Онлайн чтение книги ProМетро
Глава пятая. «…спект… Ми…»

– отрывисто прокаркал Буратино. Из-за сотрясающих его приступов икоты, фраза прозвучала очень похоже на английское «Help me!».

Ну, слава Богу! Значит, все-таки движемся куда-то… Уже совсем недолго осталось.

Тинэйджерам, похоже, не осталось совсем ничего. Услышав фрагменты названия станции, они быстро встали и, не разрывая объятий (взаимопроникновение сознаний в действии?!), скользящим шагом покинули вагон. Я смотрел им вслед с оттенком грусти во взгляде, мне не хотелось сейчас расставаться с ними. Особенно с парнем: у него в наушниках несколько секунд назад зазвучали первые аккорды моей любимой композиция «Garbage».

Но, как верно заметил Михайло Васильевич, если где чего убудет, то… свято место пусто не бывает. Или просто всех вновь входящих тянет на нагретые места? В вагон неспешно вошел новый пассажир и занял место, только что покинутое молодой парой.

Это был высокий, интеллигентного вида мужчина лет тридцати пяти: возраст уже не Христа, но еще и не Пушкина периода «Болдинской осени». Светлые, средней причесанности волосы, усы, небольшая, аккуратно подстриженная бородка. Голубые, цепкие глаза и греческий нос с горбинкой. Одет он был в серую, не по сезону легкую куртку с чуть подвернутыми рукавами и коричневые вельветовые брюки, а обут – в высокие шнурованные ботинки с квадратными носами. Портрет завершала совершенно аморфная сумка из черной кожи, предназначенная для ношения через плечо. Вошедший почему-то держал ее, просто ухватив за край; длинный ремень сумки при этом едва не волочился по полу.

Я так подробно описываю внешность нового пассажира по двум причинам. Во-первых, стоило ему возникнуть в разверстых дверях вагона, как я почти физически ощутил исходящую от него волну трудно осознаваемого чувства, которое точнее всего я охарактеризовал бы словами «спокойная неуверенность». Он излучал эту волну, но сам, казалось, оставался к ней совершенно невосприимчив: напротив, выглядел очень спокойным, двигался уверенно и без суеты. А вот меня, когда он прошел рядом, словно окутало мягким шлейфом беспричинного, на первый взгляд, беспокойства. Меня атаковало сразу множество маленьких назойливых мыслей, не опасных, но сильно раздражающих. Вроде того, выключил ли я утюг после того, как утром погладил джинсы, и не забыл ли перед уходом с работы поставить на сигнализацию дверь компьютерной комнаты. Кроме того, меня внезапно посетило сомнение, все ли в порядке с моей одеждой, не осталась ли случайно расстегнутой какая-нибудь особенно важная пуговица. Эти мысли кувыркались на поверхности сознания и сильно раздражали. Но, поскольку я совершенно точно… Так, секунду… Да, совершенно точно мог сказать, что все, что нужно, выключил, поставил на сигнализацию и застегнул, в глубине души я остался совершенно спокоен. Поэтому то чувство, возникновение которого я невольно связал с появлением нового пассажира, лучше всего описывалось словами «спокойная неуверенность».

Кстати, как мне удалось заметить, вошедший производил подобное впечатление не только на меня. Мой краснолицый сосед по сиденью, которого я про себя назвал «великим воином Чингачгуком, сыном Инчучуна», вдруг тоже занервничал, тактичным движением ноги подкатил к себе третью, недавно опустошенную банку «Хольстена», а кольцо-чеку только что открытой четвертой, немного подумав, положил в нагрудный карман. Он не начинал пить, только пристально смотрел на медленно растущий бугорок выходящей из отверстия пены. А лежащий на противоположном сиденье пенсионер резким движением подобрал под себя ноги, словно стремясь вывести их из зоны поражения неизвестного психического излучения.

Словом, у стороннего наблюдателя, загляни он в эту минуту в окошко, создалось бы впечатление, что все мы – стадо бестолковых пассажиров, случайно набившихся в один вагон и теперь мчащихся невесть куда, и только один высокий интеллигент действительно осознает, зачем и куда влечет его поезд.

А второй причиной, из-за которой я уделил «новенькому» столь пристальное внимание, было внезапно посетившее меня чувство мощнейшего дежа-и-не-раз! – вю. С полной определенностью я мог сказать, что где-то уже встречался с этим человеком. Но вот где?.. Для ответа на этот вопрос определенности не хватало.

