Онлайн чтение книги Рассказы
НОЧНАЯ БАБОЧКА

В сущности, было два Владимира Петровича. Один, которого знали товарищи, просто знакомые, возлюбленные, был приятный Владимир Петрович, Володя, с ровным характером, лет тридцати пяти, с карими хорошими глазами, с густыми, каштановыми усами и полными, вкусными губами.

Другой Владимир Петрович был очень мало похож на первого. Другой, в отличие от внешнего Владимира Петровича, был всегда тоскующий, дико мнительный, испуганный человек. Этот безумно боялся смерти и верил, что с ним рано или поздно приключится нечто трагическое, нечто такое, от чего следовало бы, если бы воли хватило, заранее наложить на себя руки. Он и мысли не допускал, что умрет как какой-нибудь Иван Иванович, да и из гордости не хотел бы этого. Но и трагического конца он не желал, и потому вечно мучился и придумывал картины своей смерти. Он любил представлять себе последнюю секунду, последний миг перед тем, как дух покинет его тело. Рисовал он себе эту страшную минуту так: в глухую ночь, оставленный сестрой, дежурившей подле него, бессильный, чтобы позвать на помощь, он вдруг увидит Ее, свою смерть, затрясется от страха, и захочет убежать куда-нибудь, спрятаться от нее. Непременно вспомнит какого-нибудь своего приятеля, какого-нибудь Ивана Ивановича, который сейчас безмятежно храпит дома, или играет в карты в гостях, и станет горько и обидно, что ему хорошо, а он, Владимир Петрович, в муках умирает. И тогда он почувствует, что ему не хватает дыхания, начнется агония, которую всю жизнь никак не мог себе представить, будет хвататься скрюченными пальцами за кровать, на лбу выступят холодные капли пота и выпучатся глаза. И конец. И больше не будет в мире Владимира Петровича. А в это время повсюду Иваны Ивановичи будут наслаждаться жизнью, точно так же, как и он наслаждался ею, когда другие умирали…

Единственное спасение от такого будущего Владимир Петрович видел в самоубийстве. Из всех способов он облюбовал один, и представлял себе дело так: в какую-нибудь темную ночь он выйдет за город, где проходят поезда, впрыснет себе большую дозу морфия, и когда начнется действие яда, положит голову на рельсы и станет ждать, пока какой-нибудь ночной товарный или экспресс не отрежет ее. Разгоряченное воображение рисовало ему, как он лежит ничком на земле, и он испытывал жалость к себе. Раздается глухой шум приближающегося поезда. Владимир Петрович даже слышал тяжелое сопение железного чудовища… Вот оно в пятидесяти шагах от него… в тридцати… в десяти… и вдруг ощущение нечеловеческой боли в шейных позвонках. В отделившейся голове рот раскрывается два, три раза, как у зарезанной курицы… Тело извивается в судорогах… Черт с ним… лишь бы смерть перейдена. Не будет больше мучить…

У женщин Владимир Петрович пользовался большим успехом, и потому не женился. Может быть, оттого он и любил женщин, что с ними забывалось о смерти, что навязчивая идея не смела переступить порога любви. И он не мог бы назвать года, когда у него не было бы романа с женщиной или с девушкой.

Влюблен он был и сейчас в одну очень молоденькую, хорошенькую девушку, кончавшую гимназию. Ее звали Сюзи. Она была высокая, стройная, худощавая. Прелестно было ее продолговатое, еще не сформировавшееся, полудетское, полуженское лицо, прелестны были ее толстые, темные косы, небрежно закрученные на голове, и бледные, холодные руки с длинными тонкими пальцами. И Владимир Петрович иногда думал, что если бы судьба послала ему счастье умереть в ту минуту, когда ее головка лежала на его плече, он простил бы саму смерть и то страшное, что мучило душу всю жизнь.

Произошло это в начале весны. Владимир Петрович сидел у себя в кабинете у окна и перечитывал "Первую любовь" Тургенева. Потому ли, что он был влюблен в Сюзи, а может быть и потому, что его привлек в старинном переплете том Тургенева, которого Владимир Петрович давно не читал, но раскрыв книгу наугад и пробежав несколько строк, начал рассказ сначала. Во время чтения он иногда недовольно качал головой.

В комнату вливались густыми потоками синие сумерки, и когда Владимир Петрович кончил рассказ, было уже почти темно. Все краски потускнели, углы затянулись коричневою тенью, и только у окна еще чуть брезжил желто-сиреневый свет.

Владимир Петрович закрыл книгу, выглянул на улицу, полюбовался игрой последних закатных красок на небе и, от неожиданно пришедшей мысли, сладко вздрогнул. Через час он встретится с Сюзи и сегодня уж непременно страстно обнимет ее.

Сюзи молча отвернет голову, он увидит ее нежный, продолговатый профиль и пожалеет девичий стыд, но подумает про себя: "Не я, так другой..".

"Как все в жизни пошло и торжественно, — опять подумал он, — и я, в сущности, подлец".

"Не я, так другой", — успокоил он себя снова.

"Однако, — вспомнил он прежнее недовольство, тихо грызшее его и сейчас, — странно, что Тургенев совершенно не тронул меня. Когда-то я восхищался его "Первой любовью", а теперь рассказ мне показался мармеладом для детей. Нет, Тургенев не большой талант, его переоценили. Да, лучше классиков и не перечитывать. Бог с ними".

Он посмотрел на часы, покачал головой и начал одеваться. Вдевая запонки в свежие, отливавшие желтизной от электрического света, манжеты, он опять подумал, что сегодня непременно прильнет к девственной груди Сюзи, и, как прежде, сладко вздрогнул. Он очень отчетливо увидел ее лицо в профиль, и ему показалось, что он никого еще так не любил, как эту милую девушку.

На улице, идя вразвалку и раскланиваясь со встречными знакомыми, он был уже первым Владимиром Петровичем, и его радовало нежно-зеленое, весеннее небо, воздух прохладный, но уже пахнувший молодым солнцем и разбуженными к жизни травами полей.

Темнело быстро и незаметно, как обыкновенно темнеет в апреле. Электрические фонари приветливо зажглись вдали. На высоких угловых домах утих буйно веселый крик недавно прилетевших птиц… Но на деревьях, уже пустивших почки, еще раздавался их нежный писк… Владимир Петрович поднял голову и в безотчетном блаженстве от ожидания свидания, от этого зеленого неба, от нежного, как жалоба, писка, снял шляпу. Толпа увлекла его дальше, и он пошел со шляпой в руке, забыв, что ее нужно надеть…

В парикмахерскую он вошел, еще чувствуя умиление, но уже озабоченный. Осталось всего полчаса до свидания. Какой-то господин с намыленным лицом, увидев его в зеркале, весело крикнул:

— Здравствуй, Володя!

Владимир Петрович всмотрелся в намыленное лицо и узнал приятеля Никодима, которого товарищи в шутку прозвали "Никодим — много говорим".

— Здравствуй, Никодим, — произнес он, не особенно обрадовавшись встрече, и из любезности спросил: — Как дела?

— Да вот, все воюю с этим африканом, — ответил Никодим.

При этом он расхохотался и указал пальцем из-под простыни на хихикнувшего в руку и в сторону подмастерья.

Владимир Петрович вяло улыбнулся и сел в кресло рядом с Никодимом. Из соседней комнаты на звонок вышел второй подмастерье с потухающей папиросой за ухом, со сложенной салфеткой в руках.

Сказав: "Мое почтение, господин Козлов", он тотчас сердито крикнул: "Мальчик, воды", и стал неискусно вправлять салфетку за воротник Владимира Петровича. Владимир Петрович слегка поморщился, сказал: "Осторожнее", и посмотрев на себя по привычке в зеркало, подумал: "Старею"… И загрустил.

Подмастерье начал лениво водить щеткой по знакомым щекам и тоже по привычке загляделся на себя в зеркало.

"А у меня волосы получше, чем у Козлова, — самодовольно подумал он, — вишь как поредели у него на макушке!"

— Ты, должно быть, на свидание собираешься, — раздался вдруг голос Никодима,

— Почему на свидание? — улыбнулся Владимир Петрович. — Может быть, это ты идешь на рандеву.

