он вернулся – бледный, с трясущимися губами. Расталкивая придворных, он подошел к султану и в поклоне сломался перед ним пополам:

– О великий повелитель!..

– Что там еще? – недовольно спросил султан. – Неужели ты даже в такой день не можешь удержать при себе свои палочные и тюремные новости? Ну, говори скорей!

– О сиятельный и великий султан, язык мой отказывается…

Султан встревожился, сдвинул брови.

Начальник стражи полушепотом закончил:

– Он – в Стамбуле!

– Кто? – глухо спросил султан, хотя сразу понял, о ком идет речь.

– Ходжа Насреддин!

Начальник стражи тихо произнес это имя, но придворные имеют чуткий слух; по всему саду зашелестело:

– Ходжа Насреддин! Он – в Стамбуле!.. Ходжа Насреддин в Стамбуле!

– Откуда ты знаешь? – спросил султан; голос его был хриплым. – Кто сказал тебе? Возможно ли это, если мы имеем письмо эмира бухарского, в котором он своим царственным словом заверяет нас, что Ходжа Насреддин больше не пребывает в живых.

Начальник стражи подал знак дворцовому надзирателю, и тот подвел к султану какого-то человека с плоским носом на рябом лице, с желтыми беспокойными глазами.

– О повелитель! – пояснил начальник стражи. – Этот человек долго служил шпионом при дворце эмира бухарского и очень хорошо знает Ходжу Насреддина. Потом этот человек переехал в Стамбул, и я взял его на должность шпиона, в каковой должности он состоит и сейчас.

– Ты видел его? – перебил султан, обращаясь к шпиону. – Ты видел собственными глазами?

Шпион ответил утвердительно.

– Но ты, может быть, обознался?

Шпион ответил отрицательно. Нет, он не мог обознаться. И рядом с Ходжой Насреддином ехала какая-то женщина на белом ишаке.

– Почему же ты не схватил его сразу? – воскликнул султан. – Почему ты не предал его в руки стражников?

– О сиятельный повелитель! – ответил шпион и повалился, дрожа, на колени. – В Бухаре я попал однажды в руки Ходжи Насреддина, и если бы не милость аллаха, то не ушел бы от него живым. И когда я сегодня увидел его на улицах Стамбула, то зрение мое помутилось от страха, а когда я очнулся, то он уже исчез.

– Таковы твои шпионы! – воскликнул султан, блеснув глазами на согнувшегося начальника стражи. – Один только вид преступника приводит их в трепет!

Он оттолкнул ногой рябого шпиона и удалился в свои покои, сопровождаемый длинной цепью черных рабов.

Визири, сановники, поэты и мудрецы тревожно гудящей толпой устремились к выходу. Через пять минут в саду никого не осталось, кроме начальника стражи, который, глядя в пустоту остановившимися мутными глазами, бессильно опустился на мраморный край водоема и долго сидел, внимая в одиночестве тихому плеску и смеху фонтанов. И казалось, он в одно мгновение так похудел и высох, что если бы жители Стамбула увидели его, то бросились бы врассыпную кто куда, не подбирая потерянных туфель.

А рябой шпион в это время мчался, задыхаясь, по накаленным улицам к морю. Там нашел он арабский корабль, готовый к отплытию. Хозяин корабля, нисколько не сомневаясь в том, что видит перед собою бежавшего из тюрьмы разбойника, заломил непомерную цену; шпион не стал торговаться, вбежал на палубу и забился в темный грязный угол. Потом, когда тонкие минареты Стамбула потонули в голубой дымке и свежий ветер надул паруса, – он выполз из своего убежища, обошел корабль, заглянул в лицо каждому человеку и наконец успокоился, удостоверившись, что Ходжи Насреддина на корабле нет.

С тех пор весь остаток своей жизни рябой шпион прожил в постоянном и непрерывном страхе: куда бы ни приезжал он – в Багдад, в Каир, в Тегеран или Дамаск, – ему не удавалось прожить спокойно больше трех месяцев, потому что в городе обязательно появлялся Ходжа Насреддин. И, содрогаясь при мысли о встрече с ним, рябой шпион бежал все дальше и дальше; здесь будет вполне уместно сравнить Ходжу Насреддина с могучим ураганом, который дыханием своим беспрестанно гонит перед собой сухой желтый лист, выдирает его из травы и выдувает его из расщелин. Так был наказан рябой шпион за все зло, которое он причинил людям!..

А на другой день в Стамбуле начались удивительные и необычайные события!.. Но не следует человеку рассказывать о том, чему он сам не был свидетелем, и описывать страны, которых не видел; этими словами мы и закончим в нашем повествовании последнюю главу, которая могла бы послужить началом для новой книги о дальнейших похождениях несравненного и бесподобного Ходжи Насреддина в Стамбуле, Багдаде, Тегеране, Дамаске и во многих других прославленных городах…


1940 г.


Читать далее

Леонид Соловьёв. Возмутитель спокойствия
От автора 28.12.13
Часть первая 28.12.13
Часть вторая 28.12.13
Часть третья 28.12.13
Часть третья

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть