Четырнадцатого августа мы вышли из Обдорска на моторной рыбнице «Зверобой», пересекли Полярный круг и скоро потеряли из виду берега. Казалось, мир залило водой.
Утром снова увидели землю. Но жалок был ее вид: ни гордых гор, ни леса; чуть-чуть возвышалась над водой низкая зелень.
«Зверобой» шел протоками между плоскими островами.
К полудню остановился у бывшего ненецкого стойбища Пуйко.
Удивительно на краю света, среди воды и низкой, хлипкой тундры, в безлюдной пустыне, наткнуться вдруг на вывески:
«Прием телеграмм производится…»
«Общественная столовая».
«Фельдшер».
«Штаб».
Здесь утвердился боевой рыболовецкий отряд. С десяток изб, склады, мостки в тундру, сети, развешанные на сушилках — всё это на небольшой площадке, отвоеванной у низкого, но упрямого кустарника.
В штабе приняли нас радушно. Но в ловецкой столовой не оказалось лишних порций для приезжих.
Высокий остроплечий астраханец, начальник промысла, подозвал мальчонка лет восьми.
— Сведи-ка товарищей на склад. Отбери им маленького осетра.
Я пошел за мальчонком в обширный сарай. Там, на нарах, грудами лежали двухметровые распластанные, золотые от жира осетры. И к потолку рядами были подвешены такие же соленые рыбины.
Мальчонок выбрал из самых мелких осетров одного пожирнее.
— Бери, дяденька. Этот хорош будет.
Острая морда рыбины была взнуздана веревкой. Я потащил подарок за эту веревку; держал на отлете, чтобы не запачкать жиром одежды. Держал руку с веревкой на высоте своего подбородка, а хвост «маленького» осетра волочился по земле.
Полтораста шагов до штаба достались мне трудно: рука затекла.
Мы недолго оставались в штабе: тут люди стремительно вершили ловецкие свои дела, и нам не хотелось мешать им.
Мы собрались в тундру на охоту.
— Хотите, проедем на остров, — предложил молодой ловец Гриша. — Я нынче выходной, могу показать места. Может, и гусей найдем.
— Едем. Мы готовы.
— А где же ваши сетки? Накомарники? Сеток у нас не оказалось с собой.
— Ничего. Не загрызут же нас комары.
— Как сказать! Я-то привычный, а вам советую поберечься.
Гриша достал у товарищей накомарник — одни на двоих. Другие были заняты.
Мы отправились.
Валентин великодушно предоставил накомарник мне первому. Я натянул марлю на голову, насадил сверху кепку и почувствовал себя, как лошадь, которой надели на морду мешок без овса.
Дошли до протока. Здесь на берегу лежали три узкие лодочки-долбленки.
Валентин легко столкнул одну, смело вскочил в нее и вдруг — как стоял с ружьем через плечо, так плашмя и лег в воду — исчез из глаз.
Это произошло так быстро и неожиданно, что на миг я опешил. В следующий миг Валентин уже выскочил из воды и шагнул на берег. Весь в тине и траве, он был похож на водяного. Хохот душил меня.
Валентин ругался, пока не обсох.
Мы вычистили и вытерли его ружье, спустили на воду другую лодчонку, чуть побольше, и осторожно уселись: Валентин с Гришей в весла, я — на рулевое.
Узкая душегубка шатка и валка — сиди, не ерзни, — и летит по воде, как по воздуху.
Протокой быстро выскочил в широкий, сильный рукав Оби.
Большие волны мягко, но мощно ударяют о борт, грозят перевернуть утлую посудинку.
«Выкупаться-то не беда, — думаю про себя, — а вот как за ружьем потом нырять на такой стремнине?»
— Кстати, Гриша, не знаете, какая тут глубина?
— Как раз тут недавно мерили: сорок четыре метра.
— Ух ты! Нырнешь, пожалуй…
Быстро несет на нас плоский зеленый остров. На песчаной косе сидит большая птица. При первом же взгляде на нее забываю глубину и ненадежную лодчонку. Резким движением схватываю ружье, срываю накомарник.