— Я-то? — спросил, хитро подмигнув, Никодим и тотчас стал без приглашения рассказывать, что он действительно сейчас должен встретиться с женщиной из высшего круга, и хотя у него на завтра много работы, но уж Бог с ней, с работой, женщина больно хороша, а главное не какая-нибудь мещаночка, и если назвать ее имя, то все ахнули бы. "Ла донна э мобиле", — неизвестно для чего вполголоса густым баритоном запел он.

"Как не стыдно ему болтать о женщине, с которой сейчас встретится, — подумал с брезгливостью Владимир Петрович. — Несносный болтун, а слывет за дельного юриста. Может быть, и врет, вероятно, к проститутке собирается".

Подмастерье вспрыснул его лицо одеколоном, напудрил гладкие щеки. Владимир Петрович провел рукой по лицу и остался доволен. Лицо его было мягкое, точно женское, Сюзи приятно будет целовать его щеки, пахнувшие одеколоном. Удивительно, до чего любят женщины этот парикмахерский одеколон. "Ты так хорошо, так приятно пахнешь", — говорили ему возлюбленные.

Он расплатился и вышел вместе с Никодимом.

— Ну, прощай, — сказал Владимир Петрович, — желаю успеха. — И приятели разошлись в разные стороны.

В темноте толпа издали казалась огромной и компактной. Владимир Петрович обошел ее и, держась близ стен домов, быстро зашагал, чтобы поспеть к назначенному часу. Он не думал ни о чем определенном. Сюзи… толстая дама в мехах с подозрительным господином под руку, табачный магазин Асмолова, прочитал он, дамское белье, опять Сюзи… и вдруг услышал близко позади себя приятный грудной женский голос.

— Красавчик, пойдем ко мне…

Он оглянулся. Высокая женщина в шляпе, надвинутой на глаза, догоняла его. Сверкнули большие, кажется черные глаза.

"Проститутка, — равнодушно подумал Владимир Петрович, — но какие глаза, какой милый очерк рта", — и, не отозвавшись, пошел дальше. Бог с ней!

— Почему же не отвечаете? — Она говорила с польским акцентом, и это неприятно резнуло ухо Владимира Петровича. — Невежливо!

— Некогда, — сказал он, чтобы ответить что-нибудь и отвязаться.

— Должно быть, на свидание спешите, — смеясь и опять показав глаза, бросила она…

"Далось им это свидание сегодня, — с досадой подумал Владимир Петрович, — написано на мне, что ли?"

— Ну, да, на свидание, — после молчания сказал он наконец и посмотрел на нее.

Глаза ее ему чрезвычайно понравились.

— На свидание и завтра успеете, — шутливо, как старая знакомая и все смеясь, возразила она, — а меня завтра, может быть, не встретите. Лучше пойдем ко мне, я недалеко живу кстати… Я интересная… И вы мне понравились…

"Знаем мы, как я вам понравился, — подумал про себя Владимир Петрович. — Однако, хорошенькая, и хорошо говорит, не грубая. Если бы не Сюзи… я бы поболтал с ней, честное слово".

— И вы мне понравились, — сказал он откровенно, все, однако, идя быстро, — но я, к сожалению, спешу.

— А я не отпущу вас, — повеселев, проговорила женщина и смело взяла его под руку. — Я себе сказала, что вы сегодня будете моим, и будете… Я интересная, — повторила она. — Вы не раскаетесь…

— Мы все говорим, что интересные, — внезапно охладел он к ней и освободил свою руку. — Ну, до свидания, в другой раз.

— В другой раз будет поздно, — не отставая, говорила она. — Послушайте, не пропускайте случая, вам будет очень приятно со мной. Посмотрите на меня еще раз, может быть, я понравлюсь вам.

Разговор с ней невольно заинтересовал его. Он послушно посмотрел на нее, и она ему, точно, сильно понравилась. Выразительное лицо, полные губы, стройная высокая фигура, прекрасные, умные глаза, и какое-то милое изящество в наклоне головы. Трогательны были точно нарисованные брови… И Владимир Петрович оглянуться не успел, как почувствовал себя в плену желания обладать ей. "Вот свинство", — подумал он.

Желание выросло вдруг, как это обыкновенно бывает с мужчинами, часто сходящимися с женщинами. Если бы можно было, он тут же на улице… страстно поцеловал бы ее красные, жаркие губы…

"Вот свинство, — опять подумал он. — Однако, странно, почему меня так внезапно потянуло к этой неизвестной женщине, выплывшей из тьмы переулка", — зашевелилась у него недоверчивая мысль… — "Ведь мне нельзя пойти к ней, меня ждет Сюзи, а я чувствую, что должен, что не могу не пойти с ней. Будто кому-то нужно, чтобы я это сделал. Нет, не пойду…"

— Ну, что вам стоит, — тихо сказала она, поняв, что он колеблется. — Ведь известно, что происходит на свидании. Будете сидеть где-нибудь в аллее на скамье и вздрагивать от каждого шороха, будете обнимать женщину или девушку. Сколько раз вы это повторяли в жизни! Ведь всякий мужчина та же проститутка. Разница лишь в том, что я на улице, а вы это проделываете в домах. Правда же!

"Не пойду, не пойду", — твердил он себе, следуя уже однако за ней, и не умея победить все усиливавшегося желания обладать этой женщиной.

— Совершенно идиотское приключение, — жалко улыбаясь, сказал он ей. — Меня ждет женщина, а я вот что делаю.

— А разве это не интересно, — "сладко" заглянув ему в глаза, спросила она. — Вам будет хорошо со мной, — шепотом повторила она.

— Ты мне очень понравилась, — признался как бы в свое извинение Владимир Петрович. — Я чувствую, что мне не надо с тобой идти, а между тем, помимо своей воли, иду. Как будто кому-то надо, чтобы я пошел к тебе, — сказал он вслух свою прежнюю мысль…

— Во всяком случае, ты об этом не будешь жалеть, милый мой, — перешла и она на ты. — И вечер такой славный, правда, — спросила она, — и я сама как будто влюбилась в тебя…

— Только уговор, я недолго останусь у тебя, — с усилием произнес он, опять вглядываясь в нее.

И тут ему вдруг представилась хрупкая, стройная Сюзи, со своим невинным, детски-ясным лицом, уныло бродящая по пустынной, жуткой улице, где было назначено свидание… Но звезды были так хороши в синеве неба, и рука женщины так нежно прижимала его руку, и так обольстителен был таинственный шепот улицы, что Владимир Петрович тотчас забыл о девушке, и, снова умиленный, как всегда, когда переставал чувствовать свое "я", уже совершенно предался неизвестной подруге. И она это почувствовала и благодарно молчала. Только тесней, нежней, значительней сжимала его руку, и Владимиру Петровичу казалось, что она объясняется ему в любви.

Пожимая плечами и ругая себя за бесхарактерность, Владимир Петрович стал подниматься с ней по лестнице какой-то гостиницы, где скоро их ввели в просторный, на первый взгляд хорошо убранный номер с большой, широкой кроватью, с потертым ковром на полу.

Лишь только лакей ушел, Владимир Петрович тотчас же страстно обнял ее и повернул лицом к себе. Она улыбнулась. При свете она еще больше ему понравилась. "В болоте иногда растут прекрасные цветы", — промелькнула у него мысль, и, покраснев от желания, он опять обнял ее и крепко поцеловал в губы.

— Я знала, что понравлюсь тебе, — промолвила она. — Чем тебя угостить, кофеем, или чаем?

— Да, да, — не слушая ее и пожирая глазами ее тонкую девичью фигуру, сказал он и потянулся рукой к ее груди, по привычке испытать, хороша или плоха грудь. — Распорядись. Пусть принесут конфет для тебя…

"Прекрасная женщина, — мысленно решил он, — может быть, даже и не проститутка".

Она тоже разглядывала его. Быстрым движением тонких, чуть длинных рук она сняла с головы шляпу, куда то бросила ее и вдруг, как бы отчаянно, прильнула к его горячим, сухим губам.

Когда оба очнулись, кофе был уже холодный. Она взяла с ночного столика коробку с конфетами, предложила ему, взяла себе… Владимир Петрович лежал, приятно усталый и необыкновенно довольный. Таких нежных ласк еще ни одна женщина ему не расточала.

Она лежала на боку, на его руке, лицом к нему, а он думал о том, что сейчас никому не уступил бы ее.

И на ее вопрос:

— Теперь уйдешь?

Владимир Петрович, смеясь, ответил:

— Конечно, уйду.

И крепко поцеловал ее.

— Вот видишь, милый мой, я же тебя предупреждала, что не пожалеешь. Помоги мне сесть, я заплету косы на ночь.

Он посадил ее и смотрел, как она это делала. Поднимались синевато-белые, худые руки, проворно бегали длинные пальцы. Вот упала на двигающуюся лопатку первая черная коса. Какие волосы! Все у нее настоящее! Зажегся где-то в мозгу образ худенькой Сюзи, но как он ни старался, чтобы образ ее тронул его, оно не удавалось. Сюзи, словно мстя за обиду, ускользала из памяти и скоро потонула где-то среди стоячих мыслей.

И другая такая же коса полетела на плечо, и обе они опять вызвали у него прилив любви. Снова было забытье, необыкновенные ласки и счастье…

Они лежали лицами друг к другу, и она ему рассказывала о себе.

Она полька из Варшавы, хорошей семьи. В шестнадцать лет она влюбилась в своего репетитора и убежала с ним. Вскоре тот ее бросил. Домой она из стыда не вернулась.

Пошла в гувернантки, но и тут ей не повезло. За ней стал ухаживать офицер, брат ее госпожи, и она ему отдалась. Забеременела, где-то рожала, ребенка бросила…

Офицер уехал в полк. Потом уже от голода и отчаяния пошла на содержание к старику, однако долго не выдержала и бросила его.

Увлеклась студентом евреем, а от него уже, со ступеньки на ступеньку, стала переходить из рук в руки, пока не докатилась до улицы. Тут и осталась…

— Конечно, — вполголоса продолжала она, играя его короткими пальцами, — я могла бы и вверх покатиться, но не повезло. Мало ли удачливых кокоток. А у меня не вышло. Из родного города пришлось уехать. Жила долго в Москве, в Киеве. Теперь уже год как живу здесь.

— Отчего же ты не займешься честным трудом? — серьезно спросил Владимир Петрович. — Ты бы могла быть продавщицей, кассиршей, телефонисткой… Может быть, я бы тебя встретил и влюбился. Ну не я, так другой.

— Мужчины или притворяются, — спокойно возразила она, посмотрев на него, — или в самом деле глупы. И ты такой, как все. Точно вы сговорились друг с другом предлагать ночной бабочке, — сказав "ночная бабочка", она улыбнулась, — всегда одно и то же. Какая я честная труженица, если меня с ума сводит ночная жизнь? Без ночной толпы я себе теперь жизнь не могу представить. Не мужчина же, в самом деле, мне всегда нужен. Толпа моя, и я принадлежу толпе, и нас нельзя разделить. Нет, не в том дело, милый мой, и не будем в тысячный раз повторять историю наивного гимназиста и добродетельной проститутки. Лучше скажи, хорошо ли тебе со мной, милый мой?

— Очень, — ответил Владимир Петрович, — и если бы иметь такую жену, как ты… — не окончил он. — Как жаль того, который лишился счастья быть твоим мужем, — как бы себе сказал Владимир Петрович.

Они долго после этого молчали. Ее глаза медленно налились слезами.

Длинным мизинцем она незаметно смахивала их.

И он угрюмо молчал, боясь неловким словом обидеть ее… и… вдруг вспомнил Сюзи. Встать, побежать, отыскать ее, была первая мысль, но сейчас же явилось возражение: поздно, Сюзи давно домой вернулась.

