Онлайн чтение книги Райские пастбища
XI

Ричард Уайтсайд приехал на дальний Запад в пятидесятых годах. Он побывал на золотых приисках и, познакомившись с ними, решил, что это занятие не для него. «Золото может уродиться только раз, – говорил он, – и этим урожаем долго сыт не будешь, потому что его делят между собой тысячи арендаторов. Это плохое хозяйство».

Ричард долго колесил по горам и долинам Калифорнии; у него была вполне определенная цель – он хотел основать дом для детей, которых у него пока еще не было, и для тех детей, что родятся у его детей. В ту пору в Калифорнии мало кто ощущал ответственность перед своими потомками.

В один прекрасный тихий вечер он въехал на паре гнедых на гребень одного из невысоких холмов, окружавших Райские Пастбища. Ричард остановил лошадей и окинул внимательным взглядом зеленую долину. И понял: место найдено. Странствуя по этим краям, он перевидал немало красивых мест, но ни одно из них не вызывало такого ощущения полноты. Он вспомнил, как колонисты Древних Афин и Спарты отправлялись на поиски новых земель, выслушав туманные предсказания оракула; как брели вслед за орлом, указывающим им путь, ацтеки. «Вот теперь бы мне какой-нибудь знак, а большего и хотеть не надо, – подумал Ричард. – Я-то знаю, что это оно самое, но если бы было еще какое-нибудь предзнаменование, чтобы потом рассказать детям...» Он посмотрел на небо, там не было ни птиц, ни облаков. И вдруг поднялся ветерок. Такой ветерок дует по вечерам над холмами. Дубы принялись украдкой указывать на долину, на склоне холма закрутился крохотный вихрь и, подхватив горстку листьев, швырнул ее вверх. Ричард довольно усмехнулся. «Вот и знамение! Сколько прекрасных городов было основано после намека богов куда более туманного, чем этот».

Он немного посидел, потом вылез из повозки, распряг и стреножил лошадей, и они засеменили мелкими шажками к обочине. Ричард поужинал холодной свининой и хлебом, потом развернул одеяла и расстелил их на траве тут же, на склоне. В долине сгущались серые сумерки, а Ричард лежал и глядел на Райские Пастбища, которые станут теперь его домом. Выбранное им место находилось на противоположном краю долины, возле красивой дубовой рощи; сзади него возвышался холм и виднелся поросший кустами неширокий извилистый овражек. Там, конечно, тек ручей.

Свет стал неверным, призрачным. Ричард увидел прекрасный белый дом, стоящий в глубине ухоженного сада, белую водонапорную башню. В окнах мелькали желтые огоньки, маленькие, гостеприимные огоньки. Потом открылась широкая парадная дверь, и на террасу высыпал целый выводок ребятишек, их было человек шесть, не меньше. Они вглядывались в сгущавшиеся сумерки и особенно в тот холм, где лежал на своих одеялах Ричард. Вскоре дети вернулись в дом, и дверь захлопнулась. И в ту же секунду все исчезло – и дом, и сад, и белая водонапорная башня. Ричард блаженно вздохнул и перевернулся на спину. В небе торчали иголочки звезд.

Целую неделю Ричард, словно одержимый, носился по долине. Он купил в Райских Пастбищах двести пятьдесят акров; потом съездил в Монтерей и оформил сделку; и только убедившись, что земля принадлежит ему, отправился к архитектору.

На то, чтобы выстроить дом, обставить его, постелить ковры, пробурить колодец и построить водонапорную башню, ушло полгода. Работы в доме Уайтсайда не прекращались весь первый год. За это время в землю не было брошено ни одного зерна.

Один из его соседей, раздраженный этими непонятными действиями, как-то заехал к Ричарду и без обиняков спросил его:

– Скоро вы перевезете свою семью, мистер?

– У меня нет семьи, – ответил Ричард. – Родители умерли. А жены у меня нет.

– Так на кой же дьявол вы строите такой здоровенный дом?

Лицо Ричарда стало суровым.

– Я хочу здесь жить. Я пришел, чтобы здесь остаться. В этом доме будут жить мои дети, и их дети, и дети их детей. Здесь родится много Уайтсайдов, и много Уайтсайдов умрет здесь. Если за этим домом следить, как надо, он продержится пятьсот лет.

– Понять-то я вас понял хорошо, – сказал сосед. – Оно вроде бы здорово получается, но мы, здешние, делаем по-другому. Строим маленькую хижинку и, если земля родит хорошо, делаем к ней пристроечку. Негоже слишком уж привязывать себя к одному месту. А что, если вам захочется переехать?

– Я переезжать не хочу, – крикнул Ричард. – Поэтому-то я и строю. Я хочу построить его так, чтобы ни я, ни мои потомки уже не могли никуда отсюда переехать, а чтоб было уж наверняка, когда я умру, меня здесь похоронят. Человеку нелегко покинуть могилы предков

Его лицо смягчилось.

– Да ты, приятель, понимаешь ли, что я делаю? Я основываю династию. Я строю семью и дом для этой семьи, и они будут жить, если не вечно, то уж, во всяком случае, несколько столетий. И мне радостно строить этот дом и знать, что по этому полу будут ходить мои потомки, и что дети, чьи прадеды еще не зачаты, родятся когда-нибудь в этом доме. Я заложу здесь начало семейной традиции.

Глаза Ричарда сияли. Стук молотков, которыми работали плотники, вторил его словам.

Сосед подумал, что он сумасшедший, но сумасшествие это внушало уважение. Ему захотелось как-то выразить его. Если бы он не был американцем, он бы, наверно, приложил два пальца к шляпе. У этого человека было двое взрослых сыновей, которые рубили лес в трехстах милях от этих мест, а его дочь вышла замуж и уехала в Неваду. Семья его распалась, фактически не начав существовать.

Ричард строил свой дом из секвойи, которая никогда не гниет. Он построил его по образцу изящных загородных домов Новой Англии, но, отдавая дань теплому климату Райских Пастбищ, окружил все здание широкой верандой. Крышу покрыли дранкой, но лишь на время: как только заказ Ричарда был получен в Бостоне и пароход вернулся в Калифорнию, дранку содрали и покрыли дом шифером, как на Востоке.

Эта крыша имела для Ричарда огромное, символическое значение. Что касается местных жителей, шиферная крыша стала в их глазах главной достопримечательностью Райских Пастбищ. Она больше, чем что-либо другое, сделала Ричарда первым гражданином долины. Этот человек был тверд в своих намерениях, и вот он выстроил себе дом. Он не собирался бежать куда-то на золотые прииски. Э... да о чем тут говорить, когда он покрыл дом шифером. К тому же он был образованным человеком, он учился в Гарварде. У него были деньги и убежденность, и он построил в долине огромный, роскошный дом. Он станет здесь настоящим хозяином. Он был основателем, патриархом семьи, и он покрыл свой дом шифером. Из-за шиферной крыши здешние жители стали больше ценить Райские Пастбища и гордиться ими. Если бы Ричарду захотелось стать местным заправилой, он не смог бы придумать более ловкого хода, чем покрыть свой дом шифером. Под дождем крыша становилась темной и блестела, а на солнце сверкала, как стальное зеркало.

Наконец, дом был готов, и двое работников принялись разбивать сад и готовить землю к посеву. На склоне холма, за домом щипала траву небольшая отара овец. Ричард знал, что он сделал все, абсолютно все. Теперь ему нужно было жениться. Получив письмо от дальнего родственника, который сообщал, что приехал в Сан-Франциско с женой и дочкой и хочет с ним повидаться, Ричард понял, что искать уже не нужно. Еще до отъезда в Сан-Франциско он знал, что женится на этой дочке. Это было верное дело. Женившись на ней, можно было не опасаться, что дети унаследуют дурную кровь.

Они прошли через церемонию ухаживания, хотя все было ясно уже с первой встречи. Алисия рада была избавиться от господства матери и основать свою собственную империю. Дом Ричарда был построен словно для нее. Она не пробыла в нем и суток, а уже покрыла полки в кладовой резными бумажными салфеточками. Ричард вспомнил, что видел точно такие же в кладовой у своей матери. Алисия вела дом уютно, по старинке, по раз и навсегда заведенному распорядку: в понедельник – стирка, во вторник – глаженье и все остальное; ковры выбивали дважды в год; варенье, соленье, томаты сохранялись на полках погреба от осени до осени. Ферма процветала, плодились овцы и коровы, а в саду высаживались многолетние цветы – лютики, турецкая и красная гвоздика, мальвы. А кроме того, Алисия ждала ребенка.

Ричард знал, что все именно так и получится. Династия основана. Верхушки каминных труб уже закоптились. Камин в гостиной дымил не больше, чем нужно для того, чтобы наполнить дом восхитительным смолистым запахом. Большая пенковая трубка, которая была белой, как мел, когда тесть подарил ее Ричарду, приобретала сочный желтовато-кремовый оттенок.

Во время беременности Алисии Ричард обращался с ней почти как с больной. Он заботливо укутывал ей ноги, когда она сидела вечерами у камина; больше всего на свете он боялся, как бы чего-нибудь не случилось с ребенком. У них зашел разговор о картине, на которую ей нужно смотреть, чтобы их первенец родился красивым, и Ричард сделал ей сюрприз: заказал в Сан-Франциско маленькую бронзовую копию микеланджеловского Давида. Его нагота заставила Алисию зардеться, но вскоре она страстно привязалась к статуэтке. Ложась спать, она ставила ее на ночной столик. Днем, возясь по хозяйству, переносила ее за собой из комнаты в комнату, по вечерам статуэтка стояла в гостиной на камине. Часто, когда Алисия вглядывалась в стройную, мускулистую фигурку, на ее лице то вспыхивала, то угасала слабая улыбка, знающая и пытливая. Она не сомневалась, что ее ребенок будет похож на Давида.

Ричард сидел с ней рядом и успокоительно поглаживал ее руку. Она любила, когда он гладил ей ладонь, его прикосновение было твердым и не щекотало. Он негромко с ней разговаривал.

– Проклятие рассыпалось, – сказал он однажды. Знаешь, Алисия, мои предки и твоя дальняя родня прожили сто тридцать лет в одном доме. И кровь родившихся там, у того очага, смешалась с доброй, чистой кровью жителей Новой Англии. Отец как-то рассказал мне, что в нашем доме родилось семьдесят три ребенка. Наша семья все росла и росла, и вдруг все оборвалось. У моего деда был только один ребенок – мой отец. Я тоже был единственным. Отцу это омрачило всю жизнь. Он умер всего шестидесяти лет, Алисия, и, кроме меня, у него не было детей. А когда мне исполнилось двадцать пять, и я, по сути дела, еще и жить-то не начал, наш старый дом сгорел. Не знаю, отчего он загорелся.

Он переложил ее руку на ручку своего кресла так нежно, словно это был маленький, слабый зверек. Тлеющий уголь выпал из камина и покатился по кирпичам. Ричард забросил его назад и снова взял Алисию за руку. Она слабо улыбалась стоящему на камине Давиду.

Голос Ричарда звучал теперь тихо и как бы издалека, словно из тех самых древних времен, о которых он рассказывал. Позже Алисия научилась по повороту его головы, по звуку голоса, по выражению лица угадывать, что он заговорит сейчас о древних временах. Времена Геродота, Ксенофонта, Фукидида составляли как бы частицу его жизни. На безграмотном Западе истории, рассказанные Геродотом, звучали так, словно Ричард сам их выдумал. Каждый год он перечитывал «Персидскую войну», «Пелопоннесские войны», «Десять тысяч». Он чуть крепче сжал руку Алисии.

– В древние времена, когда на какой-нибудь город обрушивался целый поток бедствий и жители начинали думать, что он проклят или хуже того, что один из богов на него разгневался, они погружали все свое движимое имущество на корабли и уплывали, чтобы где-нибудь в другом месте основать новый город. А старый оставался пустым и был открыт для всякого, кто пожелает прийти туда.

– Дай мне, пожалуйста, статуэтку, – попросила Алисия. – Мне иногда хочется подержать ее в руках.

Он вскочил и положил Давида ей на колени.

– Слушай, Алисия. Когда тот дом сгорел, в двух поколениях оставалось лишь двое детей. Я погрузил свое имущество на пароход и отплыл на Запад, чтобы заложить новый дом. Ты ведь знаешь, дом, которого я лишился, строился сто тридцать лет. Я не мог вернуть его к жизни. А жить в новом доме на старой земле мне было бы больно. Когда я увидел эту долину, я понял, что нашел место для нового гнезда. И вот уже появляется новое поколение. Я очень счастлив, Алисия.

Она потянулась, чтобы пожать ему руку, благодарная за то, что сумела сделать его счастливым.

– Ба, – вдруг заговорил он, – мне ведь даже было предзнаменование, когда я пришел в долину. Я вопросил богов, не ошибаюсь ли я, и они мне ответили. Правда, хорошо, Алисия? Хочешь, я расскажу тебе о предзнаменованиях и о том, как я первый раз переночевал здесь, на холме?

– Расскажешь завтра вечером, – сказала она. – Сейчас мне лучше пойти отдохнуть.

Он встал и помог ей снять плед с колен. Потом он повел ее наверх, и Алисия крепко опиралась на его руку.

– Что-то мистическое есть в нашем доме, Алисия, что-то непостижимое. Новая душа, первый абориген нового племени.

– Он будет похож на статуэтку, – сказала Алисия.

Ричард подоткнул ей одеяло, чтобы она не простудилась, и вернулся в гостиную. Дом был полон детей, он слышал их. Их ножки топали вверх и вниз по лестнице, они разгребали золу в камине. Он слышал, как они негромко перекликаются на террасе. Перед тем как пойти спать, он положил на верхнюю полку три толстые книги.

Роды были страшно тяжелые. Когда все кончилось и Алисия, бледная и измученная, лежала в кровати, Ричард принес маленького и положил его с ней рядом.

– Да, – сказала она удовлетворенно, – он похож на статуэтку. Я это знала, конечно. И мы, конечно, назовем его Давидом.

В гостиную спустился монтерейский доктор и сел рядом с Ричардом у камина. Он угрюмо насупил лоб и все вертел и вертел на среднем пальце масонское кольцо. Ричард откупорил бутылку бренди и налил две стопки.

– Я хочу выпить за своего сына, доктор.

Доктор поднес стопку к носу и фыркнул по-лошадиному:

– Ох, и хорош, мерзавец. Выпейте лучше за жену.

– Да, конечно.

Они выпили.

– Ну, а эту за сына.

– Выпейте и эту за жену.

– Почему? – удивленно спросил Ричард.

Доктор почти касался носом бренди в своей стопке.

– Нечто вроде благодарственной жертвы. Вы сейчас чуть было не овдовели.

Ричард залпом проглотил свою стопку.

– Я этого не знал. Я думал... я не знал этого. Я думал, что первые роды всегда трудные.

– Налейте-ка мне еще, – распорядился доктор. – Других детей у вас уже не будет.

Ричард, наполнявший в это время стопку, замер.

– Что вы хотите этим сказать? Конечно, у меня будут другие.

– Но не от этой жены, это уж точно. С ней все. Заведите еще одного ребенка, и вы останетесь без жены.

Ричард словно окаменел. Негромкий топот детских ног, который в последние месяцы чудился ему в доме, внезапно замер. Казалось, он услышал, как дети украдкой пробираются через парадную дверь и спускаются по ступенькам.

Доктор угрюмо рассмеялся.

– Может, вам напиться, если вы принимаете это так близко к сердцу?

– Нет, нет, что вы! Я, пожалуй, и не смогу.

– Ну... в общем, ладно, налейте-ка мне еще одну напоследок. Боюсь, продрогну я по дороге домой.

Только через полгода Ричард решился сказать жене, что она не сможет больше иметь детей. Он хотел, чтобы она набралась сил, прежде чем он обрушит на нее этот удар. Когда же он, наконец, пришел к ней, он почувствовал себя виноватым за то, что собирался сказать. Алисия держала ребенка на коленях и время от времени наклонялась схватить губами его растопыренные пальчики. Ребенок таращил на нее мутные глазенки и, улыбаясь влажными губками, шевелил своими прямыми пальчиками, приглашая ее снова их схватить. В окно сплошным потоком вливался солнечный свет. Слышно было, как где-то далеко один из их работников тягуче и монотонно ругает впряженных в борону лошадей. Алисия подняла голову и слегка нахмурилась.

– Его уже пора крестить, правда, Ричард?

– Да, – согласился он. – Я съезжу в Монтерей, договорюсь.

Видно было, что ее мучает какая-то мысль.

– Как ты думаешь, не поздно еще дать ему другое имя?

– Нет, конечно. А зачем это тебе? Как ты хочешь его назвать?

– Я хочу, чтобы его назвали Джон. Это имя из Нового Завета. – Она посмотрела на него, ища одобрения. – И потом, так зовут моего отца. Отцу будет приятно. И еще мне почему-то кажется, что не годится называть его в честь статуи, даже статуи этого мальчика Давида. Если бы она хоть была одета...

Ричард и не пытался вникать в ее доводы. Он вдруг взял и одним махом выложил ей то, с чем пришел. Через минуту все было позади. Он не представлял себе, что это займет так мало времени. Алисия улыбалась той особой, загадочной улыбкой, которая всегда приводила его в замешательство. Казалось, он знал жену так, что лучше некуда, но эта улыбка, немного насмешливая, чуточку печальная и полная таинственной мудрости, закрывала ему доступ к ее мыслям. Она укрывалась за этой улыбкой. Улыбка говорила: «Как ты глуп. Я знаю нечто такое, что стоит мне лишь рассказать тебе об этом, все твои знания покажутся просто смешными».

Ребенок потянулся пальчиками к ее лицу, призывая возобновить игру, и она принялась сгибать и разгибать их.

– Погоди, – сказала она. – Доктора ведь всего не знают. Ты немного погоди, вот и все. Будут у нас и другие дети.

Она переложила мальчика и просунула под пеленку руку.

Ричард вышел и сел на ступеньках крыльца. В доме снова кипела жизнь, а ведь пять минут назад он был тихим, мертвым. Оказывается, накопилась уйма дел. Полгода уже не подстригали живую изгородь из кустов букса, которая не давала саду разрастаться дальше, чем нужно. На заднем дворе давно уже был выделен участок для лужайки и его все еще не засеяли травой. Не отвели место для сушки белья. Ричард сидел возле самых перил. Он протянул руку и погладил их, словно это была выгнутая шея лошади.

Не успели Уайтсайды поселиться в Райских Пастбищах, как сразу же стали самыми уважаемыми в деревне. Они были люди образованные, владели прекрасной фермой, и если их и нельзя было назвать богатыми, нужды в деньгах они не испытывали. А главное, они жили в красивом уютном доме. Этот дом был символом семьи – просторный, роскошный по тем временам, теплый, гостеприимный, белый. Он был очень большой и потому казался богатым, но главное, что возвышало его над другими домами в долине, – это белый цвет, а хозяева то и дело заново белили его, – белый цвет, который придавал ему вид замка среди деревенских домишек. Все местные жители восхищались белым особняком, а кроме того, он вызывал у них какое-то ощущение уверенности. В нем воплощались власть, образованность, здравое суждение, хорошие манеры. Глядя на этот дом, можно было сказать, что Ричард Уайтсайд – джентльмен, не способный на низкий, жестокий или неразумный поступок. Соседи гордились этим домом точно так, как арендаторы герцога гордятся герцогским замком. И хотя некоторые из местных жителей были богаче Уайтсайда, они, казалось, не сомневались, что не сумеют построить такой дом, даже если в точности его скопируют. Из-за дома-то главным образом Ричард и стал для здешних жителей сперва образцом хороших манер, а позже чем-то вроде неофициального судьи в их мелких разногласиях. Это доверие, которое питали к нему соседи, внушило и самому Ричарду нечто вроде отцовского чувства по отношению к ним. С годами он стал относиться ко всем местным событиям как к своим личным делам, и люди гордились этим.

Прошло пять лет, и внутреннее чувство подсказало Алисии, что она снова сможет иметь ребенка.

– Я позову врача, – сказал Ричард, когда она сообщила ему об этом. – Он скажет, опасно это или нет.

– Не надо, Ричард. Врачи ничего не понимают. Женщины знают себя лучше, чем врачи.

Ричард повиновался – он боялся того, что мог сказать ему доктор.

– В женщинах есть искра божия, – убеждал он себя. – Природа наделила женщину даром провидения, дабы род человеческий не угас.

Шесть месяцев все шло прекрасно, и вдруг наступили преждевременные роды. Доктор – за ним все же пришлось наконец послать, – был в такой ярости, что даже не стал разговаривать с Ричардом. Потянулись ужасные часы. Ричард сидел в гостиной, вцепившись в ручки кресла, и прислушивался к слабым вскрикиваниям, доносившимся сверху, из спальни. Лицо его стало серым. Это длилось много часов, потом вскрики умолкли. Ричард так отупел от мрачных предчувствий, что даже не поднял глаз, когда в комнату вошел доктор.

– Вытаскивайте свою бутылку, – устало проговорил врач. – И выпьем за вас, за идиота безмозглого.

Ричард молча глядел в пол. С минуту доктор сверлил его грозным взглядом, потом заговорил снова, но уже мягче:

– Ваша жена не умерла, один бог знает почему. Ей так досталось, что не выжил бы взвод солдат. Эти мне слабые женщины. Чудовищно живучи! Ребенок мертв!

Ему вдруг захотелось наказать Ричарда за то, что он не послышался его совета:

– Хоронить нечего, от него немного осталось.

Он резко повернулся и тут же вышел из дома, потому что очень не любил жалеть людей так, как он жалел сейчас Ричарда Уайтсайда.

Алисия осталась калекой. Маленький Джон не помнил того времени, когда его мать была здорова. Всегда, всегда, с тех пор как он себя помнил, отец на руках сносил ее вниз по лестнице и поднимал наверх. Разговаривала Алисия редко, но все чаще и чаще в глазах ее появлялась ироническая и мудрая усмешка. И, несмотря на свою беспомощность, она изумительно вела дом. Неотесанные деревенские девчонки, которые прислуживали в доме в ожидании того вожделенного часа, когда они сами станут замужними женщинами, являлись к ней за приказами перед каждой едой. И Алисия, лежа в кровати или сидя в качалке, правила всем.

Каждый вечер Ричард относил ее наверх, в спальню. Она лежала там, на своих белоснежных подушках, а он пододвигал к ней кресло, садился и, поглаживая ее ладонь, ждал, когда она уснет. Каждый вечер она спрашивала его:

– Ты доволен, Ричард?

– Доволен, – отвечал он.

И рассказывал ей о ферме и о соседях. Это было что-то вроде ежедневного отчета. Когда он начинал рассказывать, на лице ее появлялась улыбка, которая исчезала лишь, когда глаза ее закрывались, и Ричард гасил свет. Таков был ритуал.

Когда Джону исполнилось десять лет, ему устроили праздник. В доме собрались ребятишки со всей долины, они на цыпочках бродили по комнатам, тараща глаза на это великолепие, о котором они столько слышали. Алисия сидела на веранде.

– Почему вы себя так тихо ведете, дети? – спрашивала она. – Побегайте, поиграйте.

Но они не могли кричать и бегать в доме Уайтсайда. Это было бы все равно, что закричать в церкви. Когда гости обошли все комнаты, им стало уж совсем невмоготу. Они устремились в амбар, и их дикие вопли долетали оттуда до террасы, где сидела улыбающаяся Алисия.

Этим вечером, лежа в постели, Алисия спросила:

– Ты доволен, Ричард?

Его лицо все еще сияло от удовольствия, которое доставил ему приход гостей.

– Доволен, – ответил он.

– Не надо расстраиваться из-за детей, Ричард, – снова заговорила она. – Погоди немного. Все будет хорошо.

Он снова подумал, что она знает много, очень много; знает все.

– Погоди немного. Нет такого горя, которое не смягчилось бы, если немного подождать.

Ричард чувствовал, что она знает что-то более важное, чем он.

– Ждать уже недолго, – продолжала Алисия.

– Чего ждать?

– Как чего? Джона. Ему уже десять лет. Еще через десять он женится, и тогда... понимаешь? Научи его тому, что ты сам знаешь. Наша семья не погибнет, Ричард.

– Да, да, конечно. И дом не погибнет. Я начну читать ему Геродота. Он уже большой.

– Мне кажется, Миртл должна завтра прибраться в запасных спальнях. Их уже три месяца не проветривали.

На всю жизнь запомнил Джон Уайтсайд, как отец читал ему трех великих авторов: Геродота, Фукидида, Ксенофонта. Пенковая трубка была теперь ровного красновато-коричневого цвета.

– Здесь вся история, – говорил Ричард. – В этих трех книгах рассказано обо всем, на что способен человек. Здесь любовь и лицемерие, тупая бесчестность, ограниченность и отвага, благородство и печаль человечества. По этим книгам ты можешь судить о будущем, Джон, потому что на земле уже не случится ничего такого, о чем не рассказывали бы эти книги. Библия по сравнению с ними – лишь собрание разрозненных историй, созданных невежественным народом.

А еще Джону запомнилось, как отец относился к дому: он считал его символом семьи, храмом, воздвигнутым вокруг очага.

Джон был на последнем курсе Гарвардского университета, когда отец внезапно умер от пневмонии. Алисия написала сыну, чтобы он не приезжал, пока не кончится ученье.

«Ты не смог бы сделать больше того, что сделано, – писала она. – Ты должен окончить ученье, такова была воля отца».

Когда же он наконец вернулся домой, он увидел, что мать очень постарела. Теперь она уже совсем не вставала с постели. Джон сел у ее кровати, и мать рассказала ему о последних днях отца.

– Он просил меня сказать тебе одну вещь, – говорила Алисия: – «Пусть Джон поймет, что мы не должны исчезнуть. Я хочу жить в своих потомках». И вскоре после этого у него начался бред. – Джон смотрел в окно, на круглый холм за домом. – Два дня твой отец не приходил в сознание. И он все время говорил о детях, только о детях. Он слышал, как они бегают вверх и вниз по лестнице, чувствовал, как они дергают одеяла на его кровати. Ему хотелось взять их на руки, Джон. А после, уже перед самым концом, видения рассеялись. Он был счастлив. Он сказал: «Я видел будущее. Все эти дети здесь будут. Я доволен, Алисия».

Джон сидел, опершись подбородком на руки. И тут мать, которая ни разу в жизни не восставала против чего бы то ни было, а всегда лишь просила подождать и предоставить все времени, вскинулась и заговорила с ним резко, почти грубо:

– Женись! – крикнула она. – Я хочу это видеть. Женись и возьми крепкую женщину, пусть рожает тебе детей. Я уже не могла родить после тебя. Я умерла бы, если б родила хоть одного. Поскорее разыщи себе жену. Я хочу ее видеть.

Она откинулась на подушки, но в глазах ее застыла тоска, и на лице не было той всегдашней улыбки.

Джон не женился целых полгода. Мать за это время так высохла, что превратилась в крохотный скелетик, обтянутый голубоватой, почти прозрачной кожей, и все же она продолжала цепляться за жизнь. Ее глаза с безмолвным укором следили за сыном. Ему было стыдно, когда он чувствовал на себе этот взгляд. Потом один из бывших сокурсников Джона приехал на Запад, чтобы присмотреть себе какое-нибудь дело, и привез с собой сестру. Они прогостили у Уайтсайдов месяц; к концу этого срока Джон сделал Уилле предложение, и она приняла его. Когда он рассказал об этом матери, та захотела поговорить с девушкой с глазу на глаз. Спустя полчаса Уилла вышла из комнаты больной с пылающими щеками.

– Что случилось, дорогая? – спросил Джон.

– Так, пустяки. Ничего не случилось. Твоя мама задала мне множество вопросов, а потом долго смотрела на меня.

– Она очень стара, – пояснил Джон. – И рассудок у нее тоже старый-старый.

Он пошел в комнату матери. С се лица уже ушло обеспокоенное, страдальческое выражение, и снова появилась прежняя лукавая, знающая улыбка.

– Все хорошо, Джон, – оказала она. – Мне хотелось бы поглядеть на детей, но я не смогу. Я и так уже слишком долго цеплялась за жизнь. Я устала.

Джон почти видел, как слабеет в ней цепкая воля. Ночью она начала бредить, а через три дня умерла, тихо и спокойно, словно во сне.

Джон Уайтсайд относился к дому несколько иначе, чем отец. Любил он его больше. Дом стал как бы его скорлупой. Точно так же, как мысли его могли покинуть чело и отправиться куда-то вдаль, так и сам он мог покинуть дом, но обязательно должен был в него вернуться. Каждые два года он заново белил его, работал в саду, подстригал буксовую изгородь. Он не унаследовал отцовской власти над долиной. Джон был мягче, ему не хватало отцовской убежденности. Когда ему приходилось решать какой-нибудь спор, он слишком уж дотошно вникал во все мелкие обстоятельства, о которых рассказывали обе стороны. Большая пенковая трубка теперь совсем уже потемнела, она стала черной с красноватым оттенком.

Уилла Уайтсайд сразу полюбила Райские Пастбища. Алисия держалась отчужденно и замкнуто, ее побаивались. Соседи редко видели ее, а когда это случалось, она обращалась с ними приветливо и ласково, была великодушна и тактична. Но в ее присутствии фермеры чувствовали себя крестьянами, пришедшими в замок.

Уилле нравилось ходить в гости к местным фермершам. Она любила пить крепкий чай у них на кухне и обсуждать эту неисчерпаемую и важную тему – домашнее хозяйство. Кулинарные советы Уилла собирала оптом. Отправляясь в гости, она всегда брала с собой блокнотик и записывала заветные рецепты. Соседки звали ее по имени и часто забегали к ней по утрам выпить чайку на кухне.

Возможно, что и Джон стал общительным отчасти под ее влиянием. Он не обладал тем непререкаемым авторитетом, которым пользовался всегда замкнутый Ричард. Джону нравились соседи. В жаркие летние дни он сидел на веранде в шезлонге и беседовал с теми, кто был в этот день свободен. Здесь обсуждалась местная политика, устраивались небольшие заседания за стаканом лимонада. На этой веранде формировалась общественная и политическая структура Райских Пастбищ, и создавалась она всегда весело.

Джон смотрел на все окружающее его с какой-то добродушной иронией, и благодаря этому жизнь обитателей долины, в отличие от большинства сельских районов, не была отравлена бушеванием политических страстей и яростной религиозной нетерпимостью. Если во время прений, которые вели между собой мужчины, разговор касался какого-нибудь события или бедствия, бывшего в то время притчей во языцех у всей страны или у всей долины, Джону нравилось вынести на террасу три толстые книги и прочесть вслух о том, как в древнем мире возникали подобные обстоятельства. Он любил древних так же горячо, как его отец.

К воскресному обеду приходили гости – какая-нибудь супружеская чета из живущих поблизости, случалось, забредал странствующий проповедник. Женщины помогали Уилле на кухне. Обедали в полдень. За обедом проповедник замечал, как жгучее пламя его миссии тихо угасает в атмосфере кроткой терпимости, а когда приносили де сорт и сидр, ревностный баптист от души хохотал над добродушными насмешками, которые отпускались здесь по поводу таинства крещения.

Все это доставляло Джону самое неподдельное удовольствие, но настоящая его жизнь протекала в гостиной. Кожаные кресла – каждая их выпуклость и впадина были воплощением уюта – казались ему частицей его самого. На стенах висели картины, он вырос вместе с ними. Это были гравюры: олень, путешественники в Швейцарских Альпах, горные козлы. Эти картины так вплелись в его жизнь, что он уже не замечал их, но если бы они исчезли, он почувствовал бы физическую боль, как при ампутации. Больше всего он любил вечера. В красном кирпичном камине горел нежаркий огонь, Джон сидел в кресле и поглаживал большую пенковую трубку. Время от времени он смазывал свою трубку – проводил ее полированной чашечкой вдоль носа. Он читал «Георгики» или «О сельском хозяйстве» Варрона, а Уилла сидела у своей лампы и, плотно сжав губы, вышивала цветы на салфеточках, которые она посылала на Рождество своим родственникам на Восток, получая от них взамен точно такие же.

Джон закрыл книгу и направился к конторке. Это была старинная конторка с крышкой на роликах, крышка вечно заедала, с ней пришлось повозиться. Внезапно она поддалась и с грохотом сдвинулась с места. Уилла разжала губы. С ее лица исчезло напряженное, страдальческое выражение, появлявшееся у нее, когда она над чем-нибудь старалась.

– Бог мой, что ты там делаешь?

– Да так, хочу кое о чем подумать.

Он проработал час и оказал:

– Вот послушай, Уилла.

Напряженное выражение вновь исчезло с ее лица.

– Я так и думала... стихи.

Он прочел их и ждал с виноватым видом. Уилла тактично промолчала. Молчание затянулось и перестало быть тактичным.

– Мне кажется, они не очень хороши.

Он невесело рассмеялся.

– Твоя правда.

Джон смял бумагу и швырнул ее в огонь.

– На какую-то минутку мне показалось, что получится хорошо.

– А что ты перед этим читал, Джон?

– Да просто просматривал Вергилия и решил испробовать свои силы, потому что мне не хотелось... Знаешь, ведь почти невозможно читать что-нибудь хорошее и не захотеть что-нибудь хорошее сделать. Ладно, пустяки!

Он задвинул крышку и вынул из шкафа новую книгу.

Гостиная была его домом. Он чувствовал себя здесь подлинным, совершенным, счастливым.

Жизнь человека обычно движется по кривой. Честолюбивый подъем, округлая вершина зрелости, пологий спуск утраченных иллюзий и, наконец, плоская равнина ожидания смерти. Жизнь Джона Уайтсайда шла по прямой линии. Он был нечестолюбив. Ферма не только обеспечивала ему безбедную жизнь, но и приносила доход, достаточный для того, чтобы нанять людей, которые бы за него работали. Он никогда не хотел ничего такого, чего бы не имел или не мог бы с легкостью получить. Он был одним из тех немногих, кто умеет наслаждаться мгновением, пока оно не миновало. И он знал, что эта его жизнь хороша, на редкость хороша.

Лишь одного ему не хватало. У него не было детей. Он жаждал детей почти с такой же силой, как его отец. У Уиллы не было детей, хотя она о них мечтала не менее горячо, чем он. Это смущало их, и они никогда не разговаривали на эту тему.

На восьмом году супружества, по какой-то прихоти то ли природы, то ли провидения, Уилла забеременела и после спокойной, безболезненной беременности родила здорового ребенка.

Этот случай больше ни разу не повторился, но и Уилла и Джон были благодарны, почти благоговейно благодарны. Страстное желание увековечить себя, до тех пор подспудное, вырвалось наружу. И Джон принялся вспарывать землю плугом, скрести ее бороной, бить катком. Это продолжалось несколько лет. Если до сих пор Джон был другом своей земли, то сейчас пробудившееся в нем чувство долга перед потомками превратило его в хозяина. Он бросал в землю семена и с нетерпением ожидал зеленых всходов.

В Уилле не произошло таких перемен. Этого мальчика, Уильяма, она восприняла как нечто само собой разумеющееся, звала его Биллом и даже не думала ему поклоняться. А Джону казалось, что он видит в мальчике своего отца, несмотря на то, что никто не разделял его мнения.

– Как ты думаешь, он способный? – спрашивал он жену. – Ты ведь больше, чем я, с ним бываешь. Хорошая у него голова, как по-твоему?

– Да так себе. Самый обыкновенный.

– Мне кажется, он слишком медленно развивается, – нетерпеливо говорил Джон. – Я жду не дождусь, когда он начнет все понимать.

Когда Биллу исполнилось десять лет, Джон открыл толстый том Геродота и начал читать ему. Билл сидел на полу и безучастно глядел на отца. Каждый вечер Джон прочитывал ему по нескольку страниц. Так прошло около недели, но однажды вечером, подняв глаза от книги, Джон увидел, что Уилла смотрит на него и смеется.

– В чем дело? – спросил он резко.

– Погляди, что у тебя под стулом.

Он наклонился и увидел спичечный домик, который построил Билл. Мальчик был так поглощен своим делом, что даже не заметил, как прекратилось чтение.

– Он что, совсем не слушал?

– Ни слова. Он ни единого слова не услышал с тех пор, как в первый же вечер потерял интерес к чтению на втором абзаце.

Джон закрыл книгу и положил ее в шкаф. Ему не хотелось показывать, как ему больно.

– Возможно, он еще мал. Через год я попробую снова.

– Ему это никогда не понравится, Джон. Он не из того теста, что ты и твой отец.

– Чем же он интересуется? – спросил Джон растерянно.

– Да тем же, чем и другие здешние мальчишки. Револьверами, лошадьми, коровами, собаками. Он ускользнул от тебя, Джон, и, по-моему, ты его уже никогда не поймаешь.

– Скажи мне правду, Уилла. Он... глупый?

– Нет, – ответила она, подумав. – Он не глуп. В некоторых отношениях он сильнее и умнее тебя. Просто он совсем другой породы, Джон. Рано или поздно тебе придется в этом убедиться.

Джон утратил интерес к земле. О ней можно было не беспокоиться. Наступит день, и Билл начнет ее обрабатывать. И о доме можно не беспокоиться. Билл не глуп. Он с детских лет проявляет несомненный интерес ко всей этой механике... Он делал вагончики и требовал, чтобы на Рождество ему дарили игрушечные паровозы. Джон заметил в мальчике еще одну черту, совершенно несвойственную Уайтсайдам. Он был не только очень скрытен, он обладал деловой хваткой. Билл продавал другим ребятам свои вещи, а когда они им надоедали, скупал их по дешевке. Небольшие денежные подарки чудесным образом приумножались в его руках. Но прошло еще немало времени, прежде чем Джон признался себе, что у него нет ничего общего с сыном. Он подарил ему телку, и Билл тут же сменял ее на поросят, выкормил их и продал. Джон смеялся над собой.

– Конечно, он умнее меня, – говорил он Уилле. Отец мне однажды подарил телку, и я держал се до тех пор, пока она не умерла от старости. В Билле какой-то атавизм, может быть, от пиратов. А его дети, возможно, будут Уайтсайдами. Это могучая кровь. Мне все же хотелось бы, чтобы он не был так скрытен.

Кожаное кресло, черная пенковая трубка и книги вновь отвлекли Джона от фермы. Его избрали председателем попечительского совета. И снова фермеры собирались потолковать в его доме. Его волосы начали седеть, и с каждым годом возрастало его влияние в долине.

Дом стал олицетворением Джона Уайтсайда. Когда соседи думали о Джоне, он никогда не представлялся им в поле, в повозке, в лавке. Вне дома его облик казался неполным. Вот он сидит в кожаном кресле и улыбается своим толстым книгам. Вот он полулежит в шезлонге на своей гостеприимной широкой веранде, или с маленькими ножницами и корзинкой срезает цветы в саду, или же во главе стола старательно и искусно разрезает большой кусок жареного мяса.

На Западе, если какая-нибудь семья в течение двух поколений живет в одном доме, дом считают старым, а его обитателей пионерами. Старые дома вызывают здесь какое-то смешанное чувство благоговения и презрения. На Западе очень мало старых домов. Заселившие этот край непоседы-американцы совершенно не способны долго жить на одном месте. Они строят хлипкие домишки и покидают их, едва поманит новая надежда. Старые дома почти всегда стоят холодные и безобразные.

Когда Берт Мэнро переехал со своим семейством в Райские Пастбища и поселился на ферме Бэттла, он очень быстро оценил то положение, которое здесь занимал Джон Уайтсайд. Берт не замедлил присоединиться к тем, кто собирался на веранде Уайтсайда. Участок его примыкал к земле Уайтсайдов. Вскоре Берта избрали в попечительский совет, и он стал встречаться с Джоном и по делу. Однажды вечером на попечительском совете Джон процитировал несколько строк из Фукидида. Берт подождал, пока разойдутся остальные члены совета.

– Я хотел спросить вас об этой книге, о которой вы нынче рассказывали, мистер Уайтсайд.

– Вы имеете в виду «Пелопоннесские войны»?

Джон вынес книгу и протянул ее Берту.

– Мне, пожалуй, было бы интересно почитать ее, если вы не против.

Джон заколебался:

– Разумеется... вы можете ее взять. Эта книга принадлежала моему отцу. Когда вы ее прочтете, у меня здесь найдется еще кое-что, что может вас заинтересовать.

После этого случая между обеими семьями возникло что-то вроде дружбы. Они приглашали друг друга обедать, захаживали в гости. Берт не стеснялся одалживать у Джона кое-какие инструменты.

Однажды вечером – это было года через полтора после приезда Мэнро – Билл деревянным шагом вошел в гостиную и остановился перед родителями. Он нервничал и потому держался грубо.

– Я собираюсь жениться, – сказал он.

Весь его вид говорил о том, что он принес дурную весть.

– Что-о? – крикнул Джон. – Почему ты нам ничего не говорил? Кто она?

– Мэй Мэнро.

Внезапно Джон понял, что новости хорошие, что это не признание в преступлении.

– Да ведь... да ведь это хорошо. Я рад. Она славная девушка... Правда, Уилла?

Жена избегала его взгляда. Только сегодня утром она была у Мэнро.

Билл словно врос в пол посреди гостиной.

– Когда ты намерен это сделать? – спросила Уилла.

Джон отметил, что ее голос звучит чуть ли не враждебно.

– Да теперь уж скоро. Как только будет готов наш дом в Монтерее.

Джон встал, взял с камина черную пенковую трубку и закурил ее. Потом вернулся на место.

– Ты держал это в большом секрете, – заметил он спокойно. – Почему ты нам не рассказал?

Билл молчал.

– Так ты говоришь, вы будете жить в Монтерее. Ты, значит, не собираешься привести сюда жену? Ты не хочешь жить в этом доме и обрабатывать эту землю?

Билл покачал головой.

– Ты чего-то стыдишься, Билл?

– Нет, сэр, – ответил Билл. – Я ничего не стыжусь. Просто я никогда не любил говорить о своих делах.

– А тебе не кажется, что это в некотором роде и наше дело, Билл? – вспыхнул Джон. – Ты член нашей семьи. Твои дети будут нашими внуками.

– Мэй выросла в городе, – перебил его Билл. – В Монтерее живут все ее подруги... Ну эти... с которыми она училась в школе. Ей не нравится у нас, здесь и жизни-то никакой нет.

– Понимаю.

– Ну и когда она сказала, что хочет жить в городе, я купил себе долю в фордовском агентстве. Я ведь давно уже хочу заняться бизнесом.

Джон медленно наклонил голову. Первая вспышка гнева понемногу остывала.

– И ты думаешь, она не согласится жить в этом доме, Билл? Здесь так просторно. Если она захочет, мы могли бы переделать вам любую часть дома.

– Да ведь ей не нравится жить в деревне. В Монтерее все ее подруги.

Уилла слушала, плотно сжав губы.

– Посмотри на отца, Билл! – приказала она.

Джон резко поднял голову и печально усмехнулся.

– Ничего, я думаю, все будет в порядке. У вас много денег?

– Ну еще бы! Конечно, много. И знаешь что, отец? Дом у нас будет великоват, то есть для двоих он велик. Мы посоветовались и решили, что, может быть, вы с мамой захотите к нам переехать.

Джон все еще улыбался с учтивой серьезностью.

– А что же станет с этим домом и с фермой?

– О, мы и об этом думали. Вы могли бы продать все это и получить столько, что вам хватило бы на всю жизнь в городе до самого конца. Я бы за неделю продал для тебя этот участок.

Джон вздохнул и откинулся на подушки кресла.

Заговорила Уилла.

– Если бы я была уверена, что ты заплачешь, Билл, я бы отколотила тебя палкой.

Джон зажег трубку и примял табак.

– Ты не сможешь уйти надолго, – сказал он мягко. – В один прекрасный день ты затоскуешь по дому и ничего не сможешь с собой сделать. Ты прирос к этому месту. Когда у тебя будут дети, ты поймешь, что они могут расти только здесь и больше нигде. Ты можешь уйти ненадолго, но там не останешься. Пока ты живешь в городе, Билл, мы будем ждать тебя здесь, подбеливать дом, подстригать сад, вот и все. Ты вернешься. Твои дети будут играть у водонапорной башни. Мы подождем. Мой отец умер, мечтая о детях. – Он застенчиво улыбнулся. – Я чуть было не забыл об этом.

– Ох, как бы я его избила, – пробормотала Уилла.

Билл смущенно вышел из комнаты.

– Он вернется, – еще раз повторил Джон.

– Конечно, – угрюмо согласилась жена.

Джон вздернул голову и подозрительно на нее покосился.

– Ты ведь и правда так думаешь, Уилла? Ты не говоришь мне это просто так? А то я почувствую себя стариком.

– Конечно, правда. Что же я, по-твоему, болтаю что попало?

В конце лета Билл женился и сразу переехал в Монтерей, в свой новый, оштукатуренный дом. Осенью на Джона вновь напало беспокойство, точно такое же, как перед рождением Билла. Он заново побелил дом, хотя в этом не было особой нужды. Он то и дело немилосердно стриг кусты в саду.

– Урожаи маловаты, – говорил он Берту Мэнро. – Запустил я участок. Я мог бы собирать куда больше.

– Это верно, – согласился Берт. – Все могли бы собирать больше. Я всегда удивлялся, почему ты не заведешь овец. Мне кажется, твои холмы прокормили бы целую отару.

– При отце у нас была отара. Ох, и давно это было. Но я же говорю, я запустил участок. Кустарник очень разросся.

– А ты его выжги, – посоветовал Берт. – Если осенью ты сожжешь кустарник, к весне у тебя будет отличное пастбище.

– Недурная идея. Но кусты доходят чуть не до самого дома. Мне понадобится много помощников.

– Ну что ж, я помогу тебе, и Джимми захвачу. У тебя двое работников, да ты сам, получается пятеро. Если мы начнем с утра, в безветренную погоду, да еще после небольшого дождика, никакой опасности не будет.

Осень наступила рано. В октябре растущие по берегам ручьев ивы пламенели желто-красной листвой. Высоко-высоко, почти невидные глазу, летели на юг большие стаи уток, а на задних дворах прирученные кряквы хлопали крыльями, вытягивали шеи и жалобно кричали. Черные дрозды кружили над полями, следуя за вожаком. В воздухе уже чувствовался легкий морозец. Джона Уайтсайда тревожила наступающая зима. Он с утра до вечера работал в саду, помогал подстригать деревья.