Где я мог раньше видеть это лицо? Причем систематически! Вроде не в обычной жизни: уж больно оно запоминающееся. Но и не по телевизору: к «Монти Пайтону» он вряд ли имеет отношение, передача английская, к тому же, лет двадцать уже как не снимается… Может быть, он из «Что? Где? Когда?»? Запросто! Внешне он смахивает на знатока. Я даже вроде припоминаю, на какого… Как же там звучала его фамилия?..

Хотя нет. Похож, но не он.

А ведь я встречал где-то именно его! И вроде даже здесь. В метро…

Тем временем пассажир сел, положив ногу на ногу, раскрыл молнию на сумке и извлек из нее – я сначала подумал, что это будет книга, и даже представил себе что-то фаулзовско-борхесовско-картасарское в универсальной суперобложке, но нет – обычный блокнот. Узкий, малоформатный, на пружинках. В линейку, как мне удалось узнать секундой позже, когда он раскрыл блокнот на чистой странице. Из внутреннего кармана куртки он достал пухлую серебристую ручку, щелкнул кнопкой и начал писать, быстро и очень мелким почерком.

Я, благодаря какому-то – девятому, что ли, – чувству, понимал, что именно он сейчас пишет. Как будто сам водил его рукой.

Только не думайте, что это было зрение. Во-первых, оно у меня не настолько острое, а во-вторых, есть все-таки предел и моему любопытству!

«Здравствуй, мама! – как мне думалось, писал он. – Пишу тебе это письмо из вагона метро, поэтому заранее прошу прощения за неровный почерк. У меня все нормально. На работе нас недавно…» – и еще пару страниц подобной трогательной ерунды.

За этим занятием я и оставил его, а сам вернулся к своим… К своим…

(ритуал четвертый, дополнительный)

…Их купил один негр. На Арбате. За двадцать долларов.

– Матрошка? – полуутвердительно спросил он, выпрастывая из кармана пальто черную, как гуталин, лапу, и протягивая ее раскрытой ладонью вперед. Ладонь имела грязновато-серый оттенок, словно гуталина на все тело не хватило.

– Ага, матрешка, – послушно кивнул Степан.

– Зьюганофф? – спросил негр, указывая огромным, как сегмент бамбуковой удочки пальцем на верхнюю, отдельно стоящую половинку самой большой матрешки.

– Фак офф! – в тон ему ответил Степан и тихо засмеялся. Он уже успел подлечиться с утра, и теперь весь мир представлялся ему в виде большого хрустального шара, внутри которого он чувствовал себя спокойно, прозрачно и тепло. – Он, сволочь! Кто ж еще…

Покупатель громко, с акцентом засмеялся непонятно чему, запрокинув голову и оскалив в улыбке белоснежные зубы. Словом, засмеялся так, как это умеют делать только негры…

«Да… уж…», – подумал я, невольно цитируя незабвенного отца русской демократии, и для пущей убедительности повторил, – да…»

Признаться, как раз чего-то подобного я от Валерьева и ожидал. И не испытывал по этому поводу особой гордости: Валерьев, как я когда-то сам для себя сформулировал… как же это?.. о! всегда предсказуем в своей непредсказуемости.

Может быть, со временем все это приестся, и я с первых страниц научусь предсказывать, чем же автор хочет удивить меня в финале. Но пока все, что я читал у него, мне очень нравилось.

На этой оптимистической мысли я закрыл книжку, заложив страницу октябрьским проездным, положил на колени и…

Потом, будто дойдя до середины дороги, посмотрел направо…

Потом снова себе на колени…

И с ужасом понял, что начинаю волноваться. А может быть даже краснею.

С обложки книги, выглядывая между обтекающими его строками краткой библиографической справки, улыбаясь черно-белыми глазами, смотрел автор.

Он же, только в цвете и в профиль, сидел по правую руку от меня и что-то записывал в блокнот. Чем черт не шутит, может быть, он как раз сейчас, на моих глазах трудился над третьей частью «Арахно»!

С пугающей неизбежностью я ощутил, что сейчас заговорю.

Две неиспользованные возможности за один вечер – это было бы слишком даже для меня! Я уже заплатил дань своей глупости и нерешительности, когда смотрел, как девушка моей мечты уходит в вагонную даль, унося с собой сладкий аромат лаванды. И я был недостаточно скуп, чтобы платить дважды! Я не дам своему любимому писателю вот так просто просидеть рядом со мной еще пару остановок, исписать еще пару страниц и навсегда исчезнуть из моей жизни, чтобы потом неуверенно, словно маскируя неловкость, улыбаться мне с обложки очередной книги.

