Онлайн чтение книги Прекрасный дом
Часть третья. ОСЕНЬ

Глава XIV

ЗНАМЕНА

Мобилизация с одновременным движением вперед, к пунктам назначения — тактика колонистов, ополчившихся на миллионы черных, — напоминала пожарную тревогу. Люди хватали винтовки и патронташи, прыгали в седло и застегивали походные мешки уже по дороге на станцию. На каждой остановке, по мере того как длинные смешанные составы, трясясь, продвигались к столице, Том наблюдал паническое бегство вооруженных людей и напуганных штатских. В Конистоне царили суматоха и беспорядок, Майор Гаспар приказал превратить поселок в укрепленный лагерь, и утром, на рассвете резервисты взялись за дело, подгоняя и своих слуг-зулусов. Строился крепостной вал, главными опорными пунктами которого были зал фермерского собрания и англиканская церковь. Две стороны кладбищенской стены укреплялись при помощи мешков с песком, а позади них было воздвигнуто заграждение из колючей проволоки. Семьи, которые провели ночь в зале и церкви, сидели, разбившись на группы; вид у них был заспанный и подавленный. Когда в сопровождении сержанта Дональдсона и Малкэя появился Том, его приветствовали радостными криками. Дальше по линии железной дороги повторялась та же картина, но первый испуг уже прошел, и теперь люди пытались выяснить, где вспыхнуло восстание.

В Питермарицбурге вся привокзальная площадь кишела солдатами и обезумевшими от страха штатскими. Был полдень, и жара достигала температуры свыше ста градусов[19]По Фаренгейту. — Примеч. ред. . Составы, которые везли Уиненский полк легкой кавалерии, карабинеров, черных стрелков с востока и из центральных районов, были переведены на запасный путь, чтобы пропустить с севера два состава с солдатами шотландских полков, отозванных из имперского гарнизона Трансвааля. Толпа ждала их. Год назад, когда из Питермарицбурга был отозван последний имперский полк, горожане испытывали гордость и некоторое смущение. Теперь шотландцы вернулись, и возгласы «Независимость!» были забыты. Теперь кричали: «Боже, спаси отчизну!», «Троекратное ура в честь солдат королевы!» Том стоял на балюстраде вокзала, глядя на площадь перед домом губернатора. Шотландские стрелки, пунцовые от жары, толкались и теснились среди обезумевших от радости жителей города. Им была дана команда «вольно». Когда они двинулись вперед под ревущие звуки труб, у них под касками были мокрые платки, а мундиры висели на остриях штыков. Женщины бросали цветы, которые тотчас же увядали, а потом, сухие и пыльные, валялись на выжженных зноем мостовых.

Поезда весь день двигались к сборным пунктам. На подготовку было дано тридцать шесть часов, и уже на следующее утро солдатам было предписано выступить в поход. Том узнал, что произошло. Никакого мятежа, никакого восстания не было. Десятка два недовольных христиан отказались платить налог и ушли в Энонский лес. Полиция арестовала их руководителя по имени Мьонго. Друзья поспешили ему на выручку, и в схватке двое полицейских были зарезаны. Факты этим исчерпывались. В ту ночь Том увидел, что люди устали и были разочарованы. Им хотелось иметь дело с чем-то более значительным.

Том ехал впереди своего взвода в длинной колонне. Эскадрон за эскадроном двигались запыленные конники, поднимая столбы пыли на тихих проселках и возвещая тем самым о своем прибытии. За ними следовали фермеры, ранее укрывавшиеся в укреплениях. Конники рассредоточились и ехали вольным строем. Их гелиографы, мигая под яркими лучами солнца, рассылали запросы. Поступали ответы от встречных колонн. Нигде не было видно ни одного импи, ни единого мятежника. Несколько испуганных зулусских семей при виде приближающихся солдат убежали в лес. Их хижины сожгли, и пулеметная очередь срезала побеги на маисовом поле. Затем люди расположились на привал на холме, откуда просматривался темный Энонский лес.

На следующий день белый фермер обнаружил двух мужчин, которые, судя по их платью и крестам на шее, были христианами. «Вот они, бродяги», — заявил он. Тут же под открытым небом устроили военно-полевой суд. Стол был покрыт британским национальным флагом, флаги свисали и со столбов. Клайв Эльтон был членом суда. На заседании присутствовал лояльный вождь Мвели. Он стоял в толпе перепуганных старейшин, а за ними полукругом расположились сотни его соплеменников; их обнаженные темные тела сверкали на солнце, а глаза смотрели настороженно, словно люди готовы были обороняться. Напротив них разместились солдаты. Тому стало жаль Мвели. Он был невероятно толст, одет в рваный, старый пиджак и брюки для верховой езды, которые явно были ему тесны. Две блестящие серебряные медали — награда правительства — были прикреплены к его пиджаку. Рот у него перекосился на одну сторону, а толстые красные губы дрожали. Глаза его, даже на близком расстоянии, казались светлыми точками в темных складках кожи, и он не сводил их с двух христиан. На заседание суда потребовалось лишь несколько минут. Председательствующий, подполковник, а в частной жизни владелец фермы, бросил лишь один взгляд на остальных членов суда. Они не успели и слова сказать, как он поднялся на ноги. Оба арестованных, заявил он, вне всякого сомнения, причастны к убийству и приговариваются к расстрелу.

Полковник Эльтон выбрал место для казни: вершину холма, величаво возвышавшегося над широкими, прекрасными долинами Энона. Офицер, командовавший расстрелом, в полном парадном сине-золотом мундире с золотым поясом и кисточками и в шлеме, украшенном белым плюмажем, стоял на гребне холма в центре открытого каре. По углам каре расположились пулеметчики. Люди Мвели, мужчины и женщины, сбились в кучу под направленными на них дулами пулеметов.

Том видел, как оба осужденных со связанными за спиной руками поднялись на холм. Лица их ничего не выражали и нисколько не изменились с тех пор, как их поймали. Суд и смертный приговор не произвели на них никакого впечатления — они, по-видимому, уже считали себя мертвыми. Они стояли над своей открытой могилой, и, когда их повернули лицом к солдатам, Том увидел, как один из них поднял лицо к заходящему солнцу. Глаза его закатились. Мвели присел на корточки у ног Эльтона в знак покорности. С высокого столба спустили флаг, забили барабаны, и эхо выстрелов загремело в лесных ущельях.

Женщины громко заплакали, запричитали, а какая-то старуха заковыляла к телам расстрелянных. На полдороге она упала, а когда поднялась, в руках у нее был камень. Она сорвала с себя одежду и камнем била себя по обнаженной груди.

— Дитя мое, дитя мое, боль тела моего, они убили тебя! — кричала она. И снова заковыляла вперед, чтобы обнять мертвого сына.

Мвели было приказано под присмотром кавалерийского взвода белых арестовать всех христиан, а пехотные части ринулись в самый центр местности, населенной черными племенами. Том тщательно следил за своим взводом. Он не позволял стрелять и уводить скот. Если ему приказывали явиться в определенное место, он точно и вовремя выполнял предписание. Он не разрешал своим солдатам разрушать краали и уничтожать посевы, хотя и знал, что этот запрет ничего не изменит. Колонны двигались все дальше и дальше на юг, все дальше от его дома, и вокруг все больше свирепствовали грабежи и террор. Фермеры, покидая свои укрепления, требовали энергичного усмирения племен. Капитан Эльтон раздраженно спросил Тома:

— Почему вы не можете сами прокормиться?

— Мы не занимаемся грабежом.

— Кто говорит о грабеже?

— Я, сэр. Это запрещено уставом милиции.

Некоторые из его солдат начали было ворчать, и Том слышал, как они жаловались, что другие отряды уводят сотни голов скота. Тогда он собрал всех своих солдат.

— Кто-нибудь из вас может назвать хоть одного солдата, который взял что-нибудь? Нет? Правильно, это не наше дело.

Но командиры правительственных войск требовали от вождей, чтобы те в знак своей покорности белым платили им штрафы. Из краалей, где, как утверждали, зулусы жгут костры и занимаются колдовством, уводили тысячи голов скота. Во время встречи с вождем одного племени, которое жило далеко от побережья, Том видел, как полковник Эльтон неожиданно шагнул вперед и сорвал с головы вождя леопардовую шкуру. Лоб зулуса был испещрен маленькими свежими шрамами.

— Ага! Тебя заговорили для войны! — заревел полковник Эльтон.

— Инкоси, меня заговорили ради одного из моих детей, который был заколдован.

— Лжешь! Я вижу тебя насквозь.

На это племя был наложен штраф в тысячу голов скота. Но солдаты прогнали пастухов и привели тысячу пятьсот. Возле поселка Думизы авторитет Тома подвергся испытанию. В краале одного дряхлого сгорбленного старика он застал солдата, только что зарезавшего овцу, и предложил ему на выбор полевой суд или суд товарищей по части. Солдат предпочел суд товарищей и в тот же вечер получил наказание — четыре удара шомполом. Том, слушая, как шел разбор дела у бивачного огня, сказал себе: «Больше они этого не потерпят».

Полевой суд, составленный из старших офицеров, следовал по пятам за боевыми частями. Вождь Мвели привел на суд двадцать четыре лесоруба — христиан из Энона. Двенадцать из них были приговорены к смертной казни, остальные к плетям, тюремному заключению и конфискации скота. В одного из них, главаря Мьонго, раньше стреляли, он был тяжело ранен и лежал без движения в тюремной камере. С каждым днем все больше и больше людей представали перед судом. До солдат на марше доходили слухи, что правительство в Лондоне несколько смущено чрезмерным усердием Эльтона, Мак-Кензи, Лючарса и других командиров. Казни прекратились. Затем был получен приказ о том, что полковник Эльтон лишается права назначать военно-полевой суд. Правительство в Лондоне, помня о том, что через два месяца предстоят всеобщие выборы, пожелало приостановить кровопролитие и возложило на губернатора ответственность за это перед королем. Полковник Эльтон устроил смотр своим подразделениям, придав этому событию как можно больше важности. Том стоял на фланге открытого каре — все его солдаты были в чистых мундирах, побриты, а их ремни и краги были начищены до блеска. Ни на ком не было шарфов, мундиры у всех были застегнуты на все пуговицы, и ни у кого на шлеме не торчало перьев, не то что у некоторых щеголей. Лица их осунулись и были опалены солнцем, ибо неделями им не удавалось слезть с седла. Полковник Эльтон обходил ряды несколько неуклюжей походкой кавалериста, не привыкшего шагать по земле. Конистонский взвод оказался последним на его пути. По выражению его маленьких ледяных глаз Том видел, что мысли его далеко и что он едва ли видит стоящих перед ним солдат. Но вдруг выражение его лица чуть смягчилось.

— Хороший вид у ваших солдат, лейтенант Эрскин. Поздравляю вас, — сказал он.

Стоя на левом фланге взвода, Том отдал честь и оглядел первый ряд, где он знал каждое лицо. Солдаты с гордостью ответили на его взгляд, и он вдруг понял, что одно слово «старика» для них значит больше, чем его, Тома, многонедельные наставления.

Полковник Эльтон произнес свою речь низким, хриплым голосом. Он притворялся скромным служакой, преданным и верным правительству и монарху. Власть приняла мудрое решение несколько ограничить действия солдат. Но их долг ясен и будет выполнен невзирая ни на что: они призваны охранять жизнь, дом и честь своих жен и детей и обеспечить будущее развитие цивилизации.

— Казни жестоких и кровожадных мятежников, врагов нашего народа, приостановлены. Будем верить, что это тоже мудрое решение и что справедливость при всех условиях восторжествует.

Он отдал честь и приказал распустить солдат.

Затем были созваны эскадронные сборы, и толпы людей в хаки расходились по своим эскадронам. Допоздна продолжались речи; солдаты шумели, требуя «свободы действий для полковника Эльтона». Том все эти часы волнений провел вместе со своим взводом. Ему пришло в голову, вот, наверное, «железнобокие» Кромвеля точно так же обсуждали какой-нибудь великий и важный вопрос, касавшийся судеб государства и веры. Эти фермеры, адвокаты и торговцы в солдатских мундирах, что требовали в ту ночь беспощадного террора, были их потомками. Была составлена петиция на имя премьер-министра в Питермарицбурге. Она содержала протест против вмешательства имперского правительства в дела самоуправляемой страны и утверждала, что только местные власти в состоянии правильно понять проблемы Южной Африки. Войска должны получить разрешение сломить хребет кровожадным мятежникам, чтобы этим предотвратить резню. Петиция была переписана в нескольких экземплярах и разослана по подразделениям для сбора подписей. Нашлись такие, кто отказался подписаться под ней, и их долго уговаривали. К Конистонскому взводу подошел офицер карабинеров, и Том, как бы между прочим, спросил его, что сталось с Атером Хемпом.

— Последнее время он был в Матабелеленде. Но он вернется, даже если ему придется проделать весь путь пешком.

— Он многим рискует.

— Как и все мы. Вот петиция.

— Дайте ее сначала солдатам, — сказал Том.

— С вашего разрешения, лейтенант, офицеры подписываются первыми.

Том, не взглянув на петицию, передал ее сержанту Дональдсону.

— Отнеси солдатам, — сказал он.

Петиция быстро вернулась, гораздо быстрее, чем он ожидал, и он почувствовал странную дрожь ликования. Он зажег спичку и развернул бумагу. Петиция была подписана восемью именами — это не составляло и одной пятой взвода. Том сложил ее и вручил офицеру карабинеров.

— Вы не подписались, лейтенант.

— Я и не собираюсь. Мои солдаты против, и я тоже.

— О вас будет доложено.

— Пожалуйста, и добавьте, что, когда нет приказа, мы делаем то, что считаем правильным.

Том ежедневно писал Линде, но письма свои не отправлял. Цензурой ведал полковой адъютант майор Кэвелл. Среди сотен боевых офицеров он слыл гуманным и выдержанным человеком, но даже в его руки Том не рискнул бы отдать свое письмо. Под предлогом необходимости пополнить запас лошадей он послал в Конистон Малкэя и дал ему парусиновый мешочек с письмами Линде. В последнем письме он написал:

«На письмах я проставил номера, так что, читая их по порядку, ты будешь следовать за мной в моем путешествии. Если оно приведет тебя в отчаяние, то это потому, что оно и впрямь было адским кошмаром, скверным и бесполезным занятием. Скоро я буду дома. Да, я часто говорил себе это, как ты увидишь. Мысль о возвращении к тебе — единственная моя отрада. Линда, сейчас злые времена. Борись с ними, любовь моя. Я был бы несправедлив к себе самому и к тебе, если бы не сказал, что всем сердцем ненавижу эту демонстрацию знамен. В ней нет никакой нужды, и просто стыдно делать то, что мы делаем. Никакого мятежа нет, а что из всего этого получится, я не знаю. Сегодня я узнал, да и ты, должно быть, уже слышала, что Лючарс обстрелял и поджег крааль Ндабулы в бассейне Тугела. Значит, события приближаются к нашему дому, и я все больше и больше стремлюсь вырваться отсюда. Нам не говорят, в чем тут дело и почему Ндабула заслужил подобное наказание. Наша часть тоже обстреливала краали и угоняла скот только по одному слову какого-нибудь напуганного фермера, которому не поверили бы ни в одном суде, скажи он это там.

Я посылал тебе телеграммы, чтобы ты знала, что я жив и здоров. Опасности нет никакой, и, оказать по правде, нет и никаких причин держать нас здесь. В воскресенье будет последнее оглашение в церкви. Линда, давай повенчаемся без всякой шумихи и уедем в горы на неделю-другую. У одного моего приятеля есть чудесный домик у вершины Замка Великана, куда он ездит на рыбную ловлю. Там в апреле иногда идет снег. После этого мы сможем подумать о поездке за границу на несколько месяцев, а потом — работать. Мне уже надоело по существу быть управляющим имением отца, я сам хочу купить ферму и работать на ней. Мне хотелось бы владеть фермой на отцовской земле, но если отец не захочет продать ее мне, то в любом другом месте есть миллионы акров земли. Я не хочу быть бизнесменом, или надутым от важности помещиком, или рантье. Вот какие мысли, может быть несколько горькие, занимают меня последнее время, и мне необходимо поговорить обо всем с тобой. Тебя я представляю себе такой, какой ты была в Раштон Грейндже, а не в укреплениях майора Гаспара. Я уверен, что майору очень хотелось бы закончить свою военную карьеру в блеске славы, отражая воюющие орды варваров. Да благословит его бог, но боюсь, что его постигнет разочарование. Будь приветлива с Тимми, он славный и честный парень, а его глубокая преданность значительно облегчает мне жизнь. Я заездил одну из своих лошадей, но старый Ураган, должно быть, сделан из стали. Никогда ни за что не расстанусь с ним. У меня в голове уйма вопросов, но лучше отложить их до нашей встречи. Я люблю тебя. Это будет моим вечным ответом тебе, Линда. Люби меня всегда, всегда, дорогая. Том».

После отъезда Тимми осенние прибрежные дожди сделали походную жизнь совсем невыносимой. Весь день солдаты не снимали плащей, но дождь проникал и сквозь них, а мокрые седла натирали спины лошадей. Конники остановились на отдых в низине, поросшей редким лесом, откуда, если глядеть в сторону побережья, были видны низкие холмы с плантациями сахарного тростника. В следующую ночь тучи рассеялись, и Том увидел, как луна, в ореоле света, выплыла в разрыв облаков. В лагере было тихо. Вдруг заржала лошадь и раздался окрик часового. Затем послышался шум, а лошади в загонах начали так испуганно ржать и храпеть, словно почуяли запах льва или какого-нибудь другого своего заклятого врага. Том направился было к загонам, но услышал стук копыт по мягкой земле. Лошади вырвались на свободу и обратились в паническое бегство. Среди нарастающей дроби копыт слышались вопли часовых и щелканье кнутов. Когда лошади вырвались на поляну, где рядами стояли палатки солдат, земля дрожала, как при землетрясении. Люди с руганью выскакивали из палаток, но сразу же теряли дар речи при виде огромной черной массы, с грохотом несущейся куда-то. Гривы лошадей развевались по ветру, а их оскаленные зубы и белки обезумевших глаз сверкали в свете луны. Том собрал свой взвод и отдал приказ «к оружию». Они оказались у загонов одними из первых. Убежали все лошади до единой, и стук их копыт становился все слабее и слабее по мере того, как они удалялись 6 степь. Нигде не было и признака врага, и солдаты, чертыхаясь, ругая и проклиная часовых, не допускали и мысли о возможности нападения. Кто мог напасть на них? Отдельные группы солдат бросились бежать вслед за лошадьми, но потом они услышали, как охваченные паникой животные, сделав большой круг, повернули обратно к лагерю. Стук копыт становился все громче и громче. И вдруг люди поняли, что вся эта дикая кавалькада, состоящая из более чем тысячи обезумевших лошадей, несется прямо на лагерь. Луна снова спряталась, оставались лишь тьма, крики и проклятья бегущих и спотыкающихся людей и все усиливающийся грохот копыт. Том стоял спокойно; ему казалось, что лошади делают поворот, который уведет их от палаток. Где-то среди них мчались и его Ураган и славный боевой гнедой. Люди, которые вызвались отогнать лошадей от лагеря, прибежали как раз вовремя, чтобы направить этот дикий табун подальше от линий пикетов. Через минуту мимо промчалась еще одна, несколько меньшая группа животных. Это были мулы для перевозки поклажи, и Том видел, как они, обезумев, гнались друг за другом. Снова пошел холодный дождь, и люда вернулись в палатки. Табун описывал все новые и новые круги вокруг лагеря — это походило на какие-то безумные дьявольские скачки гонимых ужасом животных. Никто не спал, никто не мог их остановить. Единственной заботой солдат было не попасть под ноги лошадей, чтобы не быть растоптанными. Лошади и мулы, казалось, смешались в одну кучу и продолжали свой бег, то вытягиваясь полукругом на целую милю и больше, то сбиваясь в кучу и тесня друг друга. Если какая-нибудь лошадь падала, другие перепрыгивали через нее или топтали ее труп подкованными железом копытами. Один раз, растянувшись слишком широко, они промчались прямо через пикеты, обратив часовых в паническое бегство. Крайние палатки упали: веревки, укреплявшие их, были сорваны. Том сидел на своем вещевом мешке; время от времени он выходил из палатки с фонарем. Безумие, овладевшее животными, повергло весь лагерь в отчаяние. Том пытался заговорить то с одним, то с другим солдатом, но никто ему не отвечал. О чем они думали? Быть может, они, как и он, видели всю бесполезность этого похода, где люди ведут себя, как неразумные животные, а животные — как люди. Они ждали рассвета; на рассвете можно будет что-нибудь предпринять. Когда стало светать, гонимые паникой лошади представляли собой страшное зрелище — покрытые грязью, пеной и кровью, они то возникали из мрака, то снова скрывались в утреннем тумане. Их бока тяжело вздымались, но они все скакали, храпя и задыхаясь.

Наконец они остановились. Том вместе с сотнями усталых людей направился по растоптанной дороге на поиски своих лошадей. Гнедого держал какой-то солдат. Бока лошади были расцарапаны колючей проволокой, а одна рана была величиной с кулак. Ведя гнедого на поводу, Том пошел разыскивать Урагана. Раздалось несколько выстрелов. Они могли означать только одно: прикончили лошадей, которые были слишком изувечены. Том прошел мимо вестового, который вел на поводу белую арабскую лошадь полковника Эльтона и еще двух лошадей. Солдат был так удручен, что казалось, будто он идет на казнь, хотя лошадь полковника была, по-видимому, цела и невредима.

Ураган стоял в кустах мимозы. При виде Тома он заржал.

— Здорово, старина! — крикнул Том и свистнул.