"Нет, уже поздно, — опять подумал он, чувствуя, что ему лень сейчас подняться. — Да и не хочется к ней. Лучше до завтра подождать. Бог с ней, с Сюзи! Ни целоваться с ней, ни шептаться не тянет…"

— Самое главное, — вдруг сказала она, и он вздрогнул от звука ее голоса, — что меня мучит, это мое будущее. Ведь я все знаю, понимаю и не обманываю себя. Красота уходит… Если бы ты знал меня в шестнадцать лет… Когда я, бывало, гимназисткой выходила под вечер на улицу, вся Варшава гналась за мной. Красота уходит… — повторила она, после того, как от нее отошел образ гимназистки Зоей, — а желания растут. Чем меньше имеешь прав на счастье, тем больше требуешь его. Зубы у меня начали портиться, и я себе не представляю, как смогу надеть фальшивые зубы. А ведь придется. Ну, Бог с ними, с зубами, — не знаю, зачем о них вспомнила.

— Честное слово, ты очень хорошая, — произнес Владимир Петрович, растроганный. — Ты задела мою душу.

— А завтра забудешь обо мне, не спорь, не возражай, милый мой, я опытнее тебя. Я благодарна тебе за сегодняшнюю ночь, и мы квиты. И еще тревожит меня страх, — вернулась она к прежним мыслям, — что я непременно заболею… ну, нашей болезнью. Однажды уже была больна, — вывернулась. Раз вывернулась, другой, но не всегда же счастье. Постарею, стареем мы скоро. Мне уже двадцать восемь лет. Ну, до сорока можно работать, а дальше? Осталось двенадцать лет, самых трудных. И далеко, и близко. Так близко кажутся иной раз эти сорок лет, будто через дорогу перебежать. Ты представь себе, что я в сорок лет буду делать? Больная, беззубая, с вылезшими волосами… Не будет у меня вот этих кос.

Дрожь пробежала по телу Владимира Петровича, и он, как испуганный ребенок, зашептал:

— Не мучь меня, не говори больше!

— Так ведь это же правда, Володя! Ни к чему не способная, больная! А душа будет такая же, еще более жадная, еще более требовательная… Дайте, дайте и мне радости… Я себя знаю, милый мой. Буду лежать где-нибудь в каморке и мечтать о прекрасной молодости, буду косы свои вспоминать…

— А я всегда, даже когда счастлив, думаю о том, что умру неестественной, необыкновенной смертью, и всю жизнь мучаюсь этим, — вдруг ужасно откровенно сказал Владимир Петрович.

— В самом деле, — удивившись, медленно проговорила она.

Она долго смотрела на него, потом с порывом поцеловала.

— Ты хорошая, — опять повторил он.

— А может быть, и нехорошая, — смеясь, ответила она. — Не в том дело. Дай, я твою руку буду целовать, я люблю целовать мужские руки.

И целуя коротенькими касаниями губ его волосатую руку, она тихо сказала:

— Вот отчего, милый мой, я решилась умереть. Я уже полгода как задумала это. Некуда дальше, милый мой. И не все ли равно, раньше или позже? Третьего дня чуть-чуть было не сделала, да в последнюю минуту испугалась. Скучно показалось одной умереть, — поправилась она.

— То есть как, скучно? — не понял сразу Владимир Петрович и почувствовал легкий испуг, колющим холодком пробежавший в сердце.

— Как же ты этого не понимаешь? — отозвалась она. — С револьвером в руках, и одна… Невесело это! А вот вдвоем…

— Пожалуй, ты права, — подумав, одобрил он ее, и успокоился. — Но где же найти этого второго?

— Второго? — удивилась она его вопросу. — Да сколько угодно. Любой попавшийся мне на улице гость и есть второй. Чуть он заснет, я сначала его, потом себя. Вот какой ты, испугался…

Владимир Петрович присел от страха и схватил ее за руку.

"Еще, пожалуй, убьет, — молнией пронеслось у него в голове. — Влопался же я в историю. Нет, надо сейчас убраться отсюда. Вздор, не убьет. Фантасмагория, фантасмагория…" — почему-то несколько раз повторил про себя это слово Владимир Петрович.

Он быстро нагнулся, поднял с пола носки и дрожащими руками стал надевать их.

