Онлайн чтение книги Пушкинский вальс
8

Повязывание волос для ученицы в сборочном цехе — задача номер один. Есть технология покрывания косынкой, утвержденный фасон, и никаких чтоб фантазий, фестончиков и завитушек на лбу! И надо сделать маникюр. При заводе — маникюрши для сборщиц.

— Ноготки, дорогуша, в первую очередь следует в порядке держать. На пальце заусеница — детальку зацепишь, возись с ней! Волосок попал в механизм — брак. Тонкая работка! Хирургу под стать, дорогуша!

Технолог бригады, круглая, с ямочками на щеках женщина лет сорока, похожа на веселого доктора. Шумит накрахмаленным халатом без пятнышка, в пример всей бригаде.

Насте выдали такой же халат. Научили по технологии покрываться косынкой.

Она заходила в умывальную постоять перед зеркалом. Косынка ей к лицу. Жаль, что нельзя немного выпустить волосы. Она стоит перед зеркалом, видит себя, чистенькую-чистенькую девочку, и думает: «Вот тебе вместо грандиозных картин, вместо нелегкой и бурной жизни, вот тебе!»

Но все же ей нравится свой аккуратный вид в белом халате и замысловатом тюрбане.

Ей дали переплетенную в коленкор толстую тетрадь с описанием технологии всех операций и велели изучить. Настя знакомилась с технологией по тетрадке и подсаживалась к сборщицам, проверяя, точно ли помнит ход операции.

— Вникайте и твердо обдумывайте свою судьбу навсегда. Часовое производство — это вам не стройка, таскать кирпичи. Наполовину умственный труд, квалификации требует, — строго говорил мастер.

За глаза девушки называли мастера Васенькой.

— Васенька наш расходился, — говорили о нем, когда он начинал пробирать кого-то из сборщиц. Он постоянно кого-нибудь пробирал и очень при этом сердился.

Васенька первый год мастер бригады, не совсем обычной бригады, где новый конвейер, а сборщицы почти все с десятилеткой, от образования с капризами. Поэтому мастер напускал на себя строгость.

Особенно доставалось Корзинкиной.

— Корзинкина! Анекдоты рассказывать? На ленте не место соседок разговорами тешить. Не за школьной партой сидите.

— Корзинкина! Пыльником не пользуетесь, механизм запылится.

— Корзинкина! Ручки сложили? Стыдно, Корзинкина! — то и дело слышалось в рупор.

Корзинкина невозмутимо отсмеивалась:

— Я громоотвод для бригады. Васенька на мне душу отводит.

Она сидела на монтаже анкерной вилки. Конвейер из-за нее не стоял. Но мастер почему-то на нее не надеялся. Каждую минуту он ждал от Корзинкиной каверзы.

Когда, прочитав технологию монтажа анкерной вилки, Настя пришла понаблюдать операцию, Корзинкина словно только и подстерегала ее.

— Одолжи для меня люфты! — озабоченно зашептала она. — Не могу отлучиться: у Васеньки под особым надзором. Выручи!

Она сунула Насте банку из-под повидла и торопливо опустила на глаз лупу. Пинцетик ее заработал. Монтаж анкерной вилки — важная операция, все операции важные, но эта какая-то милая. Вилочка крохотная, с двумя алыми рубинчиками. Вилочку ставят на платину, проверяют приборчиком, верно ли встала, измеряют калибром высоту установки. Как скоро, как точно!

Настя воображала себя виртуозом, творила чудеса на конвейере, что-то особенное, к удивлению всего часового завода! Словом, сочиняла разные сказки во славу себе, как сочиняют в таких случаях все, в ком есть немножко фантазии.

— Ну, что ты застыла? — недовольно спросила Корзинкина. — Успеешь, насмотришься! Иди за люфтами на сборку хода, к ходисткам. Или не знаешь, где сборка хода?

Кое-что Настя уже знала. Эта операция еще позанятнее, чем монтаж анкерной вилки. Здесь проектор. Экран в сорок раз увеличит установленную на платину вилку, ‘й ты видишь положение вилки в механизме, ты его регулируешь.