Но конь лишь опустил голову, и стон, совсем человеческий, вырвался у него из груди. И тут Том увидел, что его правая нога выше щетки совсем оторвана и держится лишь на куске окровавленной кожи. Поглаживая морду коня и прижимая руку к вздрагивающим мускулам его шеи, Том почувствовал, что у него в горле стоит комок.

— Прощай, Ураган, — сказал он.

Он подождал, чтобы животное успокоилось, приставил дуло пистолета к белой звезде у него на лбу и выстрелил.

Через несколько дней правительство объявило демобилизацию. Ставка полковника Эльтона перебралась на побережье, и он тотчас же выехал в столицу. Вместе с ним отправился его штаб и старшие офицеры. Тома же, как и других строевых офицеров и солдат, посадили в лязгающие товарные вагоны из-под сахарного тростника, и состав, медленно продвигаясь через забитые железнодорожные узлы, двинулся к месту расформирования.

Глава XV

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Линда быстро убрала письма Тома в ящик и заперла его. Услышав стук в дверь, она сразу поняла, что это Эмма Мимприсс, и теперь стояла, глядя на дверь, но не отвечая. Она не хотела, чтобы Эмма угадала ее мысли. Письма Тома смутили ее — ей казалось, будто почва уходит у нее из-под ног. Она почувствовала себя отрезанной от всего мира и одинокой, когда поняла: то, что заставляет его волноваться и страдать, ее совсем не трогает. Некоторые письма она перечитывала по пять-шесть раз, иные же так и не взяла больше в руки. Все дни после приезда Тимми ее мучило сомнение — нет ли за ней самой какой-то ужасной вины. Когда Том приедет домой, он будет ей совсем чужим, как будто война швырнула их в разные стороны. Каждое написанное им слово было искренне и соответствовало его нраву. Но когда он говорил: «Сейчас злые времена», он имел в виду что-то далекое от ее понимания зла, того зла, что преследовало ее народ из поколения в поколение. Главное зло, против которого следовало бороться, — это опасность внезапного зверского уничтожения. Главное право — это право на жизнь. Она даже начала надеяться, что какой-нибудь мятежник ранит Тома, разумеется, не опасно, так что она сумеет вновь завоевать его своей преданностью.

В дверь снова постучали, и в комнату вошла хозяйка дома.

— Когда будете готовы, дорогая, спуститесь вниз. У нас интересные гости, — сказала она.

— Я приду через несколько минут.

Эмма улыбнулась странной улыбкой.

— Вас ждет успех. Сегодня вы само совершенство.

Шелестя и шурша своими дорогими шелками, она вышла. Ее отношение к Линде было поистине удивительным. Том презирал ее не меньше, чем ненавидел своего отца. И все же она никогда не показывала ни малейшего нерасположения к нему. Она всегда была любящей и чуткой родственницей, какой только может быть женщина, преданная своей семье. Однажды, правда, она сказала с чуть слышной ноткой сожаления: «Как жаль, что мой сын Ян не встретил вас раньше. Он и сам пожалел бы об этом». Линда знала, что это был искренний комплимент.

Линда вошла в большую гостиную. Сердце ее стучало, а глаза быстро перебегали с одного лица на другое. Комната была полна людей в военной форме, но Тома там не было. Полковник Эльтон разговаривал с незнакомым ей штабным майором. Оба поклонились, и полковник упомянул имя Тома. Кажется, он сказал о Томе что-то лестное, но она не была в этом уверена. Она хотела спросить, где он? Почему вы все здесь, а его нет?

Седой военный врач стоял возле отца Тома. Клайв Эльтон разговаривал с каким-то молодым капитаном и Атером Хемпом. Ей было больно видеть Атера, скалившего в ухмылке острые белые зубы и озорно щурившего глаза. Она чувствовала себя оскорбленной.

Они обменивались короткими, точно сформулированными фразами занятых важными делами людей. Долгие недели боевых операций изменили их: лица их загорели и осунулись, но главное, у них появилось что-то общее — манера говорить и оценивать события, уверенность, которая, даже не будучи убедительной, не располагала к расспросам. Она чувствовала, что за их вежливостью и внимательностью к ней кроется какая-то объединяющая их черствость. Атер тоже изменился, но по-другому. Он побледнел, а щеки его ввалились, как у человека, перенесшего болезнь. На нем был новый мундир со знаками различия майора, и она узнала, что ему было поручено сформировать новый полк из добровольцев запаса, так называемый Ройстонский кавалерийский. Берейторам, снайперам, безрассудным авантюристам предоставляли полную свободу действий для создания собственных боевых единиц. Атер, сожалевший о том, что ему пришлось пропустить мобилизацию, убедился, что командование ценит его таланты.

За креслом мистера Эрскина у открытого окна, сквозь которое виднелось темнеющее небо, неподвижно стоял зулус Умтакати. Присутствующие не замечали его. Интересно, подумала Линда, хорошо ли он понимает по-английски и что он сейчас думает. Полковник Эльтон подошел к мистеру Эрскину и шепнул что-то ему на ухо; тот, неловко повернув голову, крикнул слуге по-зулусски:

— Убирайся!

Умтакати, не поднимая глаз, молча прошел через террасу.

— Мне сразу стало легче, — заметила миссис Мимприсс Клайву. — При виде этого человека я вздрагиваю. Вы знаете, как его зовут? Умтакати. Это, кажется, означает «колдун».

Молодые офицеры засмеялись.

— Держу пари, он колдун, шаман или что-то в этом роде, — сказал Атер. — Если ему захочется, он может нас всех отравить.

— Клайв, скажите нам, как поживает Том? — спросила Эмма Мимприсс.

— О, вполне благополучно. Только ему не повезло: он потерял своего лучшего коня. — Он смущенно взглянул на отца и умолк.

— Капитан Эльтон, вы чего-то не договариваете, — тихо сказала Линда. — Может быть, вы все же мне скажете?

— Хорошо.

Они вышли на террасу, и Линда на всякий случай взяла под руку миссис Мимприсс.

— Когда Том вернется? — спросила она.

— Через несколько дней. Это зависит от поездов… Линда, когда вы увидите его, он, возможно, покажется вам несколько необычным, странным, не похожим на себя. Мы все очень беспокоимся за него, но я надеюсь, что вам удастся повлиять на него.

Клайву, по-видимому, было очень тяжело говорить все это, но он был подчеркнуто вежлив. Он обладал той английской учтивостью, которая приводила ее в ужас.

— Расскажите мне все, пожалуйста, — попросила она.

— Видите ли, Том всегда относился к кафрам иначе, чем все мы, но это его личное дело. Однако быть филантропом, негрофилом — это уже совсем другое. Вы ведь знаете, Том чуть не ушел из милиции. И сейчас он ведет себя весьма странно. Он приказал выпороть одного из своих солдат за то, что тот реквизировал овцу у зулуса, и мне с трудом удалось замять эту историю. Он не позволил своему взводу подписать петицию протеста против вмешательства Даунинг-стрита[20]Даунинг-стрит — улица в Лондоне, на которой помещается министерство иностранных дел и официальная резиденция премьера.  — Прим. пер. в наши дела. Мне пришлось даже поступить несколько нечестно по отношению к моему отцу, ибо я скрыл от него все это. Если бы старик это знал, Тому пришлось бы худо. Вы понимаете, Линда, если за Томом укрепится репутация, так сказать, неблагонадежного офицера, неприятностей не оберешься.

— Том — не предатель, — сказала Линда.

— Конечно, нет, — подтвердила миссис Мимприсс. Она сжала руку Линды. — Мы все знаем, в нашей стране есть неблагонадежные люди. Люди, которые порочат собственный дом и не упускают случая побранить правительство и всех и вся без разбора. Кафры, по их мнению, благородные жертвы несправедливости. Я говорю о таких, как эта жалкая старая сплетница мисс Брокенша и семья Коленсо. А здесь, в Конистоне, у нас есть О’Нейлы. Я ничего не знаю насчет миссис О’Нейл, но ее дочь, я уверена, зловредная, ядовитая особа. Она типичная ирландская бунтовщица. Разумеется, Том не принадлежит к таким людям, это просто досадная случайность, что он довольно дружен с этой девчонкой О’Нейл. В наши дни, когда так легко делают ложные выводы, это, конечно, очень нежелательно.

— Том — хороший малый, он только немного упрям, — сказал капитан Эльтон.

— Да, он славный мальчик. И вы, милая Линда, можете очень хорошо повлиять на него.

— Он должен знать, что говорят о нем другие, — продолжал капитан Эльтон. — Услышав это от вас, Линда, он поймет, что все это говорится для его же пользы.

— От меня! — воскликнула Линда. Она выдернула свои руку из руки миссис Мимприсс. — Это не мои слова, и я не стану повторять их! Я не скажу Тому ни слова. Если то, что вы говорите, правда, мне стыдно. Если нет, я знаю, что мне думать.

— Мы печемся только о благе страны и о чести Тома, — сказал Эльтон.

— Благодарю вас.

Линда направилась было в дом, но увидела, что кресло мистера Эрскина стоит у отворенной на террасу стеклянной двери и загораживает вход. Инвалид взглянул на нее из-под тяжелых век.

— Что говорила тебе Эмма? — спросил он.

— Ничего особенного. Извините меня, мистер Эрскин, разрешите мне пройти.

— Такати! — крикнул он.

Появившийся из тьмы зулус отвез кресло в сторону. Мистер Эрскин смотрел, как она почти бегом скрылась в глубине дома.

На следующее утро Линда послала за Мбазо и приказала ему подать к крыльцу большого дома коляску Тома. Спустя час молодой зулус в чистом парусиновом костюме подал красную двуколку на аллею. Линда решила съездить в поселок, чтобы повидать мисс О’Нейл, не зная даже, что она там скажет и что сделает. Но она чувствовала, что теперь все зависит от нее и что она будет бороться за Тома изо всех сил, всеми средствами, которые подскажет ей ее собственное сердце. Она должна бороться за Тома по-своему, и мисс О’Нейл может помочь ей найти верный путь.

Двуколка остановилась около пекарни миссис О’Нейл, и Линда долго не решалась выйти из коляски. Она никак не могла совладать с дрожью, охватившей все ее тело. Мбазо стоял под жарким солнцем, держа под уздцы лошадей.

Наконец она вылезла и постучала в дверь так тихо, что стук ее собственного сердца показался ей громче. Она сняла с руки перчатку, чтобы постучать еще раз. Силы, казалось, медленно покидали ее. Дверь отворилась, и она очутилась лицом к лицу с молодой женщиной. У той были блестящие черные волосы и удивленные глаза, голубые, но темные и теплые.

— Вы Линда де Вет? — спросила она.

Линда открыла рот, пытаясь что-то сказать, но ограничилась лишь легким кивком. Маргарет ввела ее в уютный кабинет, где среди разбросанных на столе бумаг стоял поднос с чайным сервизом.

— Мама ушла в поселок. Если бы я знала, что вы придете, я бы приготовила кофе. Кофе — настоящий напиток, а чай — это просто дурацкая привычка.

— Я не знаю, как начать, — сказала Линда.

— Это насчет Тома Эрскина, не так ли?

— Да.

— У него неприятности?

— Пожалуй, да. Но дело не в этом.

Маргарет села на кушетку рядом с Линдой, и они внимательно взглянули друг на друга. В этих темно-голубых глазах Линда прочла только грустный вопрос, в них не было никакой ненависти, никакой горечи.

— Я впервые увидела вас с Томом около месяца назад, в день спортивных игр. Он любит вас. Я с ним очень мало виделась, и он мне никогда ничего не говорил. Но я знаю это, потому что знаю его. Когда вы выйдете за него замуж, вы станете женой человека, который любит вас, и это сделает вас равной ему. Если это не так, то ваш брак будет страшной ошибкой. Для женщины, на которой лежит бремя последствий, это может стать катастрофой. Мне нелегко говорить, Линда. И вам тоже — что-то серьезное привело вас сюда, и один бог знает, чего вам это стоило.

— Я… я боялась вас. Но вы уже сделали меня немного счастливей, и я благодарна вам за это. Только бы вы не презирали меня!

Она увидела, что сделала ошибку, так как ее собеседница раздраженно отвернулась.

— Вы говорите, что хорошо знаете Тома, — продолжала она с легким вызовом. — А известно ли вам, что говорят о нем?

— Я ничего не слышала.

— Говорят, что он неблагонадежен… И это в такое время! Его собственные товарищи офицеры сомневаются в нем.

— Они говорят это ему в лицо?

— Он еще не вернулся домой.

— Но почему вы думаете, что это так серьезно? Я только знаю, что Том не считает нас всех сплошным совершенством, а всех зулусов — негодяями. И я бы, конечно, удивилась, если бы услышала, что он доволен своей службой в милиции.

— Я боялась, что вы скажете нечто подобное.

— Но это же выходит за рамки личного. Он, безусловно, сам отвечает за себя. И если ему не нравятся казни полковника Эльтона или еще что-нибудь, можно с ним не соглашаться, но нельзя же называть его предателем.

— Никто не называл его предателем.

— И, во всяком случае, мятеж, кажется, с треском провалился.

— Этого я не знаю. Том писал мне, и его письма заставляли меня цепенеть. Потом офицеры говорили, что он очень изменился и что они сомневаются в его лояльности. И вы говорите, что это вас не удивляет.

— Понятно… Значит, я имею к этому какое-то отношение?

— Говорят, что вы имеете влияние на Тома.

Линда никогда прежде не встречала женщины, которая умела говорить так объективно, которая считала брак союзом равных, которая заявляла, что мужчина в час опасности и мятежа может иметь собственные мысли, и ясно намекала на то, что и у женщины есть такое же право. За ее приятной и привлекательной внешностью таился дерзкий и неудовлетворенный ум. Вот почему она могла оказывать влияние на такого юношу, как Том, но именно поэтому она сама не была замужем. Эмма называла ее ирландкой-бунтовщицей, но это было просто злословие. Все буры помнили, что мятежные ирландцы сражались на их стороне против англичан. Расы и нации настолько спутались, что никто не мог разобрать весь клубок ненависти и недоверия.

— Не знаю, что мне и делать, — сказала Линда беспомощно.

— Если вы уважаете честность Тома — а я в этом не сомневаюсь, — вам остается только встретить его так же честно.

— Я не понимаю, что вы хотите этим сказать.

— Я хочу сказать… Тома никто не сможет вести на поводу или подталкивать. Я не имею никакого влияния на него, если вас это интересует. Но я всегда чувствовала, что он умеет уважать мысли другого. Быть может, он не всегда соглашается, по правде говоря, он слишком упрям. А такой человек может закончить тем, что совсем ничего не станет делать, ибо ему трудно решиться на что-либо определенное.

— О, как вы ошибаетесь! В том-то и беда, что он что-то делает и этим беспокоит своих командиров. Он приказал высечь солдата за то, что тот взял овцу у какого-то кафра.

— Но в то же время Том остается офицером милиции. Вот что я подразумеваю под словом «решиться».

— Значит, вы считаете, что ему следует выйти в отставку, и вы были бы рады, если бы он так поступил?

— Да.

— Теперь я понимаю. Спасибо за правду. Мне остается только одно: молиться и надеяться, что этот день никогда не наступит.

Она встала. Лицо ее было бледно, зрачки сузились. Маргарет подошла к дверям и повернулась.

— Линда, из бурских стрелковых отрядов человек мог уйти, когда ему заблагорассудится.

— Верно, но если он уходил во время войны, его считали дезертиром. Его собственная семья отказывалась от него.

— В прежние времена женщины подавали пример мужчинам. Разве они не сражались бок о бок с мужчинами? Почему бы вам не последовать их примеру, если у вас такие мысли… Я хочу сказать, почему бы вам не вступить в милицию?

— Мне?.. Женщине?

— Да, женщине. Что вам мешает? Такой поступок оценят мужчины, да и Том вас поймет… если вы будете совершенно убеждены в своей правоте.

— Вы просто зло смеетесь надо мной.

— Почему? Линда, я сама поступила бы так, будь я на вашем месте.

Маргарет О’Нейл протянула ей руку на прощание, и Линда снова увидела грусть в ее глазах. Она казалась меньше ростом и печальней. И тогда Линда поняла. Она тоже влюблена, но безнадежно. Линда пожала протянутую ей руку, и глаза ее наполнились слезами.

— Прощайте, мисс О’Нейл, и спасибо. Я всегда буду помнить вас.

— До свидания, Линда.

Как в тумане она увидела Мбазо. Она рассеянно глядела, как проплывали мимо дома и деревья. Если мятеж кончился, если он с треском провалился и был лишь ночным кошмаром, а не реальностью, то все ее мучения кончились и злая клевета на Тома забудется. Они поженятся и спокойно поедут в открытой коляске по извилистым дорогам, все дальше и дальше, к самому подножию голубых вершин.

Но тут она снова вспомнила офицеров в Раштон Грейндже. Их вид говорил совсем о другом… Теперь, когда их кровь взбудоражена, они ни перед чем не остановятся, и в конце концов Том окажется прав. Они жаждут нападения, а не призывают к самозащите.

Вечером в Раштон Грейндж из Конистона прискакал, чтобы объявить тревогу, доброволец в штатском платье, но с патронташем и винтовкой через плечо. Майор Гаспар получил от разведки сведения, на основании которых приказал населению снова собраться в укрепленном лагере. В большом доме из офицеров оставался только адъютант майор Кэвелл — у него был приступ ревматизма. Он, прихрамывая, вошел в рабочую комнату, где Эмма Мимприсс и Линда сидели за шитьем.

— Боюсь, что к этому сообщению следует отнестись серьезно и немедленно отправиться в поселок, — сказал он.

Весь день и всю ночь со всех концов округи съезжались фермеры. Они привозили с собой винтовки и дробовики, и каждый что-нибудь добавлял к ходившим в толпе слухам. Майор Гаспар играл в карты с отставным чиновником — индийцем мистером Ффольксом. Одновременно он курил трубку и выслушивал новости. У него создалось впечатление, что племена зонди, нкуби и другие, занимающие весь огромный речной бассейн до самого моря, вооружились и сейчас объединяются, чтобы сообща нанести удар. Никто не видел настоящих импи, никто не видел военных костров и не слышал барабанного боя. Но фермеры верили слухам и были убеждены в том, что мятеж вновь начался. Майор Гаспар телеграммой затребовал кавалерийский полк, пулеметы и артиллерию. Ответ из штаба обороны предписывал ему сохранять спокойствие и не создавать паники. Но паника продолжалась.

Линда и миссис Мимприсс обедали в обществе окружного военного врача, как всегда, налегавшего на спиртное. Вечером появился полковник Эльтон в сопровождении группы офицеров, среди которых были его сын и майор Атер Хемп. Он поговорил о чем-то с врачом и ушел вместе со штабным капитаном, чтобы успеть уехать в столицу с вечерним почтовым поездом.

— Капитан Эльтон, что происходит на самом деле? — спросила Линда.

— Пока ничего определенного, — ответил тот. — Но что-то назревает. Месяц назад исчез вождь по имени Бамбата, и зулусы ждут его возвращения, как возвращения Махди[21]Махди (араб.) — «указывающий путь» — по религиозным представлениям мусульман, мессия («спаситель»). — Примеч. ред. , чтобы начать священную войну. Теперь он, говорят, вернулся.

— Это достоверно?

— Да, почти достоверно.

Она подумала об ооме Стоффеле и Оуме, оставшихся в опаленной зноем долине, среди краалей людей Бамбаты. Им, конечно, обо всем сообщат, и они сообразят, что делать, если наступит катастрофа. Там ведь живут Ломбарды, Нелы, Бофы и другие буры — решительные люди, умеющие действовать, не раздумывая. В Ренсбергс Дрифте был и отец Атера. Линда спросила Атера, удалось ли ему связаться с отцом.

— Связь нарушена. Линия, кажется, перерезана, — ответил он.

После всех сегодняшних бессвязных разговоров это был первый твердо установленный факт. Линия перерезана. Это означало изоляцию Края Колючих Акаций. Он переместился в неизвестность, а неизвестность исстари грозила смертью.

— Почему же ничего не предпринято?! — воскликнула она.

— А что можно предпринять? Ведь войск здесь нет, — ответил Клайв Эльтон.

Полк Ройстона будет сформирован через несколько дней, — сказал Атер. — Но мы мало что можем сделать. Регулярные части подлежат демобилизации.

— Вы берете добровольцев? — спросила Линда.

Она взглянула на Атера, развалившегося в кресле с сигарой в зубах. Воротник его мундира был расстегнут. Вечер был холодный, но его лоб и редкие рыжеватые волосы были влажны от пота. Она вспомнила, что он меткий стрелок, безжалостно и, как сказал Том, сверхъестественно меткий. Он говорил тихо, как будто был болен.

— Да, мне нужны еще люди. Большинство солдат — с юга, многие — с мыса Доброй Надежды. Но один эскадрон я хочу сформировать из местных жителей. Мне нужны не ходячие добродетели, а настоящие мужчины, умеющие ездить верхом и стрелять.

— Я умею ездить верхом и стрелять. Возьмите меня.

Мужчины рассмеялись. Эмма, которая что-то писала, сидя у бюро, подняла голову.

— Возьмите меня, — повторила Линда. — Или это запрещено законом?

— Такого закона нет, — согласился Клайв.

— Мне нужны мужчины, Линда, — повторил Атер. — Где я достану сапоги на вашу ножку?

— Об этом я позабочусь сама. Вы мне отказываете?

— Восхитительно, — сказала миссис Мимприсс. Она подошла к Линде и обняла ее за талию. — После этого ни один белый во всех четырех провинциях не посмеет уклониться от мобилизации. Атер, вы не имеете права отказывать.

