Онлайн чтение книги Приключения со сменой кожи
4

– Бутылку пива, пожалуйста, и бутерброд с ветчиной.

Он отнес их на столик в углу, смахнул шляпой крошки и просидел там до полудня. Он пересчитал деньги: 8 фунтов 9 шиллингов и пенни, примерно на три фунта больше, чем он когда-либо видел. Некоторые получают столько за неделю. Ему этого должно хватить на всю жизнь. За соседним столиком сидел пухлый господин средних лет, с шоколадным родимым пятном на щеке и еще одним на подбородке, как будто с половиной бороды. Едва Самюэль прислонил свою книжку к бутылке, как от стойки отделился молодой человек.

– Привет, Сэм.

– Привет, Рон. Рад тебя видеть.

Это был Рональд Бишоп, живший в Креснт, что у Стенлиз-Гроув.

– Давно в Лондоне, Сэм?

– Только что приехал. Как делишки?

– Нормально. Мы, наверное, ехали в одном поезде. А дела ничего. Ты-то здесь зачем, Сэм?

– Да у меня тут есть чем заняться. У тебя все по-старому?

– Ага.

Им всегда было не о чем разговаривать.

– Где остановился, Рон?

– Привычек не меняю – Стрэнд-Палас.[1]Фешенебельная лондонская гостиница на улице Стрэнд.

– Думаю, еще увидимся.

– Давай завтра в баре в полвосьмого.

– Отлично.

– Договорились, не забудь.

– Не бойся.

Оба забыли об уговоре сразу же.

– Пока, увидимся.

– Будь умницей.

Когда Рональд Бишоп ушел, Самюэль тихо сказал в свой стакан: «Это удачное начало. Если я сейчас выйду отсюда и поверну за угол, то окажусь снова на Сорок второй. Маленькие Проберты будут играть в больницу у Стога Сена. Единственный незнакомец поблизости – бизнесмен с покрасневшим лицом, пытающийся прочесть нечто на своих ладонях. Нет, вот еще идет женщина в меховом пальто; она собирается сесть рядом со мной. Да… Нет, нет. Проходя, она обдает меня всеми своими запахами: одеколон, пудра и постель.

Женщина присела через два столика от меня, скрестила нога и припудрила нос.

Уже заигрывает. Теперь она делает вид, что не замечает своих голых коленок. В комнате рысь, леди. Застегните пальто. Она гремит ложечкой о блюдце, чтобы привлечь мое внимание, но, когда я начинаю с серьезным видом смотреть на ее руку, она так невинно и нежно глядит на свои колени, как будто держит на них младенца». Ему понравилось, что Она не нагличает.

«Дорогая мама, – писал он пальцем на обратной стороне конверта, поглядывая на женщину между невидимыми фразами, – сообщаю тебе, что доехал хорошо и сейчас выпиваю с уличной девкой в буфете. Потом напишу, ирландка она или нет. Ей лет тридцать восемь, муж ушел пять лет назад из-за ее выходок. Ее ребенок в приюте, она навещает его через воскресенье. Она говорит ему, что сильно занята в шляпном магазине. Не думай, что она заберет все мои деньги, потому что мы понравились друг другу с первого взгляда. И не воображай, что я разобью свое сердце, пытаясь переделать ее, потому что, воспитанный в убеждении, что Мортимер-стрит – это сама добродетель, я никому такого не пожелаю. Да я и не хочу ее переделывать. Мне она не кажется грязной. С ее работой много уходит на чулки, поэтому нашу маленькую комнату в Пимлико первую неделю буду оплачивать я. Сейчас она идет к стойке за новой чашкой кофе. Надеюсь, ты отметишь, что платит она сама. Все в этом буфете несчастливы, кроме меня».

Когда она вернулась за свой столик, он разорвал конверт и уставился на нее с серьезным лицом – это продолжалось целую минуту по бовриловским часам.[2]Часы с рекламным знаком Bovril – фирменное название пасты – экстракта из говядины для приготовления бульона или бутербродов. Один раз она подняла глаза, но тут же отвела их. Она постучала ложкой по краю чашки, потом щелкнула замком на сумочке, наконец медленно повернула к нему личико и снова быстро перевела взгляд на окно.