Ни. За. Что.

Еще не имея представления о том, что сейчас буду говорить, я переместился, не теряя контакта с сиденьем, в сторону писателя и даже открыл рот.

К моему удивлению, начать разговор мне так и не удалось.

Валерьев – я был уверен, что это он – видимо, краем глаза заметил мое движение. Он отложил блокнот, втиснув похожую на дирижабль ручку между пружинками, и произнес, обращаясь, очевидно, ко мне, но глядя почему-то прямо перед собой:

– Ты никогда не замечал, что из всего многообразия отражающих поверхностей, с помощью которых человек подглядывает за собой, наиболее правдивой является оконное стекло в вагоне метро?

– Что? – Из всего многообразия возможных вариантов начала разговора, этот показался мне наиболее неожиданным. Я настолько опешил, что не уловил суть вопроса.

– Посмотри, – предложил писатель, подбородком указав на окно, напротив которого мы сидели. Стекло было мутным, заметно неровным, в одном месте от него был отколот небольшой фрагмент. Оно напоминало почти собранную головоломку, в которой не хватало последнего кусочка. За окном, похожие на увеличенные под микроскопом кровеносные сосуды, проносились причудливо переплетенные канаты силовых кабелей. Изредка вспышки сигнальных фонарей разрубали на сегменты тьму, тесным кольцом окутавшую поезд. – Видишь свое отражение? – спросил Валерьев. Голос его был тихим и очень спокойным. – Смотри внимательнее. Именно в этом стекле человек видит себя таким, какой он есть в действительности. Оно отражает его внутреннюю сущность. Видишь?

Я посмотрел на свое отражение довольно внимательно, но никакой внутренней сущности в нем не заметил. Лицо как лицо, я видел его таким всякий раз, когда смотрелся в зеркало. С утра, может, чуть менее причесанным, а в воскресенье вечером – чуть более небритым, но в целом – всегда одним и тем же. Сейчас изображение, конечно, слегка деформировалось из-за искривленности стеклянной поверхности, но ничего особо выдающегося в этом не было. Шея казалась неестественно вытянутой, голова, наоборот, немного «сопритюкнутой», словно по ней легонько вдарили кирпичом. Глаза сузились в неровную щелочку, потянув за собой нос и брови.

В общем, с утверждением Валерьева я был не согласен. Если уж на то пошло, сам писатель, согласно собственной теории, внутренней сущностью напоминал жертву болезни Дауна. Его лоб над распухшими до размеров одежных щеток бровями сильно вытягивался вверх, одновременно выгибаясь вправо.

– Что-то я ничего такого… – честно признался я.

– Ты просто невнимательно смотришь. Слишком поверхностно. Смотри глубже, – посоветовал писатель, – за верхний слой изображения. Взгляни, к примеру, на вон того красномордого ублюдка. Видишь? Это же не человек! Это мутант! Причем мутант сознательный, самый опасный…

Не вполне понимая, чего от меня добивается Валерьев, я взглянул на отражение «красномордого» Чингачгука. Как раз в том месте стекло было разбито, поэтому морда была слегка перекошена. Его глаза, отраженные в стекле, оставались такими же мутными. Я честно пытался «смотреть глубже». От напряженной работы мысли у меня начала тихо гудеть голова, наморщился лоб, а брови сошлись у переносицы, совершенно исчезнув с моего собственного отражения. Устав изображать персонаж фильма «Сканнеры», я сдался.

– Нет. Не выходит.

– Ничего страшного, – успокоил Валерьев. – Тут нужна большая практика, – и добавил, меняя тему. – Может, познакомимся?

– Валерьев – это вы? – Начиная знакомство, я был непоследователен.

– Не совсем, – усмехнулся мой собеседник. – Скорее, просто Валерий. Но в одном вы правы: это действительно я.

– Как это? – Реплики писателя раз за разом перемещали меня из одного тупика в другой.

– Игнат Валерьев – мой творческий псевдоним, – объяснил он. – На самом деле меня зовут Валерий Игнатов.

– Оригинально… – протянул я.

– Да. Лукаво так… И вместе с тем – не мудрствуя.

– А я – Павел.

– Приятно!

И он с неожиданной силой сжал мою ладонь. Мысленно я прикинул, сколько дней смогу не мыть руку. «Может автограф попросить?» – промелькнула в голове совсем уж фантастическая мысль.