— Я ставлю одно условие: мне известно о вас, что вы семнадцатилетний юноша, Корнелиус де Вет. Можете выбрать другое имя, какое вам нравится, и никаких вопросов.

— Значит, вы меня берете?

Он затянулся сигарой, с любопытством глядя на нее.

— Но без этих волос.

Линда подошла к бюро и несколькими быстрыми движениями распустила волосы. Она взяла ножницы. Они оказались тупыми. Она быстро перепилила густые пряди, и волосы, как скошенная трава, упали к ее ногам.

Из фермерского собрания принесли военную форму. Мундир был слишком широк в плечах, да и галифе сидело весьма неловко. Надев три пары носков, чтобы обуться в самые маленькие сапоги, Линда почувствовала себя неуклюжей. Но с патронташем и легким карабином через плечо, с волосами, спрятанными под мягким шлемом, она действительно была похожа на юношу солдата. Эта перемена помогла ей как-то по-иному увидеть ее друзей. Клайв Эльтон, представляя себе, как отнесется к этому его отец, с мрачным видом шагал взад и вперед по комнате. Военный врач, опорожнив несколько стаканов виски, решил, что все это — просто забавная шутка, но Эмма и майор Хемп усердно помогали ей. Линда видела их насквозь; она интуитивно чувствовала, что они думают сейчас о том, какое впечатление это произведет на Тома, и решимость ее постепенно угасала. Атер вышел и вскоре вернулся, ведя на поводу лошадь, реквизированную у фермера по специальному приказу полковника Ройстона. Она отказалась от нее, заявив, что пошлет за Тимми Малкэем и возьмет лошадь у него. Спрятав свое кольцо в нагрудный карман мундира, она вышла в темный сад поупражняться в ходьбе и в правильном ношении карабина, чтобы не казаться неуклюжей. Всем своим существом она ощущала ночь с ее беспокойными, смутными звуками и тенями, такими знакомыми, говорящими о просторе, о невидимом в темноте движении. Линда прижала к себе карабин, ей уже не терпелось показать, на что она способна. В ней больше не было страха. Она умела ездить верхом не хуже мужчины и знала, как обращаться с оружием, — в этом по крайней мере она была за себя спокойна.

Тимми отыскал ее у ворот сада, и она открыла ему калитку. Он узнал ее, только когда она заговорила с ним. Голос ее задрожал, когда она сказала:

— Тимми, не осуждайте меня, я вступила в армию.

— Зачем вам все это, мисс? — с недоумением повторял он.

— Пожалуйста, Тимми, не задавайте вопросов. Вы можете найти для меня лошадь?

— Вам придется спросить у лейтенанта Эрскина.

— Его здесь нет, вы потом ему все объясните. Ждать его мне некогда, он может приехать не скоро. А на фермы или на укрепленный лагерь могут напасть…

— Он здесь. Уиненский полк легкой кавалерии выгружается на станции. Я только что оттуда, мисс.

Он ждал ее ответа. Кругом было темно, луна спряталась в облака, и она была рада, что он не видит ее лица. Тимми был невысокий паренек, ниже ее ростом, но упругий, как проволока.

— Мисс, — сказал он, — может быть, мы пойдем на станцию встретить лейтенанта Эрскина? Оставьте карабин здесь; он, наверно, покажется вам слишком тяжелым.

— Нет, — ответила она, — я возьму его с собой.

По-видимому, большинство обитателей укрепленного лагеря собралось на станции. Люди толпились под газовыми фонарями платформы и сновали во мраке. Вагоны с лошадьми и пассажирские вагоны были отведены на запасные пути, чтобы освободить сквозную линию. Люди, похожие на манекены, неутомимо бегали взад и вперед, и под их ногами скрипели галька и шлак.

Тимми усадил Линду в маленьком зале ожидания. Она сидела на краю скамейки совсем одна, поставив карабин между коленями и опустив голову. Шипел единственный в комнате газовый рожок. Снаружи до нее донеслись взволнованные голоса и шарканье ног по гравию платформы. Глаза ее были закрыты, а пальцы еле удерживали карабин. Шаги заставили ее вздрогнуть, но она не подняла головы. Она чувствовала, что в дверях зала кто-то стоит. Линда поняла, что это Том. Ее виски и лоб похолодели, она была уверена, что вот-вот потеряет сознание. Он стоял, не двигаясь, и она боялась взглянуть на него. Может быть, он ее не узнал — Тимми мог сказать только, что его кто-то ждет.

Сняв шлем, она встала. Он уже вошел, был совсем близко, и она увидела в его глазах внезапную боль и удивление — это был взгляд человека, которого только что ранило. Его усталое, измученное лицо, казалось, осунулось еще больше. Карабин у нее упал, он его поднял.

— Почему… Разве они вербуют девушек? — спросил он.

— Я кавалерист полка Ройстона.

Она неожиданно рассмеялась, и кровь снова прихлынула к ее лицу. Он смотрел на медные буквы Р. П. на ее воротнике, на плохо подогнанный мундир, на волосы, свисавшие неопрятными локонами и завитками. Он отдал ей карабин.

— Надень шлем и пойдем, — сказал он.

Она послушно пошла за ним. Где-то по пути к ним присоединился Тимми. Они спрыгнули с платформы и пересекли железнодорожное полотно. Солдаты Конистонского взвода уже вывели из вагонов лошадей и теперь седлали их. Том посадил Линду на одну из запасных лошадей, а сам сел на гнедого. К ним приблизился майор Гаспар.

— Где вы намерены разместить своих солдат? — спросил он.

— Я их распускаю.

— Лейтенант, они крайне необходимы для обороны.

Том с минуту оставался в нерешительности, поглядывая на две темные шеренги всадников. Затем он попросил показать ему приказ.

— Особого приказа нет.

— А где неприятель?

— Это — мера предосторожности.

— В таком случае, сэр, сначала разыщите неприятеля, а где отыскать меня, вы знаете.

Он отдал честь и велел сержанту Дональдсону огласить приказ; разойтись по домам. Солдаты сорвали с себя шлемы и трижды прокричали «ура!» в честь своего лейтенанта. Толпа, которая не поняла, что происходит, подхватила этот клич ликования. Люди радостно бросились навстречу кавалеристам, выкрикивая имена и приветствия.

Том ехал шагом по темной улице поселка. Линда следовала за ним. В пекарне горел свет, в воздухе разносился запах свежеиспеченного хлеба. Около баррикады, окруженной проволочным заграждением, их окликнул часовой, пропустивший затем лейтенанта Эрскина и рядового кавалериста де Вета.

Том заговорил только после того, как они проехали больше мили. Лошади рвались вперед, а гнедой Тома, узнавая знакомые запахи и предметы, время от времени счастливо ржал. Тополя и ивы еле слышно шелестели, и несмолкающим хором квакали лягушки у реки.

— Какой здесь чистый воздух, — сказал он и спросил: — Чья это выдумка?

— Моя, Том.

— Этот проклятый мундир идет тебе… Я хочу сказать, у тебя очень привлекательный вид. Когда ты завербовалась?

— Сегодня вечером.

— Кавалерийский полк Ройстона. Боже мой, да это что-то новое. Кто отрезал тебе волосы?

— Я сама.

— И Эмма присутствовала при этом?

— Да. Но, Том, я все решила сама, она тут ни при чем.

— А отец?.. Он знает?

— Нет. Он не выходит из своих комнат.

— Еще бы! Он скорее доверится Умтакати, чем майору Гаспару. Ты хочешь повидать его?

— Я пойду туда, куда пойдешь ты, Том.

— Я тоже не хочу его видеть. Я еду в Парадиз.

На фоне усыпанного звездами неба она различала неясный силуэт его головы, покрытой шлемом. Запах, исходивший от-него, запах кожи, стираного мундира и сладковатый запах лошадиного пота, опьянял ее. Впереди у реки мерцали огоньки светлячков. Она сбросила свой кавалерийский шлем — он болтался на ремешке у нее за спиной. Всю дорогу она держалась на шаг позади и не сводила глаз с Тома. Он сидел в седле очень прямо, и только плечи его покачивались в такт движению лошади. За этого человека ей было стыдно, и этого человека она любила без памяти. Теперь ее охватил страх, страх, который пронизывал все ее тело странной, но приятной дрожью. Он приказал выпороть одного из своих солдат за то, что извечно считалось привилегией солдата, — за грабеж. Как ему удалось сделать это, если его собственные командиры считали, что он не прав? В душе она догадывалась: он говорил с ними тем спокойным, низким голосом, в котором таилась скрытая сила, сила характера, не имевшая ничего общего с его официальным положением. Она могла представить себе его глаза, внезапно становившиеся колючими, как осколки голубого камня. Вот таким она и любила его больше всего.

Глава XVI

КАК ВСТРЕЧАЮТ ГЕРОЯ

Когда они, свернув с дороги, остановились возле темного коттеджа, Линда вспомнила, что Мбазо в поселке и что в доме нет никого из слуг.

— Бедный Гаспар, — сказал Том. — Если он встретит Мбазо, он тут же объявит военную тревогу.

Дверь была не заперта. Они вошли и зажгли свет в комнатах. Мбазо приготовил все в доме так, как было, когда Том жил там один: рабочие башмаки Тома были начищены и ждали его, а матрац, на котором спала собака, разостлан в углу кухни. Линда сняла неуклюжие сапоги и краги и неслышно ступала в шерстяных носках по щербатым плитам каменного пола кухни. Разжигая огонь в плите и занимаясь приготовлением еды, она была счастлива, счастлива потому, что Том предоставил ее себе самой и не делал больше никаких замечаний насчет ее мундира, который постоянно напоминал ей о своем существовании, ибо грубая ткань немилосердно натирала ей шею и руки.

Они уже сидели за столом, когда в комнату ворвался рыжий сеттер. Он скулил и лаял одновременно и неистово носился вокруг стола. Он бил хвостом по мебели и царапал когтями пол. Том поднялся и стал ласкать его. Пес застонал, как человек. Потом, повизгивая и подняв вопрошающий взгляд, он положил голову на колени Тома, и радостная дрожь пробежала у него по спине к кончику хвоста.

— Вот как встречают героя, — сказала Линда.

Том засмеялся, поглаживая собаку по голове.

— Многие герои получат гораздо больше, чем заслуживают. И все-таки очень приятно видеть, как чуть с ума не сошел от радости старина Быстрый. Он, должно быть, учуял меня из Раштон Грейнджа. Неужели от меня так сильно пахнет?

— С тех пор как ты уехал, Том, он ежедневно бегал по поселку и все искал тебя.

Они вышли на открытую веранду. Воздух был неподвижен, пахло соснами и эвкалиптами, как будто лето нагрузило их слишком большим запасом смолы и они выдыхали ее в осеннюю ночь. Он обнял ее, чувствуя тугую округлость ее груди. Целуя ее, он вдыхал аромат ее дыхания, слабого и нежного, как белые лесные ирисы, растущие в ущельях. Том стоял в выбеленном углу веранды, а она сняла с себя мундир кавалерийского полка Ройстона и бросила его на каменные ступени, где он и пропитывался предрассветной росой.

Паника прекратилась. На следующее утро в легкой двухместной коляске они проезжали мимо запряженных волами фургонов, повозок и двуколок, возвращавшихся на фермы. Лошадьми и волами правили то пожилые фермеры, то молодые кавалеристы, которые прибыли накануне по демобилизации, но еще не успели снять свою форму, то кучера-зулусы — эти шагали рядом с повозкой в своих набедренных повязках и с длинными бамбуковыми кнутами на плече. В фургонах сидели черные няньки, чьи обязанности заключались в присмотре за белыми детьми. На одной повозке девушка-зулуска в вылинявшем синем платье и белом переднике держала на руках спящего золотоволосого ребенка лет двух.

Дорога была узка, и встречные останавливались, пропуская Тома и Линду. Мужчины отпускали шутки по адресу майора Гаспара — они называли его Джеком Исчадием Ада. Их, казалось, охватил безудержный оптимизм, и некоторые даже клялись, что Джек Исчадие Ада сам придумал восстание зулусов, чтобы заработать медаль. Возле проволочных заграждений они встретили Эмму Мимприсс. Она сидела в ландо одна, а лошадьми правил Мбазо. Она приветливо поздоровалась с ними, но Том заметил выражение жадного любопытстве, на ее лице.

— Увидимся позднее, Эмма, — сказал Том.

Беспокойный взгляд ее карих глаз метнулся к мешкам, сложенным в ящике для багажа.

— Пожалуйста, приезжайте к завтраку, — сказала она, улыбаясь. — Будет только наша семья, больше никого.

— Теперь наша очередь пригласить тебя, Эмма.

— Чудесно. Жду приглашения.

Линда не отрывала глаз от пыльной улицы, заваленной невообразимым хламом и перерезанной в дальнем конце еще одним проволочным заграждением.

Том обратился к Мбазо по-зулусски — его родственница не знала этого языка:

— Когда закончишь дела в большом доме, бери лошадь и поскорее возвращайся сюда. Найдешь меня в магистрате.

— Я приеду.

— До свиданья, Эмма.

— Au revoir, — ответила она, кивнув головой, и добавила: — Дорогие дети.

В магистрате, который помещался в задней комнате полицейского участка, они застали клерка из Питермарицбурга; он временно исполнял обязанности судьи и теперь был совершенно подавлен сложностью вставшей перед ним задачи — зарегистрировать брак по особому разрешению, да еще без предварительного заявления, да еще по требованию человека, принадлежащего к столь известной фамилии. Его беспокоило и отсутствие свидетелей, но наконец вместе с Мбазо появился Тимми Малкэй, и Тимми пошел на почту, чтобы привести связиста Ферфилда. Оба вскоре вернулись с букетом красных и белых роз, которые нарвали в саду военного врача. Линда расцеловала Томми в обе щеки, и он на секунду испугался, что она вот-вот заплачет, но она была слишком счастлива, чтобы плакать. Она смотрела на Тома из-за букета; глаза ее, казалось, были напоены светом, а щеки пылали. В ожидании официальной процедуры они написали письма Оуме, оому Стоффелю и мистеру Эрскину. Линде было грустно оттого, что рядом нет Оумы, но ведь той непременно захотелось бы устроить пышное празднество, на которое съехались бы сотни друзей со всей округи, с обильными яствами, с персиковым и вишневым ликерами, домашними наливками, бесконечными увеселениями, шутками, танцами и так далее, и все это длилось бы целую ночь. Пожалуй, даже лучше, что старуха не увидит столь скромной церемонии, которая ее, конечно, разочаровала бы. Линда писала:

«Я бесконечно счастлива, любимая моя Оума. Я не могу себе представить, что сердце женщины может быть исполнено большего восторга, чем нынче мое. Я не заслужила такого счастья. Я расскажу тебе все подробно, когда вернусь из Берга. Да хранит бог тебя и дорогого оома Стоффеля в добром здоровье и благополучии»…

Временный судья кое-как довел до конца церемонию гражданского брака, пожал им обоим руки и сказал:

— Желаю вам счастья… Желаю вам счастья.

На этом все закончилось, и они вышли на залитую утренним солнцем улицу. Том сказал своим солдатам, где его разыскать, если что-нибудь случится.

— Ничего не случится, — возразил Тимми. — Мы постараемся вас не беспокоить… хотя бы с месяц.

Мбазо послали вперед привести в порядок горный домик, развести огонь и выковырять осиные гнезда. Он поднял руку, приветствуя Тома по всем правилам: «Том-хранитель дороги, Тот, Перед Кем Отступает Преступник». Линду он назвал: «Инкосазана!»[22]Инкосазана — госпожа, жена вождя. — Примеч. автора. , тем самым признавая в ней жену своего господина.

Они неторопливо двигались по красной глиняной дороге, держа курс на запад. Позади остался гигантский зубчатый хребет африканского нагорья, уходящий ущельями и заросшими кустарником расселинами в сторону жаркого Края Колючих Акаций. Оглянувшись с холма, они увидели бы далеко на горизонте, в легкой дымке тумана черные вершины Кудени и Нкандлы, эти рубежи богатой и обильной земли зулусов. Впереди каймой занавеса, свисающего с холодного неба, виднелись синие горы. Линда и Том остановились позавтракать в фермерском доме, скрытом среди высоких деревьев. Они уже миновали районы, охваченные паникой, и здесь фермер расспрашивал их с таким любопытством, словно молодая чета приехала совсем из другой страны.

Днем они снова ехали по плодородной равнине. В степи все бурно созревало, и зеленый цвет уже сменялся рыжеватыми красками. В некоторых местах жгли кустарник, чтобы проложить дорогу, столбы дыма неподвижно висели в воздухе, и полосы выжженных кустов казались черными бархатными лентами. Линда вспомнила мир, описанный Теккереем в «Ярмарке тщеславия», и спросила Тома, помнит ли он еще Англию. Он помнил, как играли в крокет на зеленых лужайках дети, помнил громадный вокзал, где под куполообразной стеклянной крышей дымили паровозы… Кто-то угостил его большим розовым леденцом.

— Тогда мне казалось, что я очень счастлив, — сказал он. — Я сначала думал, что причиной этому была моя мать, но она умерла, когда мне не было еще и двух лет, и я знаю ее только по фотографиям. Сюда она ни разу не приезжала. Эмма как-то сказала мне, что она была хрупкой женщиной и боялась даже думать о Черной Африке.

— Ты считаешь Англию своим домом?

— Нет, мне она кажется скорее школьным учебником по истории, — засмеялся он. — У меня вообще никогда не было ощущения, что я дома, — разве что в Парадизе, когда ты была там.

Горы, казалось, все удалялись, чтобы никогда больше не приблизиться. За одним рядом предгорий следовал другой, пока дорога не стала круто подниматься вверх, извиваясь среди лесистых ущелий. Наконец они приехали. Дом стоял в лощине небольшого плато; он был сложен из серого камня, с крытой камышом крышей и верандами со всех четырех сторон. Вокруг росли кедры, такие высокие, что они закрывали даже вид на горы. Заброшенная пашня спускалась со склона холма к ручью, окаймленному уже желтеющими ивами. Ферма была расположена на высоте почти в семь тысяч футов, и зима приходила туда рано; через несколько недель начнутся ночные заморозки, может налететь метель, которая укроет белой пеленой вершины гор и предгорье.

Линда обошла комнаты, где стоял запах сухой травы, осмотрела крытые черепицей веранды. В сезон ловли форелей сюда приезжали рыболовы, поэтому дом содержался в чистоте. В воздухе пахло дымом, тянувшимся из кухонной плиты.

— Как хорошо было бы остаться здесь навсегда! — сказала Линда. — Ты мог бы устроить здесь ферму, Том, и ничто никогда не беспокоило бы нас, никогда.

— Я мог бы разводить здесь канадскую форель.

— И курдючных овец.

— И клубнику.

— Это уж слишком по-английски. Лучше посадить колючие груши.

— Бесполезно — обезьяны утащат их.

— Разве здесь есть обезьяны?

— Множество обезьян; есть и леопарды, и антилопы ходят целыми стадами.

Соседи, которые жили на расстоянии многих миль друг от друга, люди без денег, но благодаря своим фермам обеспеченные всем необходимым, прослышали об их приезде. Ходили слухи, что лейтенант Эрскин весьма отличился в подавлении мятежа. Три семьи, породнившиеся между собой через браки, явились с визитом вежливости. Седобородый фермер учтиво заявил от лица всех:

— Мы не хотим отнимать у вас время, но надеемся, что вы погостите здесь как можно дольше.

Когда гости отбыли в своих ветхих двуколках, запряженных пони, Линда со вздохом заметила:

— Какие прекрасные манеры. Это, должно быть, те, кого танте Анна называет крестьянами.

— Нам надо бы стать крестьянами, — сказал он.

— А почему бы и нет, Том?

— Мы не можем стать крестьянами, пока у нас есть наш верный Мбазо, который будет топить печи, а в один прекрасный день отвезет нас к морю. Здесь в горах люди не могут найти работников, потому они сами все делают. Бедные, простые и вежливые — вот какими делает людей земля.

— Том, ты кончишь тем, что будешь возделывать свою землю и питаться кашей. А на что я куплю себе пару туфель?

— Я сделаю тебе деревянные башмаки.

— Чудесно, только ведь ты не знаешь даже, как к этому приступиться. А деньги твоего отца все пропадут.

Под яркими, палящими лучами солнца они бродили по берегам ручья, смотрели, как резвится в воде форель. Было так тепло, что вполне можно было купаться, и они плескались в прудах или лежали нагишом рядом на гладких, отполированных камнях, загорая на солнце. Линда ерошила свои короткие волосы, чтобы они скорей высохли. Она была похожа на маленького бобренка; таким доверчивым, игривым и естественным бывает этот зверек, когда чувствует себя в безопасности. В каждом ее движении были своеобразное изящество и очарование; кожа ее после холодной горной воды отливала теплым розоватым оттенком. Никогда в жизни не увидеть ему чего-либо более совершенного, чем эта девушка; да он и не желал ничего другого. Она сама была целым миром и целой жизнью, раем, где все дозволено, где нет места сожалениям и печали.

На третий день их пребывания в горах, когда они вернулись домой на заходе солнца после поездки верхом, обнаружилось, что Мбазо исчез. Том осмотрел весь дом. Третья лошадь была на месте. Мбазо не взял ничего, он просто бросил свою работу и ушел пешком. Линда готовила ужин, а Том, болтая ногами, сидел на кухонном столе и вспоминал все, что произошло за эти три дня, — словно припоминая целую песню по одной ее ноте.

— Завтра приедет Тимми, — сказал Том.

— Откуда ты знаешь?

— Я знаю Мбазо.

— Том…

Она умолкла на полуслове и тихонько вложила свои руки в его ладони, и, когда она потом подняла голову, лицо ее светилось улыбкой.