«Она, должно быть, новенькая, – подумал он с внезапной жалостью, но не перестал пялиться. – Я должен подмигнуть?» Он надвинул свою тяжелую, мокрую шляпу на один глаз и нарочито подмигнул: его лицо исказилось, а зажженная сигарета почти достала до тупого кончика носа. Она защелкнула сумочку, сунула два пенни под блюдце и выскочила из зала, ни разу не поглядев на него.

«Она оставила кофе, – подумал он. И еще: – Боже мой, она покраснела».

Удачное начало.

– Вы что-то сказали? – зыркнул на него человек с родимым пятном. В тех местах, где его лицо, слегка помятое и небритое, не было коричневым, оно было красным и багровым, словно его хитрость превратилась в невыносимое раздражение кожи.

– Я сказал: «Чудесный денек».

– Первый раз в городе?

– Да, только что приехал.

– И как вам здесь нравится? – Он не проявлял, задавая этот вопрос, ни малейшего интереса.

– Я еще не выходил со станции.

Женщина в меховом пальто сейчас, должно быть, говорит полицейскому. «Мне только что подмигивал невысокий мальчик в мокрой шляпе».

«Но сейчас-то дождя нет, мадам». Это заткнет ей рот.

Он положил шляпу под стол.

– Тут есть на что посмотреть, – сказал его собеседник. – Если вас это интересует. Музеи, картинные галереи. – Он пробегал про себя список развлечений, отвергая их всех до единого. – Музеи, – сказал он после долгой паузы. – Один в Южном Кенсингтоне, Британский музей, один на Уайтхолл, с оружием. Я там везде бывал.

Теперь все столики были заняты. Холодные, напряженные люди убивали время, пялясь в чай или на часы, изобретая ответы на вопросы, которые не будут заданы, оправдывая свое поведение в прошлом и будущем, при этом они топили настоящее, как только оно делало первый вдох, лгали и сожалели, пропускали все поезда в кошмаре своих мыслей, одинокие на этом людном вокзале. По всему залу умирало время. И опять все столики, кроме одного рядом с Самюэлем, опустели. Толпа одиночек удалилась, как похоронная процессия, оставив на газетах пепел и заварку.

– Когда-то ведь вам придется выйти со станции, – возобновил мужчина ненужный разговор. – Если вы хотите что-то увидеть. Так уж полагается. Нехорошо так вот приехать на поезде, посидеть в буфете и уехать, а потом говорить, что видел Лондон.

– Я пойду, пойду, совсем скоро.

– Правильно, – сказал мужчина, – не пренебрегайте Лондоном.

«Этот разговор так утомляет его, – подумал Самюэль, – что он уже начинает терять терпение».

Он снова огляделся: у стойки суетились – как у гроба – плакальщицы, вокруг кипятильника – кучка пьющих виски, официантки апатично разносили картонные пирожные и сдачу мелочью.

– С другой стороны, всегда трудно выбираться из постели, – сказал мужчина. – Но тебе нужно прогуляться, понимаешь, когда-то нужно сдвинуться с места. Так все делают, – добавил он неожиданно и страстно.

Самюэль взял еще бутылку пива у девушки, похожей на Джоан Кроуфорд.

– Это последняя. Выпью и пойду, – сказал он, вернувшись за столик.

– С чего ты взял, что мне интересно, сколько ты выпьешь? Сиди здесь хоть целый день. – Мужчина снова разглядывал свои ладони, раздражаясь все больше, – Разве я сторож брату моему?

Рональд Бишоп все еще стоял у стойки.

«Мортимер-стрит настигла меня, – с горечью подумал Самюэль, – даже в споре с хиромантом из привокзального ресторана». Спасения не было. Но не спасения хотел он. Мортимер-стрит была безопасной щелкой в стене, где можно спрятаться от ветра в чужой стране. Он хотел приехать и попасться. Рональд был похож на фурию со сложенным зонтиком. Придите, миссис Россер, в бежевом салфеточном пальто и форменной шляпе на кудрявой голове, выкрикивайте между столиками провинциальные новости, будто это ставки в висте. Мне не укрыться от вашего гнева даже на одиноком утесе среди птиц; клювом, раскрытым как хозяйственная сумка, вы будете кромсать и щипать меня, пока я не свалюсь к рыбам в море».

