Онлайн чтение книги Ранние стихи
Льюис Кэрролл. РАННИЕ СТИХИ

Она следит из-за плеча,

    Не разрешая спать,

Когда от боли я кричал,

    Велела не рыдать.

Смеясь, я зубы обнажил,

    Сказала: «Глуп твой смех».

Хотел попробовать я джин,

    Рекла: «Пить залпом грех».

Отведать захотел рагу,

    В ответ: «Не смей вкушать»;

Я в бой собрался на бегу,

    Она: «Не воевать!»

«Так что ж мне делать? — я вскричал,

    Жизнь стала мне несносна!»

А фея молвит невзначай:

    «Не задавать вопросов!»

Мораль:

Тебе нельзя!

Нам сладко медлить день за днем;

    Беспечные созданья,

От суеты мы устаем,

    Все сделав с опозданьем.

Пусть каждый час обрящет свой

    И смысл, и назначенье.

Пусть реже нежит нас покой,

    Как дар в честь дня рожденья.

Когда приходит должный час,

    И ты будь там, где должно.

И пусть никто не видит нас

    Обрюзгшим и ничтожным.

Положим, в полчаса — обед,

    Будь точным — вот задание,

И в четверть будь уже одет

    И вниз спустись заранее.

Пусть время гонится за мной,

    Его ж мне не догнать!

Дверь открывая, слышу бой

    Часов, вот благодать!

Мораль:

Лови момент, спеша и мчась,

    Ведь он не зря порхал.

Сорви цветок в заветный час,

    Пока он не завял.

I

Сей фермер жил в местечке Ридл,

Наделал из лица повидл

    И дырок, взявши гроздь,

    Проткнувши нос насквозь,

Сказав: «Ах, надо ж, вышел идол!»

II

Портной был эксцентричен, стар,

Сшил из бумаги пеньюар

    Едва ли больше ногтя,

    Носил его на локте:

Сказав: «Ведь мир — всего лишь пар!»

III

Жил юноша в селе Опорт

Не вырос — ниже стал с тех пор,

    Как, возложив — вот факт! —

    На темя саркофаг,

Носил строительный раствор!

Его сестра — Люси О'Финнер —

Худела, и небеспричинно:

    Спала, но не под крышей,

    Как только дождь заслышит;

И выбросив обед в корзину.

«Сестра! Сестра! Пора бай-бай!

Скорей ложись и засыпай!

Ведь я же старший брат. Ступай!»

«Под нос получишь ты портянку!

Нет-нет! Подцепишь ты ветрянку!» —

Сестрица молвит в перебранке.

«Ах! Не буди во мне зверька!

Чтоб мне не жарить шашлыка,

Поймав тебя, как мотылька!»

Сестра разгневанно глядит,

А взгляд ликующе сердит:

«Ну-ну, попробуй! Подойди!»

А братик быстрый, как пострел,

На кухню к повару влетел

И сковородку дать велел.

«Дать сковородку? Не могу!

Зачем ты просишь на бегу!»

«Хочу ирландского рагу!

Сестру изжарю до среды!»

«Тогда, чтоб не было беды,

Не дам тебе сковороды!»

Мораль:

Никогда не делай рагу из сестрицы.

Куплю ружье, а может, пушку,

Чтоб солнце взять скорей на мушку.

Когда ядро достигнет цели,

След будет виден две недели!

А если пуля выйдет косо

И улетит куда-то в космос,

В звезду попасть ей нелегко,

Ведь звезды слишком далеко!

В своем стремленье

Жить без крушений

Путь сопряженья

Покоя с бденьем

Ищи в продленье

Отдохновенья;

В соединенье

Его с решеньем

Жить в обсужденье

Рас положенья;

В приспособленье

Своих воззрений

С потоком мнений

Друзей; в смиренье

Жить средь лишений,

Но в наслажденье,

В живом общенье

Или в глубоком размышленье, —

Вот направленье

В мир без крушений.

Учи грамматику

И будь внимательным,

Пиши прилежно,

Поешь — пой нежно,

Будь полон планов,

Вставай же рано,

Пройдя шесть миль,

Стань резв, как жиль,

Будь веселей,

Приняв друзей.

Пей чай — не виски;

Не ешь ириски.

Будь хлеб твой — с маслом

А слово — ясным.

Коль ты не мот,

Забудь про мед.

Закрой дверь тише.

(Не хлопай! Слышишь?)

Пей лишь крем-соду.

Не суйся в воду,

Не зная броду.

Не чавкай сроду.

Нагар свечной

Сними — не стой.

Старушек не толкай,

Но почитай.

Не ешь теляток

Чуть из-под маток.

Мори иуду,

Но веруй в чудо.

Чужой кусок

Не съешь, дружок.

Ни пирога

Не дай врагам.

Мораль:

Веди себя пристойно!

Я шел зловещею тропой

    Томимый смутным страхом,

Стал воздух от теней густой,

    Чернее тьмы и праха.

Чудовища в потемках рыщут,

    Зеленые зловеще,

Как будто ищут себе в пищу

    Созданья человечьи.

Не мог сказать, не мог взлететь,

    Я падал словно в пропасть.

И хищно стал в лицо глядеть

    Мне монстр, нещадно злобясь.

Когда, удерживая стон,

    Мой дух во тьме томился.

Мне голос был: «Вставайте, Джон!

    Вам ужас лишь приснился!»

А мысль моя такого сорта:

Подумал — поделиться должен,

Но я молчу в круговороте

Идей. И ты будь осторожен!

Учить ученого — лишь портить!

Запомни это, если можно.

Хочу понять, приняв решенье,

Но кто подобное поймет:

Чем руководствуется гений

Войны, стремясь попрать народ,

Ученого, что уравненья

Решая, нищенски живет.

Все понял я, не став счастливей:

Не просветят власть наши мысли,

Как солнце не разгонит ливень,

Забравшись в голубые выси

Горячим летом. Терпеливо

Тружусь светло и бескорыстно,

Невежество — предатель лживый,

А мудрость сводит брови кисло.

Когда сидел я у камина

(О боров! Жир течет!),

Бежал мужик — путь серпантином

(Так что ж меня гнетет?)

Когда он к дому подбегал,

То часто, тяжело дышал.

Когда же был он у дверей,

То стал лицом еще бледней.

Когда же взялся он за ручку,

Упал, страдая от падучей.

Когда пересекал он зал,

То снова в обморок упал.

Когда ступил он на ступени,

Кричал, рвал волосы без лени.

Когда вбежал он в мой покой

(О боров! Жир течет!),

То я пронзил его иглой.

(Так что ж меня гнетет?)

В пещере сухо и темно,

    В кустах плакучих — щебет,

Канал с бурлящею волной

    В теснине мчит по щебню.

Нельзя быть суше и просторней,

    Нельзя быть беспросветней.

Что в бухте — в тьме потусторонней?

    Слова и мысль — запретны.

Король придержит деловито

    Коня. Здесь крутизна.

И хочется веселой свите

    Кататься по волнам.

Смеясь, с горящим взором, шумно,

    Средь валунов — вперед

Плывет ватага, лис разумный

    Пред кораблем плывет.

И видит лис пещеру — стражем

    Ей страх, но нет уж сил,

Кольцо трет шею. Лис отважный

    В пещеру храбро вплыл.

Желая сбросить здесь оковы,

    На сушу вышел лис,

Но вопли ужаса сурово

    И стоны раздались.

От голода он въелся в мякоть

    Тугого апельсина

И услыхал: стал кто-то чавкать

    Глотать и есть обильно.

Забыв надменность всю, король

    Меч обнажил могучий:

«Кто хочет есть — идти изволь

    В сраженье! Белоручки!»

Исполнись мрака и печали!

    Вот слышишь: бьются туши,

Мечей удары, взвизги стали

    И приступы удушья!

Несли, тащили и толкали

    Добычу из пещеры.

Лишь крохотную долю взяли,

    Набивши дичь без меры.

А ливень лил как из ведра

    Клубничным джемом [1]Т. е. джемом без ведра. Обратите внимание на красоту рифмы., но

В курятнике стоит жара,

    Молотят — прям гумно!

Два молодца — горят сердца —

    Тела их дышат паром.

Раскалывать старинный пень на жерди в птичник

им не лень —

    В минуту сто ударов [2]В ритме — удар и еще две трети удара в секунду..

Закончен труд — и вот покорно

Садится птичка на яички —

Но не хотят яиц с беконом [3]Во всяком случае, пока курицу не нафаршировали яйцами, что нежелательно.

Два парня. (Дивно непреклонны!)

    Она все оглядела,

    Чтоб видеть: яйца целы!

Потрогала соломку:

Не слишком она ломка?

Обошла домишко [4]Куриный домишко.:

Боясь, ах, нет ли мышки!

Затем решила сесть

Тихонько на насест,

    Сперва она поджала лапки.

Ведь катятся яйцо и время в старость,

    «И сладкое все меньше сладко»,

А мать украдкой выпускает чары [5]То есть коготок и клювик.:

    Пусть каждый себя четко выражает [6]Разит во вне, то есть истекает собственной сущностью.,

Но как «убоги выраженья», —

    Сказал поэт, не все ль равно мне кто.

Кто ж он? Других вопросом озадачьте.

    Скажу, хоть факт сей и невзрачен,

    Что он парламентские пренья

    Не посещал, когда б иначе,

    Он быстро б изменил сужденья,

    По-совьи ухая, издав шипенье.

    Но его имя так прозрачно!

    Оно не ваше, не мое — вот что!

Ужасный выдался денек,

    (Цыпленок больше не вздохнет.)

Забрался перед смертью в стог.

Жизнь схлынула, ведь жизнь поток.

Он веселиться уж не мог,

Забыл и игры, и урок.

И разрывается на части

У парня [7]Возможно, это один из двух добрых молодцев. сердце от напасти.

    Стих голос: мука, боль и шок.

Так мы с билетом [8]Имеется в виду билет «туда — обратно», — эта система совершенно замечательна. В определенные дни человек может совершить поездку и вернуться домой, заплатив за проезд в один конец. ходим хмуро,

Ждем у дороги экипажа,

Смятенье, ужас, и поклажа,

И мысль о вечном доме — урне —

Всех нас гнетет. И вот вокзал —

Ты зря спешил, ты опоздал:

Последний поезд уж ушел [9]Неприятность, кроме всего прочего, состоит в том, что билет «туда — обратно» нельзя использовать на следующий день..

Гипотезу о суициде некто

Вдруг выдвинул — все бурно обсуждали,

Сурово хмурил брови грустный лектор:

    «Его иглой проткнули, не кинжалом!»

Кричат и с пеной говорят у рта,

    Рыданье, плач и вздохов не сдержать,

«Как пенни к шиллингу, один как к ста,

    Он сам себя убил — невинна мать!» —

    Но этого не доказать,

    И тишину бежит взломать

Толпа детей, шумящая всегда.

    Они в слезах, они в печали,

    С недоброй вестью вдруг вбежали,

Сказать: стряслась еще одна беда

Нет, не глаза глядят — глазищи,

    И сердце [10]Возможно, это «взрывное сердце» принадлежит все тому же пареньку. бьется звонко:

«Там курица безумно рыщет,

Убив еще цыпленка!»

Дом Пастора [11]Дом Пастора, как считалось, был построен во времена Эдварда VI, но теперь, благодаря недавним открытиям, мы можем отнести его постройку к значительно более раннему периоду. На острове, созданном рекой Тиз, найден камень, на котором начертана буква «А», указывающая, по-видимому, на имя великого короля Альфреда, в правление которого, скорее всего, этот дом и был построен. красив,

Старинный Дом из Крофта,

На нем лучей массив,

И ветер дремлет кротко.

Из всех домов, садов

Спешит вперед народ.

И маршем, вставши на дорогу,

Идут по двое-трое в ногу

Вот детский хоровод,

Вот дети средь садов.

Здесь кто у двери ждет,

Кто двинулся вперед,

Кто позади идет.

На островок, на сушу

Спешат скорей к земле.

Сегодня смотр: кто лучше

Здесь держится в седле.

На запад и восток

Толпа вдруг разделилась

Под парнями «конек», —

Поводья пригодились, —

Мучительно жесток,

Силен — таких вязать [12]Автор просит прощения за то, что вывел осла под столь благородным именем., —

Привык всегда лягать копытцем,

Привык всегда назад стремиться

И всеми управлять.

В седло забрался рыцарь. Ах!

И рад народ сердечно:

Вот стремя на его ногах,

В руках его уздечка,

Будь осторожней рыцарь,

Не искушай судьбу.

Сей зверь не позволял садиться

Ни князю, ни рабу.

Тебе послал зайчонок

В соломе свой поклон,

Смиреннейший цыпленок [13]Полный отчет об истории и злоключениях этих интересных созданий можно найти в первом «Лэ, исполненном скорби».

Лишь твой — таков закон,

Снегирь и канарейка

Послушны много лет,

И черепаха в душегрейке

Тебе не скажет «нет».

«Коняшка» же не признает

Удил — ах, зла «коняшка»,

И горе тем, кто бьет ее,

Тем, кто пинает тяжко.

Когда ездок хотел ее

Ударить [14]Факт этот действительно уникален: ослица взяла манеру платить пинком за каждый данный ей пинок. что есть сил,

Она в загон пошла беспечно

И молча напрягла уздечку,

Не слушаясь удил.

Шажком дорогу в Дальтон

Шлифуют — нет новей —

Стремятся толпы в даль ту,

И каждый во главе,

И часто смотрят вспять:

Там медленно шагают

Наездник с «боевым конем» —

Все тише тихого — вдвоем,

Почти не продвигаясь.

Вот на развилке встали

Седок и «конь здоров»:

Вперед — дорога в Дальтон,

Направо же — в Нью-Крофт.

Вскричал наездник: «Стоя

Стоять мне непристойно,

Но ехать не могу, покуда

Уводит путь один отсюда

В его родное стойло».

Затем заговорил Альфред [15]Альфред Лонгбоу — отважный рыцарь, он не только имел сердце из стали и нервы из железа, но позже он выработал привычку — носить кирпич в глазу.,

Его отважней нет.

«Я встану справа — почти облава —

Ведь „конь“ твой приверед!»

Затем промолвила Флуриза [16]Она была сестрой их обоих.

Сестра, что лучше приза:

«А я не против стоять напротив,

Борясь с его капризом».

Тут разразился бой

Наездника со «зверем».

Не хватит силы никакой

Им управлять — поверь мне.

Альфред с родной сестрой

Всем заградили путь.

Вокруг народ стоит-орет:

«Куда же нам шагнуть!»

Он слышит крики, но не внемлет

Словам их — вот дела!

Вновь из-под ног скользнуло стремя

Из рук же — удила.

Цепляться он за гриву стал,

Но выпал из седла,

С триумфом [17]Читатель, видимо, придет в замешательство, не понимая, в чем же суть триумфа, ведь рыцарь не добился цели, а ослица, что совершенно очевидно, вышла победительницей; однако мы должны с прискорбием признаться в том, что не можем дать этому феномену достойного объяснения. на дорогу — встал:

Что ж, голова цела.

Но с этого момента

Усердней рвется в бой

Альфред — рука согрета

Отвагой молодой.

А брат его, ступив на твердь,

Ведь брат его — шпион,

«Что делаешь?» — вскричал вдруг звонко

И тихо отошел в сторонку,

А «конь» умчался вон!

Вручат герою хлеб и масло [18]Это куда больше подходит настоящему рыцарю, чем «кукурузное поле», которое римский народ, проявив свою чрезвычайную глупость, отдал в дар своему отважному воителю (Гораций). — Прим. пер. —

Таков закон народа, —

Крольчих, — ешь безопасно

С восхода до восхода —

За подвиг свой прекрасный,

За бой к врагу лицом

Теперь пей кофе с сахарком,

Все, что захочется, нальем, —

От нас награда в том.

Когда же вечерами

Пылает пламя бурно,

Когда за мотыльками

Не видно абажура;

А дети не желают спать

И бьют до синяков.

Мы захотели вам поведать

О славных подвигах Альфреда:

Он мчал на помощь, непоседа,

И защищал, ища победы,

Дорогу на Нью-Крофт.

Учились в Твифорде два сына

И выучились в школе.

    А дома слышат: «На латыни

Читаешь — или ноль?»

    «А пробежишь вот те мосты?»

«Крючок насадишь к ловле?»

«Я туп, чтоб выучить латынь,

    Хоть бегать лень и вновь мне,

Давай взберемся на мосты,

    Крючок насадим к ловле!»

Он к удочке приставил сук,

    Была коротковата,

Достал он крюк без мук и вдруг

    Столкнулся тут же с братом.

И забросали — шум безумный! —

    Свинью камнями мигом.

Но брат наделал больше шума,

    Скакнув с верхушки брига.

Тут стаи рыбок налетели —

    У каждой зуб торчит:

Он возбудил в них мягким телом

    Ужасный аппетит.

«Пороть? — Его усвоят рыбы,

    Заучат на зубок

Ответь про зубра без ошибок,

    Таков тебе урок».

Донес тут ветер прямо к уху:

«Помилуй, братик мой!

За что служить чужому брюху,

Кормить рыб на убой?

Ведь отродясь я кушал всласть,

    Теперь меня едят,

Здесь дивный клев, но я улов

    Хотел увидеть, брат:

Косяк плотвы у головы,

    А окунь возле пят.

Не как тогда — чужда вода,

    Как кит, планктоном сыт».

А брат в ответ: «Средь страшных бед

    Мы оба, — говорит, —

Судьба одна — и неспроста,

    Хоть ты решил топиться,

Мой окунь на верху моста,

    А твой в воде резвится.

Убью сома — тебя бьет сом,

    На нас с тобой — о мука! —

Нащучен рок — от страха взмок:

    Ты станешь мокрой щукой».

«Прошу, мой брат, — меня едят,

    Но лучше быть наживкой

Мне для тебя — тащи любя

    Ту рыбу, в коей жив я».

«Коль то форель — смогу скорей

    Поймать и даже взвесить,

Коль это щука — одна с ней мука:

    Возиться минут десять».

«Дан малый срок — чтоб сгинул рок,

    Чтоб брат твой не пропал».

«Минут за пять — сраженье б дать,

    Но шанс ужасно мал».

«Беда, когда кровь как вода,

    А сердце словно сталь».

«Ах, пожалей — уж много дней

    Как я бесчувствен стал.

Желанье сердца просто — поймать бы

                             рыбы вдосталь,

    Но злоба все растет.

С тьмой окуней — не стал добрей,

    Скорей наоборот».

«Вернуться б в Твифорд, в нашу школу,

    Жить с розгой веселей!»

«И так веселый — гонял в футбол он,

    Сиди средь карасей».

В речной водичке — беспечней птички,

    Бездельник ты, игрок;

Прозрачна леска и прелестна

    И лучше книжных строк.

Лишь удочка над головой,

    Готовая упасть,

Ты здесь пожил, корпел, учил —

    Уж научился всласть.

Но где форель-старуха — курноса,

                    с белым брюхом?

    (Не вспомню без улыбки.)

Люблю я, брат, ее сто крат

    Сильнее прочей рыбки.

Хочу к обеду, между прочим,

    Ее зазвать из речки,

Коль жарко очень — черкну ей строчку

    И мы назначим встречу.

Она не выходила в свет,

    Не знает обращенья,

Кто как одет — и то секрет:

    Возьму ее в ученье.

Доносит ветер: «злой», «любезный»,

    «Страдаю пуще зверя»,

А брат же с логикой железной

    Ответил: «Я не верю».

«Что-что? Прелестней плавать всюду,

    Чем вдавливаться в ил?

Взгляни на блюдо, где рыбок груда, —

    Как натюрморт сей мил!

Что? В грязной тине — тебе противно

    Их плаванье, мерцанье?

Ах ты дурак! Ведь их пора

    Убить, не созерцая.

Всяк пустослов устал от слов

    О красоте творенья:

Как мчится птица — форель резвится,

    Ликуя от движенья.

Так насладись, взирая ввысь,

    Живешь в прелестном зданье.

Но слаще речь — как рыб подсечь,

    Чем вздор о мирозданье.

Все говорят: кому дан ум,

    Тот любит божьи твари.

Зачем же ум, когда нет дум,

    Как их ловить и жарить».

«Дом и друзей — возьми скорей

    Из банки — денег груды,

Противен кров средь плавников,

    Спаси меня отсюда!»

Сестра из дома вышла смело,

    Чтоб братьев повидать,

Когда ж узрела — как плохо дело,

    То начала рыдать.

«Что за наживка на крюке?

    Скажи мне милый брат!»

«Трубастый голубь там в реке

    Молчит, а я не рад».

«От голубя напрасно ждешь

    Ты песенок, к тому же

На голубятню не похож

    Загон, где я погружен».

«Что за наживка на крюке?

    Скажи мне милый брат!»

Он крикнул: «Младший брат в реке.

    О горе мне и ад!

Я зол. И звать пора

    Мне смерть, и не одну.

Прощай, прощай сестра,

    А я пошел ко дну».

«Когда же ты придешь назад?

    Скажи мне, милый брат!

Ведь блюда с рыбою стоят

    И ждут, что их съедят».

И сердце вдруг разорвалось,

    И молвила печально:

«Один промок насквозь-насквозь.

    Другой — придет ли к чаю?»

Он вечером допил фиал

И на холме, как царь, стоял

И совершил свой путь к Морскому

Параду с грустью и тоскою.

(То есть к отважным Морякам,

Что «маршируют по волнам»,

Точнее — здесь виднелась гавань

Для тех, кто не умеет плавать.)

Итак, он в город шел блуждая,

Аллеи шагом измеряя,

А путь домами так стеснен,

Что кажется, они поклон

Друзьям через дорогу шлют:

«В бой, друг! Увидимся мы тут».

Прошаркал лестницей крутой,

Парящей в небе над землей,

Сюда взойдут бедняк, богач

И время — медленно, не вскачь.

Он был внимателен к наряду,

На волосах его — помада,

И был — лентяи подтвердят —

Наиредчайший в мире франт.

Все, видя, как идет он томно,

Родов стариннейших потомком

Его сочли, не зная — он

В кухарку — да, в нее влюблен!

Он на брегах стоял, вдыхая

Беспечность зыбких волн без края,

Внимая, как напевен шквал,

Печаль здесь преодолевал.

«Доверившись „Хильде“

Пропала под Уитби,

А звали Матильдой,

У меня ж с горя рак и тик.

„Голиаф“, захвати!

Мое горе азартно,

И не, — сказал плакальщик, —

Пройдет и до завтра.

Называла „мой Ослик“,

(Вам меня не понять),

И подумал я после,

Что должна ж подождать.

Шел я следом везде,

Когда — помните ль — я

Вдруг подумал: а где

Булавка моя?

Костюмер же неряха —

рукою в паштет.

Я тебя потерял

И обратный билет».

Она думает: «Сэр,

Вы смешны». — «Там, на „Хильде“,

Потерял несессер

И тебя, о Матильда!»

Булавку взял, что в галстук вдета,

И положил в карман жилета.

И, голову прижав к руке,

Уснул, устав, прям на песке.

Она — воспетый ему бред

    (Я не хвалюсь напрасно);

А если у него рук нет,

    Что может быть ужасней?

Вы посетили ее дом,

    Ко мне зашли непрошено.

Она, хоть в облике ином,

    Все та же, что и в прошлом.

Никто не скажет нам о всех,

    Кто толпами ходил,

И потому, в автобус сев,

    Ногами семенил.

За правдой — ей и слово вторит —

    Он не ходил доселе,

Когда ж она ход дел ускорит,

    Что будет с вами всеми!

Ей дали — раз, мне дали — два,

    Три дали нам двоим.

Все от него вернулось к вам,

    Хоть было все моим.

Когда бы мы имели шанс

    Участвовать в истории,

Сказал бы — на свободу вас,

    Как мы — вы на просторе.

Не должен знать, короче,

    Что ею он любим.

Секрет такой от прочих

    Мы верно сохраним.

Школа молока с водой

Она, не вняв моим мольбам,

Неравнодушна к волосам

И рвет их мне. Ах, где краса!

Она слепа и не мудра,

Но как-то раз была добра,

Жизнь изменяет ум и нрав.

Школа ума и факта

Я сватался — отказ в ответ

Лишь получил. «Но это ж бред!» —

Ей говорю. Она мне: «Нет».

Но мир стоит, как был устроен,

И если б мог — уж не настроен

Вновь свататься — так лучше втрое!

Немецкая школа, или школа конвульсий

От факелов спасаюсь бегством,

И атом мечется средь бедствий,

А мозг мой жжет огонь небесный.

Ее душа кремень, гранит,

Меня ее взгляд опалит,

Мой рок со смертью насмерть слит.

