Онлайн чтение книги Рассказы - 1
IV

Былъ зимній вечеръ. Небо было покрыто тучами. Было пасмурно, но не холодно. Луна и испанецъ шли медленнымъ шагомъ по дорог, ведущей къ Punta de Europa, къ крайнему пункту гибралтарскаго полуострова.

Они оставили позади себя Аламеду и берега Арсенала, пройдя между тнистыми садами и красноватыми виллами, населенными морскими и сухопутными офицерами, огромными госпиталями, похожими на цлое мстечко и казармами, напоминавшими монастыри, съ многочисленными галлереями, гд бгали кучи дтей или мыли блье и посуду солдатскія женщины, эти смлыя скиталицы по свту, сегодня находившіяся при гарнизон въ Индіи, а завтра въ Канад.

Облачное небо скрывало берегъ Африки, такъ что проливъ имлъ видъ безграничнаго моря. Напротивъ влюбленной парочки простирались темныя воды бухты и въ сумеркахъ слабо вырисовывались черныя очертанія мыса Тарифа, словно сказочный носорогъ, на морд котораго вмсто рога поднимался маякъ.

Сквозь сроватыя тучи проникалъ робкій лучъ солнца, треугольникъ тусклаго свта, похожій на излученіе волшебнаго фонаря, рисовавшій на темной поверхности моря большое блдно-золотое пятно. Въ середин этого круга блднаго свта скользилъ, какъ умирающій лебедь, блый мазокъ парусмой лодки.

Оба молодыхъ человка едва отдавали себ отчетъ въ томъ, что ихъ окружало.

Они шли погруженные въ свой эгоизмъ влюбленныхъ. Вся ихъ жизнь сосредоточивалась во взгляд или легкомъ касаніи тлъ, которыя на ходу встрчались. Изъ всей жизни природы для нихъ существовалъ только гаснущій вечерній свтъ, позволявшій имъ видть другъ друга, и тепловатый втеръ, шептавшійся въ кактусахъ и пальмахъ, казалось, служившій музыкальнымъ аккомпаниментомъ къ ихъ словамъ.

Въ правомъ ух звенлъ шумъ далекаго рева:- то море билось о скалы. Съ лвой стороны слышался, словно тихая пастушья свирль, шопотъ сосенъ, нарушаемый время отъ времени грохотомъ повозокъ, двигавшихся по горнымъ дорогамъ въ сопровожденіи роты солдатъ съ засученными рукавами и въ рубашкахъ.

Оба молодыхъ человка глядли другъ на друга съ нжностью, улыбались автоматично, какъ улыбаются влюбленные, и всетаки были исполнены грусти, той сладкой грусти, которая таитъ въ себ особое сладострастное чувство. Co свойственной ея рас положительностью Луна глядла въ будущее, между тмъ какъ Агирре довольствовался настоящимъ моментомъ, не думая о томъ, чмъ кончится эта любовь.

Къ чему разстраивать себя воображаемыми препятствіями!

— Я не похожъ на тебя, Луна! Я врю въ нашу судьбу. Мы женимся, объздимъ весь свтъ. He безпокойся! Вспомни, какъ я познакомился съ тобой. Былъ праздникъ Кущей. Ты ла, стоя, какъ цыгане, скитающіеся по свту и посл послдняго глотка возобновляющіе свой путь. Ты принадлежишь къ народу, который велъ бродячій образъ жизни и теперь еще скитается по земл. Я прибылъ вовремя. Мы удемъ вмст. По своей профессіи я самъ бродяга. Всегда мы будемъ вмст. Во всхъ странахъ, каковы бы он ни были, мы можемъ быть счастливы. И съ собой мы увеземъ, горячо любя другъ друга, весну и радость жизни.

Очарованная его страстными словами, Луна тмъ не мене сдлала печальное лицо.

— Дитя! — пробормотала она съ андалузскимъ акцентомъ. — Сколько сладкой лжи! Но вдь это всетаки ложь! Какъ можемъ мы обвнчаться? Какъ все это устроится? Или ты примешь мою вру?