– Терпеть не могу, когда суют нос куда не еле дует, – сказал мужчина и поднялся. По дороге к стойке он задержался у столика, где сидела ирландская проститутка, и выгреб из-под блюдца монетки.

«Стой, вор!» – тихо сказал Самюэль. Никто его не услышал. У официантки – муж-туберкулезник, которому не хватает на лечение. И двое детишек, Тристрам и Ева. Он быстро переменил имена. Том и Мардж. Он подошел и подсунул под блюдце шестипенсовик как раз к приходу официантки.

– Он упал на пол.

– Правда?

Возвращаясь к столику, он видел, как официантка разговаривает с тремя мужчинами у стойки и кивает в его сторону. Один из них – Рональд Бишоп. Другой – человек с родимым пятном.

Ладно, ладно! Если бы он не переколотил фарфор, то следующим же поездом вернулся бы назад. Осколки уже вымели, но слезы еще льются по всему дому. «Мама, мама, он засунул мое вышивание в дымоход», – слышался ему плач сестры в свистке кондуктора. Цапли, цветочные корзинки, пальмы, мельницы, Красные Шапочки погибли в огне и саже. «Дай ластик, Хильда, я сотру уголь. Теперь я лишусь своего места. Другого ждать не приходится». «Мой чайник, мой голубой сервиз, мой бедный мальчик». Он не стал смотреть на стойку, где неслышно издевался над ним Рональд Бишоп. С первого взгляда официантка догадалась, что он крадет медяки из жестянок слепых, а их самих заводит на проезжую часть. Человек с родимым пятном сказал, что он показывал неприличную открытку посетительнице в шубе. В перестуке чашек ему мерещились осуждающие родительские голоса. Он уставился в книгу, хотя строчки шатались и наползали друг на друга, будто слезы покинутого дома катились за ним по рельсам и втекали в эту жаркую подозрительную комнату и – по пропитанному чаем воздуху – в его глаза. Но образ оказался неудачным, и книга была выбрана ради окружающих. Он не мог ни понять, ни полюбить ее. «Мои счета». «Мои салфеточки». «Моя синенькая тарелка».

Рональд Бишоп вышел на платформу.

– Увидимся, Рон.

Рональд вспыхнул и сделал вид, что не узнал его.

«Одно приятно, – сказал себе Самюэль, – я не знаю, что со мной может приключиться». Он улыбнулся официантке за стойкой, и она виновато отвела взгляд, как будто он застукал ее за кражей из кассы. «Не так уж я невинен, если разобраться, – подумал он. – Я не жду, что выберется из угла старый, замшелый Фейджин, от которого разит характером и историями, и поведет меня в свой огромный, шумный, отвратительный дом, никакая Нэнси не будет дразнить мое воображение на кухне, полной салфеток и манящих, неубранных кроватей. Я не рассчитываю, что хор падших женщин в плюшевых одеждах и разрекламированных бюстгальтерах запоет и запляшет вокруг маленьких столиков, как только я войду в Лондон, бренча медяками, невинный как Копперфильд. Мне хватит пальцев одной руки, чтобы пересчитать соломинки в моих волосах».

«Тише! Я тебя знаю, – сказал он, – ты, ты – злоупотребляющий Терпением, шпион замочных скважин, хранитель обрезков ногтей и ушной серы, ты – изнывающий по силуэтам в Ракитниковом тупике, ищущий бедра в библиотеке Любимых классиков, Сэм-с-Пальчик, подглядывающий из своего окошка в ветреные дни».

– Я совсем не такой, – сказал он, глядя, как возвращается к столику и усаживается напротив человек с родимым пятном.

– Я думал, ты ушел, – сказал человек. – Ты же сказал, что уйдешь. Ты тут уже целый час.

– Я все видел, – сказал Самюэль.