Здесь уже нешуточная техника, недаром Швейцария «забéгала».

— Пожалуйста, одолжите люфты, — вежливо попросила Настя, протягивая банку из-под повидла ходистке.

— Что? Что? — в изумлении оторвалась от экрана ходистка. — Девочки, слышите, ей люфты понадобились!

— Ха-ха-ха! — закатилась соседка.

Пошло по конвейеру:

— Ха-ха! Новенькая люфты ищет в долг!

Докатилось до мастера. Мастер с лупой на лбу примчался к месту происшествия, как на пожар. Через минуту в рупор гремело:

— Кощунство так насмехаться над новенькой! Корзинкина, вы абсолютно нереагирующая личность! Останетесь со своими шуточками у разбитого корыта, как у Пушкина сказано! Предупреждаю, дошутитесь!

Настя вернулась с банкой к Корзинкиной.

— Тёпа! — встретила Корзинкина Настю. — Я проверить хотела, как у тебя со смекалкой. Невысокий процент, ах бедняжка!

Она давилась смехом, а быстрые пальцы без остановки мелькали.

Тут как тут явилась технолог и соболезнующе, как доктор больной:

— Люфт — значит зазор, дорогуша, то есть, значит, пространство между деталями. Пространство в банку просила, ай-ай! Ну, не кисни, дорогуша, подучимся, все будем знать! А ты, Корзинкина, перец!

Она укоризненно качнула косынкой и зашумела вдоль конвейера крахмалом халата.

— Лучше перец, чем простокваша! — фыркнула Корзинкина. — Злишься? Не злись. Так и учатся. А ты думала как? До чего все серьезны, ума помрачение! Только и начиняют серьезом, как насосом накачивают, особенно Васенька. Тебе часовой понравился?

— Ничего.

— Ни-че-го? Вот так определила! Ни то ни се, ни рыба ни мясо, ничего себе разглядела! А где ты такой конвейер встречала? А бригада? В отдельном помещении, занавески, цветы! А лабораторию нашу видела? Красота! Вот где прогресс! А теперь посидим.

Она облокотилась на столик и беспечно подперла ладонями щеки.

Накопитель был полон. Постоял и медленно двинулся, перевозя механизмы на следующую операцию.

— Сейчас закричит: не в ритме работаю, — проворчала Корзинкина.

Но рупор молчал. По желобку конвейера прибыла новая порция тар — розовые коробочки из пластмассы с механизмами внутри.

— Поскакали дальше, — сказала Корзинкина, надвигая на глаза лупу.

Настя отчего-то повеселела, взяла табурет и села возле столика.

— Ты давно на конвейере? — спросила она, чтобы начать разговор.

— Второй год. Техникум кончу — конвейер адью! Стану технологом. Никто пилить не будет, сама буду пилить. А то в лабораторию двину — мозг производства. Пазухина! — окликнула она проходящую мимо красивую девушку с горделивой посадкой головы. — Пазухина, на пятке дыра!

Та проворно обернулась. Чулки были целы. Прикусила губку от досады на свое смешное проворство и не удостоила ответом глупую выходку.

— Стыдно, Корзинкина! — сама себе сказала Корзинкина. — Первый класс по серьезу, — усмехнулась она вдогонку невозмутимой красавице Пазухиной. — Зато и возносят. Уцепились за Пазухину и хвалят и хвалят! Просись к ней в ученицы. Не прогадаешь. Живо заделаешься передовым сухарем.

Кстати, прошел двухнедельный испытательный срок, и настало время практически осваивать какую-то одну операцию.

Настя попросилась к Корзинкиной.

Мастер был удивлен и не мог скрыть разочарования в новенькой, которую по первой встрече принял за разумную особу.

Могла бы разглядеть, что у него с Корзинкиной отношения натянутые.

Он вынул из стола книгу дисциплинарных взысканий и записал за Корзинкиной: учинила недостойную выходку, насмехалась над новенькой.