№ 1. Дворец лжецов

Я грезил в мраморных палатах,

Мокрицы ползали на лапах,

Качаясь, а вокруг был запах

Почившего недавно сыра,

Озябший ветер дунул сыро,

И чхал я долго и настырно.

Здесь были странные шпалеры,

На них лишь ужасов примеры

Да лжи из социальной сферы.

Один предстал здесь знатоком,

Кричит хвастливо о пустом,

Ему ж кивают париком.

А вот еще мрачней одни:

Не знали игр в былые дни,

В трудах не видя западни.

Ведь в их груди лишь глыбы льда

А жертвы их сидят всегда

Все, сбившись в стайку и рыдая.

Другой цветет, как брег реки,

А травы буйны, высоки,

Но зелень эта — сорняки.

О зле вещает птичий свист,

Он в кислом воздухе повис,

И в западню всех манит бриз.

Не слышат звери трели эти,

И вы их дивной лжи не верьте:

Здесь красота — приманка смерти.

Дух на глазах распался, в то же

Мгновенье уловил я все же

Виденье призрачного ложа.

На нем калеки спят вдвоем,

Что рождены твоим пером,

Юрист, но спят уж вечным сном.

Слугу раз принял Ричард Ро,

А тот бессвязно плачет: «О!

Как ей служить при Джоне До!»

«Я возбуждал угасший разум,

Запутавшийся в длинных фразах

Об иске и защите разом».

Она в слезах — со смехом, без:

«Суд безрассуден, а процесс

Пошел душе наперерез».

За чучело встав как-то днем,

Кричала скорбно — в горле ж ком, —

Что беззаконен наш закон!

Мир погрузился в темноту,

Знакомый голос в пустоту

Кричал: «Преследуйте! Ату!»

Ночь отцвела, и цвет рассвета

Вдруг пробудил порывы ветра,

Прогнавшие виденье это.

Ушла кровать из сна на ножках

И виселица с петлей — тоже,

А Ро и До на смертном ложе.

И нервы иногда дрожат:

Ведь в недрах сердца где-то спят

Виденья мраморных палат.

На пустоши, где вереск сам

    Заполонил дольмен,

Я старца встретил — он был хам,

    А я был джентльмен.

Его остановил вопросом:

    «Где ты живешь и кто?»

Ответа ж не упомню просто,

    Мой ум, как решето.

Старик: «Ищу я пузырьки,

    Они на мыло дуются,

Пеку из них я пирожки

    И продаю на улице.

Их покупают моряки,

    Что в буре среди вод, —

Так мне на хлеб добыть с руки,

    Что ж, угощайтесь — вот!»

А я усердно размышлял:

    На десять — как умножить?

Но на вопрос мой отвечал

    И он вопросом тоже.

А я не слышал его слов,

    Но лишь слегка лягнул.

Скажи мне: «Кто ты и каков?» —

    И тут же ущипнул.

И он поведал мне с акцентом:

    «В горах ищу ручей,

Чтоб вставить дивным самоцветом

    Его в огонь скорей.

И если я тружусь без лени,

    То маслице Роланда

Получится, — дают полпенни.

    Но разве столько надо?»

Но план не шел из головы

    Окрасить в зелень гетры,

Так много краски у травы,

    Что станут незаметны.

А я пощечину влепил,

    Вопрос задав по ходу,

И седину растеребил

    На старце благородном.

В ответ мне: «За глазами пикши

    Средь вереска, но летом,

Охочусь — сделать в ночь потише

    Мне б запонки к жилету.

Но разве золото получишь?

    Хоть серебра б отмерить!

Заплатят медную полушку —

    Они же стоят девять.

На крабов выставлю силки,

    Отрою масло с хлебом,

Найду с цветами бугорки

    На колесо для кеба.

Что ж трудно жить неприхотливей,

    Он подмигнул без лести, —

Ну а не выпить ли нам в пиве

    Здоровье вашей части?»

Но вдруг я понял, как все просто:

    И стало ясно мне,

Как уберечь Минайский мост,

    Сварив его в вине.

Я принялся благодарить

    Его за слог игривый,

За то, что он хотел испить

    Мое здоровье в пиве.

Когда засуну от тоски

    В клей пальцы вместо кисти,

Носок, что с правой был руки,

    На туфлю с левой кисти,

Когда очнусь: как это странно

    Что я сказал — не верится.

Мне вспоминается мой странник

    На пустоши из вереска.

А там — век в глубине морской

Омары жирны — все насквозь,

Им любо танцевать с тобой,

Мой благороднейший Лосось!

Хор:

Лосось! Плыви и вверх, и вниз!

Лосось! Всем телом изогнись!

Рыб в море много завелось,

Но лучше всех — Лосось!

Меланхоличные куплеты будут быстренько вам спеты,

Они ж, очки подозревают, чувства сильно задевают,

Ну а последний стон мисс Арабеллы Джонс

Растопит сердце у камней в любой мороз.

Сухопар был Симон Смит, она же сохнет и глядит,

Он звал ее всегда мисс Джонс — не преступив черты,

Чтоб звать по имени — тем более на ты.

Сказала: «Симон дорогой», — он притворился, что глухой.

Затем пришла к сестре: «Сюзана! Как держится он?! —

                                                        Крайне странно!»

Сестра в ответ: «Ура! Ура! Так, значит, он влюблен.

Советую — скажи: любим, — пусть правду знает он!

Так напиши ему скорей, коль просит он об этом,

Что нравится нам хладный нрав, особенно же летом.

Скажи: у полицейской будки вам нужно повстречаться —

Примерно в девять, чтоб бежать и тайно повенчаться

С верной Арабеллой».

Вот написала — подписала — запечатала — послала — надела

                                               самый праздничный наряд:

Браслеты — броши — серьги — ожерелья и часы — пенсне

                                             и кольца, в коих бриллиант.

Мужчина от природы слаб и думает по простоте: все дело

                                                                   в красоте.

Она все ходит мимо торговца у ворот и ждет — прибудет Симон,

                                                         но Симон не идет.

Мерзла, кашляла в саду пустом, но, усадив на стул ее,

Кожевник дал пальто — и завернул ее.

От холода она изнемогла,

Но все же позвала, шепча: «Приди скорей, мой Симон, хоть

                                                               долго я ждала.

Хоть час уж минул, любимый Симон, придешь — я знаю, друг,

Но нет и речи, что время встречи ты перепутал вдруг.

Мой Симон! Мой Симон! О, прелестный сэр! О, прелестный сэр!

Милый Симон Смит, нежный Симон Смит!

Смотри идут: церковные часы, там — городские, и станционные

               часы, и все часы людские и все они двенадцать бьют!

Ты опоздал непоправимо, а я ждала, любимый Симон.

Хоть жизнь устроена хитро, тебя дождусь я просто: пройдешь ты

                                   рано утром, придешь ты рано утром.

А мы по морю — и кеб ускорим — и будем вскоре мы в

                                                             Гретна-Грин [19]Гретна-Грин — шотландская деревня, где тайно венчались пары. — Прим. пер. .

Когда же я и Симон Смит — о, что за грубое имя! Вульгарное имя!

Не буду счастлива, пока не сменит имя, когда он женится на мне,

               то он полюбит так меня, что он послушает, наверно!

И будет зваться Клэром —»

Мечталось в новолунье, сев на валун, ей:

Ждала — придет, ждала — найдет; она же станет неповторимой,

        если вместо Симон… а за спиной был странный господин,

Но вежливый: «Что ж, доброй ночи, мэм!

Я удивлен, что вы одна — не удивляйтесь, я один!

        Вы беззащитны — вам воров бояться надо.

Посмотрим! Одолжите мне — ведь злато, как из клада —

Колец излишки, все барахлишко. Зачем кричать так часто?

Давно покинул полицейский свой участок.

На кухне…» «О, вор вероломный и отъявленный злодей! —

Ее крик стал сердитей и смелей. —

Когда впервые Смиту руку отдала, я никогда бы не догадалась:

                                                он насолит столь изрядно.

Полиция ведь рядом? Симон, Симон! Как мог уязвить свою

                                                                    любовь?»

Сидят-галдят, галдят среди кухарок стражи, так сказать,

                                                    гражданского порядка.

Сыщик слышал — вопль и слезы прыщут:

«Отчего же полисмена никогда, никогда не сыщут?»