Онлайн чтение книги Примирение
VII

После путешествия, продолжавшегося несколько минут, пан Квецинский, пан Леськевич и пан Лукашевский, а также опекаемый ими Валек очутились во дворе ресторана «Chateau de fleurs» <"Замок цветов" (франц.).> , получившего свое название в честь нескольких чахлых каштанов и очень разнообразных, сильных запахов, которые вырывались из кухни, заполняли дворик, а иногда и улицу.

Для того чтобы укрыть от любопытных глаз погрешности костюма Валека, молодые люди выбрали самый дальний столик, загнали мальчика в угол и уселись таким манером, что его почти не было видно. Так как к ним довольно долго никто не приходил, угрюмый Леськевич крикнул:

— Паненка!.. Что же это, черт возьми! Неужели вы думаете, что к вам пришли нищие?

На этот любезный призыв откликнулась девица довольно зрелого возраста в розовом платье, с лукавой улыбкой, очарование которой несколько ослабляли два ряда гнилых зубов.

— Здравствуйте!.. Мое почтение!.. Ах, и пан Лукашевский приехал? — говорила девица, не переставая хихикать. — Я думала, господа, как всегда, сядут за столик Эльжбетки… Но, видно, она лишилась их милости…

Леськевич глядел на нее исподлобья и, смекнув, что при общем количестве достоинств девицы можно не обращать внимания на зубы, взял ее за руку. Паненка не сопротивлялась, но в виде компенсации оперлась другой рукой на плечо Лукашевского, а бюстом прикоснулась к голове Квецинского, который всегда пользовался у женщин наибольшим успехом.

— А что это за личность? — спросила паненка, указывая подбородком на Валека.

— Наш сын, — ответил Леськевич и нежно стиснул ее руку возле локтя.

— Хи… хи… хи!.. Никогда не поверю, что у пана Квецинского такой некрасивый сын.

Минутная живость Леськевича погасла, как задутая свеча. Он оттолкнул руку неблагодарной, еще больше помрачнел и начал тихо посвистывать, словно издеваясь над Квецинским, который пользуется успехом у женщин с гнилыми зубами.

Но Квецинский, которого звали также Незабудкой, проявил полное безразличие к тому, что его выделили среди товарищей. Он так нетерпеливо заерзал на стуле, что девице в розовом платье пришлось отступить, и сказал твердым голосом:

— Что у вас подают на обед?

— Я посоветую вам, что выбрать: борщ с клецками…

— Борщ, — потребовал Лукашевский. — И для малыша борщ.

— Борщ, — подхватил Квецинский.

— Бульон, — сердито сказал Леськевич, не глядя на изменницу, которая оказала предпочтение Квецинскому.

— Отварное мясо и язык в кисло-сладком соусе, — продолжала паненка.

— Отварное мясо, — ответили все хором, а Лукашевский добавил:

— А для малыша и отварное мясо и язык. Только побольше соусу, пусть полакомится…

Таким образом, заказали полный обед, а когда паненка торопливо ушла, бросив меланхолический взгляд в сторону Квецинского, этот неблагодарный шепнул:

— Ну и кувалда!..

— Заметно, что он обручен, — вздохнул Лукашевский.

— И что, кроме того, у него еще на шее Теклюня и Валерка, — вставил Леськевич.

— Бойся бога, неужели ты еще не порвал с Теклюней? — удивился Лукашевский.

— Ах! — печально ответил Квецинский. — Я-то порвал, но вынужден видеться с нею, пока она не успокоится. Она уверяет, что лишит себя жизни, ну и, стало быть…

— А что еще за Валерка?

— Из магазина, — сказал Квецинский, повесив голову. — Я встретил ее на Новом Святе, она уронила зонтик… я поднял… Мы разговорились… Потом я ее спросил без всякой задней мысли: одна ли она живет? Она ответила, что живет с подругой, а та часто уходит из дому… Черт!.. — заключил Квецинский, ударив рукой по столу.

