Онлайн чтение книги Правда о деле Гарри Квеберта The truth about the Harry Quebec case
26. Н-О-Л-А. (Аврора, Нью-Гэмпшир, суббота, 14 июня 1975 года)

Все перевесила бутылка с кленовым сиропом. Едва она ее поставила на поднос, как он покачнулся; пытаясь его подхватить, она сама потеряла равновесие, и поднос вместе с ней с оглушительным грохотом полетел на пол.

Гарри перевесился через стойку:

– Нола? Все в порядке?

Она встала, слегка оглоушенная:

– Да-да, я…

С минуту оба созерцали масштабы бедствия – и расхохотались.

– Не смейтесь, Гарри, – в конце концов ласково упрекнула его Нола. – Если миссис Куинн узнает, что я опять уронила поднос, мне влетит.

Он обогнул стойку и, сидя на корточках, стал помогать ей собирать осколки стакана, валявшиеся в месиве из горчицы, майонеза, кетчупа, кленового сиропа, масла, соли и сахара.

– Что за черт, – поинтересовался он, – кто-нибудь может мне объяснить, почему в последнюю неделю, стоит здесь что-нибудь заказать, как мне непременно приносят все приправы зараз?

– Это из-за инструкции, – объяснила Нола.

– Инструкции?

Она указала глазами на прилепленный за стойкой листок; Гарри встал, взял его в руки и стал читать вслух.

– Гарри, нет! Что вы делаете? Вы с ума сошли! Если миссис Куинн узнает…

– Не волнуйся, никого же нет.

Было семь часов утра; в “Кларксе” было еще безлюдно.

– Это что еще за инструкция?

– Миссис Куинн дала указания.

– Кому?

– Всему персоналу.

Их разговор прервало появление первых посетителей; Гарри немедленно вернулся за свой стол, а Нола поспешила приступить к своим обязанностям.

– Сию минуту принесу вам другие тосты, мистер Квеберт, – торжественно провозгласила она и исчезла на кухне.

За маятниковыми дверьми она секунду постояла в задумчивости и улыбнулась сама себе: она любила его. С той первой встречи на пляже, две недели назад, с того самого чудесного дождливого дня, когда она случайно пошла прогуляться возле Гусиной бухты, она любила его. Она это знала. Чувство было не похоже ни на что другое, оно не обманывало: она ощущала себя другой, более счастливой; дни казались ей прекраснее. А главное, когда он был здесь, сердце у нее билось чаще.

После сцены на пляже они пересекались дважды: у супермаркета на главной улице, а потом в “Кларксе”, где она по субботам работала официанткой. И при каждой встрече между ними происходило что-то особенное. С тех пор он взял привычку каждый день приходить в “Кларкс”, чтобы писать; в связи с чем Тамара Куинн, владелица заведения, тремя днями раньше, под вечер, устроила срочное собрание своих “девочек” – так она называла официанток – и огласила им пресловутую служебную инструкцию.

– Девочки, – объявила она подчиненным, выстроив их, как на параде, – за последнюю неделю вы все, конечно, отметили, что великий нью-йоркский писатель Гарри Квеберт ходит сюда каждый день; следовательно, у нас он нашел все приметы утонченности и качества, присущие лучшим заведениям Восточного побережья. “Кларкс” – заведение высокого уровня; мы обязаны оправдывать ожидания самых требовательных клиентов. И поскольку кое у кого из вас мозги с горошину, я написала служебную инструкцию, чтобы вы помнили, как следует обслуживать мистера Квеберта. Вы должны читать ее, перечитывать, вызубрить наизусть! Я вас буду спрашивать, причем без предупреждения. Она будет висеть на кухне и за стойкой.

Затем Тамара Куинн отчеканила свои указания: главное – не беспокоить мистера Квеберта, ему нужно собраться с мыслями. Прилагать все усилия, чтобы он чувствовал себя как дома. Статистика его предыдущих посещений “Кларкса” показывает, что он заказывает только черный кофе: как только он придет, подавать ему кофе и ничего больше. Если ему еще что-то понадобится, если мистер Квеберт голоден, он попросит сам. Не докучать ему, не предлагать дополнительных блюд, как другим клиентам. Если он закажет еду, сразу приносить ему все приправы, чтобы ему не приходилось требовать их отдельно: горчицу, кетчуп, майонез, перец, соль, масло, сахар и кленовый сироп. Великие писатели не обязаны отвлекаться на приправы: их ум должен быть свободен, чтобы спокойно творить. Быть может, книга, которую он пишет, те записи, что он делает, часами не двигаясь с места, – начало гениального шедевра и скоро о “Кларксе” заговорят по всей стране. В мечтах Тамара Куинн уже видела, как книга по праву прославит ее ресторан: тогда у нее будут деньги и она откроет второе заведение в Конкорде, а потом в Бостоне, Нью-Йорке и во всех больших городах на побережье, вплоть до самой Флориды.

Минди, одной из официанток, потребовались дополнительные объяснения:

– Но, миссис Куинн, откуда нам знать, что мистер Квеберт ничего не хочет, один черный кофе?

– Это знаю я. И точка. В лучших ресторанах важным клиентам нет нужды делать заказ: персонал знает их привычки. Мы – лучший ресторан?

– Да, миссис Куинн, – хором ответили официантки.

– Да, мама, – выкрикнула Дженни, потому что она была ее дочь.

– Больше не называй меня здесь “мама”, – приказала Тамара. – Слишком отдает деревенским трактиром.

– Как же мне тогда тебя называть? – спросила Дженни.

– Никак не называть, выслушиваешь мои распоряжения и подобострастно киваешь в знак согласия. И не надо ничего говорить. Понятно?

Дженни тряхнула головой.

– Понятно или непонятно? – повторила мать.

– Ну да, мама, я поняла. Это я киваю…

– А, прекрасно, дорогая. Вот видишь, как быстро ты все схватываешь. Ну, девочки, я хочу посмотреть на ваш подобострастный вид… Так… Отлично… А теперь киваем. Так… Да… Сверху вниз… Очень хорошо, прямо как в “Шато Мармон”.

Не одну Тамару Куинн так взбудоражило присутствие в Авроре Гарри: весь город так и бурлил. Некоторые говорили, что в Нью-Йорке он величайшая знаменитость, другие это подтверждали, чтобы не прослыть невеждами. Правда, Эрни Пинкас, у которого в городской библиотеке было несколько экземпляров первого романа Квеберта, заявлял, что первый раз слышит о таком писателе, но, в сущности, кого могло интересовать мнение фабричного рабочего, ничего не понимавшего в нью-йоркском высшем свете? А главное, все сходились на том, что кто попало не поселился бы в роскошном доме в Гусиной бухте, где жильцов не было уже много лет.

Второй повод для волнений касался девушек на выданье, а порой и их родителей: Гарри Квеберт был не женат. Его сердце было свободно, а известность, ум, состояние и весьма привлекательная внешность превращали его в завидного жениха. В “Кларксе” весь персонал скоро понял, что Дженни Куинн, двадцатичетырехлетняя блондинка, красивая и чувственная, бывшая заводила чирлидеров в школе Авроры, без ума от Гарри. Дженни обслуживала посетителей по будням; она единственная открыто нарушала инструкцию: шутила с Гарри, все время заговаривала с ним, отрывала его от работы и никогда не приносила все приправы сразу. На выходных Дженни не работала; по субботам приходила Нола.

Из задумчивости Нолу вывел повар, нажавший на служебный звонок: тосты Гарри были готовы. Она поставила тарелку на поднос, поправила золотистую заколку в волосах и толкнула дверь кухни, гордая собой. Уже две недели она была влюблена.

Она принесла Гарри заказ. Народу в “Кларксе” постепенно прибавлялось.

– Приятного аппетита, мистер Квеберт.

– Зови меня Гарри…

– Только не здесь, – прошептала она, – миссис Куинн это не понравится.

– Ее же нет. Никто не узнает.

Она указала глазами на других клиентов и направилась к их столику.

Он проглотил кусочек тоста и нацарапал несколько строк на листке. Написал дату: суббота, 14 июня 1975 года . Он марал бумагу, сам не вполне понимая, что пишет; за три недели, что он прожил здесь, ему так и не удалось начать свой роман. Ни одна из идей, приходивших ему на ум, так ни во что и не вылилась, и чем больше он старался, тем хуже у него получалось. Ему казалось, что он медленно тонет, он чувствовал, что подхватил самую страшную чуму, какая только может поразить людей его сорта, – страх чистого листа. С каждым днем он все больше впадал в панику и даже усомнился в правильности своего замысла: он потратил все сбережения, чтобы снять до сентября этот внушительный дом на морском берегу, настоящий писательский дом, дом его мечты, но какой смысл разыгрывать из себя писателя, если не знаешь, о чем писать? Заключая договор аренды, он считал свой план непогрешимым: задумать чертовски хороший роман и к сентябрю написать достаточно много, чтобы предложить первые главы ведущим нью-йоркским издательствам, которые придут в восторг и будут драться за авторские права. Ему дадут приличный аванс, и он, обеспечив себе будущее, закончит книгу и станет звездой, как всегда и мечтал. Но теперь все его замыслы шли прахом: он до сих пор не написал ни строчки. Такими темпами ему придется осенью вернуться в Нью-Йорк без денег и без книги, умолять директора школы снова взять его на работу и навсегда забыть о славе. А если будет нужно, найти еще и место ночного сторожа, чтобы отложить хоть немного денег.

Он взглянул на Нолу, что-то обсуждавшую с другими клиентами. Она сияла. Он услышал ее смех и написал:

Н-О-Л-А. Эти четыре буквы перевернули его мир. Нола, маленькая женщина, вскружившая ему голову, едва он ее увидел. Н-О-Л-А. Через два дня после встречи на пляже он столкнулся с ней у супермаркета; они вместе дошли по главной улице до пристани для яхт.

– Все говорят, что вы приехали в Аврору писать книгу, – сказала она.

– Это правда.

Она пришла в восторг:

– О, Гарри, это потрясающе! Я первый раз встречаю настоящего писателя! Мне столько всего хочется у вас спросить…

– Например?

– Как люди пишут?

– Это получается само собой. В голове вертятся разные мысли, а потом превращаются во фразы и выплескиваются на бумагу.

– Как, наверно, здорово быть писателем!

Он посмотрел на нее – и просто-напросто влюбился до безумия.

Н-О-Л-А. Она сказала, что работает в “Кларксе” по субботам, и в следующую субботу он с раннего утра уже был там. Весь день он сидел и смотрел на нее, любуясь каждым ее движением. Потом он вспомнил, что ей всего пятнадцать, и ему стало стыдно: если кто-нибудь в этом городе догадается, какие чувства он питает к маленькой официантке из “Кларкса”, у него будут неприятности. Его могут даже посадить в тюрьму. Тогда, чтобы не вызывать подозрений, он стал приходить завтракать в “Кларксе” каждый день. Уже больше недели он изображал из себя завсегдатая, делал вид, что ежедневно приходит работать, просто так, независимо ни от чего: никто не должен был знать, что по субботам его сердце бьется чаще. И каждый день, сидя за рабочим столом, на террасе Гусиной бухты, и в “Кларксе”, он писал лишь одно: ее имя. Н-О-Л-А. Целыми страницами – лишь бы называть ее по имени, любоваться ею, описывать ее. Страницами, которые он потом рвал и сжигал в железной корзине для бумаг. Если кто-нибудь найдет эти страницы, ему конец.

Около полудня, в самый разгар ланча, Нолу подменила Минди: это было необычно. Нола вежливо подошла попрощаться к Гарри; с ней был мужчина – как догадался Гарри, ее отец, преподобный Дэвид Келлерган. Он появился чуть раньше и выпил у стойки стакан молока с гранатовым сиропом.

– До свидания, мистер Квеберт, – сказала Нола. – На сегодня я закончила. Я только хотела представить вам моего отца, преподобного Келлергана.

Гарри встал, и мужчины дружески пожали друг другу руки.

– Значит, вы и есть знаменитый писатель, – улыбнулся Келлерган.

– А вы – тот самый преподобный Келлерган, о котором здесь так много говорят.

Дэвид Келлерган поднял брови:

– Не обращайте внимания на все эти разговоры. Люди всегда преувеличивают.

Нола вытащила из кармана афишку и протянула Гарри:

– Сегодня в школе концерт по случаю окончания учебного года, мистер Квеберт. Я из-за этого сегодня должна уйти пораньше. В пять часов вечера. Вы придете?

– Нола, – ласково укорил ее отец, – оставь в покое бедного мистера Квеберта. Ну что ему делать на школьном представлении?

– Это будет очень красиво! – восторженно возразила она.

Гарри поблагодарил Нолу за приглашение и попрощался.

Смотрел через витрину ей вслед, пока она не скрылась за углом, а потом вернулся в Гусиную бухту и снова погрузился в свои наброски.