Агирре остановился отъ удивленія и изумленными глазами посмотрлъ на Луну.

— Бога ради! Чтобы я сталъ евреемъ!

Онъ не былъ образцомъ врующаго. Жизнь оиъ провелъ, не придавая особеннаго значенія религіи. Онъ зналъ, что на свт существуютъ разныя вры, но въ его глазахъ католики были, безъ сомннія, лучшими людьми. Къ тому же его могущественный дядя, подъ страхомъ гибели карьеры, совтовалъ ему не смяться надъ подобными темами.

— Нѣтъ! Я не вижу въ этомъ необходимости. Но должно же быть средство выйти изъ этого затруднительнаго положенія. Я еще не знаю, какое, но, несомнѣнно, оно должно существовать. Въ Парижѣ я зналъ очень видныхъ людей, женатыхъ на женщинахъ твоего народа. He можетъ быть, чтобы этого нельзя было устроить. Я убѣжденъ, все устроится. Да, вотъ идея! Завтра утромъ, если хочешь, я пойду къ великому раввину, «духовному вождю», какъ ты выражаешься. Онъ, кажется, добрый господинъ. Я видѣлъ его нѣсколько разъ на улицѣ. Кладезь премудрости, какъ утверждаютъ твои. Жаль, что онъ такой грязный и пахнетъ прогорклой святостью. He дѣлай такого лица! Впрочемъ это пустяки. Нужно только немного щелока, и все обойдется. Ну, не сердись. Этотъ добрый сеньоръ мнѣ очень симпатиченъ, съ его козлиной бѣлой бородкой и слабенькимъ голоскомъ, точно доносящимся изъ другого міра. Повторяю, я пойду къ нему и поговорю съ нимъ: «Сеньоръ раввинъ! — скажу я ему. — Я и Луна, мы любимъ другъ друга и хотимъ жениться, не такъ какъ женятся евреи, по договору и съ правомъ потомъ раскаяться, а на всю жизнь, во вѣки вѣковъ. Соедините насъ узами съ головы до пятъ. Никто ни на небѣ ни на землѣ не сможетъ насъ разъединить. Я не могу измѣнить своей религіи, ибо это было бы низостью, но клянусь вамъ, что при всей моей приверженности къ христіанству Луна будетъ пользоваться большимъ вниманіемъ, лаской и любовью, чѣмъ если я былъ бы Мафусаиломъ, царемъ Давидомъ, пророкомъ Аввакумомъ или кѣмъ-нибудь другимъ изъ тѣхъ х_в_а_с_т_у_н_о_в_ъ, о которыхъ говорится въ Священномъ Писаніи».

— Молчи, несчастныйі — прервала его еврейка съ суеврнымъ страхомъ, закрывая ему одной рукой ротъ, чтобы помшать дальше говорить. — Замкни свои уста, гршникъ!

— Хорошо, я замолчу, но я убжденъ, что какъ-нибудь это устроится. Или ты думаешь, что кто-нибудь сможетъ насъ разъединить посл такой искренней, такой долгой любви!

— Такой долгой любви! — повторила Луна, какъ эхо, вкладывая въ эти слова серьезное выраженіе.

Замолчавъ, Агирре, казалось, былъ поглощенъ очень трудными вычисленіями.

— По меньшей мр мсяцъ прошелъ! — сказалъ онъ наконецъ, какъ бы удивляясь, сколько съ тхъ поръ прошло времени.

— Мсяцъ, нтъ! — возразила Луна. — Гораздо, гораздо больше!

Онъ снова погрузился въ размышленія.

— Врно. Больше мсяца. Вмст съ сегодняшнимъ тридцать восемь дней. И мы видимся каждый день. И съ каждымъ днемъ любимъ другъ друга все больше!

Оба шли молча, опустивъ головы, какъ будто поглощенные мыслью объ огромной продолжительности ихъ любви. Тридцать восемь дней!

Агирре вспомнилъ полученное вчера вечеромъ отъ дяди письмо, исполненное удивленія и негодованія. Уже два мсяда онъ находится въ Гибралтар и не думаетъ отплыть! Что это у него за болзнь? Если онъ не желаетъ занять свое мсто, пусть возвращается въ Мадридъ. И невозможность настоящаго положенія, необходимость расторгнуть узы этой любви, постепенно овладвшей имъ, вдругь представились ему со всей ихъ настоятельностью и тяжестью.

Луна продолжала итти, склонивъ голову и шевеля пальцами одной руки, словно считая.

— Да, врно! Тридцать восемь дней. Боже. мой! Какъ могъ ты такъ долго меня любить. Меня! Старуху!

И такъ какъ Агирре посмотрлъ на нее съ удивленіемъ, она меланхолически прибавила:

— Ты же знаешь… Я не скрываю отъ тебя… Мн двадцать два года. Многія двушки моего народа выходятъ замужъ четырнадцати лтъ!

Ея грусть была искренна. To была грусть восточной женщины, привыкшей видть молодость только въ половой зрлости, немедленно же находящей удовлетвореніе.

— Часто я не могу понять, какъ ты можешь меня любить. Я такъ горжусь тобой! Моикузины, чтобы позлить меня, стараются отыскать у тебя недостатки и не могутъ. He могутъ! Недавно ты проходилъ мимо моего дома, когда я стояла за ставнями съ Миріамъ, которая была моей кормилицей, съ еврейкой изъ Марокко, изъ тхъ, что носятъ платокъ на ше и халатъ. «Посмотри, Миріамъ, — говорю я ей — какой красавецъ идетъ изъ нашихъ». — А Миріамъ покачала толовой. — «Еврей! Нтъ, ты говоришь не правду. Онъ идетъ выпрямившись, ступаетъ по земл твердой ногой, а наши ходятъ робко, согнувъ ноги, какъ будто хотятъ стать на колни. У него зубы, какъ у волка, а глаза, какъ кинжалы. Онъ не склоняетъ внизъ ни головы, ни взора!». Да, таковъ ты. Миріамъ н ошиблась. Ты не похожъ на мужчинъ моей крови. Не то, чтобы они не были мужественны. Среди нихъ есть сильные, какъ Маккавеи. Массена, одинъ изъ генераловъ Наполеона, былъ еврей. Но преобладающимъ въ нихъ чувствомъ, подавляющимъ въ нихъ гнвъ, является все же смиреніе, покорность. Насъ такъ много преслдовали! Вы росли совсмъ въ другихъ условіяхъ.

Потомъ двушка, казалось, раскаялась въ своихъ словахъ. Она плохая еврейка. Она едва вритъ въ свою религію и въ свой народъ. A синагогу она посщаетъ только въ дни ч_е_р_н_а_г_о п_о_с_т_а и другіе большіе праздники, когда неудобно не итти.

— Мн кажется, что я тебя давнымъ давно ждала. Теперь я убждена, что знала тебя еще прежде, чмъ увидала. Когда я встртила тебя впервые въ день Кущей, я почувствовала, что въ моей жизни наступаетъ важный и ршающій переломъ. Когда я узнала, кто ты, я сдлалась твоей рабыней и съ тревогой ожидала твоего перваго слова.

Ахъ Испанія!

Луна походила въ этомъ отношеніи на старика Абоабъ. Мысль ея неоднократно уносилась къ прекрасной стран ея предковъ, окутанной дымкой таинственности. Иногда она думала о ней съ ненавистью, какъ можно ненавидть любимаго человка, за ея предательство и жестокости, не переставая ее любить. Иногда напротивъ она вспоминала съ восторгомъ слышанныя ею отъ бабушки сказки, псни, которыми та ее въ дтств баюкала, легенды старой Кастильи, страны сокровищъ, чаръ и любви, которую можно сравнить только разв съ Багдадомъ арабовъ, съ чудеснымъ городомъ «тысячи и одной ночи». Въ праздничные дни, когда евреи запирались въ своихъ домахъ въ тсномъ семейномъ кругу, старая Абоабъ или кормилица Миріамъ развлекали ее часто старинными романсами въ дух Древней Кастильи, которые передавались изъ поколнія въ поколніе, исторіями любви между гордыми христіанами-рыцарями и похожими на святыхъ красавицъ Писанія, прекрасными еврейками съ блымъ цвтомъ лица, широко раскрытыми глазами и длинными эбеновыми косами.

Въ ея памяти звучали разрозненные отрывки этихъ старыхъ исторій, приводившихъ въ трепетъ ея мечтательное дтское сердечко. Она хотла быть Тамарой. Цлые годы она ждала красавца-юношу, смлаго и сильнаго, какъ Іуда Маккавей, еврейскій Сидъ, левъ изъ колна Іуды, левъ среди львовъ, и мечты ея осуществились — въ назначенный часъ явился ея герой. Онъ пришелъ изъ таинственной страны, какъ конквистадоръ, съ гордо поднятой головой и глазами, какъ кинжалы, выражаясь словами Мирьямы. Какъ она гордилась! И инстинктивно, словно боясь, что видніе исчезнетъ, она взяла Агирре подъ руку и оперлась на нее съ кроткой нжностью.

Они дошли до Punta de Europa до врзывавшагося въ море маяка на мысу.

На площадк, окруженной военными зданіями, группа блокурыхъ парней съ раскраснвшимися лицами, въ панталонахъ хаки, поддержанныхъ кожаными подтяжками, съ засученными рукавами размахивали руками и ногами вокругъ огромнаго мячика. To были солдаты. Они на мгновенье прервали игру, чтобы пропустить парочку. Никто изъ этихъ молодыхъ людей, сильныхъ и цломудренныхъ, совершенно равнодушныхъ къ половой жизни благодаря физическимъ упражненіямъ и культу мускульной силы, не бросилъ на Луну ни единаго взгляда.

Обогнувъ мысъ, они продолжали свою прогулку по незаселенному восточному склону горы, о которую разбивались бури и бшеный восточный втеръ. На этой сторон не было укрпленій, кром тхъ, что были на вершин, почти скрытыхъ облаками, которыя шли съ моря, натыкались на гигантскую преграду скалъ и взбирались къ вершинамъ, словно атакуя ихъ.

Дорога, высченная въ твердой скал, змилась между дикими садами съ богатой, чисто африканской растительностью.

Фиговыя деревья простирали похожія на зеленыя стны, тснящіеся ряды лопатокъ, полныхъ колючекъ. Питы раскрывались какъ букетъ штыковъ, черноватыхъ или розовыхъ, цвта лососины. Старыя агавы поднимали къ небу свои побги, прямыя какъ мачты, кончавшіяся выступавшими впередъ сучьями, придававшими имъ видъ канделябровъ или телеграфныхъ столбовъ.

Посреди этой дикой растительности одиноко высилась лтняя резиденція губернатора крпости. А дальше начиналось безлюдіе, безмолвіе, нарушаемое только ревомъ моря, вливавшагося въ невидимыя пещеры.

Вдругъ влюбленные увидли, какъ на значительномъ разстояніи отъ нихъ задвигалась покрывавшая склоны растительность. Покатились камни, словно кто-то отбрасывалъ ихъ ногой, склонялись дикія растенія подъ натискомъ чьего-то бгства, раздавались пронзительные взвизги точно крики истязуемаго ребенка. Сосредоточивъ свое вниманіе, Агирре различилъ какія-то срыя фигуры, прыгавшія между темной зеленью.

— Это обезьяны Горы! — спокойно произнесла Луна, часто видвшая ихъ.

Въ конц дороги поднималась знаменитая Пещера, названная по имени этихъ животныхъ. Агирре различалъ ихъ теперь ясно. Они походили на двигавшіяся связки длинныхъ волосъ, катившихся со скалы на скалу. Подъ ихъ ногами скатывались оторвавшіеся камни и, обращаясь въ бгство, они показывали выпуклыя красныя заднія части подъ торчавшими вверхъ хвостами.

Прежде чмъ достигнуть Пещеры обезьянъ, влюбленнымъ пришлось остановиться.

Дорога кончалась у нихъ на виду немного дальше выступомъ Горы, недостижимымъ и острымъ. По ту сторону препятствія находилась невидимая бухта де лосъ Каталанесъ съ рыбачьей деревушкой, единственнымъ мстечкомъ, зависвшимъ отъ Гибралтара. Среди окружавшаго ее безлюдія Гора имла диковеличественный видъ.

Кругомъ ни души.

Силы природы свободно разыгрывались здсь во всей своей мощи. Съ дороги въ нсколькихъ метрахъ глубины виднлось море. Пароходы и барки, уменьшенные разстояніемъ, казались черными наскомыми съ султаномъ изъ дыма или блыми бабочками съ вверхъ поднятыми крыльями. Волны были единственными легкими складками на безбрежной голубой равнин.

Агирре пожелалъ спуститься, чтобы вблизи взглянуть на гигантскую стну, созданную морскимъ прибоемъ. Каменистая крутая дорожка спускалась прямой линіей къ площадк, высченной въ скалахъ, съ кускомъ разрушенной стны, полукруглой сторожкой и нсколькими домиками съ сорванными крышами. Это были остатки старыхъ укрпленій, быть можетъ той эпохи, когда испанцы пытались снова завоевать крпость.

Когда Луна неврнымъ шагомъ спускалась, опираясь на руку жениха и съ каждымъ шагомъ заставляя скатываться камни, вдругъ оглушительное — р-а-а-ахъ — нарушило шумное безмолвіе моря, словно сразу порывисто раскрываются сотни веровъ. Впродолженіи одной секунды все исчезло изъ ея глазъ:- голубая вода, бурыя скалы, и пна, покрывавшая подводные камни подвижнымъ бловато-срымъ покровомъ, разстилавшимся у ея ногъ. To поднялись сотни чаекъ, обезпокоенныя въ своемъ убжищ, чайки старыя и огромныя, толстыя, какъ курицы, и молодыя, блыя и граціозныя, какъ голуби. Он удалялись съ тревожными криками и когда эта туча трепетавшихъ крыльевъ и перьевъ разсилась, во всемъ своемъ величіи предсталъ мысъ и глубоко внизу лежавшія воды, бившія въ него съ безпрестаннымъ волненіемъ.

Стоило только поднять голову, вскинуть глаза, чтобы увидть во всей ея высот эту естественную стну, прямую, срую, безъ всякихъ слдовъ человческихъ, кром едва видимаго на вершин флагштока, похожую на дтскую игрушку. На всей обширной поверхности этой гигантской Горы не было никакихъ другихъ выдававшихся впередъ частей, кром нсколькихъ темнозеленыхъ шишекъ, — то были кустарники, висвшіе со скалы.

Внизу волны уходили и снова набгали, словно голубые быки, которые отступаютъ, чтобы напасть съ еще большей силой. Свидтельствомъ этихъ продолжавшихся вка нападеній служили арки, образовавшіяся въ скал, отверстія пещеръ, врата ужаса и тайнъ, въ которыя вода врывалась съ оглушительнымъ ревомъ.

Развалины этихъ брешей, остатки вкового штурма, оторванныя и нагроможденныя бурями камни образовывали цпь скалъ, между зубьями которыхъ море расчесывало шолковую пну или въ бурные дни бурлило оловяннаго цвта брызгами.

Молодые люди сидли среди старинныхъ укрпленій. У ногъ ихъ разстилалась безбрежная лазурь моря, а передъ ними возвышалась казавшаяся безконечной стна, скрывавшая значительную часть горизонта.

Быть можетъ по ту сторону, Горы еще сверкало золото солнечнаго заката. Здсь же незамтно уже спускался ночной полумракъ. Оба сидли молча, подавленные безмолвіемъ окружающей природы, соединенные другъ съ другомъ чувствомъ страха, пораженные сознаніемъ своего ничтожества среди этого подавляющаго величія, словно два египетскихъ муравья подъ снью Большой Пирамиды.

Агирре чувствовалъ необходимость сказать что-нибудь. Голосъ его принялъ торжественное выраженіе, какъ будто въ этомъ мст, насыщенномъ величіемъ природы, иначе нельзя было говорить.

— Я люблю тебя! — произнесъ онъ съ непослдовательностью человка, который сразу отъ долгихъ размышленій переходитъ къ словамъ. — Я люблю тебя. Ты принадлежишь и вмст не принадлежишь къ моему народу. Ты говоришь на моемъ язык и однако въ теб течетъ другая кровь. Ты граціозна и красива, какъ испанка, но въ теб есть нчто большее, нчто экзотическое, что говоритъ мн о далекихъ странахъ, о поэтическихъ вещахъ, о неизвстныхъ ароматахъ, которые я слышу каждый разъ, когда подхожу къ теб. А ты, Луна, за что ты любишь меня?

— Я люблю тебя, — отвтила она посл продолжительной паузы голосомъ серьезнымъ и взволнованнымъ, мягкимъ сопрано. — Я люблю тебя, потому что ты немного похожъ на еврея и однако разнишься отъ него, какъ господинъ отъ слуги. Я люблю тебя — не знаю, за что. Во мн живетъ душа древнихъ евреекъ пустыни, отправлявшихся къ колодцу оазиса съ распущенными волосами и съ кувшиномъ на голов. Приходилъ съ своимъ верблюдомъ красавецъ чужестранецъ и просилъ дать напиться. Она глядла на него взглядомъ серьезнымь и глубокимъ и, давая ему своими блыми руками пить, отдавала ему вмст съ тмъ свое сердце, всю свою душу и слдовала за нимъ, какъ рабыня. Твои убивали и грабили моихъ. Впродолженіи цлыхъ вковъ мои предки оплакивали въ чужихъ странахъ потерю новаго Сіона, страны прекрасной, гнзда утшенія. Я должна была бы ненавидть тебя, а я люблю тебя, мой чужестранецъ. Я твоя и послдую за тобой, куда бы ты ни пошелъ.

Сгущалась голубая тнь, падавшая отъ мыса.

Почти уже наступила ночь.

Чайки съ крикомъ возвращались въ свои убжища въ скал. Mope исчезало подъ тонкимъ слоемъ тумана. Вдали, въ еще свтломъ надъ проливомъ неб горлъ, какъ алмазъ, свтъ маяка. Сладкая сонливость исходила, казалось, отъ угасавшаго дня и пропитывала всю природу.

Оба человческихъ атома, затерянные въ этой безбрежности, чувствовали, какъ въ нихъ пробуждается тотъ же трепетъ, что и кругомъ, и забыли обо всемъ, что недавно еще составляло ихъ жизнь. Они не думали о город, по ту сторону горы, о человчеств, ничтожной частицей котораго они были.

Они были совершенно одни и, глядя другъ на друга, сливались во едино. Такъ соединиться бы навкъ! Въ полумрак раздался шорохъ, точно трескъ ломающихся сухихъ сучьевъ.

Вдругъ въ неб сверкнула красная молнія, мгновенная и быстролетная, какъ взмахъ крыльевъ огненной птицы. Потомъ гора задрожала, и на сухой раскатъ грома отвтило море своимъ эхо.

Вечерній выстрлъ!

Какъ кстати!

Оба содрогнулись, словно просыпаясь отъ сна.

Луна бросилась наверхъ по тропинк, ища дорогу, и не слушая Агирре.

Она стремглавъ бжала. Она запоздаетъ домой! Сюда они никогда больше не вернутся.

Здсь было опасно.