— Так почему же я тебя убью, — словно угадав его мысли, смеясь, сказала она, шутливо вырывая у него вывернутый наизнанку носок. — Какой ты глупый! Я могу убить несимпатичного, грубого, но зачем же я стану убивать хорошего? Мне ведь только второй нужен. Какой ты глупый, — опять сказала она, и слегка потянула его, чтобы он лег. Когда же Владимир Петрович не сразу дался и со страхом посмотрел ей в глаза, она положила его руку на свою грудь и прижалась нежно и страстно к нему. Коса упала на его плечо.

И он вдруг притих, успокоенный этой вызывающей лаской, и снова как на улице почувствовал себя во власти неведомого, мистического обаяния.

"Конечно, мой страх — вздор! Мне ведь предсказали, что я должен только моря бояться, — успокаивал он себя. — Фантасмагория, — опять началась музыка в голове, — гория… гория… Да и уйти ведь не хочется, вот в чем трудность", — как бы оправдываясь перед кем-то, чуть не сказал он вслух.

И, устав бороться с ней, с собой, бросил носки, лег и жарко обнял ее…

— Я это сегодня хотела сделать, — услышал он ее чистый грудной голос, — и решила: первый, которого я встречу, умрет со мной. Но первым оказался ты, и потому я это сделаю завтра, через неделю. Ты опять забеспокоился? Глупенький, если бы я хотела с тобой умереть, разве я бы тебя предупреждала об этом? Дай мне свою руку…

Он кивнул головой. Вздор, решил он и стал ласкать ее. По ее знаку подставлял губы для поцелуя, отвечал шалостью на ее маленькие шалости и удивленно думал, что иногда настоящую женщину можно найти там, где всего меньше ждешь этого, среди проституток.

— Вот и не верь Достоевскому, — целуя ее, сказал он вслух и даже засмеялся от радости.

И позже, когда засыпал, то все еще думал: "А Тургенев швах со своей "Первой любовью". Проведи он одну ночь с Зосей, и совсем бы другой рассказ написал. Нет, мы, незаметные люди, часто бываем талантливее наших писателей".

И еще о многом он думал: о себе, о своей не совсем удавшейся жизни, о Сюзи и ее милом профиле, о ее матери, его давнишней, хорошей знакомой, с которой лет пять тому назад у него чуть не завязался роман, и нежно сжимала его слабеющая рука руку Зоси…

Когда Владимир Петрович уснул, Зося, подождав, осторожно сошла с кровати и начала босая ходить по комнате. Стараясь неслышно ступать по ковру, она часто взглядывала на Владимира Петровича, не проснулся ли он. Лицо ее было нахмурено, глаза щурились от света.

Одно время она долго стояла подле Владимира Петровича и разглядывала его чуть одутловатое лицо, его сероватый лоб и небольшие мешки под глазами. Из полуоткрытого рта, в глубине желто мелькнул золотой зуб.

Она отвернулась, подошла к дивану, где лежал ее ридикюль, и вынула из него револьверик.

Точно загипнотизированная, крепко сжимая его в руках, она вернулась к Владимиру Петровичу. Косы болтнулись на ее спине и разбежались по бокам, когда она нагнулась и приложила револьвер к его лбу. В этот миг он проснулся, может быть, инстинктивно… Но, не разобрав со сна, что происходит, еще весь во власти приятного сновидения, он улыбнулся ей и, потягиваясь, нежно сказал, словно жене своей:

— Зося!

И даже не услышал звука выстрела…

В коридоре тотчас послышался тревожный топот ног. Кричали. Орали. Кулаками стучали в дверь.

Зося торопливо подняла посиневшую руку Владимира Петровича, и поцеловав ее, сказала:

— Мы сейчас увидимся, милый мой!

И пока стучали, пока трещала дверь от навалившихся на нее людей, она подошла к окну, раскрыла его. На нее пахнула прохлада апреля. Бледно горели звезды на небе. Едва слышно шумела улица…

Зося прощально кивнула кому-то головой, легла животом на окно, и вложила дуло револьверика себе в рот. И тотчас строго опустились ее руки, и как бы в мольбе повисли над улицей.

На спине слабо затрепетали толстые косы.