— Может быть, он не приедет. Может быть, ты ошибаешься. Но даже если он и приедет, у нас еще есть немного времени.

Глава XVII

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Коломб пробирался по заросшей кустами тропинке из долины Мпанза и перешел через реку как раз возле здания магистрата в Ренсбергс Дрифте. Он был без оружия, совсем один и шел очень быстро. Когда он начал собирать оружие, ему пришлось столкнуться с глубокой враждебностью со стороны некоторых пожилых людей, среди которых особенно выделялся знахарь Малаза из племени Бамбаты. Малаза говорил, что оружие — мерзкое порождение белых и что оно, конечно, разгневает духов. Когда ему возражали, что у Бамбаты самого есть оружие, он только плевался, потрясая своими побрякушками, и кричал: «Разве народ зонди живет спокойно?» Коломб не мог заставить себя в присутствии старших произнести новую истину, которая переполняла его сердце: «Никаких духов не существует. Это ложь, и мы глупцы, что верим ей». Он продолжал собирать оружие. Старики называли его горячей головой и смутьяном, но он отвечал:

— Что вы знаете? Вы думаете, что паровоз движется при помощи колдовства. Я побывал внутри одного паровоза и ковал железо для множества других. Эти машины сделаны человеком. Мы тоже будем их делать, и они будут бегать днем и ночью быстрее самой резвой лошади. Нужно лишь побольше думать.

Но они, охваченные страхом, только невнятно бормотали что-то в ответ, нюхали табак и чихали, не желая разгневать духов.

Вскоре после того, как Коломб пересек дорогу, он подошел к Мисгансту, ферме Черного Стоффеля. Он спускался по тропинке к стоявшему в долине маленькому домику с железной крышей. Бур сидел под большим развесистым деревом возле дома и отдыхал. Неподалеку возвышался холмик свежей красноватой земли. Стоффель был мрачен и взволнован, во взгляде его была какая-то горечь.

Коломб сразу же понял, что Стоффель копает могилу, поэтому он присел в сторонке и молчал, пока бур сам не заговорил с ним.

Они поздоровались, и Стоффель попросил его помочь ему рыть могилу. Он говорил по-английски, деловито и просто, как будто в горе своем забыл, что Коломб — черный, и видел в нем равного себе смертного. Коломб снял рубаху и спустился в яму. Он не боялся рыть могилу для белого; белые укладывали своих покойников в ящики, а зулусы сажали их в могилу завернутыми в одеяло и клали туда кухонную утварь, копья и украшения. Белые не верили в то, что души умерших перевоплощаются в змей и наблюдают за живыми иногда с жалостью, а иногда со злорадством. Так же, как и он, они верили, что души добрых людей уходят в иной, блаженный мир, где у них есть общий отец и общий пастырь.

Закончив работу, он вошел в дом и увидел, что Стоффель уже заколотил крышку гроба, в котором лежала его старая мать. В доме, кроме одной черной служанки, никого не было. Они вынесли гроб и опустили его в могилу: головой — к дереву, а ногами — к маленькому, одинокому домику. Затем Стоффель надел свой длиннополый черный сюртук и взял в руки библию. Стоя у могилы с обнаженной головой — черные волосы падали ему на плечи, — он долго говорил что-то на голландском языке, которого Коломб не понимал. Служанка, опустившись на колени и заломив в отчаянии руки, горько плакала. Черный Стоффель читал двадцать второй псалом:

— «De heer is mijn herder, mij zal niets ontbreken. Hij doet mij nederliggen in grazige weiden; hij voert mij zachtkens aan zeer stille wateren. Hij verkwikt mijne ziel, hij leidt mij in het spoor der geregtigheid om zijns naams wil. Al ging ik ook in een dal der sceaduw des doods, ik zoude geen kwaad vrezen…[23]Господь Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим. Подкрепляет душу мою; направляет меня на стезю правды ради имени Своего. Если я пойду и долиною смертной тени, я не убоюсь зла… (гол.) потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня…»

Они засыпали могилу землей и вернулись в дом. Черный Стоффель, сразу побледневший и осунувшийся, сидел в тени на веранде. Только встретившись взглядом с Коломбом, он спросил:

— Ну?

— Инкоси, — сказал Коломб, — я пришел предупредить тебя. Ты должен уйти.

— Как я могу уйти? Все кафры сегодня убежали. Некому привести волов и лошадей.

— Завтра я пришлю двух мальчиков. Инкоси, уходи, пока не взошло солнце.

— Почему ты пришел сюда сказать мне это?

— В городе в доме Бошоффа ты позволил мне переждать, пока на улицах стреляли.

Стоффель недоверчиво кивнул головой.

— У тебя пасся мой скот. Возьми его с собой. Мальчики доведут весь скот до Уинена.

Оба они молча посмотрели на землю, а затем Коломб, не сказав больше ни слова, встал и ушел.

Настала ночь. Ровным быстрым шагом Коломб пробирался сквозь густой кустарник, по коровьим тропам, хорошо знакомым ему и к тому же отлично видным при свете луны. На вершине высокого, со скалистыми уступами холма, что стоял как часовой у входа в долину, он увидел яркий свет костра. Второй большой костер был разложен ниже, в кустах, около крааля Мгомбаны, ближайшего помощника Бамбаты. Пока он приближался к хижинам, часовые не раз окликали его и, узнавая, пропускали дальше. Это были меры военной предосторожности, и вскоре он увидел вооруженных людей в количестве примерно одного отряда, тесной группой сидевших вокруг костра. Отблески пламени играли на заново отточенных остриях ассагаев, на щитах и смазанных жиром лицах воинов. На многих из них были чокобези — эмблемы боя: белый бычий хвост, привязанный ко лбу, вздымался страшным гребнем над головой. Мгомбана сидел на корточках вместе со старейшинами, — они держали военный совет.

— Люди не могут сражаться, их еще не заговорили, — утверждал знахарь Малаза.

— Мы не сражаемся, — сказал Мгомбана. — Мы только выгоняем захватчиков и расчищаем путь нашему законному вождю.

— Магаду! — заревели воины.

Это было прозвище Бамбаты, их законного вождя, и означало оно «Быстрый бегун». Позади старейшин, прислонясь к стене хижины, стоял маленький бородатый человек в европейском костюме, и Коломб с удивлением узнал в нем проповедника Давида. Он надеялся, что ему удастся поговорить с Давидом, но воины вдруг вскочили на ноги и бесшумно скрылись в кустах. За ними последовал Мгомбана, и Коломб пошел туда же. Воспользовавшись отсутствием Бамбаты, белое правительство свергло его и назначило вождем его дядю, старика, по прозвищу Ворона. Воинам предстояло расправиться с Вороной. Некоторые предлагали зарезать его и распороть ему живот, но Мгомбана, который не получал приказа проливать кровь, распорядился лишь арестовать его и связать ему руки. Старика, одетого в алый солдатский мундир, подаренный ему правительством, нашли у костра возле его собственного крааля. Он встал, колени его дрожали.

— Где теперь твои белые друзья? — глумясь, выкрикивали молодые воины и плясали вокруг него. — Нам нужен не белый король, а черный!

Возвращаясь, они, не таясь, шагали по дороге белых, гладкому шоссе, прорубленному сквозь скалы и кустарник самими же черными в принудительном порядке. Им казалось, что теперь дорога принадлежит им, что они взяли ее себе; они заберут все: землю, поля, долины и пастбища с сочной травой. На фоне освещенного луной неба вырисовывались голые сучья деревьев. Над вершинами холмов, в той стороне, откуда всходила луна, мелькали огненные искры. Восстание, по-видимому, начиналось — сигнал был дан, и совсем еще не готовые к бою племена выходили наконец навстречу смерти. Накануне они услышали, что солдаты правительства убили двенадцать человек возле Энонского леса. Им рассказал об этом проповедник Давид. Английское правительство пыталось спасти их, но местные власти, жаждавшие крови, решили иначе. Войска уже были распущены по домам, и христиан-дровосеков расстреляла конная полиция. А теперь полиция устремилась на север, чтобы покончить с Бамбатой. Час наступления пробил.

Возвратившись около полуночи к краалю Мгомбаны, воины, которые ходили арестовывать Ворону, застали возле загона для скота целый полк. Это был личный полк Бамбаты, и во главе его они увидели самого вождя, высокого и худого, обнаженного до пояса, в новом галифе. В руках у него была скорострельная винтовка системы «Маузер», блестевшая маслом в свете костра. У Бамбаты были большие глаза, широкие скулы и большой жестокий рот. Позади него стояли знахарь Малаза и проповедник Давид, но гораздо важнее и для него, и для воинов были его помощники, расположившиеся справа и слева от вождя. Один из них был Пеяна, высокий, крепкого сложения человек с насмешливым взглядом. Коломб вспомнил, что слышал его хриплый, угрожающий голос в поселке Виктория. Этого зулуса знатного происхождения, фамильярно рассуждавшего о Младенце, часто видели в доме старой мисс Брокенша. Коломб не доверял ему и с упавшим сердцем смотрел на его властное, с резкими чертами лицо. Второго помощника он не знал. Это был молодой человек в европейском костюме и полотняном шлеме, вооруженный винтовкой, с патронташем на боку. У него было поразительное лицо: мрачно насупленные брови, умный взгляд, полные, красиво очерченные губы. Шепотом называли его имя: Какьяна, телохранитель самой Динузулу, Младенца.

Какьяна обратился к собравшимся воинам. Он говорил короткими фразами, нетерпеливо. Он сообщил им, что Бамбата выделен из всех остальных. Ему оказана честь начать наступление. Белые рассчитывают уничтожить Черный Дом. На Бамбату возложена задача заманить белых в дремучие леса за рекой Тугела. Тогда пробудится вся земля и с севера придут зулусские импи. Не разрешается трогать белых женщин и детей. Враги — не женщины, не дети, а только вооруженные белые солдаты. Народ и правительство Англии благоволят к их колонии. Если будут обижены белые женщины, это вызовет озлобление Англии, и к Черному Дому будут плохо относиться.

— Кто избрал нашего вождя Бамбату? — спросил какой-то старик.

— Младенец, — ответил Пеяна.

— Примет ли он участие в сражении?

— Он сам знает, что ему делать.

Раздался возмущенный ропот, и сомневающийся замолчал.

— А теперь я намерен перерезать тебе глотку, — насмешливо обратился Бамбата к своему дядюшке Вороне.

— Поступай мудро, сын моего брата, — сказал Ворона, — но не высмеивай моего мужества.

— Никакой резни не будет! — крикнул Какьяна. — Этого человека накажут обычным порядком — по приговору всего племени.

Глухим бормотаньем все присутствующие выразили свое согласие. Коломб увидел, что Ворону отвели в сторону и бросили на землю вниз лицом. Молодой обнаженный воин встал коленями ему на спину и веревкой связал ему локти, запястья, колени и щиколотки. Теперь все пути к отступлению были отрезаны. Коломб бесшумно отполз в кусты. Луна зашла, но он знал дорогу, он шел обратно в крааль Но-Ингиля, где его ждала Люси и где он спрятал для себя магазинную винтовку системы «Энфилд» и двадцать обойм с патронами.

Глава XVIII

НАЧАЛО

Мистер Хемп послал трех полицейских восстановить власть Вороны и арестовать Бамбату. Такой малочисленный отряд, решил он, покажется зулусам определенной уступкой и не вызовет никаких враждебных действий, Стоя на вершине холма, Бамбата наблюдал за полицейскими, которые сначала ехали по дороге, а затем свернули в кустарник на коровью тропу. Целый отряд сидел в засаде, чтобы остановить их. Бамбата трижды выстрелил; делая это, он знал, что первый наносит удар белым — теперь отступления нет, даже если бы он и захотел отступить. Сидевшие в кустах воины ждали боевого клича, и Бамбата с вершины холма увидел, как полицейские схватились за свои карабины и начали поспешно стрелять по кустам. Затем они повернули лошадей и ускакали, а с холма вдогонку им несся торжествующий смех.

Белые тоже не теряли времени. В Грейтауне, на железнодорожной станции, в шести часах ходьбы от места этого происшествия выгружался полицейский отряд, только что вернувшийся после расправы в Энонском лесу. В закатных лучах солнца воины увидели на красноватой ленте дороги сомкнутые ряды одетых в хаки всадников, потоком хлынувших в долину. Пыль стояла столбом, серой пеленой покрывая акации, змееподобные каучуковые деревья и кедры.

— Черепаха высунула голову, — сказал Бамбата Мгомбане.

Коломб, сидя в краале своего деда, подробно рассказывал обо всех событиях роковой ночи, и, когда он закончил рассказ, старик, волосы которого были почти совсем белы от старости, медленно произнес:

— Через эту реку есть только один путь. Много людей погибнет, прежде чем все это кончится.

Молодые люди поняли, что он хотел сказать: нет иного выхода, кроме как сражаться и вытерпеть все до самого горького конца. Но-Ингиль велел женщинам и мальчикам приступить к жатве, убрать каждый колосок зерна, каждый початок кукурузы, каждую тыкву, даже те, что еще не совсем созрели. Он указал, в каких местах вырыть подземные склады-тайники для зерна, и велел унести вырытую землю и разбросать ее по пашне.

Мбазо, который оставил службу у Тома, явился днем в крааль Но-Ингиля вместе с немногословным великаном Умтакати. Поздоровавшись, Коломб спросил у Мбазо о четырех винтовках, оставшихся в доме Тома.

— Их там нет, — ответил Мбазо. — Том сломал их. Они все время лежали на месте, но накануне своего отъезда он отнес их к плотине, разбил о камень и бросил обломки в воду.

— Он сделал выбор, — сказал Коломб, и Люси удивилась, почему он так спокоен, когда потеряны те винтовка, которые могли бы принадлежать им и ради которых они стольким рисковали. Она подумала о своем отце Мьонго: он был так тяжело ранен, что не мог даже предстать перед судом. Белые, конечно, не пощадят его и расстреляют сразу же, как только он сможет встать на краю своей могилы. Ее сердце разрывалось от горя и жажды мщения.

Коломб вырыл из земли три винтовки. Одну из них, магазинную, системы «Энфилд», он взял себе. Две другие, старого образца, сохранившиеся еще со времен бурской войны, он дал Мбазо и Умтакати. Великан нерешительно ощупывал оружие и с испуганным видом осторожно трогал медные патроны. Он предпочел бы взять в руки ассагай и щит, но не делал этого из любви к Коломбу и в смутной надежде, что винтовка действительно может оказаться лучшим оружием. Отец Коломба, Офени, отказался даже дотронуться до винтовки. Это был маленький человечек с добрым, изборожденным морщинами лицом и веселыми глазами, всегда мягкий и уступчивый. Однако он заявил, что еще не так стар и что тоже будет сражаться, но привычным ему оружием. Весь день приходили мужчины и женщины за советом к своему почтенному отцу. Пришла и мать Эбена Филипса, Номлалаза. Она была третьей женой сварливого старика, по имени Бхека, но предпочитала обратиться за советом к отцу, нежели слушать мужа. Это была толстая, красивая женщина с довольно светлой кожей; теперь она уже не стыдилась того, что родила ребенка от белого. Из всех девушек, с которыми спал Филип Эрскин, ей одной не повезло — она забеременела. Другие девушки были обесчещены белыми торговцами, фермерами, миссионерами, перевозчиками грузов, солдатами, но никто — столь важным господином, каким был Филип. Она назвала своего сына Узана — Ничье Дитя, боясь, что Филип разыщет и погубит ее. Он этого не сделал. Он просто уехал за море и там взял себе белую жену, которая родила ему сына Тома. Позднее он позволил американским миссионерам забрать Узану, учить его и превратить в «боломена» — человека смешанной крови с английским именем.

Всем, кто приходил за советом, Но-Ингиль говорил:

— Идите домой, снимайте урожай и прячьте его. Если придут белые солдаты, сами прячьтесь. Пусть не увидят они ни вас, ни ребенка, ни старухи, пусть они не увидят даже сустава вашего мизинца. Когда белые рассержены, они становятся волками.

Эти слова вселяли ужас в членов его семьи. Женщины начали отчаянно вопить, их удалось угомонить только хлыстом. Коко глядела на них с презрением.

— Кто боится умереть? — спрашивала она.

— Война есть война, — ответила одна из плачущих женщин, — но война с белыми — это смерть.

Люси умоляла Коломба позволить ей сопровождать импи, идти вслед за воинами, нести еду, подсматривать за белыми солдатами и при случае красть оружие. Она не сказала ему, что беременна уже второй месяц; когда нельзя будет дольше это скрывать, она покинет его и спрячется, как советует Но-Ингиль. Мбазо не был женат, но у Умтакати была старая жена с пятью детьми и молодая, на которой он женился меньше года назад и которая ждала первого ребенка. Он ушел, держа винтовку наперевес, чтобы обеспечить их всем необходимым. Через два дня он присоединится к импи, сказал он.

Весь Край Колючих Акаций в тот день гудел, как улей. Коломб и Мбазо в сопровождении Люси, которая несла на голове горшок с едой, спешили в штаб Бамбаты. По дороге они встречали группы вооруженных юношей, наблюдавших за мобилизацией важных индун, шествовавших в сопровождении телохранителей, переносчиков съестных припасов, оружейных мастеров с молотами, кузнечными мехами и европейскими железными наконечниками, которые надевались на ассагаи. Те немногие семьи буров, которые жили на обособленных фермах и существовали, как и Стоффель, на доходы от своей земли, находившейся в аренде у зулусов, исчезли в течение одного дня. Осталось только несколько англичан — четыре женщины, в том числе миссис Хемп, и маленький мальчик, — все они укрылись в Ренсбергс Дрифте. Всем остальным завладели черные. Центр событий переместился из магистрата в военный лагерь вождя племени зонди. Воины, которые прибывали туда отряд за отрядом вместе со своими командирами, вырубили в кустарнике большую круглую лужайку и из ветвей акации и травы построили там кольцо укрытий. С каменных утесов на вершине холма часовые просматривали всю дорогу: когда части белых выступят, об этом в ту же минуту будет известно и доложено Бамбате.

Уже смеркалось, когда Коломб, Мбазо, Офени, Люси и другие члены их семьи добрались до лужайки. Воины сидели полукругом, лицом к вождю и его помощникам, а позади стояли женщины и медленно, ритмично хлопали в ладоши. Среди кустов, близ укрытий, горели костры, наполнявшие воздух запахом дыма, жареного мяса и каши. Возле вождя тоже потрескивал костер, освещая его лицо и сурово блестевшие глаза окружавших его людей. Из большого черного глиняного горшка, висевшего над огнем, шел пар; вокруг этого сосуда ходил знахарь Малаза, бросая в кипящую воду снадобья, которые он доставал из рожков и мешочков, прикрепленных к его поясу. Рядом, перед горшками самых различных размеров, сидели на корточках его помощники; вся утварь была самодельная.

— А нам, тем, кто пойдет с винтовками, тоже поможет этот заговор? — шепотом спросил Мбазо.

— Молчи, брат! — предостерег его Коломб. — У нас слишком мало таких, у кого есть винтовки.

Воины вытянулись цепочкой и стали по одному подбегать к костру, и Малаза каждого ударял по спине свежеобструганной палкой. Помощник зачерпывал кипящую жидкость тыквенным черпаком, и каждый по очереди отпивал по одному глотку. Коломб тоже хлебнул этого зелья и по жжению во рту, в горле и на губах понял, что это яд. Воинам было приказано тотчас же проглотить напиток и одному за другим бежать к яме, вырытой помощниками знахаря. Коломба у ямы вырвало, и он отошел от нее, задыхаясь от кашля и заливаясь слезами. Он знал, что это — церемония очищения, но ему еще ни разу не доводилось пробовать столь отвратительное снадобье. У некоторых рвота продолжалась до тех пор, пока они совершенно не обессилели и не покрылись холодным потом. Все громко восхваляли силу волшебного напитка. Мбазо тоже восторгался им. Он был язычник и верил в заговоры. Единственное сомнение вызывала у него винтовка — ни одно снадобье не было таким могущественным, как порох и свинец. Воины снова собрались вместе, а Малаза и его помощники закопали яму и сожгли над ней все снадобья, чтобы прогнать злых духов, извергнутых воинами. Затем на травяной подстилке были разложены большие куски мяса только что зарезанного быка. Малаза посыпал их белым порошком из своего рога и бросил на костер, где они зашипели и затрещали. Коломб стоял в первом ряду воинов и не мог сдержать глубочайшего волнения, стеснившего его грудь; у него вздулись жилы на шее и на висках. Он погладил пальцами гладкую поверхность винтовки, и это несколько успокоило его. Простые труженики из племени зонди, обычные рабы белых, превращались в фанатиков-убийц, готовых на что угодно, лишь бы пролить кровь своих врагов. Коломб знал это, он понимал все безрассудство, всю ненадежность такого боевого пыла. Он понимал, что ярость воинов будет очень недолго гореть ярким пламенем, как бушующий лесной пожар, а потом превратится в пепел. Однажды взметнув свои копья в небо, они на целый человеческий век удовлетворятся этим и будут смиренно ждать нового случая или молча гибнуть.

Воины положили свое оружие на землю, и знахарь повел их к костру. Малаза выгребал из огня покрытые пеплом недожаренные куски мяса и подкидывал их высоко в воздух. Когда мясо падало, кто-нибудь подхватывал его, откусывал кусок и снова подбрасывал вверх. Отблески огня играли на мелькавших в воздухе руках, на поднятых кверху лицах, на взлетавших и падавших кусках мяса.

— Кто открыт? Кто открыт? — вопил Малаза, бегая вокруг костра, как бешеный пес.

— Мы открыты, — орали воины.