– Как неожиданно! – спешил поделиться я своим восторгом. – Только что сидел, читал вашу книгу, и вдруг – вы! Странно, правда?

– Ничего странного, – отозвался Игнатов. – Как я уже где-то писал, «мир тесен, как трусы девственника». Чем дольше живу, тем сильнее убеждаюсь в этой истине. Сейчас уже почти всякий раз, когда мне приходится пользоваться общественным транспортом, ко мне подходит кто-нибудь и заявляет, что я его любимый писатель. Странно, еще лет пять назад мне никто ничего подобного не говорил. Что это, мир становится теснее? – Он явно шутил.

– Кстати, – серьезно ответил я, – хочу сказать, что вы – действительно мой любимый писатель. Я вообще уважаю фантастику, ну а ваше…

– Весьма польщен, – сказал он, поморщившись, – но я никогда не писал фантастику.

– А что же это? – удивился я. – Постсоветский неореализм? Или… наоборот?

– Кстати, ты почти угадал. Стиль, в котором я обычно пишу, я определяю как «ССС-сюр». Если помнишь, этот термин обыгрывается в названии одного моего…

– «Сюр-таки», знаю, – перебил его я, – очень приятная вещица.

– Согласен, – кивнул он и продолжил разъяснения. – То, что я пишу, на самом деле гораздо ближе к реальности, чем может показаться на первый взгляд. Просто это не всегда та реальность, которая уже существует. Это может быть реальность, находящаяся в зачаточном состоянии и только ожидающая момента своей…

– Инициации?

– Да, можно сказать и так… – Он покосился на книжку, лежащую у меня на коленях. – Кроме того, это может быть над-реальность, то есть банальный сюрреализм, от которого я постепенно хочу отойти, или даже под-реальность. Суть этого творческого направления непросто сформулировать… – Он улыбнулся. – Несмотря на то что мы с тобой как раз сейчас находимся ниже уровня, так сказать, обычной реальности. Лучше… Ты не читал мой новый сборник, «День омовения усохших»? Это мой первый опыт объективного субреализма. Не читал?

– Нет, – признался я.

– Жаль. Если где-нибудь увидишь – рекомендую. Особенно рассказ «Внуки андеграунда».

– Обязательно, – пообещал я, нимало не кривя душой. – Мне вообще-то у вас больше всего нравится цикл про «Арахно». Особенно «Год паука». Ну, а «Сюр-таки» – это, конечно, просто шедевр!

– Спасибо. Любишь компьютерные игры?

– Обожаю!

– Я тоже изредка балуюсь. Хотя свободного времени почти не остается. Все пишу, пишу… Вот, даже в метро приходится. – И он, как бы оправдываясь, помахал передо мной блокнотом.

– Так вы поэтому в метро ездите?

– Отчасти. Сидя за рулем автомобиля, даже повышенной комфортности, много не напишешь. Кроме того, общественный транспорт – настоящая кладовая разговорного языка. Именно здесь порой можно подслушать такой диалог, а особенно монолог – закачаешься! Вот позавчера, например…

– Что? – Я навострил уши.

– Да нет, – Игнатов внезапно передумал. – Вам будет неинтересно.

– Ну что вы! – настаивал я.

– Нет, нет, нет! – писатель остался непреклонен. – Писательская кухня – помещение гораздо более интимное, чем его рабочий кабинет. Лучше спросите, что я пишу сейчас.

– Ой, а что вы сейчас пишете? – От общения со своим кумиром я помолодел лет этак на… Скорее, просто впал в детство. – Если, конечно, не секрет.

– Не секрет. Одну транспортную повестушку. Или даже романчик, как получится. С неожиданной, как я надеюсь, развязкой.

– Кровавой?

– Нет, зачем же? Транспортной.

– А можно посмотреть? – спросил я, поражаясь собственной наглости. – Хотя бы чуть-чуть…

– Смотри, – он пожал плечами и протянул мне блокнот, – но учти, это пока только черновик. И не обессудь за неровный почерк.

Бережно, словно древний, изъеденный временем манускрипт, извлеченный на свет божий археологами, принял я из его рук блокнот. Он был раскрыт на последней странице, заполненной тесными строчками всего на четверть. Я, как принято писать в романах, с головой погрузился в чтение.

«нул в его блокнот и увидел на раскрытой странице всего несколько строк. Скользнув взглядом по первым двум предложениям, я отвлекся»

Бог мой, до чего же легко я попался!

