Онлайн чтение книги Приключения Таси
ГЛАВА ВТОРАЯ. Птицелов. Пажик с разбитым носом. Земляника. Русалка. Последствия злой шалости. Неожиданная новость. Отъезд. Новенькая. В карцер

— Давайте играть в кошки-мышки!

— Или в веревочку!

— Нет, в золотые ворота. Я хочу в золотые ворота!

— В кошки-мышки интереснее! Нет, нет, я хочу в золотые ворота! Или же в птицелова. Да, да! В птицелова. И больше ни во что.

— Тася, уступи, пожалуйста! Ведь мы хозяева! — робко заикнулась Леночка, незаметно подталкивая сестру.

— Ах, вот какие глупости! — хорохорилась Тася. — Я самая младшая из детей, а старшие должны уступать маленьким. Хочу играть в птицелова или вовсе не стану играть ни во что!

— Ну и не играй! Вот еще, что выдумала! Без тебя еще веселее будет! — сказал Викторик. — Несносная девчонка! — добавил он тихо.

— Ах, не надо ссориться! Пожалуйста, не надо, — просил хромой Алеша, глядя на детей своими добрыми голубыми глазами.

— Давайте играть в птицелова, если ей так хочется! — предложил в свою очередь Митюша.

— Давайте! Давайте! Это превесело! — подхватила Тарочка.

И игра началась.

Тася, уже раз настояв на своем, теперь продолжала командовать. Она хотела быть хозяином лавки и выпускать птиц. Да, она или будет представлять хозяина птичника, или вовсе не станет играть. А Алеша пусть будет птицеловом. — Он так смешно перебирает ногами, когда бегает! — И говоря это, она громко расхохоталась, совершенно позабыв о том, что тот же Алеша первый уговорил детей поступить по желанию Таси.

Гувернантки сидели в стороне от детей, стараясь не мешать им в играх, и Тася снова могла командовать и кричать сколько ей хотелось.

Алеша был очень добрый мальчик, и хотя слова Таси обидели его, он постарался не показать этого.

Нини, Мери, Викторик, Тарочка с Митюшей, Лена и Павлик назвались разными именами птиц.

Тася продавала их покупателю — птицелову-Алеше, который называл птиц по очереди, и, если среди названных была такая, какая находилась у хозяина-Таси, Тася получала деньги: ударяла рукой по ладони покупателя в то время как купленная птица выбегала или, вернее, вылетала из дома и стрелой неслась по дорожке сада вокруг клумбы с цветами. Птицелов, уплатив деньги, несся за нею во всю прыть, и если ему удавалось поймать птицу, то она делалась птицеловом, он же занимал ее место в лавке.

Тася очень ошиблась, предполагая, что хромой Алеша будет уступать детям в ловкости и быстроте бега. Алеша, несмотря на свою хромоту, бегал очень быстро, подпрыгивая козленком и ловко настигая играющих. Первым он поймал Викторика, который ради своего приезда в гости надел такие узкие сапоги, что едва мог в них двигаться.

— Теперь ты птицелов! Виктор птицелов! — кричал торжествуя Алеша, поймав наконец троюродного брата.

Викторик, морщась от боли, стал на место Алеши. Но ему долго не удавалось поймать никого. Только одна Тарочка, которая была очень полна и неуклюжа, уступала ему в скорости бега. Викторик погнался за Тарочкой. Но когда он почти настиг Тарочку, Тася незаметно для других выставила вперед ногу. Викторик, не замечая этого, споткнулся о выставленную ногу Таси и со всего размаха грохнулся на землю.

Тася засмеялась. Остальные дети бросились к Викторику поднимать его. Пажик плакал, забыв о том, что он взрослый, и вытирал нос белыми перчатками, которые не захотел снять даже во время игры. На белой лайке злополучных перчаток теперь ярко выступили большие красные пятна. Викторик, не выносивший вида крови, заревел еще громче.

Мисс Мабель со всех ног побежала к нему. M-lle Lise и Марья Васильевна последовали за нею. Дети спорили, почему упал Викторик. Словом — суматоха полная.

Мисс Мабель помогла подняться Виктору. Не без труда остановила она кровь, фонтаном бившую из носа, и просила детей объяснить ей, каким образом случилось все это.

Дети молчали и только переглядывались в большом недоумении. Одна только Тася насмешливо улыбалась. Она терпеть не могла Викторика и была очень довольна, что ей удалось насолить ему.

Неожиданно вперед выступил Алеша и сказал, прямо глядя в лицо Таси:

— Я знаю, почему упал Викторик. Вот она, — он указал на Тасю, — подставила ему ножку. Никто не видел этого, я один заметил. Он споткнулся о ногу и упал… Нехорошо, стыдно! — добавил мальчик, обращаясь к Тасе, и добрые глаза его теперь смотрели почти сердито.

Марья Васильевна испытующе взглянула на Тасю. Девочке невольно пришлось опустить глаза под этим взглядом.

— Вы будете наказаны. Ступайте за мною, — сказала гувернантка и, взяв Тасю за руку, повела ее к дому.

* * *

Тася сидела в пустой гостиной и дулась. M-lle Marie привела ее сюда, посадила в кресло и приказала сидеть так до ее возвращения. Из сада до нее долетали голоса детей.

Дети прекратили игру и теперь о чем-то оживленно разговаривали.

— А я тебе говорю, что они не существуют, — громко доказывала Тарочка.

— А няня говорит, что они есть. И что у нас в пруду она их видела! — возражала Леночка.

— Твоя няня глупая деревенщина и больше ничего! — вмешался в разговор Митюша. — Мне девять лет только, а я отлично знаю, что русалок нет на свете! Папа говорит, что только невежественные люди думают, что они существуют.

— Ах, нет, неправда! — настаивала Леночка, — няня говорит, что даже видела одну из них. Она выплыла там, где растут лилии у нас в пруду, и пела что-то очень печальное. У нее были распущенные волосы и белое платье. Это было очень, очень страшно, няня говорит… Она как увидела ее, тотчас же стала читать молитву.

— Ну, она и пропала? — в один голос спросили дети.

— Пропала.

— Ах, вздор все это! Ну, хотите, я докажу вам, что все это вздор? — предложила Тарочка. — Попросим только Марью Васильевну покатать нас в лодке, когда стемнеет, с мисс Мабель и m-lle Lise. Теперь так хорошо по вечерам! Ночи лунные, светлые. M-lle Lise гребет отлично. Будет превесело, право! И кстати вы узнаете, что никаких русалок не бывает на свете.

— А как же Тася? — робко заикнулась Леночка.

— Ну так что же Тася? — отвечала негодующе Тарочка. — Твоя Тася оказалась очень дурной девчонкой! И я ничуть не жалею, что она наказана. Я до сих пор считала ее доброй девочкой, только большой шалуньей и охотно дружила с нею, а теперь вижу, что она нехорошая, дурная. Подставить исподтишка ножку — это уже не шалость, а злость, она просто злючка, твоя Тася.

«А, так вот ты как! Хорошо же. Ты мне не друг после этого! — обиженно подумала Тася, которая слышала от слова до слова весь разговор в саду. — Хорошо же, Тарочка. Я тебе покажу! Ты еще пожалеешь, что так поступила со мною!»

И Тася тут же стала размышлять, как бы посильнее насолить своему недавнему другу.

Голоса детей умолкли в саду. Очевидно, они ушли играть в другое место. И Тася, еще более надутая, нежели раньше, снова осталась одна. Ей было и досадно, и скучно. Особенно докучала ей одна мысль: Тарочка ее разлюбила и не хочет знать больше. И ненависть к Тарочке грызла теперь озлобленное сердечко Таси.

Она долго думала, как бы побольнее досадить Тарочке. Вдруг прекрасная мысль пришла в голову девочки.

Тарочка утверждает, что русалок нет, и все ее слушают и верят ей; так она, Тася, во что бы то ни стало докажет им всем, что Тарочка ничего не знает, что она далеко не так умна, как это кажется, что Тарочка лгунья и что русалки есть…

Тася отлично знала, что все это вздор и что самые маленькие дети не верят в существование русалок. Правда, простой народ думает, что они существуют — и русалки, и лешие, и всякая «нечистая сила», как называет их няня, которая верит в них… Но все это очень смешно!

«Ну и пускай смешно! Пускай глупо», — решила Тася.

Дело не в том — смешно или нет, а в том, чтобы хорошенько напугать Тарочку и остальных за то, что они совсем забыли о наказанной Тасе и прекрасно себя чувствуют без нее.

Очевидно, эта мысль очень понравилась девочке. Она даже запрыгала по комнате и захлопала в ладоши, совершенно позабыв о том, что мама прилегла отдохнуть после обеда.

К довершению счастья, на глаза торжествующей Таси попалась тарелка с земляникой, оставленная на ужин, — той самой земляники, которую не дали за обедом Тасе.

— Ага! Вот они где ее оставили, голубушку! — обрадовалась девочка. — Не думает ли эта злючка Марья Васильевна, что может безнаказанно распоряжаться мной. Думала наказать меня за обедом, лишив сладкого, а, выходит, накажу всех я, потому что уж, конечно, поем теперь досыта земляники, а им не оставлю ни одной ягодки. Да!

Девочка быстро придвинула к себе тарелку, и скоро от ягод не осталось и следа. Тася наскоро вытерла рот и отодвинула пустую тарелку в сторону, тщательно прикрыв ее салфеткой. Неожиданно за ее спиной раздался укоризненный голос:

— Ай! Ай! Ай! Как нехорошо брать без спросу!

Девочка испуганно оглянулась. Перед ней стоял Алеша.

— Зачем ты явился сюда? — грубо крикнула ему Тася.

— Я пришел звать вас кататься на лодке. Мы все поедем, когда сядет солнце. Ваша гувернантка позволила это, — сказал мальчик. — А вы зачем съели землянику? Ведь вам это было запрещено.

— Не смей соваться не в свое дело! — резко оборвала его Тася.

— Вы напрасно сердитесь на меня, — спокойно произнес Алеша. — Дядя говорит, что тот, кто берет чужое…

— Да замолчишь ли ты, дрянной мальчишка! — выйдя из себя, закричала Тася и кинулась на Алешу с поднятыми кулачками.

Алеша отскочил от нее, споткнулся о стул и с криком полетел на пол.

— Что такое? Что случилось? — спрашивала прибежавшая на шум Марья Васильевна.

Она увидела и лежащего на полу Алешу, и стоявшую над ним со сжатыми кулаками Тасю, и пустую тарелку от земляники.

Она помогла подняться мальчику, потом спросила Тасю, указывая на тарелку:

— Разумеется, землянику съели вы?

Тася упрямо молчала.

— Признавайтесь, землянику съели вы! — повторила гувернантка.

Новое молчание.

— Ну, берегитесь, Тася! Мамаша узнает обо всем…

Она двинулась было к двери, но тут прозвучал нерешительный голосок:

— Извините, m-lle, землянику съел я!

Алеша, смущенно смотрел на Марью Васильевну.

— Вы, Алеша? Не может быть!

Тасе было странно и приятно в то же время это внезапное самообвинение Алеши.

«Вот глупый мальчишка! Берет на себя чужую вину! Тем лучше! Пускай! По крайней мере, это избавит меня от нового наказания», — беспечно решила девочка.

Но m-lle Marie, очевидно, не поверила Алеше.

— Землянику, положим, скушали вы, за что я вас прощаю, потому что вы гость, хотя это и очень дурно, — произнесла она с усмешкой, — а кто же заставил вас закричать так громко и упасть на пол? Вот что меня интересует. Не думаете ли вы уверить меня, что сами ударили себя или что-нибудь в этом роде? Тут, разумеется, не обошлось без вмешательства Таси! Она толкнула вас и за это не будет кататься с нами в лодке и до ночи просидит здесь одна… А вы ступайте к детям!

И, взяв Алешу за руку, Марья Васильевна вывела его из комнаты.

Тася снова осталась одна в гостиной. С минуту она стояла в раздумье, потом, крадучись на цыпочках, прошмыгнула в детскую и плотно закрыла за собою дверь, быстро опустила шторы на окнах и принялась за дело.

* * *

Солнце село, и на смену ему на небо выплыла полная круглая луна. В августе ночи наступают рано, и в девятом часу вечера в усадьбе было уже темно. Только серебристые лучи месяца обливали своим бледным светом и зеленую рощу, и далекие нивы, и зеркальную поверхность пруда.

Большая, красивая лодка медленно скользила по воде. Кругом шелестела осока, и какая-то ночная птичка пронзительно кричала в прибрежных кустах. В лодке царило веселое оживление. Дети болтали и смеялись, не умолкая. Марья Васильевна, Павлик и Тарочка сидели на веслах. Митюша и Алеша занимались тем, что ловили баграми белые цветы водяных лилий, в изобилии покрывавших весь пруд. Сорвав лилии, они со смехом бросали их на дно лодки, обдавая брызгами всех сидевших в ней. Только франтик Виктор да его две сестрицы были недовольны катанием. Первый никак не мог забыть своего разбитого носа, на котором красовалась теперь огромная нашлепка пластыря, кроме того, его щегольские лакированные ботинки не выносили сырости и могли испортиться, и это несказанно удручало мальчика. А Нини и Мери просто боялись темноты и пугливо жались друг к другу.

— Ну, где же твои русалки? — со смехом спрашивала Тарочка Лену, которая, за неимением места, стояла на дне лодки, опираясь рукой на плечи брата, сидящего на веслах.

— Русалок нет, сама видишь, и няня твоя рассказывала тебе сказку, а ты и поверила ей, трусиха! — вторил сестре карапуз Митюша, — сама, небось, видишь!

— Вижу! — покорно согласилась Леночка.

— И в наказанье за трусость ты должна нам спеть что-нибудь, — решительно заявила Тарочка. — Спой, Леночка, — ласково добавила она.

— Спой! Спой, Леночка! — подхватили остальные дети.

У одиннадцатилетней Леночки был чудесный голосок. Она знала много красивых песен, которым ее с любовью обучила Нина Владимировна, сама имевшая очень хороший голос.

— Спойте нам какой-нибудь романс! Я ужасно люблю слушать романсы! — неожиданно сказал Викторик, тоном взрослого человека.

Дети громко расхохотались. Викторик обиделся и надулся.

— Что тут смешного, — протянул он, очевидно, подражая кому-то, — у каждого порядочного человека должен быть хороший вкус. Я люблю слушать романсы, и это доказывает только, что у меня хороший вкус. Меня очень удивляет, что вы этого не понимаете, — закончил он обиженно.

— Постойте, я вам сейчас спою что-то! — решительно заявила Леночка.

Нежный, звучный голос полился мелодичной волной над водами сонного пруда. Месяц снова выглянул из-за облака и залил потоком лучей стоявшую посреди лодки Леночку, делая ее похожей на какое-то фантастическое существо.

Леночка пела ту песенку, которой недавно ее научила мать. Дети разом притихли, очарованные и красивым мотивом, и прелестным голосом певицы.

Песня вдруг разом оборвалась, и отчаянный вопль пронесся над прудом. Леночка подняла руку и указывала на что-то.

Все повернули головы в ту сторону.

У берега, в том месте, где плакучая ива купала в пруду свои ветви, раздвинулись кусты осоки, и появилась небольшая белая фигура с распущенными волосами, очень похожая на русалку, как изображают их на картинках.

— Русалка! — закричали дети.

И вдруг раздался новый крик. Леночка, до сих пор стоявшая посреди лодки, зашаталась и без чувств упала за борт, прямо в черную, холодную воду.

Вмиг «русалка» сорвала с себя покрывавшую ее белую одежду, и все увидели девочку в коротеньком платье, кричавшую во весь голос:

— Леночка утонула! Леночка утонула! Спасите Леночку, — это Тася с плачем металась по берегу.

* * *

Тася видела, как зашаталась Леночка, как упала в воду. Этого Тася никак не ожидала. Леночка за всю свою коротенькую жизнь никогда ни с кем не ссорилась и всячески старалась выгораживать Тасю перед старшими. Она, Тася, хотела только напугать Тарочку, Викторика и этих неженок-сестриц, но отнюдь не бедную Леночку. Но все вышло не так, пострадала Леночка. Бедная, милая Леночка. И Тася металась по берегу:

— Спасите Леночку! Спасите! Спасите!

Марья Васильевна успела вовремя выхватить багор из рук Алеши и зацепить им платье упавшей девочки. Скоро на поверхности воды появилось сначала платье, потом и белокурая головка Леночки.

Мисс Мабель быстро перекинулась за борт и вытащила из воды девочку.

Теперь следовало скорее плыть к берегу. Дети налегли на весла. Бесчувственную Леночку завернули в большую пелерину мисс Мабель, и лодка быстро заскользила по направлению к пристани. Лишь только она причалила к берегу, Тася первая бросилась к мосткам.

— Что с Леночкой, ради Бога, что с нею? — сквозь слезы спрашивала она.

Но дети старались не смотреть на нее, отворачивались от Таси. Они справедливо считали ее виновницей несчастья.

Только Марья Васильевна сказала:

— Полюбуйтесь, что вы наделали. Вы убили вашу сестру.

Тася вскрикнула и закрыла лицо руками, когда же она открыла его снова, то ни Леночки, ни детей, ни гувернанток уже не было на пристани.

Тася с опущенной головой и сильно бьющимся сердцем пошла к дому. Она видела, как выбежала на террасу мама, как она спрыгнула с крыльца и подбежала к Марье Васильевне. Она взяла из ее рук девочку и понесла ее в дом. В один миг появились простыни. Мама свернула одну из них наподобие валика, положила на него животом вниз Леночку и при помощи гувернанток стала качать ее.

— Это чтобы воду изнутри выгнать у нее, голубушки, — пояснила появившаяся на шум няня.

Старушка вся дрожала от страха за свою питомицу, и крупные слезы текли по ее морщинистым щекам.

Тася видела из своего угла, как сосредоточены были лица у взрослых, как испуганы у детей, сбившихся в кучку, точно стадо испуганных барашков.

Вдруг послышался слабый звук, и тотчас же целая струя воды хлынула из носа и горла Леночки. Мертвенно-бледные щечки ее зажглись чуть заметным румянцем, и Леночка открыла глаза.

— Жива! Слава Тебе, Господи! — вскрикнула радостно Нина Владимировна. — Теперь доктора, доктора скорее!

— Дитя вне опасности! — подтвердила мисс Мабель и помогла Марье Васильевне и хозяйке дома перенести Леночку в спальню.

Тася пошла за ними и незаметно приютилась в ногах сестры.

Когда мисс Мабель вышла снова к детям, она велела им собираться как можно скорее домой, потому что Леночке был необходим полный покой. Дети Извольцевы бесшумно оделись и сели в экипаж; Раевы последовали их примеру. С ними вместе уехал и Павлик, посланный вместе с конюхом Андроном верхами за ближайшим врачом.

Леночка по-прежнему неподвижно лежала на маминой постели, похожая на какой-то хрупкий нежный цветок.

Марья Васильевна вышла на кухню приготовлять горячее питье для больной, и мама теперь осталась одна у постели девочки.

Тася только и ждала, казалось, этой минуты. Она быстро подошла к матери и, с трудом сдерживая слезы, сказала:

— Мамочка, прости… Прости, мамочка! Я не хотела. Ей-богу не хотела… Я думала напугать Тарочку. Я пошутила только, и вдруг Лена — бух! Ах, Господи! Никогда не буду! Если б я знала. Я дурная, гадкая… Я Виктору нос разбила… Я Алешу побить хотела… Я землянику съела… Все я, я, я!.. Только Леночку я не хотела! Право! Я русалкой нарядилась не для нее… А вышло, что она из-за меня чуть не утонула…

Тася захлебывалась слезами. Сначала она говорила тихо, потом все громче и громче.

Леночка испуганно заметалась в постели.

— Русалка! Русалка! — в ужасе повторяла она.

Мама бросилась к ней, обвила руками ее белокурую головку и стала нашептывать ей на ушко:

— Успокойся, мое золото, успокойся, моя радость. С тобой твоя мама! Ленушечка моя!

И как только девочка стихла, Нина Владимировна сухо взглянула на Тасю и произнесла таким строгим, холодным тоном, каким еще никогда не говорила с ней:

— Уйди. Я не хочу тебя видеть до тех пор, пока ты не исправишься. Твоя злая выходка чуть не стоила жизни сестре. Ступай. Я не хочу тебя видеть, недобрая, нехорошая девочка! Марья Васильевна была права — тебя надо отдать в строгие руки, пока ты окончательно не испортилась дома.

Тася взглянула на маму, как бы спрашивая, не шутит ли она? Но нет. Такой она никогда ее не видела.

Что же это? Или она разлюбила Тасю?

Девочка, однако, не смела ослушаться и тихо поплелась из маминой спальни.

* * *

Доктор только что уехал. Из своего любимого уголка — небольшой беседки из дикого винограда, находившейся в дальнем конце цветника, — Тася видела, как ему подали тройку и мама проводила его до крыльца.

Вот уже три недели, как Лена серьезно больна. После ее злополучного падения в пруд у нее сделалась нервная горячка, и она была на волоске от смерти. Тася все это время проводила одна. Все были заняты больною. Только по утрам Марья Васильевна давала уроки девочке и, окончив их, спешила в спальню — помогать Нине Владимировне ухаживать за больной.

Сегодня третий день, как Лене стало лучше. Она уже разумно отвечает на вопросы и вчера выпила целую чашку бульона. Няня сказала об этом Тасе и не удержалась, чтобы не прибавить:

— Вот что ты наделала, сударыня, и не стыдно тебе!

Тася высунула язык няньке в знак того, что ей не стыдно, и, подпрыгивая, побежала в сад.

Теперь, когда опасность миновала и врач сказал, что Леночка через неделю, другую поправится, Тася сразу успокоилась и даже как бы почувствовала себя обиженной.

«Лена выздоровеет, — говорила мысленно девочка, — все прошло — и страхи, и волнения. Почему же все недовольны мною, не разговаривают со мною и почти не смотрят на меня? Ну, пусть эта гадкая Маришка (так называла Тася Марью Васильевну), пусть эта выжившая из ума нянька и задира Павлик, ну, а мама? Неужели же мама все еще сердится на Тасю? Или разлюбила Тасю? За что? Или Тасю никто никогда не любил, — продолжала размышлять девочка, — и если бы утонула Тася, никто бы не ухаживал за ней, никто бы не сидел у ее постельки? И Тася умерла бы одна в своей комнате, позабытая всеми… Бедная Тася! Бедная Тася!»

Тася упала на мягкий дерн, устилавший пол беседки, и залилась горькими слезами. Она считала себя несчастной жертвой, обиженной всеми, совершенно забыв о том, как постоянно мучила и обижала других.

Наплакавшись вволю, она подняла голову и вдруг увидела высокого, худощавого господина в модном пальто и шляпе, опиравшегося на трость с дорогим набалдашником.

— Здравствуйте, милая барышня! — произнес незнакомец с любезной улыбкой.

— Зачем вы здесь и что вам надо? — грубо спросила девочка.

— О, мне надо весьма немного! — так же любезно и ничуть не обижаясь, произнес высокий господин. — Я пришел познакомиться с одной маленькой барышней, Тасей Стогунцевой. Надеюсь, я не ошибся: Тася — это вы?

— Надеюсь, вы не ошиблись: Тася — это я! — передразнила его девочка.

Ее уже начинало забавлять новое знакомство. Тася быстро окинула бойким взглядом фигуру незнакомца и спросила, едва удерживаясь от смеха:

— Отчего вы такой худой? Можно подумать, что вы привыкли обедать только по воскресеньям.

Высокий господин рассмеялся. Он хохотал так громко и притом так сгибал свое сухое, длинное, как жердь, тело, что Тася начинала опасаться, как бы он не переломился пополам.

Наконец незнакомец отсмеялся и снова заговорил:

— Итак, вас зовут Тасей, а меня — Орликом. Господин Орлик — содержатель пансиона для благородных девиц. Моя кузина Marie писала мне по приказанию вашей мамаши, чтобы я приехал за вами и увез в мой пансион.

— Как? Что такое? Тася была изумлена.

— Меня в пансион? Меня? Но вы ошиблись! Уверяю вас, вы не туда попали, — произнесла Тася дрожащим голосом, — уверяю вас!

— О, нет, милая барышня! Я не ошибся! Я уже успел побывать в доме, повидать вашу мамашу и кузину Marie, и они указали мне, где я могу найти вас, чтобы познакомиться с вами.

— Так вот оно что! — Тася вдруг залилась слезами.

В отчаянии она кинулась на пол, била ногами и руками о землю и кричала отчаянно на весь сад:

— Не хочу в пансион! Не хочу! Не хочу! Не хочу! Гадкий пансион! Гадкий! Гадкий! Гадкий! Я умру там, непременно умру от тоски и горя. Мамаша, милая мамаша, не отдавайте в пансион Тасю! Гадкий, мерзкий пансион! Я его ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!

Господин Орлик с терпением выслушал все эти стоны и крики и спокойно смотрел на бившуюся в припадке капризного отчаяния маленькую девочку. Видя, что никто не спешит из дома на ее вопли, Тася стала успокаиваться мало-помалу и вскоре окончательно притихла. Изредка всхлипывая и вздыхая, она уставилась на господина Орлика злыми, враждебными глазами.

— Ну вот и отлично. Покричали — и довольно. Пользы от криков мало! — спокойно произнес директор пансиона. — А теперь, как подобает умной барышне, собирайтесь-ка в путь-дорогу, так как нам сегодня же надо выехать.

— Я не поеду! — упрямо заявила Тася.

— Ну этого быть не может, — так же спокойно возразил директор, — не было еще случая, чтобы господин Орлик исполнял то, что желают маленькие барышни; всегда маленькие барышни делают то, чего пожелает господин Орлик.

И глаза его при этом смотрели с такой решительностью на Тасю, что она не могла сомневаться в истине его слов.

— Да неужели же мама хочет, чтобы я уехала? — с тоскою воскликнула девочка.

— Ваша мамаша желает одного, чтобы вы исправились и стали милой, послушной барышней, а дома ваше исправление немыслимо. Вы не желаете никому повиноваться, как мне писала моя кузина Marie.

— Ваша Marie — лгунья! Я ее ненавижу, — сказала запальчиво Тася, — а если так, если они хотят от меня избавиться, то я не хочу оставаться с ними больше. Увезите меня, господин Орлик, увезите!

И она решительно зашагала к дому. На террасе ее встретила мама.

— Ты уже знаешь про свой отъезд, — сказала она, строго глядя на Тасю. — После обеда вы едете. Няня собирает твои вещи. Если желаешь проститься с Леночкой, можешь пойти к ней. Она теперь не спит.

— Я не хочу ни с кем прощаться, — ответила Тася.

— Тем хуже для тебя, — сказала мама и попросила нянюшку поторопиться с обедом.

Обед прошел скучно. Один только господин Орлик оживлял его своими рассказами о пансионе, удивляя всех присутствующих необычайно большим аппетитом.

Тася не прикасалась ни к чему. Она сидела надутая и недовольная всеми.

«Не хотят меня — и не надо. И уеду, и уеду, и уеду!» — мысленно твердила девочка.

К концу обеда к крыльцу подали лошадей. Господин Орлик поблагодарил хозяйку и сказал, что пора ехать.

Няня принесла шляпу и пальто Тасе.

— Христос с тобой, деточка! Поживешь среди чужих-то, так и свое дороже покажется, — сказала она, крестя свою питомицу дрожащей старческой рукою. — Мамашу, смотри, радуй ученьем да поведеньем хорошим, да и меня, старуху, заодно!

Тася равнодушно подставила щеку няне и, кивнув мимоходом Марии Васильевне и Павлику, подошла к матери.

— Прощай, — произнесла мама, и Тасе показалось на миг, что она слышит прежние мягкие и ласковые нотки в голосе матери, — прощай, моя девочка, — сказала Нина Владимировна, — старайся вести себя хорошо и прилежно учиться. Надеюсь, последний твой поступок послужит тебе хорошим уроком, и ты научишься, вдали от нас, быть послушным и милым ребенком, научишься ценить нас всех. Помни, я буду знать твой каждый шаг и лишь только увижу, что ты стала чуточку лучше, возьму тебя снова домой. Не думай, что я разлюбила тебя, Тася, нет! Я знаю, что тебя может исправить только строгое воспитание, и с болью в сердце поступаю так…

Голос мамы дрогнул. Она сняла с груди маленький эмалевый крестик и, перекрестив им Тасю, надела его на шею девочки. Потом крепко обняла ее и поцеловала.

Но Тасю не смягчила ласка матери. Она по-прежнему считала себя правой и незаслуженно обиженной всеми. На прощальные слова m-lle Marie она умышленно не обратила внимания и поспешила сбежать с крыльца и усесться в коляску.

— Тася! Милая Тася! — послышался позади нее слабый голосок.

Девочка живо обернулась и увидела больную Леночку на руках няни, поддерживаемую Павликом. Лицо больной было бледно, худенькие ручки висели, как плети.

— Ничего не поделаешь, матушка-барыня, — оправдывалась няня на замечание Нины Владимировны. — «Хочу, говорит, видеть Тасю! Неси меня к ней!»

Что-то дрогнуло в озлобленном сердечке маленькой проказницы. Она быстро выскочила из экипажа и подбежала к сестре.

— Леночка! Прости, милая!

— Тася, голубушка, милая! Я не сержусь на тебя! Право, не сержусь, родная. — Она протягивала к сестре свои руки, и большие кроткие глаза ее сияли любовью.

Тася теперь не чувствовала ни озлобления, ни гнева. Вид измученной Леночки, которую она не видела после печального происшествия, лучше всяких слов показал ей, как она виновата. Но Тася была слишком избалована и горда, чтобы обнаружить перед другими свое раскаяние. Она молча поцеловала руку матери, обняла наскоро брата и села в коляску.

Господин Орлик сел подле девочки. Лошади тронули, и Тася Стогунцева выехала со двора родного дома.

* * *

На больших столовых часах пробило половина второго, завтрак кончился — и девочки, воспитанницы пансиона господина Орлика, поднялись как по команде из-за стола.

Их было двенадцать, возрастом от восьми до четырнадцати лет. Старшая из девочек, Маргарита Вронская, прочла послеобеденную молитву и высокая, худая дама в черном, довольно поношенном платье — m-lle Орлик, сестра и помощница господина Орлика, — объявила:

— Даю вам полчаса отдыха. Скоро придет немецкий учитель, а пока можете поиграть в зале. — И она вышла из столовой.

— Ну уж и скука! — произнесла высокая, тоненькая девочка, красивая блондинка с длинными, туго заплетенными косами. — Знала бы я, как живут в этом противном пансионе, ни за что не поступила бы сюда.

— Да, да, и я тоже!

— И потом, что за обед нам дают! Бобы, бобы и бобы. Каша, каша и каша! Или кисель… что может быть противнее киселя? Графиня Стэлла права. Здесь жить решительно невозможно! — возмущалась толстенькая розовая девочка лет десяти.