Проснувшись однажды ночью, он услышал шепот дождика на крыше, негромкие всплески в саду.

– Ты не спишь, Уилла? – спросил он тихо.

– Нет, конечно.

– Первый дождь. Мне хотелось, чтобы ты его услышала.

– Я слышу его с самого начала, – гордо ответила она. – Ты пропустил самое лучшее – бурю. Ты храпел.

– Да, но он ненадолго. Первый дождик смоет пыль, и все тут.

Утром взошло солнце, и напоенный влагой воздух весь заискрился в его лучах. Солнечный свет был ослепителен, как хрусталь. Не успели они окончить завтрак, как Берт Мэнро и его сын Джимми протопали по заднему крыльцу и ввалились в кухню.

– Привет, миссис Уайтсайд! Привет, Джон! Я подумал, что сейчас самое время подпалить этот кустарник. Нынче ночью прошел славный дождик.

– А что, недурная мысль. Садись, выпей кофе.

– Мы только что позавтракали, Джон. Сыт по горло.

– А ты, Джимми? Налить тебе чашечку?

– Сыт по горло, – ответил Джимми.

– Ну что ж, тогда начнем, пока трава не подсохла.

Рядом с кухонной дверью была наклонная дверца, ведущая в подвальное помещение. Джон спустился туда и через минуту вернулся с бидоном керосина. Когда из сада пришли двое работников, Джон роздал всем мужчинам мокрые рогожные мешки.

– Ветра нет, – сказал Берт. – Сейчас самое время. Начинай прямо отсюда, Джон! Мы будем держаться между огнем и домом до тех пор, пока не выжжем широкую полосу. Рисковать не стоит.

Джон воткнул политый керосином факел в густые заросли кустарника и прочертил вдоль их края огненную полосу. Кустарник яростно затрещал и защелкал. Пламя побежало по земле, подхватывая смолистые стебли. Двигаясь вслед за огнем, мужчины медленно поднимались по крутому склону невысокого холма.

– Хватит, пожалуй! – крикнул Берт. – Я бы начал уже поджигать с верхнего края.

Берт и Джимми зашагали вверх, огибая заросли кустарника. В эту минуту налетел осенний ветерок. Закрутив сухие листья, вихрь заплясал вниз по склону, извиваясь и кренясь в разные стороны, словно маленький смерч. Вот он игриво метнулся к огню, подхватил рой искр и тлеющих угольков и швырнул их в сторону дома. И тут же сник, словно наскучила ему эта игра. Берт и Джимми уже бежали назад. Все пятеро принялись осматривать землю и затаптывать каждую искорку.

– Хорошо, что вовремя заметили, – сказал Джон. – От такого пустяка весь дом мог сгореть.

Берт и Джимми снова обогнули кустарник и подожгли его с верхнего конца. Джон и оба работника двигались вверх по склону, держась между огнем и домом. Воздух стал густым и плотным от дыма. Через четверть часа был выжжен почти весь кустарник. Внезапно откуда-то со стороны дома донесся пронзительный крик. Дом был еле виден из-за дыма. Пятеро мужчин все разом повернули и кинулись бежать. Когда дым поредел, они увидели, что из верхнего окна валят густые серые клубы.

Навстречу им по выжженной земле неслась обезумевшая Уилла. Джон, поравнявшись с ней, остановился.

– Я услышала шум в подвале, – крикнула она. – Открыла дверь, что ведет в подвал из кухни, и... Теперь весь дом в огне.

К ним подскочили Берт и Джимми.

– Шланги у водокачки есть? – закричал Берт.

Джон с трудом оторвал взгляд от горящего дома.

– Не знаю, – с сомнением ответил он.

Берт взял его за руку.

– Скорее! Чего ты стоишь? Можно еще кое-что спасти. Хоть часть мебели вынесем.

Джон высвободил руку и поплелся вниз по склону.

– По-моему, уже ничего не надо спасать, – сказал он.

– Ты с ума сошел! – заорал Берт.

Он кинулся к водонапорной башне и стал метаться там в поисках шлангов.

Из окон вовсю рвался дым и огонь. Из середины здания доносился шум ожесточенной битвы: старый дом сражался за свою жизнь.

К Джону подошел работник.

– Если бы хоть то окно было закрыто, можно было бы попробовать, – проговорил он виновато. – Уж больно он сухой, этот дом. Тяга прямо как в печке.

Джон подошел к поленнице и сел на козлы для пилки дров. Уилла заглянула ему в лицо и застыла с ним рядом, Теперь уже дымились внешние стены, и дом ревел словно буря.

И тут случилось нечто удивительное и очень жестокое. Боковая стена упала, словно кулиса, и они увидели в двенадцати футах над землей совершенно не тронутую огнем гостиную. На их глазах по комнате полоснули огненные языки. Кожаные кресла дрожали и съеживались от жары, как живые. Лопались стекла на картинах, гравюры превращались в обуглившиеся лохмотья. Им видна была висевшая над камином большая черная пенковая трубка. Затем пламя закрыло собой квадрат комнаты, и все исчезло. Тяжелая шиферная крыша рухнула, дробя своей тяжестью пол и стены, и весь дом превратился в бесформенный исполинский костер.

Вернулся Берт и беспомощно остановился рядом с Джоном.

– Это, наверно, от того вихря, – сказал он. – Какая-нибудь искорка, наверно, залетела в подвал и попала в каменноугольный деготь. Да, сэр, это, наверно, от дегтя.

Джон взглянул на него и улыбнулся испуганно и в го же время с иронией.

– Да, наверное, от дегтя, – повторил он.

Теперь, когда победа осталась за огнем, дом горел спокойно, пламя все разрасталось, и весь этот пылающий массив высоко вздымался в воздух. На дом это было уже совсем не похоже. Джон Уайтсайд встал с козел, расправил плечи и вздохнул.

На секунду его взгляд задержался на какой-то точке огня, в пятнадцати футах над землей, там, где раньше была гостиная.

– Ну, вот и конец, – сказал он. – Думаю, я теперь знаю, что чувствует душа, когда тело закапывают в землю. Пойдем к тебе, Берт. Я хочу позвонить Биллу. Может быть, у него найдется комната для нас.

– А почему бы вам не пожить у нас? У нас места хватит.

– Нет, мы поедем к Биллу.

Джон еще раз окинул взглядом пылающую груду. Уилла потянулась, чтобы взять его за руку, но отдернула ее, не коснувшись его. Джон заметил ее движение и улыбнулся ей.

– Жаль, что мне не удалось спасти мою трубку, – сказал он.

Тут Берт заговорил быстро и возбужденно.

– Да, сэр, в жизни я не видел такой трубки. Есть трубки в музеях, но и те не такого цвета. Эту трубку, должно быть, долго обкуривали.

– Это верно, – согласился Джон. – Очень долго. И знаешь, она и на вкус была хороша.