— После такого кощунства вы хотите иметь дело с этой недисциплинированной личностью? У нее на уме одни насмешки да реплики. Годится такое для рабочего класса? Категорически нет.

Он долго, постукивая себя для убедительности в грудь кулаком, пугал Настю Корзинкиной. Но Насте хотелось попасть на обучение именно к ней.

Мастер похолодел. Полистал книгу дисциплинарных взысканий. «Смеялась», «Болтала», «Дерзко ответила», «Подавала на собрании неуместные реплики».

Противно читать!

Других доводов против Корзинкиной, кроме недовольства ее насмешливо-независимым нравом, у мастера не было.

— Если у вас влечение к монтажу анкерной вилки, не неволю, — сухо сказал он. — У нас не неволят, напротив — поощряют влечение. Когда так, идемте.

Настойчивость новенькой уязвляла Василия Архиповича. Для авторитета мастера упорство ученицы невыгодно. Мастер с авторитетом должен бы настоять на своем. Но Василий Архипович не решался слишком натягивать вожжи. Раззвонят по бригаде: подавление личности, зажим демократии! Такая бригадочка у Василия Архиповича!

Поэтому мастер, насупленный, подвел Настю к рабочему месту Корзинкиной и объявил официальным тоном:

— Назначается вам ученица. Обязаны передать ей свой опыт.

Корзинкина подняла вспыхнувшее словно от внезапного испуга лицо, с любопытством посмотрела на Настю.

— И забыть свои школьные ухватки! — строго добавил Василий Архипович. — Учтите, вам оказали доверие.

Корзинкина перевела взгляд на мастера. И рассмеялась:

— Подумаешь!

В первый момент ничего не изменилось. Настя села на тот же табурет и, как прежде, следила за переходами сборки, исподтишка поглядывая на учительницу.

Корзинкина была невысокая, плотная, складненькая. Веснушчатое живое лицо с неправильными чертами и короткими, энергичными бровками выражало весь ее насмешливый и подвижный характер и было то совсем некрасиво, то вдруг необъяснимо чем привлекательно. Видимо, ее озадачило доверие мастера. Она не знала, как вести себя в роли учительницы, и решила вовсе не замечать ученицы.

По счастью, скоро раздался звонок. Конвейер стал Мерное «тук-тук» регуляторов стихло. Смена окончилась.

— Можешь посчитать остатки деталей для сдачи, коли уж ученица, — деланно, от непривычки указывать, велела Корзинкина. — А вон и литсотрудник из многотиражки явился такой выдающийся момент описать! — облегченно воскликнула она, радуясь новому поводу понасмешничать. — Да где ему! Разве опишет? Сначала у начальства консультацию спросит. А оно не велит.

У двери, как ни странно, стоял Абакашин. В галстучке, картинно растрепанный, с карандашом и блокнотом — типичный литературный сотрудник. Он не поздоровался с Настей. Из каких-то высших соображений он ее не узнал. Задетый выпадом сборщицы, он бегло что-то черкнул в блокнотике и не задержался в бригаде.

Когда Настя вышла из проходной, Абакашин затрусил ей навстречу.

Он действительно сотрудник заводской многотиражки. Нет, он не изменил своим взглядам, он желает жить вольной птицей. «Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум!»

Обстоятельства… Точнее, отец принудил поступить на работу.

— Ты как нагадала, помнишь, тогда, с худыми сандалетами? Замучил отец нравоучениями на тему о боевой молодости в эпоху гражданской войны! «Свой кусок хлеба ели. Семнадцатилетними на беляков с винтовками шли». Педагогика, одним словом.

Вячеслав говорил извиняющимся тоном, как бы оправдываясь, что он, одаренный и нестандартный, работает в какой-то ничтожной многотиражке. Сотрудники как на подбор, один другого посредственней. Лучше Репина писать невозможно! Иначе — нельзя. Все, что не Репин, — формализм. Даже индустриальные пейзажи Нисского для них формализм. Убожество, пошлость!

Но его, Вячеслава Абакашина, приняли дружески, без лишней скромности скажем: с исключительной радостью приняли! Навьючили: страничка искусства, уголок сатиры и юмора. Запрягли. Вытаскивай, товарищ Абакашин, газету из серости! Он им в полчаса написал заметку о выставке любительских фотоэтюдов в Доме культуры. Он пишет, как птица поет, легко…

Абакашин говорил, говорил, а Насте слушалось все скучнее, скучнее, скучнее.

Отчего с Димкой никогда не было скучно? Димка обегал бы все цеха на заводе. Димка и в многотиражке нашел бы что-нибудь интересное. Димка спросил бы, как у нее дела на конвейере. Она вспоминала и сравнивала.

— Ты не знаешь адрес… где наши? — задала Настя вопрос невпопад, в разгаре рассказа Вячеслава.

Он наморщил лоб, страдая от ее нетактичности. Адрес он знал. Настя повторяла адрес про себя, пока не запомнила. Неизвестно зачем. Просто так. Ей было неловко перед Вячеславом за свою нетактичность. Только поэтому, чтобы сгладить неловкость, она согласилась пойти вместе с ним в городской Дом культуры. Там затеяли корреспондентский кружок. Абакашин опаздывал на занятия из-за Насти, долго прождав ее после смены. Оказывается, она вдвойне перед ним виновата, а он даже не намекнул. Наоборот, откровенно признался:

— Я из-за тебя поступил на часовой. Отец устраивал к себе на завод, а я сюда. Я рад, что ты здесь, можно поделиться мыслями…

На кружок они попали под самый конец: неудобно было входить, но Абакашин хотел непременно войти и зарегистрироваться. В многотиражке официальщина отчаянная! Уж наверное он там пообразованнее других (представляешь, «Голубь мира» — вот и весь их Пикассо!), а ему велят: повышай квалификацию. Бюрократы, чиновники!

Человек двадцать литсотрудников заводских газет собрались в просторной комнате, похожей на класс, с длинными столами и скамьями и даже классной доской, где остались нестертыми написанные мелом обрывки стилистических упражнений.

Занятия вела молодая женщина с ярким лицом, на котором выделялись полные, очень красные губы. Она стояла. Входящим с первого взгляда была видна ее статная, подобранная, как у физкультурницы, фигура. Она что-то говорила и махнула рукой, останавливая извинения Абакашина.

Каштановые, с медным отливом волосы тяжелыми прядями опускались ей на уши и клином свисали на лоб, образуя для лица как бы раму.

— Знаешь, кто она? — шепнул Абакашин, усаживаясь рядом с Настей на заднюю скамейку. — Анна Небылова. Журналистка из областной газеты «Волна». Помнишь статью про наших ребят?

— Что же ты мне не сказал? — тоже шепотом спросила Настя.

— Не все ли равно? Какое значение? Слушай.

Небылова произносила заключительную речь после занятий кружка. В корреспондентской работе главное — искра. Бойтесь холода. Бойтесь быть рыбой. Жизнь чудесна. Умейте влюбляться. В творчество, поиски, красивых людей! Корреспондент — разведчик, первооткрыватель нового. Он рвется к жизни, ко всем впечатлениям жизни. И ищите слова, свежие, как утренняя роса на траве…

— Она не очень свежо написала про наших ребят, — шепнула Настя.

— Проходная заметка. Наверное, редактор испортил, — тоном знатока возразил Абакашин и, подавшись вперед, отвернулся от Насти, чтобы не мешала.

Небылова долго еще с увлечением рисовала картины корреспондентской работы и вспоминала свои студенческие годы в Москве и Дом журналиста, где ей случалось видеть и слышать разных знаменитых людей, даже самого Эренбурга.

Вдруг она поглядела на часы и с торопливой деловитостью, не в тон своей темпераментной речи, заключила:

— В следующий раз обсудим лучшую корреспонденцию за неделю. До свидания, товарищи.

Кружковцы расходились, а Вячеслав замешкался у подъезда.

— Мне нужно с ней посоветоваться. Может, это и есть призвание. Покажу ей одну свою запись, — говорил он, листая блокнотик, и таким образом выждал Небылову. Они пошли к трамваю втроем.

Между Абакашиным и журналисткой завязалась беседа, а Настя шла сбоку, чуть поотстав. Вячеслав как будто оттеснял ее от журналистки, словно не желая, чтобы Настя вмешивалась в их разговор об искусстве и его журналистском призвании.

Вблизи впечатление необычной внешности Небыловой усилилось. Медные волосы подчеркивали белизну и тонкий румянец лица, властного и обольстительно женственного.

Был сентябрьский прохладный ветреный вечер. Носило тучи, моросил мелкий дождь, утихал. Она была по московской моде без шляпы, в коротком пальто, руки в карманы. Воротник пальто поднят, головка возвышалась над ним как цветок.

«Наверное, у нее удивительная жизнь! — думала Настя. — Все ладится, все красиво, изящно. Хочешь — поезжай куда хочешь, все открыто этой талантливой, влюбленной в жизнь Анне Небыловой».

Они дошли до трамвайной остановки и встали под фонарем. Снова припустил косой редкий дождь. Дождевые капли, залетая в свет фонаря, вспыхивали серебряными блестками.

Мокрые волосы журналистки плоско повисли вдоль полинявших от холода щек. Она ежилась, втягивая шею в воротник.

— Настя, ты не возражаешь, я провожу?.. — виновато спросил Абакашин, видя приближающийся трамвай.

— Как вас зовут? — быстро обернулась Небылова, впервые обратив внимание на Настю.

— Настя Андронова! — прокричал Абакашин под звон и дребезжание трамвая. — Садитесь скорее, ей не по дороге, садитесь, ей здесь близко! Настя, до завтра!

Он подсаживал Небылову, она поднялась на трамвайную площадку и все оглядывалась, отводя со щек мокрые пряди волос.

— Какое имя… редкое…

Трамвай ушел. Улица была пуста. Моросил дождик. Из водосточных труб с крыш побежала вода. Под ногами хлюпало. Пришла осень. «Жизнь чудесна», — говорит Анна Небылова…

«Знаешь, что я вспомнила, Димка? Один вечер. Мы пришли с тобой к нам после школы, и вдруг начался снегопад. Снег валил, валил, медленно, крупными хлопьями, и тополи во дворе стали белые, потом их завесило, куда-то они потонули: так густо шел снег, бесшумно и таинственно. А далеко у ворот сквозь снег мутно светилось пятно, это фонарь. Все было таинственно. Мы загасили в комнате электричество и смотрели в окно. Вдруг ты сказал: „Сейчас я тебе все открою!“ И убежал из дому. Я видела, как ты бежишь по двору, без шапки, а снег все валит и валит, у тебя побелели плечи и голова, и ты исчез.

Я стояла у окна и думала: „Что сейчас будет?“ Было странно и необыкновенно. Как во сне.

Ты вернулся, весь в снегу. Ты принес пластинку Прокофьева „Пушкинский вальс“ и сказал, что Прокофьев — самый возвышенный композитор нашего времени. Я не знала, что Прокофьев великий, и старалась угадать, что ты хочешь мне открыть. Мы завели пластинку и слушали музыку. Все время шел снег, а мы слушали музыку. Она немного печальная, от нее щемит сердце, она о любви, такой красивой, что мне хотелось заплакать, не от горя, а от какой-то радости, какого-то нежного счастья. Так вот что ты открыл мне этой пластинкой!

Но ведь вечной любви нет на свете. Вечная любовь только в книгах и музыке. Или разве у таких необыкновенных и талантливых женщин, как журналистка Анна Небылова. А у меня будничная жизнь. Ты сам пишешь, что у меня будничная жизнь, и оттого теперь я думаю только о нашем конвейере и о том, чтобы поскорее освоить сборку и зарабатывать деньги. Одно удивляет меня: почему ты сразу от меня отвернулся? Ты даже не подумал…»

Настя не послала Димке письмо. Оно не было написано, это письмо. Настя его сочиняла в уме, пока добиралась до дому под дождиком.