Этот ответ означал, что не все попробовали снадобья, не все заговорены от оружия врага. Находясь в этой гуще потных тел и топающих ног, Коломб не двигался с места и не пытался схватить заговоренное мясо. Он принял дозу очистительного снадобья только для того, чтобы избежать подозрения, но в этой толпе его не заметят. Сквозь клубы пыли и дыма он разглядел проповедника Давида, который по-прежнему стоял немного в стороне от Бамбаты и других командиров; глаза его были опущены, а губы что-то беззвучно шептали. В руках у него была резная фигурка из темного полированного дерева — Иисус, сын человеческий, распятый на кресте. Фигурка была величиной с предплечье и висела у него на шее на ремешке.

— Кто открыт?

— Мы открыты.

— Кто открыт?

Вопли и крики нарастали, и затем Малаза, согнувшись почти до земли, начал пробираться сквозь толпу; пузыри и пустые стручки, которыми он был обвешан, гремели в такт резким движениям его почти обнаженного тела. Он, казалось, пытался по запаху отыскать злых духов, и Коломба на секунду охватила тревога, словно его мысли могли выдать его. Но Малаза снова очутился на середине лужайки и свирепо закричал:

— Кто закрыт?

— Мы закрыты! — гремели воины, топая ногами.

— Вы, вы, вы закрыты от пуль белых людей. Храните обычай, не касайтесь женщин.

Пеяна, один из приближенных Младенца, крикнул хриплым голосом:

— Снадобья были присланы сюда по приказу Младенца. Они сильнее, чем все другие средства. Они превратят пули белых солдат в воду. Ни одна пуля не проникнет в тело.

Бамбата, ухмыляясь, поднял винтовку над головой. Воины бросились к нему и остановились в нескольких шагах от него. По старинному обычаю несколько воинов нарочно начали притворно оскорблять своего вождя; называя его трусом, они плевали на землю у его ног. Когда они отступили, в освещенную костром полосу вступили женщины. Красная глина, размазанная по их лицам, делала их глаза похожими на темные круги. Они начали танец, подражая военному танцу мужчин. Некоторые из них сбрасывали с себя одежду, сопровождая это непристойными телодвижениями и возбужденно жестикулируя. Бамбата выхватил палку из рук Какьяны.

— Убирайтесь вон, ведьмы, — закричал он. — Это мужское дело. Убирайтесь к вашим горшкам.

Затем он деловым и властным тоном обратился к импи. Они должны бесстрашно ударить по частям белых, а потом сразу отступить в горные леса, за реку Тугела. Они не будут одиноки. К ним присоединятся другие племена, и белые будут окружены со всех сторон.

— Наши враги — правительство и белые солдаты, — повторил он. — Мы не воюем с женщинами, детьми и безоружными мирными жителями. Не трогайте их. Сегодня вы приняли сильное снадобье. У врага нет средства сильнее. У нас есть также бог белых проповедников. Некоторые из вас верят в него, другие — нет. Мы не будем ссориться из-за этого — в этой борьбе у нас единая цель. Так говорит и учитель Давид, так записано в его книге.

Давид вышел вперед и, склонив голову, начал читать молитву. Коломб и еще несколько христиан из числа импи вторили ему, а затем произнесли «аминь», как учили их в церкви. Потом с тем же благочестивым и смиренным выражением лица, какое появлялось у него, когда он проповедовал с амвона, Давид обратился к заговоренным воинам. Их тела сверкали в свете костра и грозные чокобези качались над их головами.

— Я человек божий, я не ношу оружия. — Он простер вперед руки розовыми ладонями вверх, и распятье закачалось у него на шее. — Я несу людям крест и слово божье. Но человек создан из плоти и крови, и вы — мои братья, мой род. Я бросил все и последовал за вами, ваша борьба — моя борьба. Гнев божий падет на правительство, власть будет взята из его рук и передана нам, Черному Дому. Такова высшая воля. Сражайтесь храбро, никогда не отступайте. Братья мои, вы справедливы в гневе своем; да живет он долго и пылает, как солнце, что горит все жарче с каждым днем и никогда не гаснет.

Он попросил света, и какой-то юноша сунул в костер сухую ветку акации, а затем выхватил ее, искрящуюся и шипящую, и поднял высоко над ним. Давид вынул из кармана библию, и, пока он нерешительно перелистывал ее страницы, Коломб заметил, что руки его дрожат, а лицо искажено душевной болью. Он прочитал из плача Иеремии:

— «Наследие наше перешло к чужим, домы наши к иноплеменным; мы сделались сиротами, без отца; матери наши — как вдовы. Воду свою пьем за серебро, дрова наши достаются нам за деньги. Нас погоняют в шею, мы работаем и не имеем отдыха. — Затем почти пропел: — Те, кто гибнет от меча, лучше тех, кто гибнет от голода, ибо эти последние чахнут, лишенные плодов своих полей».

Христиане снова пропели «аминь», к ним единодушно присоединились низкие голоса язычников. Они убедились, что слова, сказанные богом Давида, совпадают с их собственными словами и мыслями, и были потрясены тем, что эти слова бесстрашно говорят о смерти, хотя у бога белых нет таких снадобий, которые превращали бы пули в воду.

Следующий день был посвящен спешному вооружению людей племени. Разведчики следили за каждым шагом неприятеля. Жаркий, знойный день; цикады, прозвенев целое лето, теперь стали сонными и временами умолкали. Тогда над кустарником воцарялась мертвая тишина, не было слышно даже шелеста листьев. Лошади полицейских оставались нерасседланными целый день, и время от времени по дороге проезжали патрули. Иногда они прочесывали кусты. Выстрелов не было. Месяц в ярком, холодном небе был похож на кусок мокрой бумаги.

На закате целая вооруженная колонна, выстроенная для похода, двинулась по дороге из лагеря к зданию магистрата. Штатские сбились в маленькую группку, белые женщины и дети уже сидели в открытом экипаже. Для охраны здания магистрата, обложенного мешками с песком, были оставлены вооруженные солдаты, а остальные, растянувшись на полмили вдоль дороги, выступили в долину Мпанзы, не подозревая, что там за каждым их шагом следят невидимые воины Бамбаты. После захода солнца колонна достигла придорожной гостиницы, рядом с которой было несколько зданий, удачно расположенных для обороны. Был сделан привал. Об этом тотчас же доложили Бамбате, и он сказал:

— Ха, они останутся там на ночь. Слишком много винтовок, атаковать опасно.

Индуны поняли, что он не верит в заговор, и Малаза нахмурился. Как раз в эту минуту прибежал гонец с донесением о том, что колонна движется к выходу из долины. Это было невероятно. Бамбата пил джин, глотая спирт прямо из горлышка бутылки, и был возбужден, но не пьян. Он ходил взад и вперед, повторяя:

— Мы окропим кровью наши ассагаи!

Вождь приказал двум отрядам воинов бежать к самому узкому месту дороги, где по обеим сторонам были высокие скалы и густой кустарник. Индуны были разочарованы: почему только два отряда? Ведь представлялась возможность уничтожить всю колонну, до единого человека. Во втором отряде только у Коломба и Мбазо имелось огнестрельное оружие; в первом отряде было четыре винтовки. Вместе с оружием Бамбаты и Какьяны это составляло восемь винтовок. Но еще шесть оставались в бездействии. Коломб подошел к вождю и предложил ему такой план; сосредоточить все винтовки в одном отряде и расположить его на высоте, чтобы, обстреливая оттуда дорогу, убивать лошадей и людей и создавать панику. Вслед за этим в бой должны вступить те, кто вооружен ассагаями. Таким образом можно будет захватить сотни винтовок, патронташей и лошадей.

— Что это за новый вождь? Он, видно, намерен отстранить тебя и взять командование в свои руки? — усмехнулся Пеяна.

— Пусть будут прокляты эти винтовки, — запел Малаза.

— Винтовки сильнее твоих снадобий.

Подняв тяжелые веки, Малаза, как мангуста, не поворачивая головы, окинул его злобным взглядом.

— Поздно, — сказал Бамбата. — Приказ уже дан.

— Полицейских столько же, сколько воинов в наших двух отрядах, — настаивал Коломб, — и у каждого из них есть винтовка.

— Слишком поздно менять приказание, — возбужденно повторил вождь.

Рваные облака заслонили луну, и дорога скрылась во тьме. Справа от Коломба возвышалась скала, напоминавшая своими очертаниями огромную расплющенную жабу. Вблизи опушки леса, где спрятались зулусы, шли проволочные заграждения, за которыми тянулась узкая канава, а за ней открытое шоссе.

— Я не вижу мушки, — шепнул Мбазо.

— Она и не нужна, цель очень близко, — сказал Коломб. — Положи палец на спусковой крючок.

— Тсс… Идут.

Сначала показались лишь смутные силуэты; затем с того места, где лежали Коломб и Мбазо, на фоне облаков удалось разглядеть первые шеренги кавалеристов. Но, кроме стука копыт и скрипа кожаных седел, никаких других звуков не было слышно. По такой тишине можно было заключить, что полицейские почуяли опасность. Головная группа миновала скалу, за которой в засаде притаился первый отряд Бамбаты, и почти тотчас же поравнялась с тем местом, где лежали Коломб и Мбазо. Коломб решил стрелять в лошадей; когда кавалеристы очутятся на земле, их легко будет прикончить ударами ассагаев. Он прицелился в первую шеренгу, затем во вторую. Мбазо дрожал: пот капал с его подбородка на траву. Кто-то задвигался в колючих кустах акации, и послышался невыносимо громкий шелест сухих стручков. Снова тишина.

И вдруг раздался сигнал:

— Узуту! Узуту!

Это был новый боевой клич. За ним последовал дикий вопль:

— Гази! Гази! — Крови! Крови!

Коломб нажал спусковой крючок. Одна лошадь вздыбилась и упала. И тут воины второго отряда посыпались под проволочную ограду и бросились на последнюю шеренгу, в то время как первый отряд кинулся наперерез перепуганным насмерть лошадям в голове колонны. Мбазо выстрелил, за его выстрелом послышались еще разрозненные выстрелы и показались огненные вспышки: это стреляли воины, залегшие в кустарнике. Раздались крики и проклятья застигнутых врасплох полицейских, ржание раненых лошадей, но громче всего прозвучал устрашающий клич: «Узуту! Узуту!» Тем временем ассагаи, копья и палицы кромсали мясо и кости.

Один кавалерист издал пронзительный вопль, когда широкое лезвие ассагая вонзилось ему в спину. Другой, лежа на земле с обломком копья в горле, молил:

— Не бросайте меня, не бросайте меня, спасите меня, ради бога.

Он закашлялся. Какой-то сержант, стараясь сдержать свою лошадь и одновременно вытащить револьвер, получил свинцовую пулю из старого шомпольного ружья прямо в затылок. Не издав ни единого звука, он сполз с седла и упал в канаву, глядя в небо широко раскрытыми глазами. Из-за облаков выплыла луна. Впереди полицейские спешились, но на них уже наскакивали на храпящих, испуганных лошадях задние, стараясь спасти экипаж. Одна женщина потеряла сознание, а другие, прижавшись друг к другу, рыдали и молили бога:

— О господи, спаси нас… О господи, спаси моего сыночка… Господи Иисусе, смилуйся над нами, взгляни на нас.

Спешившиеся кавалеристы побежали на помощь к своим товарищам, успевшим укрыться за скалами. Иные время от времени припадали на одно колено, чтобы дать залп по черневшему вдоль дороги кустарнику. По дороге промчалась лошадь без всадника. Они пропустили ее и, стараясь сохранять самообладание и дисциплину, побежали дальше к темнеющим скалам.

Заглушая грохот стрельбы, прозвучал леденящий кровь птичий крик. Зулусы бесшумно поползли назад, а на залитой кровью дороге остались кучи убитых и раненых солдат. Коломб стрелял беспрерывно, поминутно перезаряжая винтовку, пока воины не вступили в рукопашную схватку с противником, и теперь он видел, как они проползли мимо него, нырнули под проволоку и скрылись в чаще. Они тащили захваченные у своих жертв шлемы, винтовки, патронташи и шинели. Их копья потемнели от крови, ибо те, кому не удалось убить солдата или лошадь, старались хоть на ходу вонзить оружие в лежащие на дороге трупы. Четверо волокли тело сержанта, и Коломб пошел за ними. Весь бой продолжался меньше десяти минут. Среди людей Бамбаты не было ни одного убитого. Снадобье помогло!

Выстрелы со стороны дороги учащались, и воины вынуждены были бросить труп сержанта и спрятаться за скалы. Вскоре они опять подползли к нему и перетащили его за камни. Труп оставлял за собой липкий след крови, пока они не вышли на коровью тропу, где могли двигаться быстрее, волоча свой трофей за ноги. Коломб обогнал воинов и вскоре оставил их далеко позади. Он знал, для чего им нужен этот труп, их восторженное хвастовство и песнопения над поверженным врагом говорили об этом достаточно красноречиво, но он не намерен был в этом участвовать. На небольшой прогалине он увидел нескольких мужчин, стоявших в безмолвии. Лунный свет, проникая сквозь голые сучья кедровых деревьев, освещал распростертую на одеяле человеческую фигуру. Это был знахарь Малаза. Он ругался, что-то бормотал и как бешеный скрежетал зубами. Человек, стоявший на коленях рядом с одеялом, наклонился над знахарем, зажег спичку, и Коломб увидел, что это проповедник Давид. У Малазы были прострелены мышцы обоих бедер, и его сухое, тощее тело, охваченное судорогами, корчилось от боли, заставляя стучать и звенеть все костяшки, рожки со снадобьями и пузыри, которыми он был увешан. Среди воинов, принесших его сюда, был Мбазо. Юноша улыбнулся, увидев Коломба.

— Вонючий пес сам получил рану. Он забыл принять свое собственное снадобье.

Воины засмеялись. Казалось, несчастье Малазы разрушило чары страха, которыми он их околдовал.

— Оставьте его на съедение шакалам, — сказал Коломб.

— Нет, братья мои, — возразил Давид, — вы должны унести его. Предоставим богу судить его за грехи.

Подошли четверо, тащившие труп сержанта, и Малаза медленно приподнялся и сел. Он был похож на гиену, почуявшую падаль. Выкрикивая приказания, он заставил воинов поставить его на ноги и, схватив ассагай, вонзил его в сердце покойника. Затем он отрезал четыре пальца с левой руки сержанта и засунул их в свой сафьяновый мешочек. Давид отвернулся и закрыл глаза.

— Несите меня к вождю, — крикнул Малаза, снова полный энергии, — и тащите этот труп.

Из-за высоких скал и из зарослей кустарника возбужденные воины выкрикивали насмешки и проклятья по адресу врагов. Их не смущало, что основная масса противника осталась цела и невредима, хотя всех можно было уничтожить. Они совершили невероятное. Они принесли смерть белому человеку, и этого было достаточно.

— Осквернители собственных матерей! Блудодеи, кровосмесители! Грязные свиньи! Трусы! Гиены! — кричали они, заставляя горное эхо разражаться отвратительной пародией на смех.

Белые солдаты мрачно подсчитывали свои потери. Они погрузили тяжелораненых в экипаж, где находились женщины, привязали мертвых к седлам и пешком пошли по дороге туда, откуда пришли. Каждый шаг грозил новой опасностью. Небо снова затянуло облаками, и пошел дождь, редкий и холодный.

Воины очистились от боя новой рвотой, а затем искупались в реке. Коломб вычистил и смазал свою винтовку. Он не знал, довелось ли ему убить человека или же он убил только лошадь; это не имело значения. Он убедил себя, что призраков не существует, и не горевал, как другие, о том, что не хватило времени выпотрошить убитых врагов и позволить их духам мирно вернуться домой. Он возвратился в лагерь, где застал Малазу хлопочущим над трупом белого человека. Высоко поднималось пламя костра, потрескивавшего и шипевшего от дождевых капель. Знахарь перевязал себе бедра лоскутами от рубашки убитого сержанта и закутался в одеяло; поддерживаемый помощником, он ковырял ножом обнаженный труп. Он вспорол живот и отрезал предплечье. Затем он отсек всю верхнюю губу вместе с длинными закрученными усами — символ мужественности. Знахарь велел насадить эту губу на острие шеста.

— Пусть это несут перед импи в знак того, что весь народ должен подняться на борьбу с проклятыми белыми, — прохрипел он.

Для своих заговоров он отрезал шейные железы и куски жира, чтобы воспользоваться, как он говорил, силой врага.

Бамбата возвратился с поля сражения протрезвевшим и в плохом настроении. Увидев Малазу над изуродованным трупом, он поднял свой маузер, чтобы пристрелить его. Но Какьяна, посланник Младенца, положил руку на плечо вождя.

— Дай мне прикончить его, он мне не нужен, этот трус, с дырами в паршивой шкуре, — сказал Бамбата.

— Вождь, есть вещи, неведомые даже самому великому из королей, — сказал знахарь, нагло глядя Бамбате прямо в лицо.

— Тогда убирайся и делай свое дело, — крикнул вождь. — Но не здесь, вон там, в темноте.

Воины грубо схватили углы одеяла и потащили Малазу в кусты. За ними побежали помощники знахаря, волоча за собой страшный, неузнаваемый труп белого человека.

Глава XIX

МОБИЛИЗАЦИЯ

Рано утром, когда в воздухе еще было свежо и легкая пена облаков высоко в небе окрасилась в бледно-золотистый цвет, Том стоял на ступеньках горного домика.

— Кто-то едет, — крикнул он Линде.

Она выбежала к нему на террасу, и они вместе молча смотрели на дорогу. Наконец на холме, у подножия которого бежал ручей, появился всадник. Он был в военной форме, без оружия, а на голове у него был обычный плоский шлем кавалеристов милиционных войск.

— Тимми, — сказал Том. — Значит, Мбазо все знал.

— Ты был прав, Том, — произнесла Линда, садясь на ступеньки террасы, и опустила голову на руки. — Сердце у меня разрывается.

Несколько запоздалых аистов стояло в траве, почти скрывавшей их длинные красные ноги, и тысячи блестящих синих ласточек сидели на проволочной ограде по обеим сторонам дороги. Иногда они взмывали вверх, радостно чирикая и выделывая сотни кругов и поворотов над проезжавшей коляской. Зулусов нигде не было видно. День был тихий и ясный, только далеко на горизонте, над Краем Колючих Акаций, появилась туча. Сзади цепь гор казалась сине-зеленой, как толстое, почти непроницаемое стекло. Над осенними полями стоял дурманяще терпкий запах.

Проезжая через селения, Том замечал, что в них царит какой-то новый дух. Это была радость, жестокая радость по поводу того, что неведомое наконец свершилось и что оно не столь уж страшно.

Тимми ехал впереди, ведя на поводу еще одну лошадь, и временами, когда он поднимался на вершину холма, они видели его в облачке пыли. Они говорили о разных вещах, пришедших им на память из прошлого, об Оуме и о днях, проведенных ими на старой ферме еще до войны, когда оба они были детьми.

— Помни обо мне, Линда, пока меня не будет с тобой. Жди меня, что бы ни случилось.

— Я буду ждать, буду, ты ведь знаешь.

— Да, знаю, и я люблю тебя. Линда, тебе, возможно, придется убедиться, что у меня есть враги.

— Кого ты имеешь в виду?

— Я никогда умышленно ни с кем не ссорился, поэтому я не могу сказать наперед. Но будь настороже.

В Конистоне перемены были особенно разительны. В отличие от безумных летних дней теперь никакой паники не было. Не было построено ни одного укрепления, и на этот раз белое население не оказалось под смехотворным командованием майора Гаспара. Было известно, что вождь племени зонди вернулся из Зулуленда, чтобы поднять новое восстание. Известно было также, что он захватил и, вероятно, убил законного вождя, назначенного правительством, и стрелял в полицейских, посланных арестовать его. Целая колонна конной полиции уже шла на расправу с ним, а вся слаженная система милиции снова пришла в движение. Действия отличались полной согласованностью. Вместо паники, которая наложила на все население позорное клеймо трусости, теперь налицо были своеобразная свирепая сплоченность, кровожадное желание расправиться с зулусами так же беспощадно, как они сами расправляются со своими врагами.

К приезду Тома большинство солдат его взвода уже собралось и ожидало его под ивами вдоль железнодорожной линии. Они сидели в тени группами или стояли, прислонившись к седлам, и разговаривали. Несколько человек с мешками для хлеба стояли на веранде пекарни, ожидая свежей выпечки. По телеграфу полку легкой кавалерии было приказано поездом следовать на север, вагоны должны были прибыть ночью. Том с облегчением узнал, что нет приказания срочно бросить солдат к бассейну реки для очистки территории племени зонди. Это означало, что хоть на время его люди будут избавлены от участия в мародерских набегах конницы на их поля, пастбища и краали. Но это также указывало на нечто более серьезное, чем простая ликвидация открытого неповиновения со стороны одного Бамбаты. Правительство, по-видимому, намеревалось вбить клинья в густо населенные зулусами районы, чтобы расколоть племена и отрезать их друг от друга. Только так следовало толковать полученный приказ.

Кавалеристы столпились вокруг экипажа; их громогласное троекратное «ура» в честь Линды и Тома напугало лошадей. Сняв шлем, Том встал.

— Спасибо, я рад и в то же время огорчен, что вижу вас всех снова. Вы понимаете, что я хочу сказать; мне жаль, что опять появилась необходимость собрать вас, что нам, военным, придется расхлебывать кашу, заваренную штатскими. Я знаю, что вы, как всегда, окажетесь на высоте, проявите дисциплинированность, стойко перенесете все лишения и невзгоды и будете при всех условиях вести себя достойно.