Нет, в самом розыгрыше не было ничего обидного, а тем более унизительного. Но то, что разыграл меня не кто-нибудь, а человек, которого я очень уважаю, и от которого меньше всего ожидал чего-нибудь подобного, было настолько… Словом, Валерьев в очередной раз доказал, насколько он предсказуем в своей непредсказуемости. Хоть и сменил фамилию.

Ну и Бог с ним! Пусть насладится своим розыгрышем до конца. Я стал читать дальше.

«чтобы подумать: «Нет, ну это же надо! Как я мог попасться на такой дешевый трюк? Одно успокаивает: написанное настолько напоминает домашнюю заготовку, что, похоже, я уже далеко не первый клюнувший на эту удочку. Впрочем, пусть это останется на совести…»

Дальше прочесть я не успел, потому что в этот момент Игнатов мягко, но решительно потянул блокнот из моих рук.

– Ну, как? – с улыбкой спросил он. – Теперь ты убедился, что я пишу очень близко к реальности?

– Убедился, – нейтрально отозвался я, еще не решив, обидеться мне на писателя или посмеяться вместе с ним.

– Если бы идеи эгоцентризма не были мне чужды, я бы сформулировал эту мысль иначе: нет реальности, кроме той, которую я могу придумать. Фраза, конечно, сильно тешит самолюбие, но, увы! – Он немного театрально вздохнул. – Я не создатель реальности, а лишь ее описатель.

Я невольно улыбнулся. А улыбнувшись, решил все-таки не обижаться.

– А сам ты писать не пробовал? – спросил Игнатов.

– Разве что на Паскале, – ответил я и пояснил. – Я программистом работаю. Ну и… иногда, под настроение, пару-тройку строчек могу зарифмовать. Редко – четыре. А прозу писать – никогда.

– Это хорошо, хорошо, – рассеянно пробормотал он, убирая блокнот в сумку. – И не советую. Самое неблагодарное занятие из всех, какие я знаю.

– Но заработать-то, наверное, можно неплохо?

– Распространенное заблуждение. На самом деле зарабатывать на жизнь писательством так же легко, как, например, проституцией. И в том, и в другом случае главное – перестать получать удовольствие от того, чем занимаешься. Я его терять пока не собираюсь. – Он ухватился за поручень и встал.

– Уже выходите? – спросил я.

– Да, – он кивнул. – Я схожу на «Сходненской» и вижу в этом некоторую лингвистическую предопределенность. – А вы?

– Мне дальше. – Я махнул рукой в неопределенном направлении. – Жаль…

– Мне тоже, – согласился он. – Было приятно. Может быть, выйдем вместе? Тут рядом есть неплохое кафе…

– Нет. – Я с сожалением покачал головой. До часа «Ч» оставалось еще около полутора часов, но рисковать я не хотел. Да просто не имел права. – Мне надо…

– Ну, тогда прощай. – И снова он первым протянул мне руку.

– До свидания!

Мне хотелось что-нибудь сказать ему на прощание. Или спросить о чем-то важном. И главное, я точно знал: стоит ему выйти из вагона, как в моей голове возникнут десятки вопросов, один другого важнее. И я буду очень жалеть, что не успел… не сообразил… не спросил. А вот сейчас, используя последний шанс удовлетворить свое любопытство, я не нашел ничего лучшего, как поинтересоваться:

– А вы не знаете, почему здесь такие длинные перегоны между станциями? Я имею в виду – по эту сторону кольца. Или мне только кажется?

– Ты что, первый раз едешь в эту сторону? – В голосе писателя слышалось неподдельное удивление. – Впрочем, конечно, первый, – ответил он сам себе, – иначе зачем бы тебе спрашивать. Тогда… – Он опустил руку в нагрудный карман, затем протянул мне, будто для повторного рукопожатия. Но когда он раскрыл ладонь, я увидел на ней прямоугольник из плотной бумаги. – Вот, возьми. Это моя визитка. Если что – звони, не стесняйся.

На визитке наклонными позолоченными буквами было выведено:

Я открыл было рот, чтобы спросить, что означают непонятные слова «зел. – син. – ромб» в номере телефона, и только тут заметил, что поезд уже стоит, двери вагона распахнуты настежь, а писатель исчез.

Может быть, как раз сейчас он едет на эскалаторе и посмеивается, вспоминая, как во второй раз за этот вечер разыграл своего наивного поклонника.

С некоторым запозданием флегматичный «мальчик из полена» напомнил, что