– Я знаю, что видел. Как мог ты не видеть, раз смотрел на меня? Не то чтобы я нуждался в этих двух пенсах, у меня в доме полно мебели. Три комнаты, набитые до потолка. У меня хватило бы стульев, чтобы усадить весь Паддингтон. Два пенса есть два пенса, – сказал мужчина.

– Но это были ее два пенса.

– Сейчас у нее есть шесть пенсов. Четыре пенса чистой прибыли. И какой тебе убыток в том, что она думает, будто ты пытался стянуть ее чаевые.

– Это были мои шесть пенсов.

Мужчина поднял руки. Его ладони оказались сплошь покрыты чернильными расчетами.

– И они толкуют о равенстве. Какая разница, чьи это были шесть пенсов? Они могли быть мои или чьи угодно. Уже хотели звать заведующую, но я был категорически против.

Они помолчали несколько минут.

– Решил, куда направишься отсюда? – произнес наконец мужчина. – Когда-нибудь придется двигаться.

– Я не знаю пока, куда пойду. Ни малейшего представления. Я поэтому и приехал в Лондон.

– Погоди. – Мужчина сделал паузу. – Во всем есть свой смысл. Должен быть какой-то предел. Иначе как бы мы тогда жили, так ведь? Каждый знает, куда он направляется, особенно если он приехал на поезде. Иначе он бы и не садился в поезд. Это элементарно.

– Люди бегут.

– Ты что, сбежал?

– Нет.

– Тогда и не говори, не говори так. – Его голос дрогнул. Он взглянул на свои ладони, испещренные записями, затем мягко и спокойно произнес: – Давай-ка разберемся с самого начала. Люди, которые приезжают, должны куда-то идти. Они должны знать, куда направляются, иначе мир сойдет с ума. Улицы заполнятся блуждающими людьми, не так ли? Блуждающими без цели и вступающими в бесполезные споры с теми, кто знает, куда идет. Меня зовут Эллингем, я живу на углу Сьюэлл и Прейд-стрит, я торгую мебелью. Все просто, разве не так? Незачем усложнять вещи, если у тебя голова на плечах и ты знаешь, кто ты такой.

– Я Самюэль Беннет. Я нигде не живу. И нигде не работаю.

– Куда ты собираешься пойти? Я не сую нос в твои дела, я ведь объяснил, чем занимаюсь.

– Я не знаю.

– Он не знает, – сказал мистер Эллингем. – Не думай, что ты сейчас нигде не находишься. Ты же не можешь назвать это место «нигде», правильно? Это живое место.

– Мне просто было интересно, что может произойти. Я как раз обсуждал это с самим собой. Я приехал, чтобы увидеть, что со мной случится. Я не хочу торопить события.

– Он обсуждал это с самим собой. С двадцатилетним мальчишкой. Сколько тебе лет?

– Двадцать.

– Ну вот. Обсуждать такой вопрос с мальчишкой, которому только-только исполнилось двадцать. И чего же ты ждешь?

– Не знаю. Наверное, какие-то люди подойдут ко мне и заговорят. Женщины, – сказал Самюэль.

– Почему они должны с тобой заговорить? Почему я должен с тобой разговаривать? Ты никуда не направляешься. Ты ничего не делаешь. Ты не существуешь.

Но Самюэль не сдавался – ни духом, ни телом. Ему незачем прятать глаза – иначе растает покрытая мрамором стойка, с девушек позади него слезет одежда и потрескаются все чашки на полках.

– Кто-нибудь должен подойти, – сказал он. Затем он подумал о своем удачном начале. – Кто-нибудь, – повторил он без особой надежды.

Клерк из Креснта, живущий через десять домов отсюда; холодная, заурядная дама из Бирмингема, спугнутая его подмигиванием; кто-нибудь, кто-нибудь; священник из Вэллиса, в тяжелом запое, с карманной Библией, вшитой в расческу; отдыхающая пожилая продавщица из магазина фланели и ситца, где гудит на счетах сдача. Люди, в которых он никогда не нуждался.

– Кто-нибудь, ну, разумеется, все эти знаменитости: Джанет Гейнор, – сказал мистер Эллингем, – Марион Дэвис, и Кей Френсис, и…

– Вы не так поняли. Я не таких людей имел в виду. Я не знаю, чего жду, но уж точно не этого.

– Скромно.

– Дело не в скромности. Я в нее не верю. Просто вот он я, и я не знаю, куда пойти. И не хочу знать, в какую сторону двигаться.

Мистер Эллингем перегнулся через стол, так что стали видны суммы на его ладонях, и, мягко теребя Самюэля за воротник, взмолился:

– Не говори, что не хочешь знать, куда пойдешь. Пожалуйста. Ты хороший мальчик. Не волнуйся так. Не нужно усложнять. Ответь на один вопрос. Только не торопись. Подумай. – Он сжал в руке чайную ложку. – Где ты будешь сегодня ночевать?

– Не знаю. Где-нибудь да буду, только не там, где я выберу, потому что я не намерен выбирать.

Мистер Эллингем положил согнутую ложку.

– Чего ты хочешь, Самюэль? – прошептал он.

– Я не знаю. – Самюэль потрогал нагрудный карман, где лежал бумажник. – Я знаю, что хочу найти Люсиль Харрис, – ответил он.

– Кто такая Люсиль Харрис? – Мистер Эллингем взглянул на него. – Он не знает, – сказал он. – Боже мой, он не знает!

За соседний столик сели мужчина и женщина.

– Но ты обещал, что с ним разделаешься, – сказала женщина.

– Ладно, разделаюсь, – отвечал мужчина. – Будь спокойна. Пей свой чай. Не беспокойся.

Они очень долго жили вместе и стали похожи друг на друга, у них были одинаковые сухие, сморщенные лица и обкусанные губы. Женщина почесывалась, пока пила, пока прихватывала серым ртом край чашки, пока трясла ее.

– Ставлю два пенса, что у нее есть хвост, – негромко сказал Самюэль, но мистер Эллингем не заметил их появления.

– Точно, – сказал Самюэль. – У всех свои причуды. И она сплошь покрыта шерстью.

Самюэль засунул мизинец в горлышко пустой бутылки.

– Все, сдаюсь, – сказал мистер Эллингем.

– Но вы не поняли меня, мистер Эллингем.

– Я понял, я все понял, – сказал он громко. Пара за соседним столиком умолкла. – Ты не хочешь торопить события, так? Тогда я потороплю их. Нельзя приходить куда-то и разговаривать, как ты сейчас со мной. Люсиль Харрис. Люси да Монк!

Мужчина и женщина зашептались.

– И это всего в половине второго, – сказала женщина. Она как крыса трясла свою чашку.

– Пойдем. Нам пора. – Мистер Эллингем отодвинулся от стола.

– Куда?

– Какая тебе разница. Это я тороплю события, понимаешь?

– Я не могу вытащить палец из бутылки, – сказал Самюэль.

Мистер Эллингем взял чемоданы и поднялся.

– Что это за бутылочка? Бери ее с собой, сынок.

– К тому же еще отец с сыном, – сказала женщина, когда Самюэль проследовал за ним.

Бутылка оттягивала ему палец.

– Куда теперь? – Его голос заглушал грохот вокзала.

– Иди за мной. И сунь руку в карман. Глупо выглядишь.

Они поднялись вверх по улице, и мистер Эллингем сказал:

– Не приходилось мне встречать человека с бутылкой на пальце. Еще никто не носил бутылку на пальце. И зачем только ты совал туда палец?

– Я только хотел попробовать. Я смогу снять ее с мылом, не беспокойтесь.

– Никому еще не приходилось снимать бутылку при помощи мыла, вот все, что я имею в виду. Это Прейд-стрит.

– Скучная, правда?

– Лошади ушли в прошлое. Это моя улица. Сьюэлл-стрит. Скучная, правда?

– Как улицы в моем городе.

Мимо них промчался мальчишка и закричал мистеру Эллингему.

– Эй, Моисейчик!

– Это двадцать третий. Видишь, написано двадцать три? – Мистер Эллингем отпер парадное. – Третий этаж, первая дверь направо.

Он постучал три раза.

– Мистер Эллингем, – сказал он, и они вошли.

В комнате было полно мебели.