По пути в Раштон Грейндж, где их ждали к обеду, он слышал, как один кавалерист сказал: «Ну, он ничуть не изменился». Они по-дружески относились к нему, и ему казалось, что они понимали разницу между собой и гражданским населением. Возможно, это был ложный оптимизм, но все же первое испытание они выдержали. Следующее будет более тяжелым, и единственная поддержка, на какую он мог рассчитывать, была верность долгу каждого солдата его взвода.

После обеда, на котором единственным гостем был адъютант полковника Эльтона майор Кэвелл и во время которого говорилось о чем угодно, только не о создавшейся ситуации, Том вместе с Линдой вышел на террасу, откуда были хорошо видны темная даль за рекой и покрытое рваными облаками небо. Луна то появлялась из-за туч, то снова исчезала в них.

— Самая подходящая ночь для налета зулусов, — сказал он.

Она удивленно взглянула на него.

— Том, как ты можешь так говорить?

— Должно быть, все так думают.

— Оума… оом Стоффель…

— Они в полной безопасности. Все бурские семьи должны были выехать в Уинен или Грейтаун.

Долгое время они напряженно молчали, неподвижно глядя вдаль.

— Через час я уезжаю.

Зачем он едет и надолго ли? Он вспомнил Но-Ингиля в его мирном краале в тридцати милях отсюда; интересно, что делают сейчас Коломб, Мбазо и другие… Линда прильнула к его плечу.

— Возвращайся скорее, родной, — прошептала она.

Кто-то вышел из-за кустов роз и направился к террасе. Линда первая заметила незнакомца и в испуге резко дернула Тома за руку. Том отступил на несколько шагов и остановился. В полосу света, падавшего из окон дома, вошел великан зулус в европейском костюме, увешанном воинскими украшениями. На локтях у него были воловьи хвосты, а белый чокобези осенял его лоб. В руках он держал винтовку и патронташ. Оно откинул чокобези, и Том увидел, что это Умтакати.

— Инкосана! — сказал тот, опираясь прикладом винтовки о землю.

— В чем дело, Умтакати?

— Я должен поговорить с тобой, инкосана.

— Ты один?

— Нет, я не один. Со мной женщины и дети.

— Где они?

— Инкосана, я отвел их в твой коттедж.

— Хорошо, я увижу тебя там. Но не приходи ко мне с оружием в руках. Ты ведь знаешь, что я офицер правительства.

— Я знаю, что ты индуна. Но я пришел с оружием, чтобы ты правильно понял меня. Я не хочу обманывать тебя.

— Хорошо, иди.

Зулус сделал приветственный жест и исчез в темноте. Линда тяжело дышала, глаза ее были широко раскрыты.

— Том, он стал мятежником, он вне закона. Зачем ты разговариваешь с ним?.. Что он сказал тебе?

— Он привел женщин и детей из Края Колючих Акаций и хочет поговорить со мной.

— Том, я тебя не понимаю. Ведь он был вооружен. Его следовало расстрелять на месте.

Том повел ее обратно в гостиную.

— Может быть, и следовало, Линда. Но я не собираюсь этого делать. Он честный человек, и я знаю его с тех пор, как помню себя. Не забывай, ведь он легко мог убить нас обоих. Жизнь за жизнь — это общепринятое правило.

— Что случилось? — К ним бросилась Эмма и, схватив Линду за руку, заглянула в ее расширившиеся от страха глаза.

— Приходил Умтакати для переговоров, — ответил Том.

— Клянусь богом, это интересно, — сказал майор Кэвелл. — Мы могли бы кое-что узнать у него.

— От него вы ничего не узнаете. Скорей он выведает кое-что у вас, — заметил мистер Эрскин.

Том собрался в путь, и через полчаса он уже ехал к коттеджу в сопровождении майора Кэвелла и Шоу, ученика надсмотрщика. Он не был вооружен, но двое других имели при себе револьверы. Приближаясь к веранде коттеджа, они проехали мимо десятка неподвижных фигур, завернутых в одеяла, и почувствовали знакомые запахи корней мака, жира, дыма и молока — запахи зулусской семьи. Умтакати поднялся на веранду один. Он снял украшения и оставил где-то винтовку.

— Инкосана, — тихо сказал он, усаживаясь на корточки у входа, в то время как Том продолжал стоять. — Я пришел просить разрешения оставить мою семью у тебя; здесь они будут в безопасности.

— Почему ты думаешь, что здесь они будут в большей безопасности, чем дома?

— Я много думал, инкосана, и решил так.

— Кто же здесь?

Он назвал их, считая по пальцам: две его жены, причем младшая беременна; пятеро детей; его сводная сестра Номлалаза с двумя дочерьми, достигшими брачного возраста; старуха, мать жены его брата, и внук. Том вспомнил, что Номлалаза — мать Эбена Филипса, его сводного брата, и подумал — какая это ирония судьбы, что она привела своих невинных дочерей искать убежища в Раштон Грейндже. Он позвал ее, и она гордо вошла в комнату. Полная и величественная, она никого не стеснялась и ходила, грациозно покачиваясь и высоко подняв свою красивую голову.

— Где твои дочери? — спросил Том.

Она кивком головы пригласила их в комнату, и они уселись у ног матери, спустив одеяла с плеч, словно считали своим долгом показать восхитительную красоту своего тела. Груди их были увешаны нитями голубых, белых и красных бус, у обеих была светлая кожа и обе удивительно походили на мать. Это бросалось в глаза с первого взгляда.

— Хорошо, пусть твоя семья остается здесь, — сказал Том. — Я прослежу, чтобы их не обижали.

— Инкосана! Том-хранитель дороги! — загремел Умтакати.

— Когда ты уходишь?

— Я уйду сейчас.

— Есть ли здесь поблизости еще вооруженные люди?

— Нет, инкосана. В целой округе на расстоянии дня ходьбы никого нет. Они сюда не придут.

— Я должен заявить о тебе властям, ты понимаешь?

— Я понимаю.

— Если тебя убьют, о твоей семье позаботятся. Но надеюсь, что этого не случится.

— И я верю, Том, что ты вернешься к своей жене целым и невредимым.

Том задул лампу и вышел вслед за остальными на темную веранду. Начался дождь, но женщины и дети не тронулись с места.

— Позаботься о том, чтобы у всех было место для ночлега, — сказал он Номлалазе. — Прощайте. Умтакати, когда я снова проеду мимо коттеджа, тебя уже не должно здесь быть.

— Меня не будет, — мягко ответил великан. — Прощай.

По дороге к большому дому они почти не разговаривали. А когда Том рассказал отцу обо всем, что произошло, старый банкир лишь ехидно рассмеялся.

«Ты еще посмеешься, когда узнаешь, кто они», — подумал Том.

— Эти люди — просто загадка. — Майор Кэвелл закурил сигарету и потушил спичку. Больше он не сказал ни слова о случившемся. Прощаясь с Линдой, он заметил: — Держу пари, что этот дом сейчас — самое безопасное место в стране.

Но Линда, казалось, не слышала его слов. Она поцеловала Тома, и губы ее были холодны как лед, а сердце — полно неописуемого ужаса.

Глава XX

ЧЕРНАЯ ЛАВИНА

Умтакати умел передвигаться со скоростью доброго коня, хотя в бороде у него уже пробивалась седина; однако походка у него была тяжелая, мускулы, напрягаясь, перекатывались под черной кожей, и он казался медлительным. Когда первые лучи солнца прорезали облака, он уже был в краале Но-Ингиля. Но-Ингиль спал.

Коко пригласила Умтакати к своему костру. Он называл ее «мать», хотя был сыном первой жены Но-Ингиля, могила которой, окруженная кустами алоэ, находилась позади хижин. Старость Коко, ее бесстрашие и откровенность делали ее матерью всем. Она подняла на него глаза.

— Я вижу у тебя оружие, сын мой.

— Да. Мне дал его Коломб, сын Офени.

— Его зовут Исайя, он христианин, — сказала она. — У Исайи пламенное сердце, он — светоч на вершине холма. Сын мой, я была рождена черной и невежественной, такой я и умру. Но я кое-что видела. Пришел белый человек и забрал все, чем мы владели, даже женственность у женщин и мужественность у мужчин. Но белый человек сделал одну ошибку. Он разрезал кожу вокруг наших сердец, и к черному человеку пришел свет, а душа его освободилась. Бог милостив к черному человеку, он сам создал его по образу и подобию своему. Белый человек сбился с пути, указанного ему богом. Он — зверь, он — антихрист. Так сказал учитель Давид. Но все будет возвращено Черному Дому, все: знания, сила и мудрость, которые мы потеряли в давние времена. Я видела это, сын мой. Я видела свободу, я видела, как пламя горит в сердце моего внука Исайи. Он узнал новое от Тома. Том — белый, но он хороший человек. А теперь дай мне умереть и вернуться в землю. Я довольна.

— Да, да, да будет так, — тревожно подтвердил Умтакати.

— Сражайся храбро, сын мой, отправляй их души в ад. А если тебя будут преследовать, беги быстро.

— Почему я должен бежать? — спросил он, смутно понимая, что доблести его нанесено оскорбление.

— Ты сражаешься не с людьми, сын мой, — спокойно ответила она, — а со зверями.

К ним подошел какой-то ребенок и сказал, что Но-Ингиль проснулся, и Умтакати пошел попрощаться с ним. Старик сидел, завернувшись в меховое одеяло, и нюхал табак. Они поговорили о семейных делах, о том, как лучше распорядиться коровами и козами. Затем старик покачал головой.

— То, что началось, — бедствие, — сказал он. — Кто может видеть дорогу до самого конца? Все равно, сын мой, сражайся храбро, пусть будет могуч твой удар. — Он взглянул на винтовку, которую держал в руках его сын, и понял, что следовало сказать что-то другое. Но повторил: — Да, пусть будет могуч твой удар.

Умтакати отыскал следы импи Бамбаты и пошел по ним в огромные извилистые ущелья реки Тугела. Он перешел вброд ручей, очень широкий, но всего по пояс глубиной, и сначала догнал стадо коров и коз, которое гнали в поисках новых пастбищ. В арьергарде он увидел ехавшего верхом на черном воле знахаря Малазу. Малаза громко стонал от боли, а мухи тучами вились над пропитанными кровью тряпками, которыми были обмотаны его бедра. Впереди шел юноша, ведя вола за веревку, привязанную к рогам животного. В свободной руке у него была длинная, тонкая палка, на острие которой болталась верхняя губа белого человека с рыжеватыми закрученными усами. Вскоре Умтакати догнал и воинов. У большинства из них в волосах торчали белые и черные страусовые перья, что в сочетании с чокобези из бычьих хвостов должно было, по их мнению, придать им еще более воинственный вид. Они убили страусов на ферме человека, который занимался разведением этих птиц и убежал, спасая свою жизнь. Но в лавке, расположенной на головокружительной высоте над ручьем, они купили несколько штук материи, сладости и лимонад в бутылках, не причинив никакого зла бледному и окаменевшему от ужаса лавочнику.

Умтакати разыскал Коломба и Мбазо во втором отряде, где командиром был Мгомбана. На несколько шагов впереди колонны верхом на лошадях ехали Бамбата и его помощники. На них были полицейские каски и шинели, а за спиной висели новые винтовки и на боку — патронташи. Воины выглядели грозно — первый успех уже наложил на них свой отпечаток.

У крааля одного из мелких вождей была дана команда остановиться. Вождь сидел на пороге своей хижины и смотрел на импи с выражением ужаса на лице. Его существование зависело от правительства; ежегодно ему платили несколько золотых монет, давали шинель с медными пуговицами, иногда его награждали королевской медалью. Он не был мятежником и энергично действовал в своем племени против молодых людей, отказывавшихся платить подушный налог.

— Разве так принимают гостей? — спросил у него Бамбата. — Мудрый человек режет скотину для гостя и думает о будущем.

Вождь пошел к загону для скота и отобрал тощую, больную телку. С кривой усмешкой Бамбата перепрыгнул через изгородь. Он нарочно выбрал самого жирного быка, огромное, еле переступавшее ногами животное с пестро-голубоватой шкурой, и выстрелил ему прямо в лоб. По крикам и смеху воинов и его собственной молодежи вождь понял, что сильно ошибся в расчетах. Во время пира все услышали далеко на западе за рекой удар грома. Однако туч не было видно. Это были залпы больших пушек правительства, обрушившиеся на пустые краали Бамбаты. Люди зашептались, напрягая зрение, чтобы увидеть хоть что-нибудь, хоть облачко дыма, поднимающегося над их объятыми пламенем пожара хижинами. Гул и грохот выстрелов оглашали еще некоторое время затянутую синеватой пеленой даль.

Молодые люди племени вооружились и двинулись вслед за Бамбатой. Таким образом, по мере того как импи переходили из одной долины в другую, их число возрастало. Их движение напоминало лавину. Индуны, простые воины, знахари и проповедники христианства вставали на защиту общего дела. Среди них был вождь Мангати, опытный военачальник, внук знаменитого зулусского полководца, который более чем полвека назад руководил массовым уничтожением белых переселенцев.

Вскоре они достигли священного места, могилы Кетчвайо, последнего верховного вождя свободного зулусского народа. Окруженная деревьями, могила находилась среди скал, возвышавшихся по берегу реки Тугела, охраняя границы страны и печали поверженного народа. К северу на тысячи футов вверх вздымались горы, перерезанные гигантскими ущельями и поросшие дремучими лесами. Могила и окружающий ее лес находились под охраной древнего вождя, который помнил еще те дни, когда здесь не было белых. Он танцевал на пиру перед битвой с переселенцами; он хорошо помнил уничтожение британской имперской армии при Изандлване и — это было известно всем — любил рассказывать о прежних днях мщения и разрушения. В свои девяносто шесть лет он вполне еще мог затянуть боевую песню и сносно проплясать военный танец. Бамбата знал старого вождя и теперь ждал его, стоя у могилы. Таинственные посланцы Младенца, Какьяна и Пеяна, исчезли по каким-то своим делам. Бамбата приказал воинам ставить походные хижины из веток и травы и расположил свой штаб в центре лагеря. Смутное беспокойство и тревога охватили воинов. Женщины, которые шли вслед за импи и сейчас занимались приготовлением еды, были необычно молчаливы. Среди них Коломб увидел Люси, но не посмел даже подойти к ней. Физическая близость с женщиной была запрещена заговором, и мужчина, нарушивший запрет даже с собственной женой, рисковал жизнью. Она была одета, как христианка, в синее полосатое платье, подоткнутое до колен, чтобы дать свободу движениям. На груди у нее был вышит небольшой красный крест, а волосы ее были повязаны красной косынкой. Она взглянула на него, и в ее взгляде он уловил страх — тот самый рождающийся из неуверенности страх, который охватил весь лагерь.

Днем Бамбата созвал совет военачальников, и Мгомбана, командир второго отряда, взял с собой Коломба и его дядю Умтакати. Они ожидали услышать нечто серьезное и поэтому уселись вокруг командира в мрачном молчании. Давид и два других проповедника христианства тоже присутствовали на совете. Малаза был по уши закутан в одеяла, а его бегающие, налитые кровью глаза быстро оглядывали всех воинов, задерживаясь только на проповедниках.

Бамбата без всяких церемоний тотчас же сообщил им, что гонцов, которых он послал к могущественным вождям северной и южной части реки, постигла неудача. Двоих из них вожди арестовали и передали их, связанных по рукам и ногам, белым властям.

Другие вожди, как, например, Ндабула, трусят и не двинутся с места до тех пор, пока не убедятся, что восстание идет успешно. Коломб вспомнил слова Мьонго о вождях: они продались белым и откололись от своего народа, им нельзя доверять. Да и сам Бамбата — восстал бы он, если бы не был низложен? И Коломб задумался о горькой судьбе Мьонго. Тот не успел и шагу сделать, как его выдал Мвели, его собственный вождь. А теперь он лежит в тюрьме и будет лежать там до тех пор, пока не наберется сил, чтобы встать, и тогда его расстреляют. Что делать?

Бамбата продолжал рассказывать: он послал гонца и на восток, в страну сахара. Этот человек вернулся. Что он сказал? Он сказал, что оттуда нечего ждать поддержки. Белые набирают к себе в армию десятками тысяч рабочих с плантаций, их части называются комиссарскими импи. Некоторых же зачисляют в зулулендскую полицию. Импи и полиция должны стать ассагаями, которыми белые поразят восставших.

— Нас должен сожрать наш собственный народ, — сухо заключил Бамбата.

Коломб изумлялся его хладнокровию и, слушая высказывания других военачальников, чувствовал, что среди них нет человека, который мог бы сравниться с Бамбатой непокорностью и отвагой. Мангати предложил простое и практическое решение: вождей, которые откажут им в помощи, нужно убивать.

— Мы не можем терять времени, — сказал он. — Когда Младенец прикажет, вожди восстанут. Но псов, которые откажутся выступить, придется уничтожить. Тогда их племена примкнут к восстанию.

Все согласились с ним.

— Младенец уже сказал свое слово, — заявил Бамбата. — Мы должны следовать его приказу.

Так вот чем объяснялась его храбрость и уверенность. Терять ему было нечего, поэтому он будет жить и умрет по приказу Младенца. Разве он не пришел к могиле Кетчвайо, отца Младенца, и не разбил там лагерь? Коломб попросил разрешения говорить.

— Вождь, — сказал он, — мы слышали эту новость о Младенце. Какая правда заключается в ней?

— Берегись, ты трогаешь быка за больное место, — ответил Бамбата.

— Я думаю о безопасности моего вождя и его воинов, — продолжал Коломб, и прищуренные глаза его превратились в щелочки. — Младенец сидит в своем дворце. Бог сидит над нами на небесах. Протягивают ли они руку, чтобы рассеять наших врагов? Вождь, мы этого не видели. Мы поднялись на борьбу, и мы одни несем эту тяжкую ношу. Все глаза устремлены на нас, мы не можем сидеть и ждать помощи.

— Это твоя война? — спросил кто-то из старших.

— Это война Черного Дома. Вождь, вот что я предлагаю. Нужно действовать быстро. Этих комиссарских импи можно разогнать не копьями, не пулями, а словами. Пошли шпионов, чтобы они проникли в сердца рабочих и разрушили импи изнутри, как белые муравьи разрушают силу дерева. Что же касается вождей, которые не желают присоединиться к нам, — разве это странно? Кто ожидал иного? Разве вожди голодают, платят налоги или выполняют принудительные работы на дорогах? Разве они не получают денег от правительства и не живут под его крылышком? Вождь, ты был низложен. А что ты сделал с Вороной?

— Он убежал и ищет защиты у белых. Я думаю, Мангати прав… Мне следовало застрелить его.

— Он сам застрелился. Теперь все знают, что он предатель.

— Он предатель, — забормотали присутствующие.

— Подвергни всех вождей испытанию. Но, посылая одного гонца в большой крааль, пошли семерых в малые краали, где живут бедняки и где каждый юноша только и ждет сигнала, чтобы взять в руки оружие. Пусть наше восстание опустошит племена, все до одного, отсюда и до моря, отсюда и до гор. Пусть вожди сидят у пустых гнезд. Зачем они поднимают против нас импи, желая доказать, что они верные слуги правительства? Они могли бы сделать это иначе.

Он сел на свое место, но молчание вокруг него было угрожающим. Те, кто сидел рядом с ним, отодвинулись. Затем раздались приглушенные восклицания, словно люди внезапно обрели дар речи. Резкий крик вырвался из груди Малазы. Он вытянул костлявую руку из-под своих одеял и простер ее в сторону Коломба.

— Обманщик говорит лживым языком! — закричал он. — Мы знаем этого человека. Разве мы воюем для того, чтобы свергнуть власть наших законных вождей? Лучше убить одного, который сбился с пути, и поставить на его место другого, чем дать волю всякому сброду.

— Это война во имя спасения зулусского народа, — ответил Коломб.

— Мы слышали достаточно, — резко сказал старый индуна. — Ни один человек не поднимет оружия без приказа своего вождя. Ни один воин не пойдет в бой за простым человеком. Что произошло с Мьонго? Он был уничтожен, не сделав и шага.

— Разве у белых есть племена, вожди и знахари? — спросил Коломб. — Нет. Поэтому они и побеждают в войнах.

— Этот человек позорит нас! — злобно выкрикнул Малаза. — Он хочет, чтобы мы были белыми. Иди… Иди и смой добрую черную краску со своего тела!

Бамбата поднял свой жезл, подавая знак к окончанию спора.

— Замолчите, — спокойно сказал он. — Этот человек познал многое. Разве мы боимся знаний только потому, что они незнакомы нам и исходят от белых? Он требует новых и неслыханных доселе вещей и говорит умно, недаром его слова обвиваются вокруг наших голов. Может быть, он прав. Пусть каждый хорошенько думает и храбро сражается. Но я говорю: охотник не может бежать быстрее своих собак.

Старики несколько смутились. Это был язвительный упрек, и все они весьма остро его ощутили. Малаза, который, казалось, заснул под кучей одеял, косо повел своими красноватыми глазками.

— Кто же собака? — подозрительно спросил он.

— Ты, — со смехом ответил один из присутствующих, поднимаясь, чтобы уйти.

— Кто это сказал?

— Зачем тебе знать? — сказал Мгомбана. — Шкура у тебя разорвана и ползаешь ты на четвереньках. Вот почему ты похож на собаку, старик. Трудновато тебе будет задирать ногу, чтобы помочиться на стену хижины.

— Вы еще увидите! Погодите, вы еще увидите! — заревел Малаза.

Коломб понял слова вождя как согласие с его, Коломба, планом. Поэтому, взяв с собой Умтакати, он отправился вниз в долину, туда, где среди окутанных парами равнин и низких холмов раскинулись необозримые плантации сахарного тростника. Они пошли без оружия, как простые работники, оставив свои винтовки на попечение Мбазо. По ночам они подползали к полицейским баракам около магистратов и беседовали с зулусами-полицейскими. Они очень обрадовались, узнав, что многие полицейские недовольны и только ждут случая, чтобы примкнуть к восставшим.