Два часа дня. Н-О-Л-А. Он просидел за письменным столом два часа, но не написал ни строчки, не в силах оторвать взгляд от циферблата наручных часов. Ему нельзя идти в школу – это под запретом. Но, несмотря на все стены и тюрьмы, он все равно хотел быть с ней: его тело томилось в Гусиной бухте, но дух танцевал на пляже с Нолой. Три часа. Четыре. Он вцепился в ручку, чтобы не встать из-за стола. Ей пятнадцать лет, его любовь под запретом. Н-О-Л-А.

Без десяти пять Гарри в элегантном темном костюме вошел в актовый зал школы. В зале яблоку негде было упасть; на концерт собрался весь город. Пробираясь вперед по рядам, он не мог отделаться от ощущения, что люди за спиной перешептываются, что родители учеников, встречаясь с ним глазами, говорят: “А я знаю, почему ты здесь”. Ему стало страшно неловко, он уселся в первое попавшееся кресло и сполз пониже, чтобы никто его не видел.

Началось представление; он выслушал скверный хор. За ним последовали духовой ансамбль без драйва, звездные танцовщицы без блеска, бездушная игра в четыре руки и безголосые певцы. Потом свет погас; прожектор очертил на темной сцене яркий круг. И вышла она, в голубом платье с блестками, сверкавшем тысячью искр. Н-О-Л-А. Зал затих; она уселась на высокий стул, поправила заколку и придвинула стоявший перед ней микрофон. Потом послала слушателям сияющую улыбку, подхватила гитару и вдруг запела Can’t Help Falling in Love with You в собственной аранжировке.

Публика сидела разинув рот; и Гарри в эту минуту понял, что судьба, направив его в Аврору, вела его к Ноле Келлерган, самой необыкновенной девушке, какую он когда-либо встречал и какой не встретит больше никогда. Быть может, его удел не в том, чтобы быть писателем, а в том, чтобы быть любимым этой потрясающей юной женщиной; какая судьба может быть прекраснее? Он был настолько потрясен, что в конце представления, пока все хлопали, встал со стула и ушел. Поскорей вернулся в Гусиную бухту, уселся на террасе и, огромными глотками прихлебывая виски, принялся исступленно писать: Н-О-Л-А, Н-О-Л-А, Н-О-Л-А . Он не знал, что делать. Уехать из Авроры? Но куда? Обратно в нью-йоркский хаос? Он снял этот дом на четыре месяца и половину уже заплатил. Он приехал писать книгу, и он должен ее написать. Он должен собраться и вести себя как писатель.

Когда от письма у него заболела рука, а от виски голова пошла кругом, он спустился на пляж и, привалившись в унынии к высокой скале, стал созерцать горизонт. Внезапно за его спиной послышались шаги.

– Гарри? Гарри, что случилось?

Это была Нола, в своем голубом платье. Она бросилась к нему и упала на колени в песок.

– Боже мой, Гарри! Вам плохо?

– Что… Что ты здесь делаешь? – вместо ответа спросил он.

– Я ждала вас после концерта. Я видела, как вы встали и ушли, когда все хлопали, и не могла вас найти. Я беспокоилась… Почему вы так быстро ушли?

– Тебе нельзя здесь оставаться, Нола.

– Почему?

– Потому что я напился. То есть я хочу сказать, я немного пьян. Теперь жалею, если бы я знал, что ты придешь, я бы не пил.

– Почему вы напились, Гарри? Вы такой грустный…

– Мне одиноко. Мне до ужаса одиноко.

Она прижалась к нему и посмотрела ему прямо в глаза пронзительным, сияющим взглядом.

– Ну Гарри, вокруг вас столько людей!

– Меня убивает одиночество, Нола.

– Тогда я составлю вам компанию.

– Тебе нельзя…

– А мне хочется. Если только я вам не мешаю.

– Ты мне никогда не мешаешь.

– Гарри, почему все писатели такие одинокие? Хемингуэй, Мелвилл… Это же самые одинокие люди на свете!

– Не знаю, то ли все писатели одинокие, то ли они от одиночества и пишут…

– А почему все писатели кончают жизнь самоубийством?

– Самоубийством кончают не все писатели. Только те, чьи книги никто не читает.

– Я прочитала вашу книгу. Взяла в городской библиотеке и прочитала за одну ночь! Мне так понравилось! Вы очень большой писатель, Гарри! Гарри… сегодня вечером я пела для вас. Эту песню я пела для вас!

Он улыбнулся и посмотрел на нее. Она с бесконечной нежностью провела рукой по его волосам и повторила:

– Вы очень большой писатель, Гарри. Вы не должны чувствовать себя одиноким. Я здесь, с вами.