Лодчонка качнулась, но выпрямилась.
Совершенно непонятная птица!
— Гриша, не знаете, что это?
Ловец продолжает грести, но оборачивается:
— Филин вроде…
—. Филин! Филина я бы за версту узнал: он сидит столбиком, у него уши. А эта тело держит, как чайка.
— Халей, может? — недоумевает ловец. — Цвет только вот…
— В том-то и дело — цвет!
Халеем зовут здесь сибирскую хохотунью, большую чайку. Молодой халей — белый с серым, старый — весь белый. А эта удивительная птица вся желто-бурая, спина совеем, темная, и какое-то удивительное золотистое сияние над ней.
Повернулась к нам грудью. Грудь такого же цвета, и золотистое сияние еще сильнее.
Быстро перебираю в уме другие виды крупных чаек: клуша, бургомистр, громадная морская чайка? Нет, ни к одной не подходит цветом.
Значит, это что-то необычайное, может быть, еще не известное даже науке. Теперь только бы подпустила на выстрел!
Вдруг резкий толчок, лодка накренилась на борт и стала. Мы все трое чуть не вылетели в воду.
— Сели! — Резким движением я выпрямился. Птица сейчас же поднялась на воздух.
— Уйдет!
Стрелять было далековато, а бить приходилось наверняка. Ну, «шольберг»,[35]Фирма ружья друг, не выдай!
Я вскинул ружье и выстрелил. Птица качнулась, вздрогнула крыльями, но сейчас же выпрямилась. Я выстрелил из другого ствола.
Птица кувырнулась через голову и упала в воду с распластанными крыльями.
В порыве благодарности я прижал к груди верного своего «шольберга».
— Гляди, гляди! — крикнул Валентин и выскочил из лодки вслед за ловцом. Было на что поглядеть.
Точно взорванный моими выстрелами, плоский берег весь поднялся на воздух. Сразу даже не сообразить было, что это взлетели из травы и носились над островом бесчисленные стаи куликов и уток. Но мне было не до них.
Я кинулся к своей необычайной добыче. Гриша с Валентином поспешно поволокли лодку по песчаной мели к берегу.
Передо мной качалась на воде невиданная птица. Это была чайка, но чайка невероятного цвета. Только киноварно-красное кольцо вокруг глаз да красное пятно на нижней половине клюва, а всё перо — золотое.
Я сразу решил: «Конечно, новый вид! Назову его «лярус ауреус» — «золотая чайка».
— Гуси, гуси! — раздался крик.
Я схватил драгоценную добычу и побежал к лодке. Там положил убитую птицу на сухую дощечку и тщательно прикрыл сверху веслом, чтобы не утащил ненароком пролетающий хищник. И кинулся догонять товарищей.
Тундра, низкая тундра.
Тундра здесь — это комары и мошки, очень низкая растительность и комары, и очень много воды, тучи куликов, уток и комаров, комаров, комаров!..
Тучи уток быстро унеслись за реку, строгие гуси удалились при первом нашем появлении. Кулики рассеялись и быстрыми пестрыми хлопьями носились над травой. Но тучи комаров с каждой минутой росли и сгущались.
Каждого из нас окружало поющее облако и двигались вместе с нами. Комары и мошки танцевали перед глазами, лезли в глаза, набивались в рот, в уши, в рукава. И жгли, жгли, жгли, — тысяча уколов в минуту!
На мне не было накомарника: теперь его надел Валентин. Но всё равно — разве может спасти тонкая, прилипающая к лицу, к шее сеточка от бесчисленных мельчайших этих кровопийц? Против них бессильны даже сплошные стальные латы. Валентин сорвал с себя накомарник и сунул за пазуху.
Ненасытное охотничье любопытство гнало нас вперед и вперед, сквозь тучи комарья. Мы разбрелись в разные стороны, Валентин сейчас же открыл бешеную канонаду.