Девушка в розовом платье принесла три тарелки борща и одну бульона, потом различные мясные блюда и десерт, потом много кофе и пива. Валек, перекрестившись, кое-как съел борщ, но просыпал соль и облился соусом. Его покровители очень быстро заметили, что мальчик не умеет пользоваться ни ножом, ни вилкой, вследствие чего Леськевичу пришлось нарезать ему мясо и показать, как обращаются с вилкой.

Во время этих хлопот Лукашевский заметил:

— Чудесно вы тут себя ведете!.. У Квецинского невеста в деревне, а в Варшаве две ягодки, да и ты, Селезень, должно быть, здорово кутишь?..

— Я?.. — вознегодовал Леськевич.

— Ты никогда не был слишком приятным товарищем, — продолжал Лукашевский, — но сегодня у тебя вид настоящего разбойника.

— Потому что у меня тяжелые душевные переживания.

— Он убивается из-за того, что вскоре рухнет европейская цивилизация, — пояснил Квецинский.

Подали черный кофе (Валеку тоже), потом пиво (Валеку тоже). Леськевич поставил локоть на стол, подпер рукой голову и сказал:

— Послушайте! Если вы хотите, чтобы я вместе с вами жил, так отдайте Лукашу и мне первую комнату, а Квецинский с Громадзким пусть займут вторую. Я не хочу находиться рядом с подлым Громадой!..

— Ты сошел с ума! — удивился Квецинский. — Ведь ты вместе с ним прожил целый год…

— И за это время я узнал, какое это зелье: скряга, эгоист… Грязный эгоист!.. — говорил разгневанный Леськевич.

— Дорогой Селезень, — торжественно произнес Квецинский. — Ты вправе не предлагать Громаде урок, хотя я бы так не поступил. Но срамить человека…

— Какой урок? — поинтересовался Лукашевский.

— Его родным нужен репетитор за пятнадцать рублей, Селезень сказал это в присутствии Громадзкого и не хочет порекомендовать его на это место. Свинство! — с раздражением заключил Квецинский.

Валек вдруг побледнел, вылез из-за стола и стал слоняться по садику.

— Чего ты так взъелся на Громаду? — спросил Лукашевский у Леськевича. — Из-за того, что он назвал тебя ипохондриком?.. Он был прав, ты именно таков.

— Не из-за этого! — крикнул Леськевич, стукнув кулаком по столу. — Но я презираю подлых эгоистов и скряг и не допущу, чтобы у ребенка моих родных был такой учитель… Брр!..

— А почему Громадзкий эгоист?.. Он бедняк, родившийся под несчастливой звездой! — возразил Лукашевский.

— Сейчас тебе скажу, — оглядываясь по сторонам, начал Леськевич. — Хорошо, что мальчик ушел. Вот возьмем хотя бы этот случай… Попель учил паренька, ты его привез, каждый из нас что-то ему дал… А Громадзкий?.. Пожалел даже старые подтяжки, не пошел с нами обедать, лишь бы не платить свою долю за пропитание ребенка… Впрочем… что тут долго говорить? Когда Незабудка подарил Валеку свои брюки, Громадзкий должен был бы дать деньги на их перешивку. Между тем ты дал сорок грошей, а он весьма нахально взял на себя посредничество перед дворничихой… Разве так поступает человек, у которого есть самолюбие?..

— Да, может, у него ни черта нет, — вставил Лукашевский.

— Ни черта нет? А за квартиру тотчас выложил шесть рублей, и за переписку ему завтра несколько рублей заплатят. Ха! Ха!.. — засмеялся Леськевич. — Громадзкий — это такая скотина, что я не удивлюсь, если он сам переделает малому брюки, а монету прикарманит… Барбаре ее не видать…

— Ты скотина, Селезень, — с негодованием возразил Квецинский. — Громада такой порядочный человек, что даже тебе починил бы штаны, если бы у тебя не было денег на портного, и ничего бы с тебя не взял бы… Я ведь его знаю…

— Глядите-ка…

В этот момент чрезвычайное происшествие прервало дальнейший спор товарищей. Валек спрятался за мусорным ящиком и там его сорвало. Покровители мальчика, официантки, даже поваренок, поспешили на помощь бедняге. Ему подали воды…

— Борщ, язык, две порции сладкого, пиво… все пошло к черту!.. — ворчал Леськевич. — У него, очевидно, катар желудка, бедный парень.