— И почему так рано нам велели съехаться?

— Еще только десятое августа, а у нас уже начались классы, — возмущалась черненькая толстушка.

— Девочки, кто взял мой мячик? Отдайте мне мой мячик! — кричала девочка, которой на вид было лет шесть и которую все без исключения любили в пансионе и баловали напропалую.

— Кто взял мячик малютки? — закричала некрасивая, но бойкая девочка, Фимочка Ярош, или Ярышка, как ее называли в пансионе.

— Хоть бы что-нибудь случилось, что ли! Хоть бы пожар или крыша свалилась! — тянула белокурая красавица недовольно, — все-таки происшествие в нашей скучной жизни.

— Графине Стэлле скучно, потому что ей нечего делать! — выскочила вперед смуглая черноволосая девочка, похожая на цыганку, с большим горбом за плечами. — Графиня Стэлла — лентяйка!

— Молчи! Как смеешь ты говорить дерзости мне! — произнесла красавица с белокурыми косами.

— Ах, ваша светлость, простите великодушно! Я хотела только сказать, что ваша светлость не находит подходящего для своего графского достоинства дела! — кривлялась горбунья.

— Молчать! — прикрикнула та, которую звали графиней Стэллой, хотя она была вовсе не графиней, а просто Степанидой Ивановой, а прозвали ее так в насмешку — за ее чванство и гордый нрав.

Неизвестно чем бы кончилась эта ссора, если бы в комнату не вошла надзирательница, которую звали Настасьей Аполлоновной, а пансионерки прозвали совою — за ее выпученные круглые глаза.

— Дети, не шумите! Директор приехал! — сообщила она испуганно.

— Сова — хищная птица! — раздался бойкий, веселый выкрик.

— Она не спит по ночам, — вторил другой голос.

— И ест всякую падаль, — подвизгивал чей-то тоненький голосок.

— Вроде пансионерского жаркого! — выкрикнул кто-то.

И все пансионерки разразились громким смехом.

— Что такое? Что такое? — недоумевала надзирательница, не подозревавшая, что все эти слова относились к ней.

— Настасья Аполлоновна, — подскочила к ней Ярышка, глядя прямо в глаза своей наставнице, — а вы любите сов? — и тотчас же добавила залпом: — А я их терпеть не могу: глупая и безобразная птица.

— И я! — вторила ей горбунья.

— И я! И я! — кричали со всех сторон девочки.

— Тише! — стараясь заглушить голоса детей, крикнула Настасья Аполлоновна, — сию минуту тише! Или я пожалуюсь господину Орлику.

Это была нешуточная угроза. Орлика боялись даже самые бесстрашные из пансионерок. Всегда изысканно вежливый, он никогда не бранил девочек, но зато был неумолимо строг и наказывал вверенных ему воспитанниц за малейший проступок.

Девочки после этой угрозы сразу присмирели — и вовремя, потому что в эту минуту в зал вошел знакомый уже читателю высокий, худой господин, ведя за руку маленькую девочку, в которой нетрудно было узнать проказницу Тасю.

Пансионерки сделали низкий реверанс директору и во все глаза смотрели на новенькую.

— Барышни! — произнес г-н Орлик, — я привел вам новую воспитанницу, m-lle Татьяну Стогунцеву. Прошу любить и жаловать. Маргарита Вронская, вы, как самая старшая из девочек, возьмите новенькую под свое покровительство. Надеюсь, вы поможете приучить ее к нашим требованиям и порядкам. А теперь я пойду отдохну с дороги, а вы познакомьтесь с вашей новой подругой, барышни, и расскажите ей правила пансиона.

Едва только успел окончить эту небольшую, но весьма внушительную речь директор, как позади девочек послышался звонкий голос, выкрикнувший особенно задорно:

— Спокойной ночи!

Орлик оглядел девочек, перебегая взглядом с одного лица на другое, и вдруг поднял руку, указывая ею на одну из пансионерок.

— М-lle Васильева, — произнес он со своим обычным спокойствием, — вы пожелали мне спокойной ночи в два часа дня. Так как вы не в меру любезны сегодня и несвоевременно высказываете ваши пожелания, то уж будьте любезны до конца и потрудитесь покараулить меня у дверей моей комнаты и проследить, чтобы эти девицы не шумели и дали мне хорошенько отдохнуть с дороги!

Васильева, или Котошка, как ее называли подруги, знала, что директор проспит очень долго и что ей придется часа три или четыре пробыть на часах у его дверей. Это было нелегкое наказание — стоять на часах, когда другие девочки бегали и играли в зале.

Бедная Котошка не посмела ослушаться своего начальника и молча последовала за ним, низко наклонив свою повинную голову.

Лишь только шаги Орлика затихли, девочки разом засуетились, зашумели и со всех сторон обступили Тасю.

— Вы издалека приехали? — кричала одна.

— А вы не сирота? — вторила ей другая.

— У вас есть мама? — перекрикивала четвертая.

— А братья?

— А сестры?

— А вы пшенную кашу с тыквой любите?

— У нас без нее дня прожить не могут, без этой глупой каши.

— Что ж вы молчите?

— Или вы немая?.. Она немая, господа, — громче всех кричала Ярош, влезая на стул подле Таси и срывая шляпу с головы новенькой.

Тася, смутившаяся было в первую минуту от присутствия стольких девочек, разом пришла в себя, рассерженная внезапной выходкой Фимочки.

— И совсем я не немая! — сказала она, зле поблескивая на девочек своими черными глазками. — Оставь мою шляпу! — окончательно рассердившись, прикрикнула она на Фимочку.

— На, возьми! Разве я тебе мешаю, — со смехом проговорила та и поднесла шляпу к самому лицу Таси.

Но лишь только девочка собралась взять ее, как шляпа моментально исчезла и очутилась на голове Ярышки. Некоторые из пансионерок залились смехом и шумно одобряли ловкость Ярош.

Тася вскипела и, не долго думая, подскочила кверху, стараясь уцепиться руками за шляпу.

— Отдай шляпу! — кричала она вне себя, стараясь стащить Ярош со стула.

И вдруг ей удалось дотянуться до шляпы, и она изо всех сил рванула ее с головы шалуньи. Шляпа очутилась в руках Таси, но заодно с нею очутился и целый клок волос с головы Ярышки, нечаянно захваченный вместе со шляпой.

Ярош ойкнула от боли.

— Злючка! Злючка! — кричала она.

— Злючка! Злючка! — вторили ей остальные девочки.

— Драчунья! Она драчунья, неправда ли, девочки? — спрашивала Ярош.

— Да! Разумеется, драчунья! Злюка! Злюка! Драчунья! — подхватили все.

— Вот, подожди, мы проучим тебя! — пообещала Ярош, грозя Тасе пальцем.

Вместо ответа Тася изо всей силы толкнула стул, на котором стояла Ярош.

Стул упал, а с ним вместе полетела на пол и злополучная Ярышка.

— Ах! Так вот ты какая! Так вот она какая, девочки! — кричали пансионерки.

— Нет, нет, этого нельзя так оставить! Вон бедняжка Ярышечка плачет от боли… Зовите сюда директора, Орлика, зовите! Пусть он построже накажет эту зверюшку! — надрывалась смугленькая горбунья, и черные глаза ее горели гневом.

Но Орлика звать не пришлось. Он сам пришел на шум из своей спальни и, не найдя надзирательницы в зале, обратился к Маргарите, как к самой старшей, прося ее объяснить в чем дело.

— Так вот оно что, — произнес он строго, выслушав пансионерку. — Я ошибся, думая, что одним переселением из родительского дома в пансион мог повлиять на дурной характер Стогунцевой. Оказывается, барышне нужны более крутые меры. Извольте, сударыня, следовать за мною, — обратился он к Тасе.

Сердечко Таси екнуло. Она не осмелилась, однако, ослушаться строгого директора и покорно последовала за ним. Пройдя несколько комнат Василий Андреевич (так звали Орлика) толкнул какую-то дверцу, и Тася очутилась в маленькой, полутемной каморке с одним крошечным окошком без стекла, выходящим в коридор. В ту же минуту Орлик вышел, не говоря ни слова, задвижка щелкнула, и Тася осталась одна-одинешенька.

* * *

Горькие слезы хлынули из глаз девочки. Она бросилась на пол с громким рыданьем, звала маму, няню, Павлика, как будто они могли услышать ее за несколько десятков верст. Разумеется, никто не приходил и никто не откликался на ее крики. Тогда Тася вскочила на ноги и, подбежав к плотно запертой двери, изо всей силы стала колотить в нее ногами, крича во все горло:

— Выпустите меня или я умру здесь! Умру! Умру! Умру! Гадкие! Противные! Мучители!

Но никто не откликался — прежняя тишина царила вокруг девочки, точно весь пансион вымер.

Тогда, видя бесполезность криков и угроз, измученная Тася как сноп повалилась, на стоявшую в углу каморки постель и, уткнувшись лицом в подушку, тихо заплакала.

Эго уже не были слезы злости, исступления. В душе Таси впервые промелькнуло раскаяние во всех ее прежних выходках и капризах. Ее неудержимо потянуло домой — к доброй мамаше, к сестрице и брату, которых она столько раз огорчала. Ей припомнилась мамина забота, припомнились и последние события, день маминого рождения, решивший Тасину судьбу.

Мама увидела, что ничто не может исправить ее девочку, и пригласила Орлика приехать за нею. О, этот Орлик, как он был вежлив с нею, Тасей. Даже в те минуты, когда Тасю охватывало желание капризничать, он старался очень вежливо обходиться с нею. Но эта вежливость пугала девочку больше всяких криков и угроз. Под вежливым обращением Орлика чувствовалась железная воля. Тася почувствовала это и сразу возненавидела своего директора. Злость на него, на «злых девчонок», как она называла пансионерок, наполняла теперь до краев ее маленькое сердечко.

— Мама, мама, зачем ты отправила меня сюда? Здесь только мучают бедную Тасю! — всхлипывала девочка, совершенно забывая о том, что она сама и была главною причиною всех своих несчастий.

И вдруг внезапный порыв злобы снова охватил ее.

— А если так, — вскричала она, — то я знаю, что мне надо делать! Вы думаете, что этот гадкий пансион исправит меня и сделает хорошей? А я стану назло вам еще хуже в этом пансионе, вот увидите, увидите, увидите!

И она злорадно улыбнулась, представив себе, как Орлик отправит ее домой, бессильный исправить ее, и мама скажет Марье Васильевне:

— Напрасно, Marie, вы советовали мне отдать Тасю из дома. Это не помогает.

И у Marie будет кислое лицо, кислое, точно она выпила уксус. А Тася скажет на это маме:

— Я исправлюсь, мамочка, дома, а в пансионе я дурно вела себя, потому что я не хочу быть там.

И тогда мама поцелует Тасю и скажет:

— Я тебя прощаю, только старайся исправиться поскорее.

A Marie она выгонит из дома.

— Да, да, выгонит, выгонит! Непременно! — злорадствовала Тася.

Она так углубилась в свои мысли, что не заметила, как сгустились сумерки.

— Меня, кажется, совсем позабыли, — с горечью подумала девочка, и, чтобы напомнить о себе, громко закричала: — Господин Орлик! Господин Орлик!

Но по-прежнему никто не отзывался на ее зов.

Тасе стало жутко. К тому же она начинала ощущать голод, так как не ела с самого отъезда из дома. Правда, Василий Андреевич предлагал ей чаю и бутербродов на вокзале, но она гордо заявила, что не станет есть всякую гадость. Теперь же голод все сильнее и сильнее охватывал ее. К довершению всего в каморке стало совсем темно, а Тася боялась темноты.

И вот она сидела, подавленная и притихшая, в углу на постели и смотрела в темноту широко раскрытыми испуганными глазами.

Неожиданный шорох в углу заставил вздрогнуть девочку.

И в ту же минуту две ярко горящие точки привлекли ее внимание.

Точки приближались, блестя в темноте, как два маленьких фонарика, и направляясь прямо к Тасе. Какое-то странное фырканье послышалось в том же углу. Потом светящиеся точки приблизились окончательно, и что-то мягко и бесшумно прыгнуло на колени Таси.

— Ах! — и девочка в ужасе закрыла глаза.

* * *

Ах! — вторил Тасе чей-то голос со стороны окошечка.

Послышалось чирканье спичек. Окно осветилось.

Тася, замирая от страха, открыла глаза и… громко расхохоталась. Напугавшие ее светящиеся точки оказались глазами замечательно красивой рыжей кошечки. Кошка была преласковая. Она терлась о колени Таси и заглядывала ей в лицо, умилено виляя своим желто-бурым хвостиком.

А в окошко, теперь освещенное ярким огнем свечи, смотрела белокурая девочка с большими добрыми глазами и двумя туго заплетенными косичками по плечам.

Появление ее так удивило Тасю, что она мигом забыла и про рыжую кошку, и про недавние страхи.

— Как ты сюда попала? — с удивлением спрашивала она белокурую незнакомку.

— Очень просто. Я встала на сундук, где хранятся платья m-lle Орлик, потом на стул и дотянулась до окошка. Мне стало жаль тебя, я и пришла навестить тебя и успокоить. Ты, должно быть, боишься темноты.

— Кто ты? — снова спросила Тася, которой сразу понравилось открытое, симпатичное личико девочки.

— Я — Дуся.

— Кто?

— Дуся, Евдокия. Девочки меня так прозвали. Они любят меня.

— Твои девочки злючки. Я их терпеть не могу, твоих девочек! — отвечала Тася.

— Нет, девочки добрые, — убежденно говорила Дуся. — Ты, верно, злая сама, если считаешь злыми других. Увидишь, какие они добрые. Ярышка извиняется перед тобой, что отнимала у тебя шляпу, и просит передать тебе, чтобы ты не беспокоилась, что сделала ей больно.

— Я и не беспокоюсь…

— Вот ты какая! — белокурая девочка разглядывала Тасю, потом, словно спохватившись, сказала: — Красавица прислала тебе пирожное.

— Кто прислал?

— Маргарита. Самая красивая и самая большая из всех девочек. Вот она и прислала тебе сладенького. Только я откусила кусочек: хотела узнать, из чего оно сделано. Ты не сердишься?

— Нет. Ты славная! Ты не знаешь, скоро выпустят меня отсюда?

— Нет, не скоро. Ты, верно, проведешь ночь в карцере. У нас всегда запирают на ночь девочек, которые не умеют быть добрыми. Меня ни разу не запирали, а Ярышку много раз. Она самая большая шалунья из всего пансиона.

— Но я боюсь оставаться в карцере на ночь! — закричала Тася.

— Почему ты так кричишь? Разве я глухая? — удивилась Дуся. — Ты кричи нашей кухарке: она плохо слышит, ей надуло в уши после бани. А мне не надуло, и я хорошо слышу, — спокойно пояснила Дуся и, помолчав немного, добавила: — Так ты боишься? Орлик говорит, что боятся только люди с нечистою совестью. А знаешь, — предложила она, — я приду к тебе ночевать, хочешь?

— Да ведь тебе достанется.

— Нет. Меня очень любят и Василий Андреевич, и Анна Андреевна. Меня никогда не бранят. Верно, оттого, что я сиротка.

— Ты сиротка? — удивилась Тася.

— Да. Я тебе все расскажу, когда мы уляжемся. Только надо выпустить Милку. А то она будет мяукать и разбудит весь дом.

Свечка исчезла в окошке, и на минуту в каморке водворилась прежняя темнота. Вскоре, однако, за дверью щелкнула задвижка, и в каморке, озаренная мерцающим светом свечи, появилась белокурая головка Дуси. Она оказалась худеньким созданием с прозрачно-болезненным личиком и не детски серьезными глазами, которые смотрели открыто и прямо, так, что, глядя в эти глаза, самый отъявленный лгунишка не посмел бы солгать.

— Ну вот и я! — сказала девочка. — Вдвоем нам не будет страшно здесь в карцере. Только Милку выгоним. Уходи, Милка! — замахала она рукой на кошку.

Та с недовольным мяуканьем, выгибая полосатую спину, выскользнула из комнаты.

— Ну ложись же. Ты к стенке, а я с краю, чтобы успеть утром убежать на случай, если Сова или Сушка зайдут сюда.

— Кто? — переспросила Тася.

— Сова — это Настасья Аполлоновна, надзирательница. Сушка — сестра Орлика, Анна Андреевна. У нас у всех здесь прозвища. Только меня Дусей называют. Самая старшая, Маргарита Вронская — Красавица. Вторая, Степанида Иванова — графиня Стэлла ее прозвали. Она очень важничает перед всеми нами. Горбатенькая Вавилова — Карлуша. Ты видела несчастную девочку с горбом? Так вот, она Карлуша. Машенька Степанович — Гусыня. Она очень глупенькая. Немку Лизу Берг зовут Птичкой. Она все поет целый день. Фиму Ярош — Ярышкой. Потом идет Малютка — Нина Рузой. Потом двух близнецов, сестер Нагибиных, Анночку и Софочку, зовут Зайкой и Лиской, потому что одна такая беленькая, как зайчик, а у другой остренькое личико, как у лисички. Маруся Васильева — Коташка, или Котик, и, наконец, мы зовем черненькую Галю Каховскую — Пчелкой. Вот тебе и весь пансион. У нас славные девочки. Только графиня Стэлла чуточку заносчивая, Гусыня — глупенькая, Карлуша — злючка немножко да Ярышка — проказница невозможная, и хохлушка с Коташкой также, а, в общем, все очень хорошие.

— А Орлик и его сестра?

— Они очень строги, но справедливые. Сова, бывает, сердится. Только если с нею вежливы, то и она не сердится никогда.

— А ты давно в пансионе?

— Давно. Раньше всех. Меня привезли сюда совсем маленькой, я и не помню даже когда. Сюда ведь не только для ученья возят, но и для исправленья и воспитания сироток. Например, вот Гусыню сюда привезли от лени отучить. Ее из гимназии за лень выключили. Пансион Орлика отчасти и исправительное заведение.

— Я знаю! — сказала Тася.

— Ах, да, я тебе пирожное принесла. Красавицыно. Ешь.

Тася взяла пирожное и быстро съела его. Дуся удивленно посмотрела на нее.

— Что ты? — спросила Тася.

— Я думала, что ты со мною поделишься. Я всегда делюсь.

Тася промычала что-то и отвернулась к стене, почти не оставив места для своей соседки. Но Дуся нимало не смутилась. Она была очень покладистая девочка. Дуся потушила свечку и примостилась, свернувшись клубочком, в углу постели.

Через несколько минут обе девочки, и Дуся, и порядочно уставшая Тася, крепко уснули.