Стаи куликов поминутно проносились перед самым ружьем. Я не стрелял в них: всё это были простые турухтаны. «Петушки» — зовут их ловцы; «нгай-вояр» — зовут ямальские ненцы.
В небольших грязных лужицах «по пояс» в воде бродили нежные, доверчивые кулички-плавунчики — «итёда сармик».
Без выстрела я добрался до тихого сора — залива.
Здесь вода вся в пузырях, как в волдырях, хоть и прозрачна; под ней золотится песчаное дно. Всюду изо дна бьют крошечные гейзеры, серебряными фонтанчиками выскакивают, взлетают над ровной поверхностью воды. Беспрерывно бурлят, куда-то торопятся. Я думал сначала — газ. Оказалось: роднички чистейшей холодной воды.
Легкими зонтичками поднимается из воды хвощ, трава — густыми шапками.
Мне показалось: в одной из таких шапок-островков что-то возится. Я тихонько подошел и уже поднял ружье, когда неожиданно заметил в траве маленький желтый, совершенно круглый глаз. Глаз неподвижно смотрел на меня, холодный и плоский, как из жести.
Я не знал, кто это: зверь, птица, змея?
В траве ничто не шевелилось. Не шевелился и я.
Так прошло с минуту. Глаз не сморгнул.
Я тихонько шагнул вперед.
Глаз исчез.
Я остановился: если это птица, она сейчас вырвется из травы. Ничего не вырывалось.
Я сделал шаг — опять ничего.
Тут я заметил легкую бороздку волны по ту сторону островка: что-то плыло там за травой.
Я приложился, и в это самое мгновение из-за травы выплыл темный пароходик, побежали за ним лодочки, лодочки, лодочки.
Я поскорее опустил ружье: ведь это был «железный глаз» — «езе-сеу», это была утка, крупный нырок — морская чернеть со своими утятами!
Теперь, когда трава не скрывала их больше от меня, они помчались по воде со всей быстротой, на какую были способны. Мать держала голову прямо — труба у пароходика. Птенцы, еще не оперенные, в пуху, вытянули шеи вперед и, как веслами, гребли коротенькими культяпочками-крыльями, удирая изо всех своих маленьких сил. Невозможно было стрелять в них.
Я подивился, как поздно тут выводятся утки: ведь было уже пятнадцатое августа.
Боль от комариных укусов стала невыносимой. Я поспешил выбраться на реку. Там дул свежий ветерок. Он сдувал комаров. Там можно было отдохнуть.
Мои товарищи стояли по колено в воде и дышали, как загнанные лошади. Я присоединился к ним. Мы закурили.
Казалось, никакая сила не загонит нас назад в тундру.
— Глядите, — сказал ловец Гриша и показал рукой туда, где за островом на Оби плясали мелкие волны. — Там — салма, мель. Мы зовем эту салму «Песок-страдание». Там рыбу тянем — сотни пудов. Зато и мучаемся, пострели тя в самую душу! Руки заняты, дыхнуть некогда, а гнус — комарье, мошка — живьем грызет. Чистая смерть! Утро поработаешь — два дня потом больной лежишь.
«Песок-страдание»! Я поглядел на свои вздувшиеся от укусов руки, подумал, что и острову этому надо бы дать то же название.
Уже вечерело. Мир точно колпаком прикрыло из чуть дымчатого стекла.
Теперь кулики все куда-то исчезли, попрятались. Стало очень тихо, только звенел, пел, жужжал воздух от комариных полчищ. Начали появляться утки. Поодиночке тут, там, стремительными тенями. Они беззвучно проносились в сумерках и вдруг с шумом валились в траву.
Невозможно было устоять на месте. Мы опять разбрелись по острову. И вот когда началась настоящая охота!
Шагнешь — всплеск, и с кряканьем вырывается утка, другая, третья, сбоку, сзади, впереди.