И его сердце наполнилось еще большей симпатией к Валеку.

— Мы сглупили, — с огорчением сказал Лукашевский. — Разумеется, мальчик привык к простой пище, а мы его закормили всякими фрикасе…

— Не получилось бы то же самое с его образованием!.. — прошептал перепуганный Квецинский.

Мальчик мало-помалу успокоился, снова порозовел, отдышался. Затем три покровителя окружили его и, под смех одних посетителей ресторана и соболезнования других, вывели на улицу.

Квецинский подозвал извозчика и сказал товарищам.

— Отвезите малыша домой, а мне надо идти…

— К Валерке, — вставил Леськевич, подсаживая в пролетку мальчика.

Квецинский презрительно поглядел на Селезня, но, когда пролетка тронулась, остановил ее и шепнул Лукашевскому:

— Если на вас накинется дома Текля, скажите, что я заболел и пошел к врачу… Так будет лучше всего…

— Уж мы ею займемся, — насмешливо пообещал Леськевич.

Быстро и без приключений они подъехали к дому. Лукашевский хотел взять Валека под руку, но больной взбежал по лестнице, как заяц, и оказался на третьем этаже прежде, чем его покровители поднялись на второй. Несмотря на это, Лукашевский велел мальчику раздеться, уложил его на свою кровать, старательно выстукал и выслушал со всех сторон, чем даже вызвал зависть у Леськевича, которого давно уже не выстукивали.

В результате, убедившись, что мальчику ничего не угрожает, Лукашевский позвал дворничиху и приказал ей поставить самовар. В это время Леськевич заметил висевшие на двери уже переделанные брюки и… внимательно их осмотрел.

— Вы подшили так, как вам показал пан Громадзкий? — обратился Лукашевский к Барбаре.

— Что я подшила? Эти штанишки?.. — с удивлением спросила дворничиха. — Да ведь это не я… Пан Громадзкий что-то мастерил иголкой, может, он и подшил… — добавила она тоном, в котором сквозили ирония и неприязнь.

— Ну что, разве я не говорил!.. — поспешно вмешался Леськевич, с торжеством глядя на Лукашевского. — Интересно только, где сорок грошей?.. — злорадно заметил он.

— Сорок грошей, — отозвалась Барбара, — мне дал пан Громадзкий, чтобы я выстирала белье мальчишки. Но такую монету никто, наверно, не примет, она же дырявая…

И дворничиха извлекла из кармана денежку, ту самую, которую Леськевич, отправляясь на обед, собственноручно положил на стол.

Леськевич, увидев это, в самом деле смутился: вытаращил глаза и разинул рот, ироническое выражение сползло с его лица. Он почти с испугом смотрел на монетку.

— Принесите лимон, — обратился Лукашевский к дворничихе, а когда она ушла, сказал своему растерявшемуся товарищу:

— Ну, а теперь что?

И с упреком поглядел ему в глаза.

— Но зачем он сделал это? — спросил Леськевич, стараясь вернуть себе утраченное спокойствие.

— Затем, что хотел что-нибудь подарить малышу, а раз он гол как сокол, то починил ему брюки и велел выстирать белье, — ответил Лукашевский. — Неужели у тебя настолько башка не варит, Селезень, что ты даже этого не понимаешь?.. Скряга!.. эгоист!.. — продолжал он, смеясь. — А я тебе скажу, что Громада благороднее не только тебя, но и всех нас… Вот это человек…

Леськевич глубоко задумался. Он ходил по комнате, кусал губы, поглядывал в окно. Наконец, взял шапку и вышел, даже не попрощавшись с Лукашевским.

Он был задет до глубины души, и в нём начался процесс брожения; но какая с ним произойдет перемена, в хорошую или в дурную сторону, Лукашевский не мог угадать.

«Может быть, Селезень переедет от нас?..» — подумал он.