— Вы, видно, ждете, что ваши вожди поведут вас против белых? — спрашивал Коломб.

Большинство понимало смысл этого вопроса. Вожди племен уже давно пали в их глазах, ибо в большинстве это были пьяницы и подхалимы, вымогавшие деньги у своего народа.

— Мы ждем минуты, когда сюда подует ветер и огонь доберется и до нас, — обычно отвечал кто-нибудь.

— Подожгите хворост сами, — советовал Коломб.

Штаб по вербовке комиссарских импи помещался около сахародробилки, среди камедных деревьев на берегу реки. Ряды построенных из кирпича и железа бараков, где под знойными лучами солнца было жарко, как в печи, были окружены изгородью из колючей проволоки. На вершине холма, на расстоянии полумили от сахародробилки, стояли уютные домики белых управляющих, инженеров, десятников и надсмотрщиков. Вокруг домиков росли пальмы, были разбиты лужайки и сады, полные ярких цветов. Коломба и Умтакати спросили, почему они хотят вступить в ряды комиссарских импи.

— Мы — за правительство и мы слышали, что у вас хорошо платят.

— Да, платят хорошо, — подтвердил служащий с сахародробилки, одетый в форму лейтенанта. — Десять шиллингов в месяц.

Коломб свистнул сквозь зубы.

— Вот это да! — сказал он.

Умтакати одобрительно промычал.

Более тысячи человек было втиснуто в бараки, предназначенные для двухсот пятидесяти рабочих. Они готовили себе на ужин овсяную кашу, и с первого взгляда можно было заметить, что эти люди чем-то встревожены. Они совсем не берегли съестные припасы. Вместо того чтобы аккуратно открыть свои мешки с крупой, люди попросту протыкали их ножами для резки тростника и, просыпая добрую половину на пол, наполняли крупой ведра или горшки. Один из них сорвал с петель дверь и топором разрубил ее на дрова. Все при этом рассмеялись, и даже назначенные белыми индуны молчали.

— Когда мы получим винтовки? — спросил Коломб.

— Ты что, с ума сошел? Нам не дадут винтовок.

— А что же?

— Ассагаи.

— Ну что ж, нам будет легче проливать кровь наших братьев ассагаями, — прогудел Умтакати.

Люди инстинктивно почуяли что-то неладное и стали следить за двумя незнакомцами. Коломб больше ничего не сказал, но своему дяде он шепнул:

— Наша работа уже наполовину сделана.

Весь вечер они подробно рассказывали, якобы со слухов, о событиях в Мпанзе и о восстании племен в бассейне реки. Им было известно множество деталей, но люди расспрашивали их о Бамбате.

— Он вождь, но вождь военный. И он, и посланцы Младенца, да и все другие носят оружие и метко стреляют.

— Нас застрелят! — восклицали некоторые.

— Возможно, но ведь нам хорошо платят.

— А если нас убьют прежде, чем мы получим наши деньги?

— Они заплатят твоему призраку!

Собравшиеся отпускали ядовитые шутки. К утру солдаты комиссарских импи остановились на двух требованиях: они пожелали получить вперед трехмесячное жалованье и заявили, что будут оборонять только сахародробилку и поселок белых.

Их выстроили в тени камедных деревьев и раздали им белые фуфайки и красные лоскуты, которые полагалось носить на рукаве. Это была их форма. Ассагаи будут розданы, когда они выступят в поход.

Командир импи прибыл к сахародробилке в красном автомобиле. Его звали майор Бертрам; с ним были зулусский комиссар и помощник начальника полиции. В сопровождении одетых в новые офицерские мундиры служащих управления плантаций они произвели смотр импи. Воины отдали им приветственный салют — байете.

Майор Бертрам повернулся к своим спутникам.

— Почти все эти люди — рабочие с плантаций. Они работали у моего отца и у меня. За ними стоят два поколения верности.

— Я знаю зулусов, — сказал комиссар. — Они восстают только против тех, кто с ними плохо обращается.

— Да, против тех, кто с ними плохо обращается, — подтвердил мистер Бертрам, шагая вдоль рядов импи.

— Обращайтесь с ними хорошо, и лучших воинов вам не сыскать во всем мире. Они прирожденные солдаты, послушные, мужественные, ими легко командовать…

— Когда у них желудок полон.

— Что ж, это свойственно всем армиям начиная со времен Цезаря. Майор Бертрам, я счастлив, что командование поручено именно вам. Они вас знают и уважают. Ведь они должны сражаться против своих родных и друзей, но, даже несмотря на это, вы не найдете в их рядах предателей и изменников.

Помощник начальника полиции подождал, пока смотр закончится, а затем конфиденциально сообщил командирам:

— Должен сказать вам, что прошлой ночью из зулулендской полиции дезертировало не менее двадцати человек и три полицейских поста с верховьев реки перешли на сторону мятежников.

— Неужели? Почему же вы не известили нас?

— Вот я и говорю вам.

— Клянусь богом, когда дело доходит до решительных действий, они все становятся мошенниками и бездельниками. Они лишены чувства благодарности, они даже не знают о его существовании.

— Я советую расформировать зулулендскую полицию, а затем снова ее набрать. Отбирая лучших, я смогу создать вооруженную гвардию. Я рад, что приехал посмотреть импи.

— Но можем ли мы поручиться за них? — спросил майор Бертрам.

Он торопился в соседние усадьбы и уже уселся за руль автомобиля. Он велел лейтенанту заводить, и мотор заревел. Делегаты от импи стояли в стороне, не решаясь подойти к вздрагивающей, чихающей дымом машине. Это были пожилые, зрелые люди, среди них находился и Умтакати.

— Какого черта им нужно? — крикнул майор Бертрам.

Лейтенант, кассир управления, поговорил с ними и встревоженный вернулся к машине. Майор Бертрам нажал на тормоз, и мотор, кашлянув, заглох. Трехмесячное жалованье вперед и отказ покинуть этот район! Он повернулся к комиссару.

— Вот ваши прирожденные солдаты, сэр. Не арестовать ли этих наглецов, и дело с концом?

— Это не наглецы, это пожилые люди, — сказал комиссар.

— Арестовать их невозможно, — заметил начальник полиции.

Зулусы медленно двигались к машине. Широколицый великан с проседью в бороде поднял руку.

— У нас есть третья просьба, великие отцы. Мы просим, чтобы нам дали винтовки.

Когда майору Бертраму перевели эти слова, он побагровел.

— Эти импи становятся опасными, и все это плохо кончится. Что нам делать, мистер Сондерс?

— Я все еще очень верю…

— Нет, нет, вы верите во всех кафров, как в Динузулу. Я думаю, придется их расформировать.

— Об этом нечего и думать, если только вы не пожелаете снова дать им работу на плантациях.

— Почему я должен выручать вас?

— Не только меня, но и себя тоже. Их необходимо беречь от смуты, держать в строгом подчинении.

— Очень хорошо, — сказал сахарный магнат. — Я готов нанять их вновь за обычную плату. Но я не могу взять на себя бесплатное питание. С них будут вычитать шиллинг в неделю за еду.

Автомобиль был снова заведен, и они помчались по дороге, врезавшейся в зеленую стену сахарного тростника.

Служащие с сахародробилки бродили по усадьбе или сидели в конторе, расстегнув кобуры револьверов. Они были слишком напуганы, чтобы после расформирования импи, да еще при вычетах за питание, предложить людям снова выйти на работу. Их было явно недостаточно, чтобы справиться с тысячей недовольных. Под лучами солнца от сахарных плантаций шел пар, и кучи выжатого тростника возле сахародробилки наполняли воздух тошнотворно-кислым запахом. В бараках или на грязном берегу реки собирались рабочие-зулусы и весь день о чем-то подозрительно шептались. Потом они стали уходить в тростниковые поля — сначала маленькими группами; оттуда никто не возвращался. Белые служащие ждали известий о положении в других вербовочных пунктах, куда направился с инспекторским осмотром их управляющий и командир. Но рабочие тоже посылали своих людей шепнуть словечко завербованным. Импи получили удар и теперь угрожающе притаились в бараках и на плантациях.

Коломб и Умтакати вернулись к могиле Кетчвайо на четвертый день. Воины передвинулись к опушке леса, и Коломб с Умтакати встретили их у перелеска, когда они только снялись с места, взяв с собой все свое вооружение. Для приветствий не было времени — у людей были другие заботы, достаточно важные и волнующие. Бамбаты нигде не было видно. Шеренга за шеренгой воины пробирались среди деревьев, скал и утесов. В некоторых местах они выходили на прогалины, заросшие высокой травой и папоротником, а затем снова углублялись в дремучий лес. Ползучие растения и волокнистый тростник гирляндами свисали с ветвей, а среди скал виднелись заросли золотых и красный лилий. Все выше и выше, на тысячи футов взбирались они. Сквозь расселины они видели долины, лежащие внизу, а затем зеленая листва деревьев сомкнулась у них над головами. Подъем привел их к узкому, заросшему травой горному кряжу, и, когда они перевалили через него, перед ними открылся еще один, с еще более страшным ущельем, убегавшим в туманные глубины джунглей, где находился их дом. Солнце слепило глаза; внизу на уступе горы, который, казалось, нависал над цитаделью их дома, раскинулся большой крааль из множества хижин.

Коломб узнал у Мбазо цель этого похода: девяностошестилетний вождь Сигананда, у которого было восемнадцать жен и сотни детей, внуков и правнуков, решил примкнуть к восставшим и взял Бамбату под свое покровительство. Он послал гонцов к похожему на жреца хранителю могилы Кетчвайо и к Младенцу, чтобы подтвердить свои воинственные намерения. А своим советникам, боявшимся, что восстание будет потоплено в крови, он невозмутимо сказал:

— Да, некоторые слишком разленились и обросли жиром, им придется умереть и покинуть своих красивых жен.

Крааль старого вождя назывался Дворцом нищего, ибо в нем укрывался попавший в беду Кетчвайо — ведь Сигананда был его двоюродным братом и принадлежал к этому же высокому роду. Темнокожих воинов остановили выше хижин и загонов для скота, на склоне холма, заросшего пожелтевшей под косыми лучами солнца травой. Невдалеке, в кругу воинов, Коломб увидел своего вождя рядом с Сиганандой. Около них толпились вожди помельче, индуны, посланцы Младенца и два знахаря. Бамбата был одет в захваченную у врагов одежду: на нем были полицейский шлем и шинель и портупеи крест-накрест. В середине круга стоял громадный черно-белый бык — подарок Сигананды, знак покровительства и дружбы. Бамбата дал свою винтовку стоявшему рядом воину и приказал застрелить быка. Воин выстрелил дважды, но бык продолжал стоять и только испуганно мотал головой. Помощники Бамбаты закричали, что Бамбата заколдовал животное от пуль. Только он один может убить его. Бамбата встал, схватил винтовку и выстрелил быку прямо в лоб. Бык судорожно вздернул голову и рухнул на траву. Первые два патрона были холостые. Коломб видел обман, он стоял, бормоча себе под нос ругательства, а тысячи людей прыгали, топали ногами и выли от восторга. Племя нкуби состояло из умелых ремесленников, кузнецов и оружейников, изготовлявших ассагаи и палицы; сам Сигананда, несмотря на свои преклонные лета, умел делать знаменитые зазубренные кинжалы. Но их всех одурачили детским трюком с винтовкой.

Два знахаря были из племени басуто, жившего по ту сторону гор; рассказывали, что их снадобья, составленные из львиного жира, волшебных корней и даже человеческого мяса, обладали чудодейственной силой. Малаза сидел в стороне, что-то бормоча и ворочая языком во рту. Коломб взглядом поискал Давида и двух других христианских проповедников, которые присоединились к повстанцам. Он увидел их наконец примерно в пятидесяти шагах от места сборища воинов, несколько выше по склону холма. Давид держал в руках раскрытую библию, и они все трое что-то читали вслух. Они знали, что их оттеснили в сторону ради древних церемоний лесных жителей. Бамбата искал силу где только мог, но нкуби не желали отступиться от своих исконных обычаев. Коломб выбрался из рядов и медленно, втянув голову в плечи, зная, что поступает рискованно и опрометчиво, направился по открытому травянистому склону к проповедникам. Он всегда старался представить себе, что сделал бы Мьонго, что могли бы сделать и подумать Джордж Олдхем или Том, будь они зулусами; и он вспомнил, что Люси упорно не снимала своего христианского платья даже у костров, где варилась пища для армии мятежников.

Воины, откинув со лба белые бычьи хвосты и страусовые перья, качались в медленном символическом танце. Их перестроили в две шеренги, и затем начался великий заговор, более могущественный, чем любой, какой способен был выдумать Малаза. Воины парами проходили через воображаемые «ворота» возле вождей. Выходя из «ворот», они должны были быстро пройти сквозь пламя костра, посыпанного зелеными травами, снадобьями и кусками жира. От костра шел удушливый дым, заставлявший их беспрерывно кашлять. Один из знахарей басуто с раскрашенным белой и красной краской лицом и двумя острыми рогами, прикрепленными к голове, ожидал их позади костра, возле огромного горшка с какой-то едкой жидкостью. Он окунал в нее хвост какого-то зверя и окроплял воинов, когда они проходили мимо, и они чувствовали, как эти капли жгут их обнаженные тела. Второй знахарь, закутанный в меховое одеяло, в ожерелье из зубов диких собак, сидел на корточках возле другого горшка со снадобьем. Он черпал жидкость тыквенным ковшом и заставлял каждого воина отхлебнуть и держать жидкость во рту, не проглатывая.

Затем был образован военный круг, умкумби, из всех импи, а внутрь круга вошли вожди. Старый Сигананда заговорил слабым, но четким голосом:

— Вы находитесь под охраной могущественных снадобий — пули белых не смогут проникнуть в ваше тело или причинить вам какой-либо вред, но только вот при каких условиях: воздерживайтесь от близости с женщинами и спите на голой земле, а не на циновках. Нарушив эти условия, вы будете открыты для ран и смерти. С сегодняшнего дня я поднимаю оружие против белых. Смерть врагу!

Старый вождь назвал пароль и отзыв на него, чтобы ночью часовые могли проверить любого: «Что ты говоришь?» — «Это все шутки».

Вожди посовещались, и вскоре к трем христианским проповедникам подбежал гонец. Нужно благословить импи — Бамбата явно сумел воспользоваться своим влиянием. Проповедники направились к кругу, образованному воинами, и Коломб последовал за ними. Один из них, Павел, вступил в круг. Сильным низким голосом он запел «Аллилуйя», а затем начал молиться, прося бога даровать им победу. «Аминь», — откликнулись воины Бамбаты.

— Да поможет вам бог выйти из боя целыми и невредимыми, — продолжал проповедник.

— Мы закрыты, — бормотали воины, все еще держа во рту горькое снадобье.

— Но смерть не страшна, — пел Павел, — в глазах бога и в сердце его сына Иисуса Христа.

После произнесенного Павлом благословения взоры всех присутствующих обратились в ту сторону, где находилась столица белых — Питермарицбург. Один за другим бросались они вперед и выплевывали, как бы на столицу, снадобье и слюну.

— Долой короля! — кричали они. — Разрушить Питермарицбург! Смерть врагу!

Над вершинами северных гор подул холодный ветер, и в долину спустился туман. Из глубины ущелий выползал мрак. Хижины крааля старого вождя скрылись во тьме, и казалось, будто импи столпились где-то между небом и землей, окруженные только мягким, неосязаемым кольцом тишины.

Воины переговаривались, сидя у костров. Заговоры и боевая мощь их рядов, возросшая благодаря присоединению знаменитых нкуби, породили новую уверенность. Но их беспокоило бездействие правительства. Несколько разведчиков появлялись на вершинах холмов и тотчас же исчезали; воинских частей белых не было видно. Бамбата, одобрительно кивая головой, выслушал сообщение о том, что комиссарские импи, созданные белыми, распались. Но значительно больше его заинтересовало донесение о том, что судьи снова приступили к сбору налога.

— Шакалы! — закричал он. — Им следовало бы подпалить хвосты.

Пеяна, посланец Младенца, поднялся от костра и скрылся в темноте. Коломб пошел за ним и увидел, что он подозвал к себе какого-то воина, сидевшего у другого костра.

— Возьми винтовку и застрели судью, — сказал он, — Перейди через реку и отыщи Мэтью Хемпа. Он собирает налог в краалях Ндабулы.

Воин, который принадлежал к племени Пеяны, обитавшему в северном течении реки, с готовностью схватил винтовку и начал свертывать и стягивать ремнем свои одеяла. Когда он покидал лагерь, Коломб остановил его.

— Куда ты идешь?

— Прикончить зверя.

— Ты идешь застрелить Мэтью Хемпа?

— Кто ты такой и какое тебе до этого дело?

— Запрещено убивать женщин, детей и невооруженных мужчин.

— Отойди, не то я пристрелю и тебя, — нагло заявил воин.

Он прошмыгнул мимо Коломба и скрылся во тьме. Коломб подошел к вождю и рассказал ему о том, что видел.

— Если воин ушел, значит, такова воля вождя, — заявил Пеяна.

— Я сказал, что судьям следовало бы подпалить хвосты, но я никого не посылал убивать Мэтью, — сказал Бамбата. — Я устал. Иди.

Глава XXI

ДОМОРОЩЕННЫЙ ФИЛОСОФ

Смерть мистера Мэтью Хемпа за одну ночь превратила его в национального героя и великомученика, однако обстоятельства его смерти были далеко не героическими. Во время сбора налога в краале Ндабулы он пьянствовал и играл в карты в каменном здании, приспособленном под лавку, которое охранялось часовыми. Ночью поднялась суматоха: лошади каким-то образом вырвались на свободу. Мистер Хемп с фонарем в руках подошел к дверям и был ранен в руку выстрелом с близкого расстояния. Вторым выстрелом был ранен в грудь один из полицейских. Судья умер не то от испуга, не то от потери крови еще до прихода врача. В подробности никто не вдавался, ясно было одно: чиновник Короны, исполнявший свой служебный долг, несмотря на опасность, был зверски убит ночью кровожадным злодеем. Миссис Хемп вскоре доставили в столицу из Грейтауна, где она укрылась, когда началось восстание. Ей была назначена пенсия от государства.

Майор Атер Хемп, офицер штаба запасного кавалерийского полка Ройстона, находился в учебном лагере на севере страны, когда эта новость была передана по телеграфу. Он тут же направился в палатку штаба боевых частей полковника Эльтона.

— Приношу соболезнование, — сказал полковник Эльтон, здороваясь. — Смерть вашего отца потрясла весь мир.

— Спасибо, сэр, я очень благодарен вам за ваши слова и никогда их не забуду, — ответил Атер. Губы его дрожали, веки покраснели и вспухли.

— Ваш отец был выдающимся человеком. Людям, подобным ему, нельзя найти замену.

— Вы очень добры, сэр.

— Могу ли я что-нибудь сделать для вас?

— Да, сэр. Я прошу вас дать мне такую должность, где я мог бы непосредственно участвовать в боях с возможно большим количеством врагов.

— Я понимаю ваши вполне естественные чувства, майор Хемп, но война — не арена для мести.

Атер, хорошо знавший этого человека, изумленно уставился на него.

— Кавалерийский полк Ройстона будет на передовой, — добавил Эльтон.

Он сел и начал перелистывать свои бумаги.

— Я мог бы принести пользу в разведке, сэр. Я знаю язык.

Полковник Эльтон окинул его суровым взглядом и еще больше нахмурился. Он не желал никаких лишних разговоров и хотел в полной мере использовать особые качества этого перенесшего тяжкую утрату офицера. Он снова бросил на Атера холодный взгляд.

— Я формирую часть из зулусов; она будет прочесывать лес и гнать мятежников под дула наших винтовок. Как вы смотрите на подобное назначение?

— Я согласен, сэр.

— Каждого зулуса следует рассматривать как потенциального врага независимо от того, вооружен он или нет. Я буду гнать неприятеля с севера, очищая кустарник и лес на флангах. — Он быстро показал движение частей по карте. — Здесь невозможно заранее предусмотреть все приказами, поэтому вам предоставляется полная свобода действий, но, конечно, под вашу ответственность, понятно?

— Да, сэр.

Том столкнулся с Атером в офицерской столовой. Он не мог заставить себя выразить Атеру соболезнование и попытался пройти мимо, ограничившись кивком головы. Две недели вынужденной бездеятельности в ожидании, когда же наконец разведывательные отряды нащупают основное ядро мятежа, породили раздражение в рядах боевых частей, и лучше было обходиться без лишних слов. Но Атер остановился прямо перед ним, и, так как в столовой было еще около десятка офицеров, Том не мог пойти на ссору.

— Как поживаешь, Том?

— Спасибо, ничего.

Окружающие ждали, что он участливо протянет Атеру руку, но он стоял прямой и сдержанный, и губы его были слишком плотно сжаты. Не выразить соболезнования человеку, отец которого погиб в кровавой схватке с врагом, — это уж слишком! Атер огляделся.

— Том, ведь ты хорошо говоришь по-зулусски… пожалуй, лучше всех. Я хочу воспользоваться твоими услугами.

— Я служу в армии не в качестве переводчика.

— Ты ведь еще не знаешь, что я хочу сказать. Формируется часть из зулусов, и мы не хотим повторить неудачный опыт зулулендского комиссарского импи. Нам нужны обученные офицеры, владеющие местным языком.

— К сожалению, это дело не для меня.

— Вы не имеете права отказываться, лейтенант Эрскин.

— Тут дело не в отказе. Я просто не гожусь для этого, вот и все.

— Ладно, Том, — усмехнулся Атер, — мы еще поговорим с тобой об этом. Я так легко не сдаюсь. Ты слишком полезен, чтобы от тебя отказываться. Как поживает твое семейство?

— Спасибо, хорошо.

— А очаровательная Линда?

На дерзкие оскорбления Атера можно было ответить только одним способом: дать ему по физиономии, оставшись с ним один на один. Этого Том не мог сделать. Его мало беспокоило мнение других офицеров, и он был совершенно убежден, что, каковы бы ни были последствия, Мэтью Хемп получил по заслугам. Атер может стать кумиром действующей армии, но Том был полон решимости никогда не служить под его началом. Он заметил адъютанта и подошел к нему. Лицо его было мрачно, на висках пульсировали набухшие жилки.

— Что-нибудь случилось, Том? — спросил майор Кэвелл, беря его под руку.

— Мне хотелось бы поговорить с вами наедине.

Они вышли из палатки; ночь была холодная, в небе ярко горели звезды, в воздухе чувствовался легкий мороз.

— Они снова намерены забрать меня из легкой кавалерии.

— А ты этого хочешь?

— Нет.

— Хорошо, Том. Если это будет зависеть от меня, ты останешься на своем месте.

Он пытался угадать, какая буря бушует за этим обычно спокойным взглядом голубых глаз лейтенанта, и подумал про себя: слава богу, что не я его противник.

— Не беспокойся. Я был бы ослом, если бы отпустил тебя. И дело не только в личном отношении.

— Я признателен вам, майор Кэвелл. Есть какие-нибудь новости?

— Как только мы соберем достаточные силы для обороны тыла и коммуникаций, мы двинемся в бассейн Тугела. Один промах, и зулусы схватят нас за горло.

— Кто это говорит?

Майор направился к столовой.

— Пошли, здесь холодно. Давай зайдем и выпьем.

Отряды под командованием полковника Эльтона и других офицеров начали предпринимать рейды в дикую, покрытую дремучими лесами местность, где вспыхнул и продолжал гореть мятеж, разбрасывая во все стороны грозные искры. Полковник Эльтон был уверен, что он натолкнулся на самый центр восстания, яркое пламя которого могло охватить весь континент. Он телеграфировал о своих опасениях в Питермарицбург и просил свободы действий не только для изоляции и ликвидации Бамбаты, но и для того, чтобы дать племенам, оставшимся у него в тылу и расположенным вдоль линии операций, такой урок, чтобы они никогда его не забыли. Кавалерийские отряды, слишком сильные, чтобы на них можно было напасть на открытом месте, но недостаточно сильные, чтобы окружить и заставить драться мятежных импи, непрерывно прочесывали леса. Была какая-то отчаянная и беспокойная сила в подвигах, какие совершала милиция и какие она сама прежде считала невозможными. Эльтон делил с солдатами все лишения, и они не могли жаловаться, видя рядом с собой холодное, суровое лицо и подтянутую фигуру своего командира и наблюдая, как он загоняет лошадь за лошадью. Тысячи загнанных лошадей были отправлены в тыл и заменены запасными. Вдоль дороги валялись скелеты мулов, разбитые фургоны и поломанные колеса орудий. Том не слезал с седла и теперь уже ехал вперед и вперед и, ничего не сознавая, как заведенная машина. Он видел, как падают от истощения и подыхают мулы, навьюченные пулеметами; видел, как по целым ночам работают кузнецы и их подручные, стараясь вовремя подковать кавалерийских лошадей и подготовить новые хода для орудий и зарядных ящиков.

Люди начали состязаться между собой, кто больше убьет зулусов. Они бывали весьма разочарованы, если им доводилось возвращаться из карательной экспедиции с небольшими трофеями. Многие кавалеристы перестали бриться и отращивали бороды. В горах они дрожали от холода в ясные морозные ночи и от сырости, когда дул ветер с океана; внизу, в ущельях, окутанных испарениями, их трепала малярия. Наградой за невероятные лишения, какие приходилось испытывать частям Эльтона, была возможность убивать, жечь и грабить. Суровая цензура прикрывала эту деятельность, а скупые донесения, посылаемые ежедневно по телеграфу, сообщали об отваге и мужестве войск, наносящих противнику большой урон ценою ничтожных потерь.

Часть зулусов-наемников была быстро сформирована и разбита на отряды, превосходившие по числу бойцов эскадроны белых кавалеристов. Наемников Атер Хемп набрал из жителей отдаленных разорившихся селений, из городских бродяг и преступников, а с помощью вербовщиков он нашел и продажных вождей. Все чаще и чаще, особенно в горных, лесистых местностях, совершались рейды под прикрытием отрядов наемников, причем кавалеристы углублялись в леса спешившись. Атер и его офицеры называли своих людей вонючим сбродом. Их то и дело обыскивали, и тех, у кого находили хоть один патрон, привязывали к фургонному колесу и били кнутом до потери сознания. Часто они обращались в бегство от одного выстрела зулусского снайпера, а некоторые переходили на сторону повстанцев. Но остальные очень энергично помогали белым. Большими группами они разоряли и опустошали земли племен. После очередного такого налета им отдавали некоторое количество скота, коз и овец, захваченных ими, и они досыта наедались мясом на своих пирах. Они разыскивали и раскапывали тайные житницы. День и ночь проводили они в страхе, боясь мести Бамбаты и пуль белых кавалеристов, пулеметчиков и артиллеристов. На руках и на голове у них были белые и красные лоскуты, по которым их можно было опознавать, и за эти повязки они получили презрительную кличку «грифы-стервятники».

В каждом «грифе-стервятнике» подозревали потенциального шпиона и мятежника. Им не говорили заранее о предстоящей операции, а просто в последний момент вытаскивали из-под одеял в холодную ночь и молчаливых, дрожащих гнали через ущелье или кордон мимо местности, на которую должен был обрушиться артиллерийский огонь. Майор Хемп следил за ними подозрительным взглядом и выбирал себе телохранителей из числа самых закаленных и смелых людей.

— В жизни не встречал столько головорезов сразу, — говорил он шутливо. — Когда представление закончится, их всех надо бы расстрелять.

К тому времени он уже собственноручно убил тридцать одного зулуса и взял три чокобези в качестве трофеев. Каждое новое убийство он отмечал зазубриной на прикладе своей безотказно действующей винтовки системы «Ли-Метфорд».

— Я дойду до сотни, — говорил он.

На передовые позиции прибыл фургон с грузом огромных тяжелых тюков — подарок солдатам от лондонских граждан и приверженцев резидента колонии. В тюках оказались сотни комплектов кольчуг. Люди были изумлены. Они считали, что кольчуги ушли в прошлое вместе с крестовыми походами, и им казалось недостойным надевать на себя панцирь, когда плечи и грудь противника обнажены, а все его вооружение состоит обычно только из ассагая и щита. Но в памяти еще свежи были воспоминания о товарищах, погибших на дороге, о леденящем кровь крике человека, которого проткнули копьем с зазубренным наконечником. Первую партию кольчуг передали Уиненскому полку легкой кавалерии, и пятьдесят человек, краснея от стыда и смущения, приняли этот дар.

Том слышал, как сержант Дональдсон сказал:

— Посмотрите только на этих проклятых трусов.

Ни один солдат из Конистонского взвода не взял кольчуги. Но солдаты и офицеры других подразделений приняли и тут же надели эти доспехи под рубашки. Все офицеры части наемников последовали примеру майора Хемпа и взяли себе по кольчуге.

Этот подарок произвел большое впечатление на солдат. Во время долгого и утомительного похода кавалеристы подшучивали и громко смеялись над «сардинами» — так они окрестили тех, кто надел кольчугу. Кольчуги были тяжелые, да и солнце сильно припекало, и поэтому тела солдат покрывались мучительными волдырями и ссадинами. К концу второго дня кавалеристы были вынуждены со стыдом и отвращением сбросить надоевшую амуницию. И только один человек, как потом узнал Том, несмотря на всяческие неудобства, не пожелал расстаться с кольчугой. Это был майор Атер Хемп. Он носил ее под мундиром, а чтобы она не натирала тело, к его фуфайке были пришиты полоски корпии. Он даже спал в ней, беспокойно ворочаясь на своей походной койке и вскрикивая во сне. Наемникам теперь уже настолько не доверяли, что видели в них почти врагов; по ночам их сторожили пулеметчики, а во время рейдов на каждых трех «грифов-стервятников» приходился белый пехотинец. Атер Хемп боялся, что в любую минуту ему могут вонзить острие ассагая между лопаток.

Том понимал всю серьезность проблемы, тревожившей Эльтона. К тому времени в распоряжении полковника было уже десять тысяч человек — количество, превосходившее число мятежников. Но за спиной воинов Бамбаты стоял, как темнеющая грозовая туча, миллион враждебных зулусов. Бамбата искусно ускользал от каждого рейда белых, и его подвижные импи, казалось, таяли, чтобы потом снова появиться в самом неожиданном месте. В то же время они не переставали вести агитацию и терроризировали нерешительных вождей. Люди присоединялись к ним, не дожидаясь приказа своих вождей, они делали отважные многомильные вылазки в леса и заросли кустарника, приканчивая отставших солдат, опустошая продовольственные склады, иногда они стреляли из-за угла, а иногда нападали в открытую. Правда, их террор был лишь символическим, но за ним стояла мистическая вера в зулусский народ и в Младенца. Террор Эльтона был настоящим, решительным и жестоким. Первыми его испытали жители северного течения реки. На юге, на родине Бамбаты, царило относительное спокойствие — там не осталось ни одного мужчины. Только старики, женщины и дети прятались в кустарнике возле сгоревших дотла краалей. Том послал Тимми Малкэя и еще одного кавалериста в разведку на противоположный берег реки и узнал, что мероприятия по разорению племени зонди еще не коснулись крааля Но-Ингиля, находившегося выше в долине. Значит, пока еще старик был цел и невредим. Он узнал Тимми, угостил его пивом и прислал Тому поклон — «от одного врага другому», как он выразился, показав тем самым, что он поддерживает восставших сыновей и внуков.

Выступив на рассвете, Том несколько миль вел свой взвод по проселочной дороге, прежде чем произвести разведку в отлого спускавшихся долинах, которые обрывались вдали глубоким ущельем. На берегах ручьев высились двадцатифутовые древовидные папоротники, а на выжженной солнцем траве сверкала роса. На холме были расположены четко вырисовывавшиеся на фоне неба лачуги и фургоны лагеря дорожных рабочих. Лагерь был пуст — не было видно дыма костров, не слышно пения рабочих — зулусы сбежали с принудительных работ и присоединились к Бамбате или спрятались в лесах. Том вспомнил, как весной он встретил надсмотрщика Макрея, наблюдавшего за рабочими, обтесывавшими камень возле Ренсбергс Дрифта. Чувствуя опасность, Макрей просил тогда перевести его в другое место.

Взвод поскакал по холму к лагерю. Том поднял руку, и сержант скомандовал остановиться. На дороге лежал труп, влажный от росы; вокруг него расплылось большое темное пятно. Том спешился и один подошел к мертвецу. Перед ним лежал тучный мужчина с заросшим густой седой щетиной лицом и маленькими полуоткрытыми голубыми глазками. Надсмотрщик Макрей! Он получил удар прямо в сердце, успел сделать несколько шагов от фургона и упал на дороге. Лежа на боку, он до ужаса походил на свинью в Краю Колючих Акаций. Винтовка и патронташ пропали, и, очевидно, причиной убийства явилась лишь все возрастающая ожесточенность. Непонятно, зачем он, при всех своих страхах, вернулся в лагерь.

— Прикройте его и положите в фургон, — сказал Том, — мы потом приедем за ним. Я знал его. Бедный старик!

Они спускались с холма не по дороге. Густая трава приглушала стук копыт, и люди молчали, подавленные близостью смерти. То, что они увидели, не было похоже на ежедневные страхи перед началом боя, на избиение и расстрел пленных, на уничтожение всего, что дорого сердцу зулуса, на осквернение могил. Это зрелище придало новую горькую силу их чувствам. До сих пор мятежники не тронули ни одной белой женщины, ни одного ребенка и только изредка убивали штатских мужчин. Том не знал, за что убили Мэтью Хемпа, но считал его смерть вполне понятной: у него были сотни, тысячи смертельных врагов. А что сделал Макрей? Неумный и вечно пьяный, ратуя за ненавистную систему труда исибало[24]Исибало — система, основанная на принудительном даровом труде. — Примеч. автора. , он тоже, наверно, нажил себе должников, которые теперь и рассчитались с ним самым древним и самым надежным способом. Но кто же из белых не нажил себе таких должников? Их белая кожа, их законы, их власть, их оскорбительное поведение — все это шло в счет, тогда как малейшее, что говорило в их пользу, легко забывалось и бесследно исчезало из памяти.

Усталые и угрюмые вернулись в сумерках солдаты Конистонского взвода. Они привезли с собой завернутый в одеяло труп Макрея, и об этом тотчас же стало известно во всех палатках. Прибыли новые воинские части: добровольцы с иоганнесбургских улиц и золотых приисков, жаждущие сделать первый выстрел по врагу. Их громкий говор раздражал солдат милиции. Среди прибывших был также присланный Индийским конгрессом санитарный отряд во главе со стройным, невысокого роста унтер-офицером — адвокатом Ганди. Собравшиеся кавалеристы смеялись над необычным видом одетых в нелепые, плохо сидевшие на них мундиры индийцев, которые, сгрудившись у костров, готовили кари[25]Кари — индийское национальное блюдо из мяса или дичи с пряностями и рисом. — Примеч. ред. .

— Держитесь подальше, кули! — кричали солдаты. — И не бегите слишком быстро, когда услышите крики кафров: «Узуту!»

Индийцы не обращали никакого внимания на эти оскорбления и ничего не отвечали.

— Воздерживайтесь от всякого зла, — сказал им их предводитель на языке гуджарати. Их услуги были приняты в целях экономии, ибо зулусов невозможно было уговорить таскать носилки, разве что за очень высокую плату. Для предстоящих операций старались привлечь любые силы; все время прибывало пополнение, и в места, охваченные мятежом, с юга и востока двинулись внушительные колонны.

Уиненский полк легкой кавалерии затребовал пополнение боеприпасов, и в ответ тотчас же сообщили, что в полк высланы пули дум-дум марки V и VI, запрещенные во время англо-бурской войны. Эти пули с разрывной головкой наносили страшные раны. Том вызвал на совет сержанта Дональдсона и других младших командиров.

— Вы хотите стрелять пулями дум-дум? — прямо спросил он.

— Нет, сэр, — ответил самый молодой, и все остальные повторили:

— Нет, сэр.

— Это делает вам честь, — сказал он. — Дум-дум — не солдатское оружие. Это — оружие убийц, все порядочные страны мира запретили эти пули.

— Я слышал, что полиция и пехота уже пользуются ими, — заметил Дональдсон.

— Тем хуже. Я верну их обратно и возьму обычные.

— Мы согласны, сэр.

— Хватит ли нам патронов, пока мы не получим новых?

— Хватит, сэр, если не попадем в серьезную переделку.

Том нашел адъютанта, майора Кэвелла, в его палатке, где тот сидел за наскоро сколоченным столом. Вид у него был здоровый, лицо загорело, отчего волосы казались еще белее, а серые глаза — совсем светлыми. Он расправил плечи и улыбнулся.

— Возьми стул, Том.

Том достал из кармана обойму с пулями дум-дум и положил ее на бумаги майора Кэвелла, повернув к нему их страшные головки. Они посмотрели друг на друга.

— Да, Том… я знаю. Это чертовски неприятно.

— Я не намерен пользоваться ими, сэр.

— У нас нет выбора. Мне очень жаль, но таково положение. Мы получили их последними, а вообще-то они теперь в ходу.

— А ядовитых газов мы еще не получили?

— Том, ради бога, не волнуйся. Мы с тобой тут бессильны. Между нами, в Лондоне уже был страшный скандал из-за наших дел, и это стало известно всему миру.

— Очень рад слышать. Как же это обнаружилось?

— У кого-то заговорила совесть, и из Кейптауна проскользнула телеграмма. Такую вещь трудно скрыть.

— Но последствий-то никаких. Мы продолжаем в том же духе, и пули дум-дум взяты на вооружение.

— Да, последствий никаких, и будет даже хуже. К этому неизбежно ведут такие события, как убийство Хемпа и Макрея. Взгляни-ка сюда.

Майор Кэвелл протянул ему свежую газету и указал на переданный по телефону отчет о дебатах в английском парламенте. Заголовок гласил: «Протест в палате общин».

«Мистер Уорд. Не является ли марка V пулей дум-дум, употребление которой в цивилизованных войнах поставлено под сомнение?

Мистер Черчилль. Пуля дум-дум изготовляется в арсенале Дум-дум в Индии. Если достопочтенный член парламента желает спросить, принадлежат ли марки VI и VI к разрывным пулям, то я полагаю, что они действительно к ним принадлежат.

Мистер Флинн. Не было ли запрещено употребление пуль дум-дум в начале бурской войны?

Мистер Черчилль. Совершенно справедливо, что в войне с цивилизованным противником считалось весьма нежелательным применять подобные пули».

— Понятно, — сказал Том. — Кто такой этот мистер Черчилль?

— Это новый заместитель министра колоний — радикал, которому доводилось быть и консерватором.

— А Уорд и Флинн?

— Просто радикалы. Важно, Том, что это — новое правительство, а в Англии это означает, что у него не будет ни совести, ни гуманности, когда дело коснется его собственных интересов. Совесть появляется только у оппозиции, а у кабинета министров — не раньше, чем за несколько месяцев до новых выборов. Два месяца назад имперское правительство пыталось запретить нам расстрелять одиннадцать зулусов. Сегодня, получив на выборах подавляющее большинство голосов, либералы чувствуют себя в безопасности и потому предоставляют нам свободу действий. Мы можем убивать сколько хотим и любыми средствами, включая и пули дум-дум. Вот почему всеобщие протесты ни к чему не ведут и вот почему мы с тобой тут бессильны.

— Я не могу согласиться с этим. Я не вижу никакой разницы между стрельбой по зулусам и стрельбой по цивилизованному противнику. Девять пулевых ранений из десяти излечиваются, но из десяти ранений пулями дум-дум девять неизлечимы и смертельны. Почему мы должны стрелять в зулусов этими страшными пулями? Солдаты мы или убийцы?

— Позволь мне говорить с тобой как с младшим по возрасту, Том. Я уважаю и ценю твои взгляды, но в армии нет места личным мнениям. В гражданской жизни — сколько угодно. Но ты сам захотел стать офицером и теперь должен выполнять приказания.

— Да, я сам захотел, но, ей-богу, я все чаще подумываю о том, чтобы подать в отставку.

— Почему же ты этого не делаешь?

— Я не могу сейчас объяснить вам всего, сэр. Вы знаете, что я подал прошение об отставке три месяца назад, но потом взял его обратно. Мой взвод отказывается стрелять этими пулями, и я прошу вас, сэр, достать нам обычные пули, если даже мне придется заплатить за них из собственного кармана.

— Мы не можем делать никаких исключений. На деньги не купишь совести, и это не изменит твоего положения, Том.

— Посмотрим.

— Тебя охватил благородный гнев, мой юный друг. Давай будем откровенны. Вполне понятно, почему зулусы восстали. Говорить им, что их разобьют, совершенно бесполезно — люди никогда не слушали уговоров такого рода. Они будут действовать снова и снова, самыми разными способами, пока… ну… пока они не превзойдут нас во всех отношениях и не выгонят из своей страны. Тебя удивляет моя доморощенная философия?

— Признаться, да, майор.

— Правильно, но мы здесь сейчас не затем, чтобы вдаваться во все это. Мы говорим о восстании, с которым столкнулись лицом к лицу. Мы хотим ликвидировать его как можно скорей. И поэтому в борьбе против зулусов нам приходится действовать методами, понятными им самим. Это — беспощадность, быстрота, поголовное истребление. Нас не интересует, что думают господа Уорд и Флинн. Мы находимся в самой гуще событий, мы — хозяева по праву завоевателя, и мы должны заботиться о своих семьях и о своих деньгах. Волею судьбы мы оказались сильнее. Мы лучше вооружены и организованы, мы объединены чувством страха и самосохранения. Зулусы дезорганизованы и разобщены. Почему мы должны отказываться от малейшего преимущества из каких-то этических соображений? Если бы мы были слабой стороной, проигрывающей войну, вот тогда бы мы кричали о справедливости, о честности, о гуманных методах и тому подобном.

— Подумали ли вы, что может случиться, если фургон с грузом винтовок и пуль дум-дум попадает в руки Бамбаты?

— Он захватил виски полковника Эльтона в фургоне с продовольствием, и, мне кажется, это принесло нам больше пользы, чем вреда. Но ему никогда не удастся заполучить хоть одну пулю дум-дум.

— И вы этим довольны?

— Предположим, что да. Том, мне не нравится твое поведение, не нравится, как ты ощетиниваешься по любому поводу.

— А мне не нравится ваша доморощенная философия, майор Кэвелл.

Они пристально взглянули друг другу в глаза, и, словно увидев лицо адъютанта впервые, Том прочел в его добром взгляде какую-то усталость и вялость, какое-то смущение и беспокойство.

— Мне тоже она не нравится, — сказал майор сердитым басом, — но такова жизнь. Тебе моя философия не нравится, но все равно она действует до тех пор, пока смерть не берет тебя за шиворот и не скидывает со счетов.

Когда Том ушел, он взял со стола пули с разрывными головками и поднес их к тускло горевшей ацетиленовой лампе.

— О, черт бы все побрал! — выругался он.