На ночь, на жировку, сюда прилетели только настоящие утки, не нырки. После окончания охоты я осмотрел всю нашу добычу. Тут были одни шилохвости да чирки. Другие породы «благородных» уток сюда, за Полярный круг, не заходят.
К ночи, вконец измученные, мы вернулись в штаб.
— Да на вас лица нет! — ужаснулись ловцы. Нельзя было выбрать более неудачное выражение: как раз лица-то на нас было слишком даже много. Щеки и подбородок стали вдвое против своей обычной величины, лоб покрылся бесчисленными буграми и рогами, веки распухли.
Но для меня все мои страдания были оправданы удивительной золотой чайкой. Я показал ее всем ловцам.
— Халей, — говорили ловцы.
— А цвет-то, цвет! Видали вы когда-нибудь чайку такого цвета?
— Цвет, действительно, непонятный. Золотой халей. Не видали таких.
Я торжествовал.
Утром поздно проснулись, и я сразу вытащил определитель птиц и инструменты для снимания шкурок.
По определителю тоже вышло — халей, сибирская хохотунья. Об этом говорили размеры птицы, ее крыльев и хвоста, киноварно-красное кольцо вокруг глаз.
Против говорил цвет, удивительный золотой цвет.
Вывод мог быть один: эта чайка принадлежит к виду, очень близкому к сибирской хохотунье, но резко отличается от нее цветом. Другими словами, мною открыт новый вид — «лярус ауреус» — «золотая чайка».
Очень довольный, я закрыл определитель.
При этом я заметил, что от моих пальцев на белых листах книги остались золотистые масляные пятна.
«Кой черт? — удивился я про себя. — Где я мог вымазаться в масле?» Я понюхал свои руки. Они пахли дегтем.
Я пристально посмотрел на чайку. И мне всё стало ясно.
Тихонько, чтобы никто не заметил, я завернул золотую птицу в бумагу, вышел из барака и швырнул ее в помойку. Валентин стоял неподалеку, но, кажется, ничего не видел.
Никогда в науке не будет описана новая порода чаек невиданной красоты, «золотая чайка» — «лярус ауреус»!
Но где же, где угораздило ее выкупаться в бочке с дегтем?
Об этом я не решился расспросить у ловцов. Мне не хотелось напоминать им о моей удивительной добыче, о халее несказанного, золотого цвета.
Через день мы покинули Пуйко на борту большого парохода. Мы с Валентином стояли на палубе и любовались прихотливой игрой света в протоке между островами. Спокойная поверхность воды отливала перламутром, вспыхивала искрами, переливалась радужными красками.
— Да, кстати, — встрепенулся вдруг Валентин. — Ты не забыл уложить шкурку твоей удивительной чайки? Приятно будет обогатить науку.
«Пропал! — подумал я. — Заклюет насмешками. Что бы ему такое соврать?»
В это время к нам подошел один из пассажиров, человек с тюленьими усами и пристальными глазами моряка.
— Это ведь они опыт производят. — И он показал на перламутровую воду.
— Кто они? Какой опыт? — спросил я.
— Ловцы пуйкские. Тут испокон веков такой обычай: чтобы рыбу со всех салм на одну согнать, мешки со смолой в воду кидают. Смола поверхность воды стянет пленочкой, — рыбе дышать нечем, она и уходит. Собирается, где нет смолы. Здешние так говорят. Ну, астраханские не верят. Тут ведь, в Пуйко, сейчас всё больше астраханские. С Каспия их перекинули, чтобы тут рыболовное дело по всем новейшим методам поставить. Вон как воду насмолили. Нырнешь — пожалуй, желтокожим китайцем вылезешь.
— Красивая вода, — задумчиво сказал Валентин. — Золотая. — И вдруг обернулся ко мне:
— А не лучше ли назвать твою птицу «дегтярной чайкой»?
Я сделал вид, что не слышал ехидного его вопроса, и с жаром стал расспрашивать Тюленьи Усы про новую жизнь за Полярным кругом.
1932 г.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления