Онлайн чтение книги Разрыв в результате расстройства Decoration Disorder Disconnection
1 - 3

HandS.(L)

Что бы я ни делала, ничего не удавалось.

А ведь девочка без изъянов, если судить по отметкам. Лучшая ученица, если судить со стороны.

Все вокруг постоянно боялись меня до такой степени, что желали мне смерти. Я знаю почему. Потому что момент окончания любых дел для меня был не таким, как у остальных детей.

От простого похода за покупками до разговоров с родителями. От школьных дел до забот о здоровье. Я была не в силах остановиться, если дело не двигалось к лучшему результату, о котором могла на тот момент подумать. И каждый раз родители разочаровывались во мне, но успехи все-таки были, и они говорили, какая я молодчина. На этом все и кончалось.

Восстановление, разумеется, прошло успешно и провалилось.

Добиваясь результатов своими методами, я одновременно заставляла многих страдать. Просто меня никто не винит, потому что плюсы перевешивают. Когда-нибудь это отношение перевернется.

Но я не знала других методов. Папа ругал меня: «Ничего не делай». Я была странной до мозга костей. Мама призналась, что я как соринка в глазу. Я никак не могла себя исправить.

Лишенная выхода, я унывала и даже не могла выйти на улицу. Я уже даже ложку держала страшно.

Но однажды мама научила меня — если я боюсь своих действий, пусть я повторяю в точности чьи-то еще, и у меня все получится.

***

И вот…

В конечном счете, я не знала, как остановить себя.

0/Hand (L)

— Исидзуэ Арика-сан, мои поздравления. По результатам исследований вы признаны латентным. Ваш курс лечения как носителя агонистического синдрома завершен. Приятно было иметь с вами дело эти полгода.

Через полгода после клиники, в июле 2003-го.

ЭКГ, пульс, АД, а также церебральная плева внутренностного нерва и прочие потроха были оценены и зачтены; моя невиновность — доказана. И только Мато-сан, сверлящая меня глазами с той стороны стеклянной двери, была недовольна.

— Спасибо большое. Теперь можно с чистым сердцем выписываться?

— Нет, Исидзуэ-сан, поскольку вас поранил синдроматик, мы переходим к следующим процедурам. Таким образом, мы будем обследовать вас так же, как и раньше, но переведем в обычную палату...

Похоже, «раз не одержимый — выпишем» здесь не работает. Злое Томато удовлетворенно кивает. Я долго терпел, я умею, но еще лучше Мато-сан умеет давить, и вот — последняя преграда.

Что за человечище, мало она надо мной издевалась?

— Подробности доктор Мато должна была разъяснить. В общем, теперь расписание вот такое… Ваш случай, Исидзуэ-сан, для нас внове, и мы хотели бы подойти к процедурам с несколько большим вниманием.

Среди персонала корпуса A много сравнительно настоящих врачей. Этот, довольно дружелюбный, подставил документы, напоминающие контракт.

— А, вот здесь расписаться, да...

…С авторучкой в руке я обмираю от нового расписания. Так, половину дня занял обход кабинетов врачей сверху вниз корпуса A. Вторую половину — так, болтай с другими пациентами, держи себя в форме, а напоследок — сеанс романтического психологического высококлассного закончившегося сегодня, казалось бы, осмотра с самой доктором Томой!

— Пардон, вопрос. Что это за долг службы данной клинике в основном абзаце?

В клиниках разве не мне, пациенту, служат?

— Э, дело в том, что вы хоть и пострадавший ментально, но здоровый мужчина, так? Потому, как часть реабилитации для будущего возвращения в общество, полезен и такой метод лечения.

Ну-ну. Живи в одной палате с предписанными клиникой пациентами, болтай с ними, носись с ними, из шкуры вон лезь, при этом реабилитируйся. Получается так. Шут с моей безопасностью — главное, для них это должно дать незамедлительные результаты. А то и мне нет смысла рисковать жизнью.

— У меня есть право отказываться в отдельных случаях?

— Ну... Вообще, доктор Тома сказала передать, что это не волонтерство, а система.

Жалко человека, совсем запутался. Между прочим, больше всего происшествий со смертельным исходом в этой изолированной клинике было не от остановки жизнедеятельности при операциях, а при вызванных неловким общением между пациентами вспышках агрессии.

— Вас понял. Кстати, доктор. Я просто уточню — эта служба, она добровольная, да?

— Да, в широком смысле. Хотя верность или дзюнси* тоже подходят.

Ясно. Видимо, до выписки еще далеко.

Выйти живым не позволят убеждения Мато-сан, а мертвым — можно хоть завтра, с вероятностью 50/50. То есть — оставь надежду...

Помедитировав, я вышел из кабинета и встретил ожидавшую меня Мато-сан. Она была без белого халата — видимо, сейчас уходит.

— Сёдзай. Сразу скажу — ничего добровольного.

— Утечка данных приватной беседы! Ладно, ладно, понятное дело, принудительно.

— Ага. Пока у тебя есть роль, обхожусь с тобой как с человеком. Ну, с головой-то в работу можешь не бросаться. Просто ты такой балбес, что без дела на минах плясать начнешь. Ну давай, до следующей недели, — прощается Злое Томато.

Так и запишем — «берегись, на той неделе ждет отчаяние». Тем не менее, я получил хотя бы свободу гулять по корпусу, поэтому в первую очередь потопал в исповедальню Айболита. Доктор Айболит, он же Доктор Роман, он же попросту Кинуи, — всегда на стороне пациентов, которых что-то тяготит.

— Ничего такого отчаянного нет. Я считаю, вполне стоит надеяться. В вашем случае, Арика-кун, ваша сестра направлена в D, поэтому клиника не может просто отписаться, что-де проблем нет, даже если вы латентный. Ведь и это решение уложили всего в полгода только благодаря тому, что доктор Тома прилагала все усилия.

— Ну, это да. Цитируя Мато-сан: «тебе хорошо — хоть до полусмерти загоняй, за ночь все забудешь», так что все верно.

Тут уж надо думать, она весело прилагала усилия во все стороны.

Медэксперт Тома Мато, прозвище — Мато-сан. Когда моя одержимая сестра взбесилась, она повязала ее до того, как всему вокруг стало плохо. Спасла мне жизнь.

Позднее выяснилось, что она — медэксперт-инспектор полиции, элита общественной безопасности, командированная инспектировать А-синдроматиков. Женщина работящая, часто появляется в клинике и исследует пациентов, а то и притаскивает новых.

— Ах да... Арика-кун, ваша память не удерживает дневных событий спустя ночь, да? Скажите точнее, с какого и до какого часа она теряется?

— Утром, как ни странно, зависит от настроения. Ну, если усреднить, память за время с полдевятого утра до шести вечера у меня пропадает. И еще без учета времени все вылетает, когда сядет солнце.

И наоборот, события с вечера до утра я могу запомнить. Поэтому важно это знать, а там уж как-нибудь можно прожить. Записать все важное, что случилось при свете дня, а за ночь заучить записи, и все. Только пишу-то я текстом, поэтому вся информация, которая зависит от изображений, допускает погрешности в деталях.

— Какая незадача. С одной стороны, все расстройства выпадают, но жить можно без проблем. То-то доктор Тома не хочет вас выпускать. Тома, вы хотели излечить травму памяти Арики-куна, верно?

— Да ну-у. Я просто устала с этими пытками.

— Вот в это не поверю. Арика-кун, как считаете, она устала с пытками?

Предостережение улыбкой… и я узнал неприятную правду.

— Понятно, я был дурак. Кстати, Док. У меня с завтра появляется свободное время, чем можно руки занять?

— Почитать… нет, чтение не для вас. Смысла нет читать днем, забудете. Если уж читать, то ночью.

— Угу. Хотя в чем-то это офигенное счастье.

— Тогда, может, порисуете? На холсте-то все будет оставаться. И когда возобновите рисование, не так трудно будет.

— Ну, тоже верно. А рисовать — вообще занятно?

— Чем серьезнее относишься, тем больше головной боли. Но, Арика-кун, вы разве в детстве не рисовали ничего?

Айболит приносит покрытые пылью рисовальные принадлежности.

Ну да. Я помню, малевал когда-то каракули. Не для того, чтобы кто-то меня похвалил, не для того, чтобы кому-то показать, просто игрался с кисточкой. Когда изначально нет никакой цели, можно избежать неприятных воспоминаний?

В комнате ожидания корпуса B — ателье, шахматы. Единственное приличное место в клинике с видом на внутренний сад. И вот я шлепал кисточкой туда-сюда, когда со мной заговорила забавная личность.

— Виноват, можно, я рядом пристроюсь?

— Гм?

Личность представилась как Хисаори Синъя, хлопнулась на пол задом и придирчиво осмотрела меня. Как мелкая зверушка, которая впервые встретила человека. Блестящими глазами он с огромным интересом следил за каждым моим движением.

Полная адских миазмов, она, тем не менее, не имела злых намерений, поэтому я начал общаться с ней в расслабленной, тягучей манере.

— Возможно ли одной рукой так ловко управляться?

— Другой-то нет, так что стараемся помаленьку.

Я похихикал, и Хисаори, весело, тоже — «кхи-хи-хи». Так Хисаори оказался довольно заурядным персонажем, болтал ни о чем и стал моим другом.

Мне четко запомнилось, ну, как ему понравилась моя рука. У меня нет левой, поэтому осталась правая. И вот этой единственной правой рукой он любовался — наверное, потому, что...

***

— Привет, Исидзуэ-сан. Сегодня сеги?

Прошло полгода, и вот — две тысячи четвертый, начало.

Вляпавшись в скучную проблему, которая приключилась в клинике, я задержался с выпиской до лета. Тут передо мной появляется незнакомый пациент.

— Ты в порядке? Это я, Хисаори.

Хисаори?.. А, и правда, приметы человека передо мной, если припомнить записи, совпадают с приметами Хисаори Синъи. Я встречал его только днем, и образ в памяти не отложился.

Я проверил, что он — это он, так, в текстовой форме описал телесные особенности. Длина волос, рост и сложение, пол... Запоздал с опознанием я потому, что Хисаори, стоявший передо мной, претерпел решительное изменение, приобрел новую примету.

— Ну, и что с тобой? Упал?

— А-а, это? После операции. Там давно было все плохо, просто сказал, чтоб ампутировали.

Такой же однорукий пациент, как я. С этого дня Хисаори лишается правой руки.

Мы немного поболтали. Зазвучала музыка, личное время кончилось, Хисаори прощается и уходит.

— О-о. Привет, Арика-кун.

В этот момент со мной поздоровался удачно проходивший мимо Доктор Айболит. Хороший мужик, в том смысле, что можешь спросить что угодно, он ответит.

— Слушай, Док. Хисаори уже что, выписывают?

— Да. Как и вы, Арика-кун, Хисаори по службе на хорошем счету, поэтому выписка переносится на полгода раньше. Да и в этом месяце надо было кого-то одного выписать. Если бы вы хорошо себя вели, сейчас выписали бы вас.

— Ха-ха-ха. Да, Мато-сан рвала и метала. И, похоже, завтра мне опять в изолятор… Лучше вот что скажи. Какие у Хисаори-сан вообще симптомы? Человек вроде в корпусе C, но я вообще ничего такого за ним не замечал.

— Новообразование у Хисаори-сан редкое. Внешность меняется, но в то же время со стороны симптомы нельзя определить. Поняли, о чем я?

Поднимаю руки — я пас. Видно, но нельзя определить — что за загадки муторные? Но вообще, если честно, мне не были интересны симптомы Хисаори.

— Выражение лица. Внутри лица Хисаори-сан нервные клетки, мышцы, волокна становятся совершенно новыми. Хисаори-сан по собственной воле, по воображаемому образу может менять свое выражение лица.

— Чего? Это же обычное дело. Скажем, рассердишься — лицо становится злым.

— Ну, да… Когда сердишься, не улыбнешься. Однако Хисаори-сан — нечто особенное. Когда сердится, выражение лица становится печальным. И вашу манеру выглядеть безжизненно может в точности отразить.

— Хм-м... Экое странное новообразование. Но так можно и не лечить, а сразу выписать. Никакой опасности в этом нет.

— Это как сказать. Для отдельного живого существа это невеликая сила, но в обществе — зрелый талант, не находите? Хотя здесь нелегко подобрать аналогию.

Наверное, речь о том, что фальшивая улыбка, которая не выглядит фальшивой, — страшное дело. Может, Айболит снаружи встречался с какими-нибудь свадебными кидалами?

— Ну ладно, оставим в покое новообразования. Что толкнуло ее стать одержимым?

Спрашиваю сразу суть дела. Именно это мне интересно, и как бы Хисаори ни казался нормальным, но раз очутился здесь — значит, однажды все-таки сломался.

— Скажем, аномальной степени зависимость. Хисаори-сан не может иметь ясной цели по жизни. Практически разучилась оценивать себя объективно — так яснее? Не повторяя чьих-то движений, она даже ходить не может.

— Хм-м... А это, ну, вообще по адресу пациент? Ей же перед нашим чистилищем в психушку надо было.

— Нет-нет, проблема, конечно, имеется, но это вовсе не значит, что она становится самим человеком, которого повторяет. В конечном-то счете она — Хисаори Макина — всего лишь принимает во внимание чужую жизнь, чтобы все получалось.

— И потом, Арика-кун. В упомянутом вами лечебном учреждении числится ее младший брат, Хисаори Синъя...

HandS/

Начало две тысячи четвертого года.

Через три года после принудительного помещения в психиатрическую больницу, вылечившись путем 2,5-летнего психиатрического вмешательства, помещенный в юношескую клинику общего профиля Хисаори Синъя в возрасте 19 лет был поставлен на учет органов защиты, но признан общественно реабилитированным.

Родственники принять Хисаори Синъю согласились. Примечание — по странному совпадению его старшая сестра, Хисаори Макина, была выписана из клиники им. Ольги примерно в то же время. Родственников, пожелавших ее приютить, не нашлось, и она поселилась в муниципальной организации благополучия города Сикура.

Хисаори Синъя был официально признан как ответственным врачом, так и ответственными инспекторами образцовым пациентом, его ментальное и физическое состояние — наилучшим, а знавший его состояние возбуждения во время первоначального происшествия ответственный доктор аплодировал приложенным им трехлетним усилиям.

Тем не менее, показания даже излечившегося Хисаори Синъи касательно происшествия остаются неясными. На тот момент его позиция была такова, что Хисаори Макина была преступником, а он сам — пострадавшей стороной, но через несколько дней, после того как Хисаори Макина была признана пациентом с синдромом А, он признал свою ошибку, и вот текущая версия.

Далее не он говорил о старшей сестре, Хисаори Макине, но двухлетнее судебное разбирательство объявило дело о семье Хисаори несчастным случаем.

Через полгода после начала диспансерного режима Хисаори Синъя был найден в комнате в индустриальном районе Нодзу мертвым.

Причина смерти — кровопотеря от рваной раны шеи.

С тех пор, как он потерял родителей и столкнул сестру с балкона третьего этажа, прошло три года. О чем он думал и чего страшился, теперь никому не узнать.

Кроме…

Того, кому за полдня до этого, в подземной комнате, он рассказал свою историю.

***

«Я расскажу про свою сестру, послушаете?

Я ни разу не думал о сестре как о человеке. Сейчас-то у меня есть причина, но в раннем детстве это было странно, удивительно. Хоть сестра была так совершенна, была идеалом для меня, почему она была настолько же противна?..»

На этом вопросе он с умиротворенным видом начал повесть.

1

Сестра обертывает, а я вытягиваю.

Эти понятия — у нас в иероглифах имен, и мама говаривала, что мое имя — Синъя — родилось от сестры.

Макина и Синъя. Родители мечтали, что мы станем очень гармоничными сестрой и братом. Мне тоже этого хотелось бы. Но сама сестра была не из тех, кто в состоянии понять такую человечную инерцию.

Семя таланта созревает только тогда, когда окружение правильно его растит. Если бы дать варварам современное оружие, оно бы только ухудшило все; так же и нашей мирной семье не требовался бог. Хисаори Макина, значит, была для дома примерно такой же карой небесной.

«Слушай, Синъя, сестренка ведь иногда хочет побыть одна? Обязательно рассказывай об этом папе или маме. Пока что-то еще можно исправить…»

В детстве каждый раз, когда мы выходили поиграть, мама втайне шептала это мне на ухо. Может, потому что так часто она напоминала, сейчас это у меня вообще в первичной памяти. Я только успел войти в сознательный возраст и просто наклонял голову набок, вообще не понимая, что мама имела в виду. В это время я безоговорочно обожал сестру, и мне было постоянно завидно, что, куда ни пойди, все были к ней ласковы.

И я помню недовольство матерью. Ведь сестру все вокруг так любили, что в округе здоровались с ней. Мол, чего это она смотрит на сестренку как на чужую.

«...Да. Синъя-кун, ты ведь брат Макины-тян».

Ситуация дала ростки изменений, когда я пошел в школу.

Я был во втором классе, и классрук выделил меня только за то, что я был братом Макины. Оказалось, он был у нее классруком в прошлом году. Макина год назад была не самой прилежной девочкой, особого интереса к учебе не питала.

«Ну, тут всего-то и надо, что заучить. Просто игра же, чего я буду упираться.»

В Макине не было ничего детского, но и в учителе — взрослого. Она считала игры и учебу глупостью, на что учитель взял и ответил — тогда заучи все, до этого не пущу в класс. Несколько дней потом Макина не выходила из комнаты. Мы с сестрой до перехода в среднюю школу были в одной комнате, и я хорошо знаю, что происходило. На двухъярусной кровати сверху она днем и ночью, в изоляции от внешнего мира, «заучивала», в точности как сказал учитель.

За каких-то три дня Макина снова оказалась в классе, запомнив все учебники второклассников наизусть. Но это еще не конец, Макина через неделю экстерном перешла на следующий учебный год и, сыпля информацией про авторитет и здравый смысл классрука, наконец остановилась на предметах шестиклассников. Почему? Очень просто — дальнейших пособий младший студент получить не мог.

Учитель сделал две ошибки. Он дал Макине ясную цель; он рассказал ей, что учеба — это заучивание. Повезло, наверное, в том, что вокруг нее были все еще дети-второклассники. Они, как и положено, не понимали, какое безумие творила Макина. Девочка, разбирающаяся со всей учебой за день, — вот и все. Действительно, повезло. Годом позже, и ее голову сравнивали бы с моей.

С тех пор учитель год терпел мучения, заключавшиеся в попытках сделать Макину ученицей. Один раз он даже не смог ее вынести и был вынужден прийти к нам.

«Ваша девочка — крайне одаренная ученица. Ей место не в нашей школе. Я представлю ее в более продвинутое учебное заведение», — и так далее. Если переведем, то он напишет рекомендацию, но школа уж точно не будет морочиться, подыскивая ей другую школу… где-то в таком ключе, и стало ясно, что в школе тоже понимали, какая сестра странная. Просто одаренную ученицу — пожалуйста, но навязывание такого вот, с проблемами в смысле человечности, шила в мешке пойдет под их ответственность. Перевод должен, в конечном счете, произойти только по воле семьи Хисаори. Но папа в такие моменты всегда отвечал одинаково:

— Другая школа значит постоянные поездки куда-то далеко, а у нас таких денег нет. Нашей Макине и так неплохо.

И так лев, моя сестра, продолжил посещение миниобщества котят.

Да… Раз учитель так обжегся на молоке, он и на воду подует. Еще бы он меня не выделил.

К слову, до этого учителя дошел слух, что меня перестали считать за своего в классе, и он тут же ушел из школы. А был хороший человек, приезжал на работу на крутой тачке. В конце машинка у него была плюнь-развалится, ученики хохотали над ним, и он, кажется, захлопнулся от мира в своем доме. После этого, помнится, папа увидел газету, скривился, пробормотал что-то про самоубийство и петлю. Старшеклассники как само собой разумеющееся говорили: «Потому что Макина его невзлюбила».

...Хоть мне не хочется даже думать об этом… кто-то из прихвостней Макины безответственно ляпнул, мол, от врагов надо избавляться.

Только после этого происшествия я понял, почему мама когда-то так говорила. Человек без определенных базовых знаний не поймет подвигов в этой отрасли. Даже инновационный двигатель внутреннего сгорания не привлечет внимания тех, кто считает автомобиль лишь средством передвижения. Таким же образом, чтобы верно осознавать действия Макины, требовался как минимум с ее ноготок интеллекта.

Сейчас можно посмеяться над моим хвастовством, а только и я тоже был лучшим в классе по оценкам и понимал, что превосхожу средний уровень. Ну да, до первого класса старшей школы у меня были лучшие баллы, я был весьма одаренным. Но у меня не было времени ощутить свое превосходство. К счастью ли, к горю ли, не досталось мне такой радости.

Скажем так, я чувствовал себя как бесенок, совсем рядом с которым живет Сатана. Сунешься куда не следует, и точно раздавят и уверенность в себе, и все остальное. Все это я про свою юность, и такова была Хисаори Макина.

Макина поражала взрослых, что бы ей ни поручали. Божье дитя, гений, в Нодзу не было никого, кто о ней не знал. Но глянешь повнимательнее — она все-все делает спустя рукава, но даже так оказывается слишком далеко впереди остальных, поэтому простому человеку и хотелось закрыть на это глаза. Нельзя прямо смотреть на Солнце.

— Сестренка, ты же всерьез не стараешься?

— Не-а. А то я совсем одна останусь.

Перед каникулами я спросил так в сторону второго яруса кровати и получил ответ. Вообще не в тему ответ. Макина саму себя не понимает. Какое еще «совсем одна останусь»? Давно уже совсем одна — и только сама этого не заметила.

***

С каждым новым учебным годом Макины на родителей было неприятней смотреть. Это даже я понимал. Вот они на словах хвалят Макину, а вот на лицах написано: не нужна ты нам, одна морока. Неудивительно. Макина обязательно добивается успеха в одном, но одновременно заставляет терять много другого. Проще всего понять на примере денег. Макина получает самые высокие баллы во всей Сикуре, но зато съела весь семейный бюджет. Уж если она начала учебу, требуемым ею материалам нет предела. Скупает книги направо и налево, одну за другой заучивает, а прочтенное почему-то сжигает. Из-за нее бюджет буквально испаряется. Словно нищий разъезжает на лимузине. Она была предметом родительской гордости и одновременно принуждающей к нищенскому существованию дырой в кармане.

Но со стороны-то Макина являлась непревзойденной примерной ученицей, поэтому папа с мамой не могли ее отругать. Обращаясь с ней как с больной мозолью, они, тем не менее, отчаянно играли в любовь к дочурке. Мерзость. Что родители, унижающиеся перед пятиклассницей, что сестра, которая безоглядно верила их вымученным улыбкам. Она вправду не понимает ничего, что относится к ней самой.

Ни в школе, ни дома не было ничего, что она не могла.

Если говорить в таких терминах, что роль школы — учить учиться, роль мамы — делать работу по дому, а зарабатывать средства — роль папы, то ей уже никто не был нужен. Думаю, она точно делала все сама. Потому что по-другому было тогда, когда она была ребенком. Любой одаренный ребенок остается скованным условностями общества. Мы дружно успокаивали себя, что она — ребенок, и равно боялись того, что с каждым годом она ребенком быть перестает. Она была непотопляема, но у нее не было даже союзников.

И все равно Макина была замечательной старшей сестрой. Сколько ни старался, я не мог за ней угнаться; как ни учился, мои хорошие оценки меркли; это был восхитительный барьер. Словно сложный случай рака, вечно царствующий в моем мозгу.

Ни разу я не думал о Макине как о человеке. Она как бог. Она вселяет восхищение совершенством и трепет перед могуществом. Ведь боги — это где-то так, да?

Но летом, когда Макина была в пятом классе... Моя богиня внезапно сошла с ума.

«Папа, смотри, призрак идет!..»

Среди бела дня Макина зовет папу. Усталый к этому выходному отец не реагирует на ее зов, и я, и мать тоже не спешим к ней.

Потому что вся семья уже устала от Макины.

«Горит. Горит. Черный как сажа, черный как сажа…»

Заинтересованный голос Макины на балконе — спокоен. Может, просто шутит, а может, почудилось. В общем, тон голоса намекает, что не обязательно бежать к ней, такой девичий, милый.

И кстати. Макина говорила таким голосом только в тот момент.

Иногда я терзаюсь — что, если это был вопль изо всех ее сил, когда Макина впервые просила семью о помощи? Ведь как получается — если бы папа тогда сразу вытащил бы Макину с балкона, выручил… Сестра хоть и вечно не туда шла, но никогда не оступалась, а тут…

Макина так и пробыла на балконе до заката, потом мама вернула ее в комнату. На другой же день Макина, как обычно, улыбнулась папе с мамой за завтраком, увидела ответные неловкие фальшивые ухмылки, слегка вскрикнула.

— Хе…

Я тоже невольно усмехнулся. Смешная. Что угодно может, а такое — только-только заметила.

И так Макина стала комедийной героиней.

Осознав, насколько ненавистна всем, она так выкладывалась, будто от этого зависела ее жизнь. Она пыталась вернуться в тот мир, каким он ей виделся раньше. Обычными ее способами делать дела, выпячивающими ее гениальность, она бросалась ко всем — ну же, дружите со мной! Это переходило все границы и было уже трагедией. Макина забегает поиграть именно тогда, когда ты один, безо всяких договоренностей. Впихивает тебе то, что самой нравится, вылавливает и насильно решает твои проблемы. Даже про недостатки и черты характера, о которых сам не знал, она тебе этак очень подробно расскажет. Знакомые побаивались ее все больше и больше, но Макина вовсе не возражала и продолжала носиться сломя голову.

Ходила показать себя хорошей девочкой перед соседями. Подлизывалась не только к ровесникам, но даже к их родителям. Макина продолжала все это в масштабах школьного потока, в масштабах своего квартала. Раз решив, она не знала других способов… И добивалась вообще противоположного. Как танцующая кукла, у которой горит голова. Если уж хотела со всеми сдружиться, могла бы не так напирать.

Жалобы мы принимали так же обыденно, как рис или чай. Сделайте с вашей девочкой что-нибудь, пожалуйста. Она же странная. Каждый раз, услышав жалобы через маму, Макина становилась еще отчаяннее. Как обычно, она довела свой подход до мертвой точки.

— С меня хватит!.. Ты что, чокнутая?! Прекрати дурачиться перед взрослыми!..

Мама сорвалась. Ну да, она же постоянно и попадала в ураганы, поднятые Макиной, а потом…

— А, а. Па, папа, й, я…

…Макина прилипла к папе.

А папа был разочарован в ней больше, чем мама:

— Макина. Сиди теперь дома. Такая плохая девочка не должна ничего делать.

Сестру больше не звали Макиной. С папы и мамы пропали нарисованные улыбки, и только в этом, можно сказать, у Макины с ее подходом что-то получилось. Папа перестал водить свою драгоценную дочурку в дом начальства, мама, когда-то не смотревшая на меня, стала радоваться сыновним — обычным — успехам, и только мое имя было у нее на устах.

На Макину и в школе смотрели как на пустое место. С первого и до шестого года ее игнорировали, как ученицу-невидимку. Мне тоже такое грозило, но я делал из себя самого пострадавшего и избежал этой участи. Такая горькая правда. Меня всегда ослеплял блеск Макины, так мне нужно вставать на ее сторону? И потом, все думали так же, наверное. Что пусть она будет такой, пусть будет ребенком.

Четыре года с тех пор, как Макина попала в среднюю школу, были для меня самым лучшим временем в жизни.

По причине перехода в среднюю школу, Макину переселили в комнату, которой пользовались как кладовой, и большая комната, где мы жили как брат и сестра, стала только моей.

Со средней школы Макина была совсем без блеска и грохота, все время смотрела в пол, была тихой, как привидение. Если с ней заговаривали папа или мама, она вскрикивала. Иногда она одиноко посматривала в мою сторону, но я пристально смотрел на нее в ответ, и она тут же сбегала в свою комнату. Для Макины наступил коллапс. Все вокруг было для нее страшным, она зашла в тупик, из которого сама уже не могла выйти.

— О-ох... Неужели ничего с ней нельзя сделать, с Макиной? Синъя, спаси ее, а? Ты же ей брат.

— Да ну, влом. Мам, не надо спихивать все на меня, когда самой лень. Ах да. Насчет еды, может, пусть она одна ест у себя? Каждый раз ходить ее звать — навязываться, и папе так тоже будет повеселее.

Макина будет мрачно сидеть в углу своей каморки, как привидение, и это будет не дело, но и черт с ней.

Макина постепенно разучилась что-либо делать, и совсем недавний вундеркинд превратился в стыд всей семьи Хисаори. Конечно, я тоже к этому слегка приложил руку. Попав в ту же среднюю школу, я учился там изо всех сил. Только из-за этого не могущую ничего делать Макину сравнивали со мной и даже в школе не давали покоя. Макина много раз сбегала ко мне в класс, но я пристально смотрел на нее, и она опять убегала. Макины чурались и в школе, и еще где-то что-то было, я не следил. Да и не нужно знать о каждом таком месте, поэтому я не решал ее проблем и не докладывался родителям.

Так Макина подверглась остракизму еще и от общества.

— Ох... наконец-то…

...Удалось запереть чудовище.

Да. Я всегда боялся. Настолько же, насколько восхищался, в глубине души я желал, чтобы она исчезла, и ничего с собой поделать не мог...

2

В старшей школе Макина с первого же семестра то и дело пропускала занятия, а перед летними каникулами вовсе перестала туда ходить. Закрывшись в темной каморке, она показывалась только во время обеда. Последняя стадия. Макина, день ото дня теряя способности, под конец даже говорить нормально не могла.

Ровно как новорожденная. Она так забыла бы, как дышать. Так сложилось, что за ней ухаживала мама, даже советовалась с папой насчет помещения ее в детский приют. Разумеется, ответ папы был тот же: «У нас нет таких денег. Управляйтесь сами».

Я погряз в школьных контрольных, мама тратила последние крохи любви к Макине, которая стала темой местных пересудов. Уход за Макиной стремился к низшей точке. Мама говорила, будто убеждая саму себя, что в семье Хисаори один ребенок, Синъя, и только и делала, что заботилась обо мне.

На полгода — пока я не выпустился — Макина была предоставлена сама себе в ее темной комнате… И от этого, как дурак, я дал себе расслабиться. Конечно, частично виноват праздник по поводу окончания школы, но я сам наивный. А ведь я это когда-то считал богиней, хоть и с натяжкой. Как мог я решить, что Макина больше не раскроет рта, как мог начать мерить ее своим аршином…

— Так вот, Синъя. Учитель вошел в положение и решил перевести вас с сестренкой в один класс.

— Чего-о?

Макина вздрогнула.

За праздничным столом мама впервые за шесть лет навесила свою фальшивую улыбку.

— С чего это? О чем ты? Сестра что, еще хочет ходить в школу?

Макина, не ходившая в школу, и, по идее, не могущая перейти в другой класс, провела год в самоизъявленном академическом отпуске. Мама, считавшая ее обузой, но ценившая родительский долг, подумала, что хочет, чтобы дочка хотя бы закончила школу, и записала ее на второй год.

— А что в этом плохого? С тобой-то, Синъя, и она сможет в школу ходить.

Так сказал отец, ничего не понявший, но сделавший вид. Подумаешь, не в тему. Сунуть старшую сестру-второгодницу в один класс с младшим братом? Что за черт. Сущий бред. Что отец, что учитель — идиоты, что ли? Входить в положение надо не так.

— Что за чушь, не смешно! Я не собираюсь за ней сопли подтирать.

Если бы я тогда не сказал про сопли, а категорически отказался от помещения нас в один класс вообще….

Нет, даже не так…

— М-м... ай.

Если бы на этом месте Макина не обронила ложку, все бы было хорошо.

— Подбери, Макина. Ты же уронила. Что? Не молчи, мы не телепаты. Или не слышишь? Ты ложку уронила? Мама говорит — подбери ложку, сама.

Послушавшись приказа мамы, Макина медленно подобрала ложку. Папа притворялся, что не смотрит. Макина с ложкой в руке одиноко глядит на маму.

— М... Мамочка, покорми.

Бух — атмосфера за столом рушится. Макина сама не может даже поесть.

Мама разгневанно стучит по столу:

— Хватит, избаловали! Ты что, даже этого не можешь?! Ты дура?! Когда ты стала такой растяпой?! У тебя же пример перед глазами! Если ничего не можешь, смотрела бы за Синъей и училась!

М-да… Только знаешь, мать.

Именно этого ни в коем случае не следовало говорить.

— А?..

Макина резко вздергивает голову.

Ее глаза сияют, как две линзы:

— Мама, мне можно что-то делать самой?

— Разумеется. Ты не ребенок, если что-то непонятно, повторяй за Синъей. Тогда никому не будешь мешать, и этого хватит с тебя.

Нельзя задавать цель.

Нельзя учить способам.

Этот механизм нельзя было заводить.

— А-а. Ясно… Теперь так и буду делать.

Дальнейшая история семьи Хисаори встает с ног на голову.

Ну, а я…

Что бы ни делал, у меня ничего не получалось.

3

В старшей школе мы с Макиной стали учиться в одном классе. Честно говоря, мне от этого было хуже некуда.

«Старшая сестра второгодница по непосещению», — не идет мне такой крест. Отцовская бедность и здесь принесла беду. Не желая платить за учебу, он разрешил сдавать экзамены только в местную старшую школу.

Макина обязательно будет тянуть меня вниз. Не умеет даже есть одна — кому такая понравится? Никому. В школе слабые лишаются минимальных человеческих прав. Достоинство, телосложение, разница в отметках, а еще такой вид, словно само собой разумеется, что на тебя можно сваливать все грехи. За всем этим — к Макине. Если ее станут шпынять, никто не придет на выручку. Потому что нет никакого смысла ее выручать. Вот ты спас ее, а она — насквозь гниль, и ты только себе проблем нашел. Не будь она родня, не представляю себе, чтобы кто-то был настолько к ней добр.

Но жизнь в старшей школе, начавшаяся вместе с головной болью об остракизме, оказалась на деле прекрасной.

На весь первый месяц Макина избавила меня от своего присутствия в классе.

В местной школе и старых знакомых много, и учителя меня помнили с хорошей стороны, так что я стал центром класса, обзавелся друзьями и доверием. Порой поднимали тему сестры, которая не ходит в школу, но мне не привыкать уворачиваться от расспросов про Макину. Перейдя из средней в старшую школу, Хисаори Синъя сделал очередной блистательный шаг.

…Только одно «но». Кое-что меня беспокоило. То, что Макина стала выходить из каморки.

Каждый раз, как я чувствовал взгляд и оборачивался, на меня обязательно смотрела Макина. Можно сказать, не было ни дня, чтобы наши взгляды не встретились. Меня это раздражало, и я зыркал в ответ. До сих пор она от этого тут же сбегала… Но, выдерживая даже недобрый взгляд, Макина постоянно наблюдала за мной. Смотрела на Хисаори Синъю пристально, не моргая, как объектив камеры.

С мая я осознал, что чувствую неудобство.

Как-то вечером папа был на редкость в хорошем настроении и болтал с Макиной о том, о сем. Что-то про удавшуюся работу, спасибо Макине, еще о чем-то… Не смешно. Мне вспомнилось, как еще совсем детьми мы сидели за этим столом.

— Ну, Макина, я купил тебе клетку, а птица не нужна, что ли?

— Угу. Клетка есть, так зачем то, что внутри?

Папа весело улыбался. Макина просила что-то купить — редкость. Папа послушал и купил — тоже редкость. Я смотрел на это все со стороны, как чужой, и после этих слов до меня дошло.

Папа назвал Макину по имени, а Макина, не говорившая ни слова, нормально улыбается ему в ответ.

Отношения папы и Макины ненормально улучшились. Как-то в воскресенье, когда я вернулся с кружка, Макина с папой играли в мяч во дворе. Они часто ходили по магазинам. Вечером после ванны смотрели телек.

— Спасибо тебе, Синъя, теперь Макина повеселела!

Мама смотрела на них с давно забытым выражением лица. Я ничего не делал. Но Макина ожила, если верить маме, благодаря мне… Почему-то мне стало очень противно.

«Ты знаешь, Макина. Вообще-то я хотел такого мальчика, как ты».

И папа радостно погладил Макину по голове. Клянусь, Макина — не мальчик.

Так противно, так тошно. Оно и понятно — как настолько закрывшийся ото всех человек мог настолько прийти в норму за какой-то там месяц? Как настолько ненавистная родителям дочь могла так быстро помириться с ними? И я не сразу понял, что было самым противным.

И вот в июне Макина как ни в чем не бывало вернулась в школу.

***

С этого времени мне стали сниться кошмары.

Я открывал глаза от непередаваемого ощущения закупоренности.

Все происходит в полночь, свет выключен. Я бросаю взгляд на дверь, та чуть приоткрыта.

Ясно как день — что-то наблюдает.

За дверью тьма на порядок глубже, чем в комнате; неприкрытое прерывистое дыхание; визг сервомотора.

В дверной щели.

Зрачок как объектив, существо из одного только глаза…

***

Для стороннего наблюдателя мы с Макиной были дружной семейкой. Макина мало-помалу приживалась в классе, заводила друзей, очищала свое запятнанное имя.

«Ученица, не ходившая в школу», — слабачка, которую следует винить.

Но «ученица, старающаяся снова ходить в школу» становится слабачкой, которую следует защищать.

Если я буду игнорировать такую правильную сестру, винить начнут уже меня. Мне, как хорошему брату, оставалось молча присматривать за реабилитацией Макины. Даже если это было до ужаса противно.

Макина мирно, гладко становилась частью класса. Не похоже на нее. Такое откровенно середнячковое поведение исходило от Макины, которую я не знал. Хочется плюнуть. Такое чудовище не может ладить с нами, людьми. С такой очевидно натужной улыбкой не стать популярной, это слишком фальшиво. Такая новенькая не завоюет чужого доверия, оно будет слишком мелким. Мир, который я поддерживал, не должен был быть таким простым.

— А что, с ней легко общаться. Хисаори-сан, м-м, хоть и девчонка, но как пацан. И приятно разговаривать, опять же.

— Макина и правда на тебя похожа.

— Да? А не наоборот? Скорее Синъя-кун похож на Макину-сан…

Это говорят друзья со средней школы. Мол, будто Хисаори Синъя в двух лицах.

«Если ничего не можешь, смотрела бы за Синъей и училась!»

Да… Это я и так знал, можно не говорить вслух.

В классе был еще один я. От бытовых привычек — до учебы и уровня отметок. От манеры речи, поддерживая партнера, в конце возвращаться к себе — до общих тем и вкусов, которые пугают чужих людей. Все это первоначально было моим.

Честное слово, хочется плюнуть. «А ну, прекрати!» Ее новая жизнь за те два месяца подверглась полной переплавке.

***

Имитаторство Макины день ото дня фокусировалось.

От учебы — к детальному копированию.

От изложения — к полному воспроизведению.

Она упорно продолжала имитировать Хисаори Синъю.

Какой смысл — непонятно. У нее голова работает лучше моей в разы. Даже если она решила делать, как я, по какой-то прихоти, в результате должна была появиться более совершенная, отличающаяся личность. Она явно концентрировалась только на подражании.

С ней серьезно было что-то неладно. Подражать вкусам своего идеала — еще куда ни шло. Бывает такая цель, что проникаешься чьим-то драйвом и хочешь стать таким же. Но я для Макины — просто человек, оказавшийся рядом. Такой же, как случайный прохожий на улице. Вообще психически возможно подражать действиям такого человека? Ни интереса к нему, ни уважения, он вообще цели не составляет. Не стоит потраченных сил и времени. Это на самом деле возможная для живого существа мысль? Даже у чудовища есть свои мотивы, своя воля.

Но мне ничего не оставалось, как только проглотить недовольство.

Макина для всех стала позитивной и рассудительной, остающейся на уме, примерной ученицей, и я, зная ее тошнотворность, все равно был вынужден играть в дружную семейку.

Совершенно бесполезные усилия. Даже без них баланс день за днем сдвигался, и второгодница по непосещению, неудачница становилась центром внимания класса, как я. Роли распределились — Макина была лидером среди девушек, я — среди парней. Казалось, наверное, что мы — счастливая семья.

Дома же центр внимания стал всего один.

За каких-то два месяца семья Хисаори перестроилась. Папа с мамой перестали смотреть на Синъю и находили радость семейного очага в улыбке Макины. С каждым днем я чувствовал, что мне все труднее и труднее там жить.

«Скажи, Синъя, ты не мог бы отдать сестре комнату?»

Не смешно. Я завоевал эту комнату. Макина, сбежавшая в чулан, не сможет взять и вернуться со спокойной миной.

«Макина, у тебя следующий выходной свободен? Папа хочет кое-куда съездить.»

Завидная откровенность. Раньше напяливал маску с фальшивой улыбкой, а сейчас без стыда и совести ее балует.

Достал этот семейный обед. Я поднялся, чтобы уйти к себе.

— Погоди, Синъя. Расслабь правое плечо перед сном, а то утром шея затечет.

Вот так. Купаясь в родительской благодати, Макина рассказывает мне об особенности тела Хисаори Синъи, которой он — я — и сам не знал. Мне кажется, я слышу свист сервомотора в ее безжизненных глазах.

Не ответив, я отвел взгляд и поспешил к себе. Наверное, потому, что потерял душевный покой от превосходства над Макиной. Моя комната, где я от души наводил порядок, постепенно становилась все грязнее. И сегодня я плюнул на все и рухнул в постель.

Наутро же, от того, что я проигнорировал предупреждение Макины, шея и правда затекла. Ну разумеется.

— Доброе утро, Макина. Ой, у тебя шея онемела? Ты в порядке?

За завтраком обнаружилось, что, предвидев даже мое безразличие, Макина проснулась с затекшей шеей.

4

Чрезмерное подражание — ничто иное, как агрессия к оригиналу. Со второго семестра стул Хисаори Синъи меня почти успел стряхнуть.

Как-то раз друг еще со средней школы не пошел со мной гулять. Вроде у него образовалось срочное дело, не до развлечений. Он редко отказывался от моих приглашений, но почему нет, бывает. Я и не задумался, пошел в даунтаун за покупками, где случайно углядел Макину…

— Что за фигня?..

…рядом с которой лица друзей, отказавших мне, так и лучились улыбками.

Я не хочу вспоминать, что чувствовал в тот момент. Это они нарушили обещание. А я прав, но я — по всем параметрам пострадавшая сторона. Я тут же бегом вернулся домой. Просто если бы они меня заметили, мне было бы стыдно.

«П-привет, Синъя. Я там случайно с Макиной встретился.»

Хватит. От таких оправданий еще хуже. Если ты извинишься, это только добавит холодку.

«Да что... Ну ты хоть соображай, а. Ладно, ладно. Убедил. Синъя, идешь за компанию?»

Даже думать не хочу!.. Это же я буду как избегаемый, но везде сующий нос неудачник, лишенный друзей!..

— Уф, уф, уф, а-а-а-а!

Я влетел в комнату, закрыл дверь и выпустил из себя утробный вой. Вот бы сделать это. Вот бы выместить все на этой бессмысленной прибранности, раскидать к чертям. Но самолюбие вцепилось в меня. Стой. Стой. Стой. Незачем искать компенсацию. Я ничего не потерял. Нет, ничего, поэтому получится, что я сам себе дал подножку и покатился. Сейчас лучше просто отдышаться. Только никак не получается. Похоже, астма появилась. Даже голова заболела, и я был готов свалиться от головокружения, когда — клац — запертая дверь открылась.

— Сестра…

Заходит Макина. Я ретируюсь до кровати. Макина стоит, не двигаясь, посреди раскиданных вещей.

— Ч... Чего тебе? Не входи в чужую комнату без разрешения.

— Угу. Я просто тебя увидела. Ты вдруг убежал. Что-то случилось?

Астма прошла. Головокружение исчезло. Вместо этого в мозгу словно зачиркали спичками, пытаясь его поджечь, из ушей почти повалил дым.

— Что-что. Ты-то сама, вообще, насколько всерьез?

Язык заплетается. Нехорошо. Горло горит. Плохи дела. Я понимаю, что ты хочешь сказать, но забрасывать меня вопросами неразумно. Я уже давно говорю — эта монструозная братия, как только узнаешь их истинное лицо, накидывается на людей.

— Что именно всерьез? Я тебе что-то сделала, Синъя?

— И продолжаешь делать, причем в открытую… Вот это что было? Почему ты была с Тифудзи и остальными, сестренка? Ты же девочка, так и веселилась бы с девочками. Почему… почему ты обязательно должна утащить моих друзей?!

Но не остановить. В раздражении, а еще, наверное, в страхе я не могу остановить вылетающие одна за другой фразы.

— А-а, вон что, — говорит она.

Закрывает глаза.

И потом Макина…

— Так Тифудзи-кун сам меня позвал. Синъя, говорит, скучный. Уже даже не особенный. Если выбирать между мной и им, говорил, со мной интереснее.

…неловко хихикнула, словно жалея меня.

— Кх!..

Бух! — разнесся резкий звук.

Все побелело, сжатый правый кулак горел.

Макина не пикнула. Безвольно искривившись — тум — шлепается задом на пол.

— А… э?..

Гуманный рассудок рассыпается, как песок. Это неприятно. Впервые я применил силу, и это было так мерзко, что захотелось повернуть время вспять. Макина отвернулась и потирала новорожденный синяк на правой щеке. Она притихла от изумления, что ее ударил младший брат? Нет. Она… не может быть… Улыбается?..

— Ты мне противна.

Это Макина слабая, а я машу кулаками. Но дрожат мои ноги, а плечи Макины подрагивают.

— Чего ржешь, заткнись! Что смешного?! Ты чокнутая! Пугайся, как раньше!..

— Ничего смешного. Я до сих пор ничего не считала веселым.

Медленно поднимает взгляд. Чудище, блестя глазами-объективами…

— Поэтому я ничего не могла сделать от себя — но да. Я попробовала занять твое место, Синъя, и это, кажется, занятно.

…действительно впервые на моей памяти весело засмеялось — хи-хи.

Вопрос, мучивший меня с детства, решился. Что меня в ней отвращало? Это же легко. Макина и плакала, и сердилась. При этом она сама по себе не радовалась ни единого раза.

— Занятно… по… чему?

Весь в страхе, я только и мог, что спросить это… Если бы стал умолять ее прекратить так делать, может, она бы еще послушала. Поздно.

— Ну-у. Ведь так всем веселее! Ты, Синъя, можешь пропасть. Я стану за тебя Синъей. Потому что, сам видишь, я могу быть Синъей лучше.

Ее уже было не остановить. Я перевел глаза на правую руку, всю красную от крови из носа Макины. Не смейся. Не смейся, не смейся, не смейся. Это не тебя все любят. Это не у тебя все получается. Не повторяй за мной. Не двигайся. Какого черта, какого черта, да ты, да ты вообще…

— Да ты вообще ничего не можешь, только за мной повторять!..

Удар разнесся по комнате. Макина ударяется о стену. Подпрыгивает и падает полка. Книги валятся ей на голову. Легкое кровотечение. Немного в сторону, и у Макины бы пострадал правый глаз.

Сколько продолжалось разрушение?.. Я только помню, как вернулась мама и перебинтовала Макину. Раны на лице были легкими, все обошлось. Зато мне места в доме больше не было.

Папа отругал меня. Макина вступилась. Мама расчувствовалась от доброты сестры. Я тупо смотрел на упавшую полку. Эх... А ведь мы ее в детстве вместе с сестрой собрали, любимую мою полку.

/

Тенденция закрепилась.

Что было дальше — и говорить не о чем, все шаги очевидны. Родители были очарованы Макиной, друзей убавилось. Мне становилось все страшнее, что я окажусь загнан в угол, и я отчаянно барахтался, чтобы избежать этого. Но ничего у меня не получалось как следует. Потому что мой образ действий удавался Макине лучше — слишком хорошо.

Я перестал понимать даже то, как добивался успешности раньше, и, в конечном счете, был вынужден учиться у Макины.

Казалось бы, это она мне подражает, но теперь уже я догоняю ее. Я сам учусь у нее быть тем Хисаори Синъей, которого она воображает. Я уже не понимаю, каким был изначально.

Конец наступил внезапно.

Класс, в котором мне все же оставалось место, я бросил сам. По мелкому поводу. Как-то утром я зашел в класс, Макина раздавала распечатки. «Это обязанность старосты, моя роль, и уж точно не твоя», — сказал я и, как дома, поднял руку на Макину.

«Зачем ты это делаешь?» — рявкнул я. И эта же самая фраза вернулась мне от всех остальных.

А на следующий день, когда я пришел в класс, моя парта была выброшена.

***

М-м, э-э… Кто же первым забросил занятия? Ну ладно, неважно.

Я со второго полугодия перестал ходить в школу и отсиживался у себя в комнате. Все в ней было раскидано, как в грязных руинах под снос. Папа только раз, напоследок, а мама время от времени — заходили, волновались.

Макина — наверное, постоянно была у меня.

Я вспоминал Макину, какой она была раньше, и так же терпел пытку временем. Ни на что не глядя, ни о чем не думая. По-моему, Макина так и жила.

Так что Хисаори Синъя лишен ценных качеств. Нет смысла ему подражать. Оставьте его в покое. Я уже ни на что не годен и ничего не могу.

— У…

Но когда родители засыпали, и я был на кухне или когда проходил по коридору в туалет и оборачивался, Макина бессловесно стояла там. Наблюдая за мной, потрескивая сервомоторами. Эти глаза пристально смотрели на меня, не на человека, а на сор. И механически-холодный голос сказал:

— Слушай… Ты ничего нового не будешь делать?

Я заорал и сбежал к себе. Запер дверь. Заполз под одеяло. Свет уже и так давно перегорел. Я закрыл и окна, и ставни, самоизолировался. В моей комнате — мрак, в который пробивается лишь свет в щель под дверью.

Но она видит меня насквозь, даже если я закрываюсь в комнате, она наблюдает за каждым моим движением.

Да… Так всегда было. Почему я раньше не замечал? Ошибкой было само бегство к себе в комнату. Это — клетка. Я каждый день был под ее надзором. Как? Ха. Будто это чудовище чего-то не может. Вот сейчас открою ставни, а там в комнату заглядывает гигантский глаз.

— Нет… Нет, нет, не надо, хватит…

Когда Макина меня повторяла, было еще нормально. Но когда мне нечего стало ей предъявить, моя полезность исчерпалась. Макина всегда сжигает прочтенные пособия. Поэтому, даже когда я спрятался, чтобы она перестала видеть меня насквозь…

— Так нельзя, Синъя. Таким, даже если запястье порежешь, просто будет больно. Если уж подходить с умом, нужен хотя бы тот стянутый вчера крепкий нож.

Кто-нибудь, помогите...

Эта комната — словно внутри ее глазного яблока.

***

…В конечном счете стало ясно. Я не смог стать Макиной.

Жизнь без каких-либо мыслей недостижима честной душой. Я весь потрескался, но еще не рассыпался. Я страшился Макины, потом устал даже страшиться и отчаянно задумался, как бежать из сложившейся обстановки.

Сначала — нельзя ли как-то сделать так, чтобы Макина оставила меня с миром. Она подражала мне потому, что я ее не выручал от издевательств одноклассников. Это месть Макины. Я извинюсь, и она, может, простит меня — понадеялся я, встал с кровати и заговорил с Макиной, которая была тут же рядом.

«Почему? Я на тебя ни капли не обижалась», — поправляя сломанную мной полку, говорит она.

Обсуждающие голоса семейства с кухни:

«Папа, может, той клетке уже пора на помойку?»

«Ага, делай что хочешь, Макина. Но почему вдруг выбрасываешь? Мне казалось, ты ей дорожила.»

«Не-е. Я ни разу ей не дорожила. Внутри все равно сидел какой-то бессмысленный червяк. Да и скучно это, честно говоря.»

— Ха... Ха-ха!

Мне от души захотелось ее убить. Запертое тело и беспрерывно обворовываемая душа дошли до предела и перешагнули его. Что за обыденный тон. Будто все уже кончилось. Перехватила «Хисаори Синъя», и это всем типа без разницы?!

— Да… Какой я наивный…

Ни месть, ни обида — ее не тронут такие человеческие эмоции. Без толку извиняться. У нее вообще никогда не было чувств ко мне. Поэтому пусть получает.

Раз я для нее теперь стану бесполезен.

Перед этим я вымещу свою обиду.

Распаленная, негасимая решимость. Весь на взводе, я дождался глубокой ночи, убедился, что пробило два часа, и начал искать в комнате подходящий инструмент…

Повезло. Пусть и детская, но все-таки в шкафу нашлась бейсбольная бита.

— Ха-а-а…

Детская, но стальная. Такой охватишь — будет больно.

— Ха-а-а…х…

Но что поделать. Я прокрутил в памяти все, что случилось, напряг свою ненависть. Кулак, впившийся в рукоять… Так. Ха, она легче, чем я думал! Этак и я управлюсь.

Дыша пореже, тихонько, не топая, я открываю дверь. Осталось через коридор, сквозь кухню, а там — тайком в комнату Макины.

Вот именно, с самого начала надо было так сделать… Я не слабее ее. Даже Макина — девочка, если дать битой, сделать побольнее, с… с-сломать хоть руку — она подумает еще и уяснит, что меня опасно загонять в угол.

— Ха-а… ха-а…

Я выхожу в коридор. Через четыре шага выхожу в кухню.

Света нет. Кухня укрыта мраком. Вообще нет людского присутствия.

Сколько-то шагов, и я тихо оставляю кухню позади.

В то же время…

— А?..

На другой стороне кухни, перед открытой дверью в кладовую.

Стояла Хисаори Макина.

Как в зеркале. Ровно в то же время, что я зашел в кухню, Макина вышла из комнаты. В моей руке — стальная бита. В ее руке — наточенный блестящий нож.

— М…

Это было совершенное подражание. Она имеет полное представление о состоянии сознания Хисаори Синъи и его пределах, она дублирует Хисаори Синъю.

Но — нож и бита. Мой Синъя думал запугать, а Синъя Макины — убить.

— Тьфу ты.

Макина смущенно улыбается.

— Эх, в кои-то веки ошиблась. Прости, Синъя, ты оказался чуть мельче.

Наверное, тогда и случилось.

То, что было мной, наконец, осыпалось в прах.

Я не могу победить это. Я могу делать что душе угодно, но моему Хисаори Синъе не сравниться с ее Синъей. Я просто раньше не понимал, что уже давным-давно стал пустой старой куколкой гусеницы, осталось только наступить и забыть.

5

Начало две тысячи первого года. Моя последняя история перед тем, как я оказался в клинике.

Тот день был днем рождения Макины. До прошлого года он даже в разговорах не упоминался, зато с заката папа с мамой — с головой в приготовлениях. Я заперся в своей темнице и молюсь только о том, чтобы наступил рассвет.

«Хисаори Синъя» давно во владении Макины. Если ей только захочется, я тут же исчезну с лица Земли. День рождения Макины. Святое воскресение той, что была мертвой, но переродилась в качестве Хисаори Синъи.

Макина с утра активизировалась. Кучу раз позвала меня поучаствовать. Мол, хоть сегодня поужинай со всеми. Не смешно. Я даже в этой комнате от чужого взгляда готов исчезнуть, а внизу, при свете, если я с Макиной встречусь глазами, у меня сердце остановится.

— Ну что же ты. Выходи давай, Синъя. Сегодня день рождения у сестры…

Я продолжал игнорировать призывы, и мама, похоже, потеряла терпение. Она открыла почти всегда закрытую дверь и вошла в мою темницу. Без стеснения в самый центр. Туда, где Макина всегда стоит и смотрит, в самый центр разрухи.

«Что ты все спишь? И в комнате полный завал, когда ты уже…»

…станешь похож на старшую?

Нудная. Свет из коридора слепит глаза. Если закрыть дверь — ругаются… Вернусь в темень. Мама все еще не вышла отсюда.

«Ты слышишь? У сестренки день рождения! Макине не нравится, что тебя нет. Она говорит, что хочет праздновать вместе с Синъей!»

Нудная. Макина. Макина. Макина. Мама с гордостью произносит ее имя. Как же надоела нудить. Какое тебе до меня дело, ты просто в угоду ожиданиям Макины вытаскиваешь меня из постели. Хватит. Перестань. Я не хочу. Мне грустно видеть Макину, видеть вас таких, счастливо болтающих с Макиной. Если вам так дорога Макина…

«Ну же… Сестренка тебя уже заждалась.»

…пожалуйста, очень прошу, оставьте меня в покое-е!..

— Ик!..

Отбрасываю. В сторону двери, откуда пришла незваная гостья, я отбрасываю пешку Макины. Бум — звук удара о закрытую незваной гостьей дверь, шлеп — звук падения на задницу.

— Синъя! Да ты что…

Рассерженная мама. В миг, когда я подумал, что такое уже случалось раньше… Хряп!

— Хе… ай?

Из горла мамы выплеснулся фонтан крови.

Кроме того, дс-с, дс-с — посыпался хлам. В свете, просачивающемся через щель в двери, я кое-как оцениваю ситуацию.

Прямо над дверью — и когда она там оказалась? — накренилась навесная полка с отлетевшей скобой, и вещи, что были на ней, свалились на маму. А в горле мамы торчало блестящее лезвие, которое, аккуратно разделив горло, упало на пол.

Нельзя не сказать, это было красиво. Лезвие упало вертикально, но, словно в воронку, зацепило горло мамы острым концом и располовинило его насквозь.

— Э-эй… Мам?..

Нет ответа. Слышно натужное дыхание. Море крови. Даже неясно, жива она или нет.

— С… Си… ги… и…

Синъя, помоги. Я так не понимаю, мам. Могла бы поучиться, скажем, чревовещанию.

— Х-х…

Смотрю на орудие убийства. Нож. Тот, который предназначен убить меня. Не успел я додумать до конца, что это означает, как…

«Что за шум тут у вас? Случилось что?»

…из коридора донесся голос папы. Дверная ручка поворачивается. Мама мешает двери открыться. Папа с силой распахнул дверь, все еще дышащее тело мамы покатилось по полу.

«Мать?..»

Какая страшная картина предстала папиным глазам?..

Реакция папы была приятно-подходяще спокойной. Прежде всего, он врезал мне, стоявшему в обалдении, и тут же проверил состояние повалившейся мамы. Разорвал одежду, приложил к ее горлу. Решил, что двигать ее опасно, и, проорав, чтоб я ни шагу не двигался, убежал по коридору. Топ-топ-топ… Но все-таки не все было в норме. Папа, желавший поскорее позвонить в больницу, пробежал по тесному коридору до кухни, где был телефон, и…

«Г-гх!..»

…бум — обо что-то споткнулся и упал. Я услышал звук падения. Проблема возникла потом. Когда я ждал-ждал, но ни того, как он встает, ни дзинькания снимаемой с рычага трубки слышно не было.

Тишина. Слышен только шум дыхания мамы.

Я крадучись выхожу. Под яркими лампами миную коридор. Там еще светлее, а у стола с ужином.

С лезвием, глубоко засевшим в левой глазнице, неподвижно лежало тело отца.

— Опасно постоянно ходить с такими вещами, Синъя.

На другой стороне стола, перед телефоном, без капельки крови на одежде улыбается Макина.

На словах «с такими вещами» я посмотрел на свою руку, та сжимала нож. Я нервно разжимаю кулак. Тум — впивается в пол кончик покрытого пятнами лезвия.

— Сестра…

Что произошло — не могу даже задуматься.

Умер ли папа, находится ли, как мама, на краю смерти — только об этом и думаю.

— Сестра…

У меня, глупца, еще оставалась надежда. Я хотел как-то объяснить ситуацию, скорее позвонить в больницу, но…

— Молодец, Синъя. Ну, куда эта штука попала матери? В правый глаз или в яремную вену?

…осознал. Это, что болтает со мной, нанесло упавшему папе решающий удар.

— Ты не слышишь? Я спрашиваю, что с матерью. Полка же упала, да? Я не видела, расскажи хоть. Что проткнуло, правый глаз или горло?

Мне становится плохо. Нет смысла спрашивать Макину, что произошло. Она интересуется не тем, жива ли мама, а куда попал нож.

— Откуда ты знаешь?..

Беспокойство за папу с мамой победил ужас.

Не важно. Ни про полку, ни про нож, которого там не могло быть, ни про распростертого папу. Про это и спрашивать незачем, и так понятно.

Только — почему? Откуда она так уверенно знает, что стало с мамой?..

— Да что с тобой? Это же просто математика с физикой. Я же знаю длину и массу тела матери, ширину шага. Вписываешь все в формулы, и результат очевиден. А ты чем до сих пор в школе занимался, Синъя?

А-а… Вон как.

Мою комнату организовал не я. Это она так подстроила, чтобы все так получилось. И захламленный пол, и недействующий свет, и место, откуда Макина всегда начинала говорить со мной — все было устроено так, чтобы достичь цели.

А потом достаточно дождаться, пока все условия совместятся. Сегодня не пришло время решительных действий, а она, которой было все равно когда начать, ждала, чтобы я нажал выключатель. Она все время сидела и ждала, чтобы Хисаори Синъя причинил вред матери.

— Но зачем? Прекрати. Если уж на то пошло, были способы помягче.

Я же мелкий. Я не готов убить, ты же сама лучше меня знаешь.

— О-о. Ясно, мать с угрожающим жизни ранением. Вообще-то разница между жизнью и смертью была в том, стояла она или упала задом. Я постаралась по возможности добавить веса, но расстояние падения зависело от вас с ней. Не повезло — ни тебе, ни матери.

Будь я слабее, стой мама потверже, не будь комната захламлена, она бы не упала задом? Но знаешь что, Макина. При этом папу, который тут лежит, ты не оставила на произвол судьбы.

— Угум, что с матерью, я поняла. Теперь, наконец, можно идти дальше.

Макина отворачивается. Берет трубку телефона.

— Что ты… делаешь?

— Как что, звоню в полицию. Так и так, у нас тут жуткое происшествие.

Я не в силах осознать этого.

В полицию? Не в больницу? Все-таки после этого Макину арестуют. Как ни крути, эту трагедию устроила…

А…

— Дошло? Синъя, на тебе брызги крови. Вот проблема. Де-факто в обстоятельствах, имевших место полгода назад в семье Хисаори, ты несколько раз применил ко мне грубую силу.

Узость мышления из самонанесенного ущерба. Для панорам меняй объектив на «рыбий глаз». У меня закружилась голова, и тело с сознанием попытались разделиться. Ощущение, будто крышу снесло. Макина нажимает кнопки.

— Сторонний наблюдатель подумает сам понимаешь на кого. О, гудок. Алло, полиция?

— А!..

Не допустить. Не допустить. Не допустить. Бита. Почему-то на кухне удобно валялась бита, переделаю, что не доделал тогда ночью, руку, хотя бы руку, да, хотя бы ее руку тогда надо было сломать!..

— А-а-а-а-а-а-а-а!

Махнул изо всех сил. Фулл-свинг по правой руке Макины, сжимавшей трубку. Впечатляющий, раздирающий мир звук. Падающая трубка. На отводе разламываю и телефон.

— А… а, ха-ха, а…

Готовый упасть, опираюсь на биту, как клюку.

Спасен… Сейчас нельзя звонить в полицию. Полиция должна прийти за ней. Но я смог ей вовремя помешать. Ох…

— Э-эх. Телефон сломал?

Со сломанной рукой, Макина легким шагом направляется на балкон.

— Да ты страшен, Синъя. Тебе настолько не хочется, чтобы звонили в полицию?

Ха… Ха-ха. Ха-ха-ха. Ах-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!

— Ну вот, теперь прощай. Наконец-то ты освободил стул.

Др-р, открывает окно. Снаружи — прекрасный закат. Красный балкон — как тогда, когда Макина увидела призрака.

— Но можешь не беспокоиться. Синъю изолируют от общества, но образ действий Синъи я продолжу.

Да… Она сядет на место Хисаори Синъи, и меня все-все забудут. На стуле может сидеть только один. Чтобы Макина села, нужно убрать хоть какого слабого, несуразного, но бывшего там вначале меня.

— Сестренка… сестренка, сестренка, сестренка…

Сам не знаю, что хочу сказать.

Хочу прощения. хочу помощи, а может, хочу верить, что это — моя сестра..

А это, напоследок хихикнув…

— Дурачок… Пока-пока, Синъя.

Стороннему наблюдателю показалось бы, что она убегала от меня, со смехом спрыгнув с балкона третьего этажа.

Шмяк.

6

Через три года после того, как по подозрению в убийстве родителей и обвинению в физической расправе над сестрой арестовали Хисаори Синъю, — начало две тысячи четвертого года.

Меня поставили на учет, но, тем не менее, допустили к реабилитации в обществе. Мне вновь представился шанс.

Она тогда, разумеется, не разбилась насмерть, а выжила, всего лишь лишившись руки. По идее она должна была выйти невредимой, но сломанная правая рука замедлила ее. Так что и она не всесильна. И то ли ей кара небесная, то ли что, но после этого ее, как и меня, с целью тщательного обследования изолировали от мира.

План опустошить меня, изгнать из Хисаори Синъи был безупречен, но когда все кончилось, ее признали одержимой. Не поздновато, блин? Я уж сколько лет знал, что она не человек.

Конечно, с этим я обзавелся смягчающими обстоятельствами. Поскольку я жил с больной синдромом A, адвокат давил на огромный психологический стресс.

Я надумал выписаться, родня с радостью приняла меня, и с пособием по сиротству я какое-то время смогу прожить и без работы.

Конечно, у меня нет такой цели. За три года в больнице я стал другим существом.

Это — последний шанс. На этот раз я не ошибусь. Хочу исполнить выпавший мне долг, чтобы хоть секундой раньше стало легче. К счастью, самое узкое место — финансы — уладилось. Пустые нежизнеспособные рассуждения внезапно приобрели реалистичный вкус. Поводов для беспокойства много, но талант и деньги создают паритет. Даже с моим уровнем способностей деньгами можно залатать ямы в таланте. Если фортуна не отвернется, я добьюсь успеха.

Ну… Когда не думаешь, как деньги там или счастье увеличить, они идут довольно неплохо — такова жизнь.

／Hands.cut. 2/Self (L)

Может, и нельзя говорить про себя такое.

В общем, это была паршивая реабилитация в обществе.

***

— Это все. Исидзуэ Арика с этого дня выписан из нашей клиники. Теперь специально назначенный инспектор будет держать под надзором и регистрировать его жизнь. Само собой, ввиду признания латентным Исидзуэ Арика считается носителем синдрома A с соответствующим обращением. В случае появления любой неготовности к повседневной жизни разбирательство поручается специальному инспектору. Есть еще вопросы?

Медэксперт Тома Мато в строгом черном костюме острым взглядом давит на назначенного пациента.

Год две тысячи четвертый, август. В смотровой палате клиники Ольги — наверное, в последний раз, — я весело разбираюсь с документами.

— Сёдзай. Еще вопросы?

— Все, вопросов больше не имею, госпожа инспектор!

«Сэр!» — отдаю честь Мато-сан. Мое начальство грозно хмурит брови, не понимая юмора. Ну, как сказать. Если спросите, насколько все хреново, то «она и после больницы будет держать меня за глотку, спасите-помогите».

— Ох... Ну и момент ты выбрал выйти чистеньким. И чего ваша братия не умеет выбирать время?

— Вообще это вы там решили, когда меня выписывать. Не надо во всем винить меня, пожалуйста.

Сразу оговорюсь, я не очернял рук преступлением… А-а, ну, все-таки я начисто забываю, что бывает днем, поэтому не уверен, но, в общем, проколов не было. Но Мато-сан обращается с людьми, как с уголовниками. Грехи отцов — грехи сынов… точнее, сестер — братьев, как-то так.

— Простите, вы сейчас сказали «ваша братия»?

— Сказала. Серьезно, Сёдзай. Твоя выписка, ну, должна была быть более громкой, что ли. Но прошлым вечером дали приказ с изменениями. Выписка — вопрос решенный, провести любыми средствами, но по возможности тихо, вытурить так, чтобы люди не обратили внимания. Знаешь, в чем тут дело?

Мато-сан, не глядя мне в глаза, крутит шариковую ручку. Никоим образом не для развлечения. Это наверняка…

— Ни капельки. Но да, со стороны мы кажемся преступниками.

— Не кажетесь. Самые настоящие преступники.

Хрусть. Она сердится — ручка ломается. Уже третья. Тома-сан и инвентарь не щадит.

— Сурово… Но это ведь не про меня, так? Выписаться можно, но нежелательна огласка… А-а, что-то натворила предыдущая?

— В точку. Днем с тобой удобно разговаривать. Эй, ты, принеси ручку. Покрепче, пожалуйста.

Медсестричка, затаившая дыхание в глубине помещения, встрепенулась и протянула собственную ручку. Четвертой будет?.. Мато-сан для успокоения могла бы хоть покурить, что ли. Хотя я не видел, чтобы она курила.

— К слову, Сёдзай. Ты помнишь Хисаори, которая полгода назад выписалась?

— Лица не помню, но знаю, что собой представляла. Показать страницу Хисаори?

— Да ладно, уже утром присовокупила к общей картине. Ты с Хисаори Макиной не связан, это точно и замято… Ох. Она тебя учла, ты сам ни при чем, но…

Вж-ж, 'вж-ж — крутится болгарка. В смысле, ручка. Вечное перо надо было ей дать, в конечном итоге меньше вреда было бы.

— Все-таки общество всех выписавшихся чешет под одну гребенку. Она портит дело — а искры и до тебя долетают. Когда выйдешь наружу, на тебя будут смотреть самую малость с холодком, но это надо выезжать на наглости. Дело Хисаори можно закрыть хоть завтра.

Хисаори явно влипла в какие-то дела. Ровно год назад я познакомился с назвавшей себя Хисаори Синъей— Хисаори Макиной. Мы виделись только в дневное время, и я ее не помню, но записок о ней осталось много. У меня проблемы с левой рукой, у нее — с правой, на этой почве и сошлись. Записки то и дело твердят: «Хисаори. Странная.»

Причину этого я понял за полгода до ее выписки. Со слов Айболита я знал, что Хисаори Макина сама ничего не может, поэтому жила, подражая младшему брату, Хисаори Синъе. Еще бы не странная. Потому что она — женщина, а говорит и ведет себя совсем как мужик.

— И как? Как там Хисаори? Мато-сан, у вас страшноватый взгляд.

— Это мешки под глазами. Я просто из-за Хисаори ночь не спала. Да и из протоколов выходит ложное обвинение. Когда я тебя провожу, пойду собачиться с подведомственным помощником инспектора. За одержимыми подтирать мне не хочется, но лучше, чем за обессиленным родственником… Честно, осмотры тут за несколько лет — просто ужас. Год от года дел все больше, один только бюджет не идет в ногу со временем. Обследования и трупов, и клинических — все заканчиваются одним листиком бумажки. Я сколько говорю, вкладывайте больше средств…

Молча слушаю жалобы Мато-сан. Она неподражаема, но поэтому и союзников нет…

— Ну да ладно. Я, Сёдзай, вот что хочу сказать.

— Да-да? Что же, госпожа инспектор Тома?

— Даже случайно — не замарай мне реноме. Если я, например, окажусь приставленным инспектором Хисаори Макины.

Это и говорить незачем. Хисаори сейчас уже канула в Лету.

— Так точно. После выписки я буду честно и по-взрослому жить в темном уголке круга общественности.

— Вот и славно. Ну что, до выписки остался час. Что делать будешь, отдохнешь тут?

— Э-э… нет, хотел сходить попрощаться с доком, так что я пойду. А вы, Мато-сан?

— Не пойду. Не собираюсь даром время тратить. Иди давай один. Ах да, кстати, Сёдзай. Ты еще не забросил поиски протеза руки?

Только я поднялся, она остановила меня. Редким для Мато-сан голосом, таящим неуверенность.

— Не забросил, а что?

— Да не… ну, просто. Если прямо приспичило, могу познакомить с одной перспективкой. Только мне, признаться, не нравится она… Понимаешь, человек говорит, что обязательно хочет с тобой увидеться.

Она вздыхает меланхолично, от души. Лично меня больше, чем тема протеза, поразило то, как эта непотопляемая личность может настолько уйти в блюз.

***

— Понимаете, Арика-кун? Вам нужна не уверенность в себе, а именно кто-то, кому вы нужны. Потратьте жизнь, но найдите. Для этого вам следует жить.

Исповедальня, куда я зашел попрощаться. Айболит, как всегда, говорит как художественный персонаж.

— Гм… Что такое, Арика-кун? Что за смертельно бледное лицо, на котором написано: «Когда же меня наконец выпишут?..»

— Ничего подобного. Вы хорошо поднесли напутствие, док.

Только вот получается, я могу сам себе цены не признавать. Но невзирая на это, идти вперед — это по-людски. Как ни крути, так легче.

— О-ох. Хисаори-сан, помнится, с такой готовностью согласилась. Арика-кун, вам эти полгода не попортили характер?

— Я вник в вашу идею, док, только и всего. Но при чем тут Хисаори? Она тоже забегала перед уходом?

— Да. Так же, как вы, приходила советоваться, как быть после выписки.

— Так же, как я, значит… Разве на нее похоже — брать в голову, что там снаружи? Скажи, док, Хисаори ведь должна кого-то копировать, иначе никак? Так какой была Хисаори, когда сюда заходила?

— Вот этого не могу сказать. Частная жизнь пациента.

Доктор Айболит усмехается. Хоть он трижды святой и друг каждому больному, становую жилу ему растила клиника Ольги. Доктору приоритетно здоровье пациента. Каким бы способом оно ни достигалось, если пациент в норме — эти страшные люди-врачи на все смотрят сквозь пальцы.

— Ну и ладно. Это все даже случайно меня не коснется. Пора мне уже, доктор. Спасибо за то, что терпели меня этот год.

По большей части заходившего ко мне, чтобы убить время. Встретимся ли еще — в воле моей судьбы и настроения Мато-сан.

— Взаимно. Между тем, Арика-кун, вы с доктором Мато попрощались?

— Хотелось бы, но никак. Я еще не сказал, но мой инспектор — пугающая капризных детей, доводя их до инфаркта, Томато-тян.

Айболит тут же прыскает. Похоже, это прозвище ему вмастило.

— Эх, одни волнения вам, да, Арика-кун?

— Я волнуюсь за твое чувство такта, док. Надо бы не ржать, а сочувствовать…

— Это-то уж я от чистого сердца сочувствую… Однако «Томато-тян»… Вы это в лицо доктору Томе говорили?

— Э-э… Всего раз. С языка соскочило.

Жуткое воспоминание. Был вечер. К сожалению, солнце тогда уже зашло. Триллер, ужастик.

— Ого. Очень прошу, расскажите. Я учту на будущее — доходят ли до доктора Томы шутки.

— Могу и рассказать. В общем, я ляпнул «Томато-тян», она внезапно посуровела, вскочила, мол, сиди тут, и ушла. Приходит с кухни с настоящим помидором. И передо мной вот так — хлюп его в руке в соус, фарш и потроха, и говорит: «Сёдзай. Я понимаю, ты хочешь так же?» Как тебе?.. Нет, она слишком жуткая, чтобы подкалывать!

Доктор наконец расхохотался. Оно того стоило. Чтобы Айболит ржал, держась за живот, — раритет на уровне Мато а-ля блюз.

— Нет, ну надо же, а! Арика-кун, ты герой какой-то!

— Стараемся. Хотелось бы через свою амнезию вот это позабыть.

Исидзуэ Арика не отважен, он просто потерял способность чувствовать «угрозу». Животные, не замечающие стоп-сигналов, — как… эти, которые летят в огонь. То же самое, что младенец, развлекающийся на проезжей части.

— Ну, на этом счастливо. Веди остальных заблудших агнцев, пастырь.

— Хорошо, — Доктор Айболит мягко улыбнулся. Будем надеяться, что не свидимся. — Кстати, Арика-кун, вы знаете? Доктор Тома при всех своих данных не терпит томаты. Говорит, что даже трогать не хочется.

Хм-м... Не ненавидит, а не терпит — это важно.

Выписка прошла разом, и я через примерно полтора года возвращаюсь в родимое гнездо — в город Сикура, на холм Сикура, в дом Исидзуэ.

За рулем — Мато-сан, автомобиль — красный «роудстар». Невероятная психика — как вообще представить, чтоб выписавшегося из клиники пациента подвозили на кабриолете.

Кстати, запрошенные при выписке расходы на больничное содержание оказались поменьше, чем я себе представлял. «Странно», — говорю я Мато-сан.

— Это с полуторалетней зарплатой. Я же сказала, твоя помощь — не добровольная.

Даже неуютно… Вот поэтому я, держа Мато-сан на расстоянии, все-таки доверяюсь.

— И потом, у дома Исидзуэ есть покупатель. В оплату счетов поликлиники его на следующий месяц продашь. Рассчитывай на это.

Вот так, прямо без отрыва от руля. Видимо, налог на наследство и прочие такие проблемы Мато-сан утрясла сама. Не спросив меня.

— Э-э, а когда дом купят, мне можно будет жить в палатке?

— Нет, конечно. Так устроено, что можешь в любое время поселиться в общежитии. Если хочешь, можешь хоть сейчас. Ага, рекомендую. За вашим братом, неприкасаемым, проще наблюдать, если собрать в кучку.

Крайне неуютно. Вот поэтому я, желая удрать от Злого Томата, все-таки смиряюсь.

— Звони мне раз в четыре дня. Если не позвонишь, буду думать, что либо помер под забором, либо сбежал.

Выпустив меня у таблички «Исидзуэ» со словами «ну, пока», «роудстар» делает разворот с заносом и улетучивается.

***

Предоставленная переносчикам синдрома A муниципальная многоэтажка стояла на севере Сикуры, строго напротив холма Сикура относительно железнодорожной станции. Здание соцпомощи и благополучия за номером 13. Так легко запомнить, что в глазах темнеет.

Пройдя по потрескавшемуся бетонному коридору и прямиком мимо зашторенной вахтерки, направляюсь в свободную комнату на четвертом этаже. Наскоро осмотрев выделенную Исидзуэ Арике комнату, испытав легкую тревогу относительно соседской тявкающей псины, погрустнев от мысли, что уже через месяц меня запихнут сюда, в комнату на третьем этаже на лестнице.

В коридоре третьего этажа веселились какие-то шумные люди. Им шли синие униформы и головные уборы, и были они, что называется, легавыми. В данный момент старательно проводящими обыск.

Связываться было себе дороже, но все-таки мне здесь через месяц жить. Как же не оценить степень риска? А, вот, как раз кучку полицейских рассек и подошел ко мне мужичок в гавайке. Это чудо в перьях никак на полисмена не походило.

— Привет. Ты здесь живешь?

Гавайка — если приглядеться, еще и в макияже, — выпучил на меня глаза.

— Але-у? Я тут со следующего месяца вселяюсь. Тут что, каждый день так?

— О, нет, неправда, я тоже впервые такое вижу. Служители порядка почему-то копаются в комнате Арики-тян.

На этот раз моя очередь выпучить глаза. Гавайка опять удивлен.

— Скажи-ка… Ты Арике-тян не брат? Как странно. Лицо вообще другое, но чем-то вы оба очень схожи.

— Есть у меня младшая сестра, но вряд ли ты о ней. И кстати, меня тоже зовут «Арика». Исидзуэ Арика. А что, вот в чьей квартире обыск, его так же зовут?

— Ничего себе, еще и полные тезки?!

Удивленный Гавайка тем не менее изучил меня и о чем-то тяжело задумался. Потом сказал:

— Хм-хм… То есть ты — настоящий?

— Чего? Однако ты шустро соображаешь.

— А! Ну что ты, не захваливай меня, дурачок! Я ведь тоже подумала, что Арика-тян странная. Девочка, а говорит в мужском роде. Я и думаю, за этим что-то кроется. А вон оно как, Арика-тян все-таки мальчик, все верно! Ну, может, и не мне говорить, но все-таки девочки должны вести себя как девочки, правда?

— Да уж. А парни — как парни.

— Да-да. Хм-м… Только кто тогда прежняя Арика-тян? Я ведь тоже о ней беспокоюсь. Хоть и не в моем вкусе.

— Кто знает. Если я настоящий, то она кто-то, кто не Исидзуэ Арика.

Подытоживая дальнейшую историю Гавайки: полгода назад здесь поселилась женщина, назвавшаяся моим именем, влипла во что-то несколько месяцев назад и вчера, наконец, исчезла. У Арики, жившей здесь полгода назад, была, да, одна рука, и она была точно как я, только не лицом.

— Только странно. Псевдоним сразу вскрылся бы.

— Не вскрылся. Табличек на дверях ведь нет, и вообще, ты из таких, кто роется в семейных реестрах новеньких детишек?

Это какие «такие»?..

— Ну а почта? А вахтер?

— Дурачок ты. Это все неточно. А, меня вот Ниидзима зовут, но большинство писем мне идут на имя «Цветничок». Псевдоним есть псевдоним. А все счета управляющий собирает с жильцов и сам оплачивает.

Здесь пользоваться псевдонимами — обычное дело, что ли? И вахтер — юродивый под стать Ниидзиме-тян, в дела жильцов вообще не вмешивается. Нынче риэлторы да владельцы редко на короткой ноге с жильцами. А дружить с соседями псевдоним не мешает, да.

— И все-таки бывает и другое, что-то, что оставалось бы в записях. Права или банковские книжки.

Хотя, кажется, при выписке права забирают? Ну, а банковские книжки, хм, чужим-то и не показывают.

— Можно на секунду? Эй, ты, Исидзуэ Арика?

— О черт…

Прижали! В день выписки допрошен сыщиком! Зря я с Ниидзимой-тян дурью маялся. Застывший в коридоре полицейский расслышал мое имя и сдал меня сыщикам в комнате. Что это значит, Мато-сан, легавые честно делают свое дело!

— Да, я Исидзуэ Арика. Со следующего месяца планирую вселяться. Заранее скажу, в этой комнате не я жил, так что вот.

Не хочется «проследовать до выяснения», поэтому говорю как есть. Только и полиция не дремала. Оказалось, и что меня до сего дня в городе Сикуре не было, и что в обыскиваемой квартире жил кто-то другой под моим именем — уже выяснено.

— Уф-ф… Да, можно я тоже спрошу?.. Вот эта, которая под моим именем ходила, кто она?

— Девушка по имени Хисаори Макина, твоя ровесница… Только знаешь что? Вон он сказал, что ты с ней одинаковые, но у вас только и общего, что однорукие. Ой, виноват, без обид?

— Без обид, правда же однорукий. Кстати, э-э, Хисаори Макина? Что именно она делала под моим именем?

Сыщик вроде человек хороший, и я решаю тоже узнать, как все было.

— А-а. Шантаж, мошенничество… Что еще — по мелочи собирали материал по подозрению в незаконном сбыте. Всего-то двадцать лет, а какие злобные побои проделывала, вроде. А-а, и еще…

Интересно, почему «вроде», но еще интереснее, что дальше.

— И что еще?

Задаю вопрос, приличествующий невинной жертве, чье имя использовали.

Молодой сыщик выдохнул что-то в смысле «уже рассказываю, чего уж там» и...

— Это, наверное, круче всего. Подозрение в убийстве Хисаори Синъи.

…сообщил вообще не касающийся меня, Исидзуэ Арики, вчера закончившийся случай.

3/Self (R)

И вот в медовый месяц, которым я жила — нет, жил, — внезапно примешался деготь.

— Сегодня, около шести часов вечера, в индустриальном районе Нодзу города Сикура, в жилом массиве обнаружено тело молодого человека, опознанного как Хисаори Синъя, девятнадцать лет, проживавшего там же. По словам свидетелей и записям Хисаори, в причастности к смерти подозревается некто Хисаори Макина. Этого человека видели там в то же время…

Приподнятое после небольшой драки настроение единым махом обрушилось в пыль.

— Что за бред!

Безответственный корреспондент продолжает говорить.

Хисаори Синъя был убит проникающим ранением острым предметом в заброшенном старом доме Хисаори, и сейчас больше всего подозрений ложится на старшую сестру жертвы, Хисаори Макину. Это слишком непостижимо, до потери сознания. Макина убивает Синъю? Как, с чего?

— Почему вдруг я-то его убил?

Но ситуация сходится. В индустриальный район Нодзу я действительно заезжал как раз пару часов назад.

Когда я зашел в старый дом Хисаори, внутри было как в сброшенном панцире насекомого. Значит, труп Синъи — это уже после моего ухода. Кто это подстроил — неизвестно. Очевидно только, что раз я заходил в комнату, мне теперь не позавидуешь. Отпечатки. Волосы, свидетели. Улики в пользу того, что я там был, не удастся скрыть.

— По странному совпадению, все произошло в той же квартире 303, где три года назад погибли родители Хисаори. Почерк убийцы тот же — Хисаори Синъя убит режущим оружием. Что могло привести к повторению трагедии? Наша передача видит связь с синдромом А…

Озвучивают досье Хисаори Синъи. Дело о буйстве трехлетней давности. Случайная гибель родителей. Сброшенная с балкона старшая сестра в дальнейшем признана больной синдромом A.

Похоже, это и есть изюминка передачи. Телевизор изливает досье Хисаори Макины, выписанной полгода назад из карантинной клиники. Вот неблагодарный ведущий. До сих пор меня радовал за развлекуху, а тут нате, разболтался.

— Дурак, что ли? Из обиды за обнародование факта одержимости я убила Хисаори Синъю?

Это же слухи. Это же просто слов нет. Я и не видел… а впрочем, надоела шкура Исидзуэ Арики. Я и не видела Синъю все эти три года. Ни разу я на него не обижаюсь.

Да, вообще нет никаких причин.

Как и нет причин попадать под линчевание каких-то малолеток, которых я и видела-то впервые. А поскольку я была Исидзуэ Арикой, вам и Макину мусолить незачем. И вообще. Все прочие — не доросли мне мстить.

— Ладно. Не понимают потому, что не хватает.

Перевожу мысли на другие рельсы. Неизвестно, как и что было, но Исидзуэ Арика, которым я до сих пор была, уже не годится. Сами по себе события, которые останутся в памяти, — еще ничего, но когда ты попадаешь в такие неприятности, тут же нагрянет полиция. Жители того квартала, может, и опознают меня как Исидзуэ Арику, но в документах я откровенно Хисаори Макина, никуда не деться. Даже искать нечего, где я живу. И вот тогда и слишком подозрительное поведение меня, называвшей себя Исидзуэ Арикой, и шестью шесть литров крови, которые я так неудачно пролила полчаса назад.

— Невероятно! Ох, да что же это, почему!..

Я надеваю верхнюю одежду. Банковская книжка уже не нужна. Запихнув накопленную наличку в карман, ухватив тот единственный, в красивой рамке, багаж меня-как-Хисаори-Макины, я ухожу из обжитой за полгода квартиры.

— Синъя, болван. Я могла ведь больше протянуть!..

Насколько этим вот новостям разрешили трепаться? Нашли тело Хисаори Синъи — это, наверно, правда, но истории про Макину — не более, чем домыслы авторов передачи! Будь это официальная точка зрения, по моей квартире давно бы топтались копы. А их нет, то есть полиция неспешно исследует тело Хисаори Синъи… Когда-то они додумаются вспомнить про Хисаори Макину, но к добру ли, к худу ли, а первыми попали пальцем в небо слухи.

— Что делать, что делать, что делать!..

Сбивая себе дыхание, я покидаю квартал.

Я трезво оцениваю ситуацию и вовсе не боюсь, что меня станут считать братоубийцей. Это — явное ложное обвинение, и даже если бы повернули так, что это я убила, я всего лишь вернусь в клинику. Невелика досада. А потому…

— А-а… а-а, а-а-а-а!

Вот так, неприглядно, сходить с ума у меня всего одна причина.

— Что делать, надо быстрее найти следующий эталон!..

Да. Коль скоро я перестала быть Исидзуэ Арикой, у меня ничего не будет ладиться. Ведь я снова стала Хисаори Макиной…

***

От побега из учреждения для одержимых до утра — десять часов. Я схожу с ума, одновременно кое-как скрываясь. Спрятав багаж так, чтобы когда-нибудь за ним вернуться, сделав благодушное лицо, но с такой полуулыбкой, чтобы не задерживалось в памяти, я форсирую море людей и двигаюсь в окраинные районы, туда, где поля. Ко времени, когда я укрылась в одном из разбросанных тут и там лесков, уже наверняка сменилась дата.

Это была ночь воспоминаний.

Сколько лет прошло с тех пор, как я вот так возвращалась в свою голову?

Там всплывают одни ненужные вещи.

Вроде призрака, которого видела в детстве.

Вроде зашедшего на кухню смертельно бледного отца.

Вроде звука, с каким он, чуть отступив назад, повалился на спину.

Вроде лица, от выражения переносимой боли в затылке — фьюх — перешедшего в озадаченность при виде падающего ножа.

Правая рука болит… Когда я вот так становлюсь Макиной, не могу не поражаться себе в то время. Почему я так далеко зашла? Как бы меня ни давило, все-таки не настолько далеко.

— Но да. Лишиться своего места в жизни — это мой случай.

И все равно — вправду ли я перестаралась?..

Мои шестерни без ограничителей, мой газ без тормоза. Такая машина однажды не впишется в поворот, такой поезд скоро слетит с рельс.

Я оступилась не сейчас, а давным-давно.

Я была безукоризненным ребенком, если смотреть на оценки.

Я была внимательным ко всем ребенком, если верить слухам.

Но хотела я не похвалы, и почувствовать физически, что такое слава, мне не довелось. Такому аморфному нечто я бы предпочла более явное легкое душевное тепло.

Может, и в этом я была несостоявшимся созданием. Пошла вкривь и вкось… Тело — самолет, а душа — тварь, что двигается, пользуясь руками-ногами.

И поэтому я прошу тебя, Господи.

Дай этой мелкой душе — мелкий сосуд.

— Ай. Как странно…

Правая рука болит. Ах да, я же так и хожу с протезом.

Когда я давала отпор шестерым хулиганам, он двигался, а сейчас вообще никак. Не мешает, но и противно, хочется снять, а никак не снимается.

— Э?.. А, а?..

Просто я — Хисаори Макина и даже этого не могу.

Так жаль себя, что хочется разреветься.

Надо быстрее завести пружину. Так меня сразу найдут. Я задумалась, чего сейчас больше всего хочу.

— А, ну да... Ведь почему все так вышло-то.

Кто послужил поводом пойти в эту промзону Нодзу, куда мне даром не надо было? Кто разговаривал с горящим жаждой отомстить сестре Хисаори Синъей?

У меня еще оставалось подземелье Карё Кайэ.

***

— О, привет. Ты рано сегодня.

Пройдя по темной лестнице, я открыла дверь.

Залитые просачивающимся сквозь потолочное море пепельным солнечным светом, я и мое сознание были совершенно промыты. До сих пор приходившая сюда не иначе как в чужой шкуре, я именно сейчас оказалась настоящей собой и впрямую наблюдала то, чего видеть не следовало бы.

Почти вылетело из головы, зачем пришла… За час, прошедший между тем, как я вспомнила об этом месте, и этим мигом, плотно сжатое в чувстве расплаты, близкому к вымещению зла на всем вокруг, мое сердце одним махом было промыто.

— Хм? Что с тобой, ты же по уши в грязи. Можешь сходить вымыться.

Вода переливается. Пепельное солнце покачивается. От кровати с привешенным, несмотря на подземелье и глубокоморье, балдахином я слышу прекрасный голос. До совершенства изолированное пространство. Неимоверно стерильное пространство. В центре комнаты, избавленной от всего неприглядного, как само собой разумеющееся…

— Ну же, скорей. Расскажешь мне интересную историю.

…покоилось существо до ужаса прекрасное, так, что дальше некуда.

Мой взгляд сам переходит на мои руки. Данные от рождения и искусственные пальцы. Пальцы изящнее, стройнее — на дареной правой руке. Но даже более великолепными мне казались руки этого существа. Лишенные формы, великие, незримые руки.

— Карё… Кайэ.

Я уже совсем вымоталась. В полном нокдауне. Как боксер, про которого кто угодно скажет, что он не выдержит, но который пытается продолжить бой.

— Начни с двери. Закрой. Присядь тут. Ты со вчерашнего дня не спишь, да?

Мне становится себя жалко… Я все эти полгода с завистью думала — как он в таком искалеченном теле может оставаться таким здоровым во всех отношениях? Как он может оставаться таким дружелюбным? Я-то наоборот. Я и забыла, насколько хреново мне быть самой собой.

— Угу… Не сплю, а что?

Держаться… Ты пришла сюда, чтобы вытрясти из него историю о Хисаори Синъе.

Я ослабела, и потому продолжаю принимать неверные решения. Когда промыло душу, надо было бежать со всех ног. А я, как летящий на свет мотылек, нетвердым шагом иду вперед.

— Ого. А тебе досталось, я по дыханию думал, что у тебя не осталось сил вообще, однако твое сердце еще больше иссохло. Извини, отложим разговор. Сюда пока что никто не придет, ложись на софу.

Хочется плакать от запоздалых сожалений. Почему я не удержала личину Исидзуэ Арики?.. Я сама не могу здесь находиться и, если меня поймают, я не смогу сюда вернуться.

Дура, признаю.

Хисаори Макина любит это существо. В восторге от этого подземелья. Вот бы до того, как увидеть того призрака. Вот бы быть самой собой и прийти сюда...

— Нет, не стоит… Я просто влип в тупую историю и сама с себя поражаюсь. Я займу ванную?

Я влезаю в раз снятую шкуру. Грошовый спектакль и так далее. С маской на лице ничего не видно.

Молчание. От моего паршивого спектакля Карё-сан делает такое лицо, будто лимон съел.

— Ну да ладно. Давай, пользуйся на здоровье. Заодно оружие не забудь.

Я иду в ванную комнату. Умываюсь. Прячу в задний карман фруктовый нож. Как всегда — как Исидзуэ Арика, — сажусь перед софой на полу.

— Послушай. Я насчет вчерашнего, что с Хисаори Синъей было.

Я боязливо начинаю разговор… Он не ладится. Когда я думаю и говорю, обязательно захожу в тупик. А ведь более-менее натурально начала.

— А-а. Неудачно получилось, его убила Хисаори Макина, — сказал Карё Кайэ не допускающим сомнений тоном.

— Как… Откуда… ты з… наешь?

— А в утренних новостях крутили. Как раз перед твоим приходом. Что полиция нашла тело Хисаори Синъи и главной подозреваемой называют Хисаори Макина.

Что за черт… Недоумки. Я вообще ни разу не причастна, но теперь повернули, что убила я?

— Неправда. Я этого не делал.

— Ага. Исидзуэ-сан там ни при чем.

— Да. Поэтому я прошу тебя быть свидетелем, что я со вчерашнего дня все время был здесь. Нет, даже не так…

Если он укроет меня здесь, какие-то внешние проблемы не будут меня беспокоить…

— Быть свидетелем? Можно, только как-то разговор не стыкуется.

Он хихикнул.

Черноволосое существо весело посмотрело на меня:

— Хисаори Синъя вообще не имеет отношения к Исидзуэ Арике, верно? Синъю убила его сестра Макина. Ведь общество уже об этом знает?

Я меньше всего на свете хотела это слышать, меньше всего на свете хотела говорить это таким голосом:

— Я же сказала, что не убивала его-о-о-о!

Наспех наброшенная маска легко спадает.

Я резко осекаюсь. Однако… оно, на кровати, вообще не обратило внимания на мою оговорку.

— Ну так и все хорошо. Хоть ты Арика, хоть Макина, если не убивала — значит, клевета. К убийствам следователям не привыкать. Если есть вещдоки, надо знать наверняка, если нет — они не остановятся, пока не доберутся до правды. В общем, насчет таких случаев: все-таки в памяти-то они остаются.

— Э... а?..

Ну и ну. Так это существо все знает.

Дернуло мою убитую правую руку. Уголки рта неприятно задрались.

— Что-что?.. Ты что сейчас сказал?

— Я сказал, клевета на Хисаори Макину быстро кончится. Но да, дальше как по маслу не будет. Если схватят — это дорога в клинику, пусть и временно. Если даже человек безгрешен, эта клиника не так великодушна, чтобы давать попущения однажды сорвавшейся одержимой.

Правда, говорить нечего. «Гав-гав-гав!» — спавшая под софой черная псина проснулась от моей враждебности. А, так вот на какие вещи она реагировала.

— Хм… Ты с Синъей в сговоре?

— Когда он вчера приходил, просто попросил замять то, что будет дальше. Чтобы, когда все закончится, если я с тобой увижусь, я объяснил за него. Последнее желание все-таки, лучше выполнить, а то засыпать боязно.

Беззащитен. Даже в младенце больше жизненного резерва. Я подумала прервать его неприятный треп, но что это может, кроме как трепаться? Поговорим еще немного.

— Когда ты узнал, что я Хисаори Макина?

— Имя узнал только что, а что не та, за кого себя выдаешь, — сразу. Имени я не знал, оставалось говорить только «Исидзуэ-сан».

— Не понимаю… Кайэ, у тебя фотографии Исидзуэ были, что ли?

— Нет. Полтора года назад — нет, уже два, наверное... Его случай основательно осветили в новостях, я просто знал об этом информативно, так сказать.

Два года назад… Я тогда уже жила в изоляции клиники.

— И? Как это связано с тем, что я не та, за кого себя выдаю? Я такая же однорукая, как Исидзуэ-сан. А, разница между левой и правой?

— Я не знаю, левой у него нет или правой. Скорее, дело в имидже. Исидзуэ Арика ведь пострадавший. Ты слишком сильная, вообще не подумаешь, что ты окажешься той, кого убивают. Кстати, пол тоже не в счет. Его хоть сто раз поменять можно.

— Ни фига себе. То есть ты понял, что я имитатор, не по записям, а аж по образу.

Я слишком рада, и это слишком обидно. Ага… это существо не ведется на поддельную улыбку.

Хм, вопросов больше нет?.. Какая-то ты слишком равнодушная. Раз так, я бы хотел выполнить последнюю волю Синъи-сан.

— Да ну ее. Сейчас ведь ты и я разговариваем. И опять же, это последний раз. Я спрашиваю, а ты отвечаешь. Когда этого больше не сможем — занавес.

— М-м… Ладно, тоже ничего. Результат все равно одинаковый.

Карё-сан хорошо понимает: повиноваться мне или противиться, что угодно делать — конец один. Разговор затянулся, но в эту подземную комнату никто не придет. Может, как раз сегодня к нему могут заглянуть гости, но в таком случае я постараюсь заставить его выиграть мне максимум времени. Это расплата за то, что игнорировал меня напропалую до сих пор. Ощути-ка мое дивное настроение.

— Угу, тогда дальше. Что тебе вчера рассказал Синъя?

— Про тебя — ничего. Цитирую: «Про Макину я вообще ничего не знаю, так что расскажу про себя». Рассказ шел про прошлое Хисаори Макины, и он хотел, чтобы я тебе сказал, что об этом думаю.

И вот я слушаю длинную историю, рассказанную Синъей.

История Хисаори Макины из уст Синъи даже с точки зрения меня, как главной героини, была в целом безошибочна.

Детство, когда я не замечала, что отличаюсь от других детей.

Лестница, на которой я оступилась в пятом классе. Как меня со средней школы считали аутисткой, а со второго года старшей я переродилась, подражая чужой манере жизни.

Как я оказалась одержимой. Как подражала привычкам Синъи, жестам, от образа мышления до уровня обучаемости и физического развития. Как, при всем этом еще больше выделяясь среди homo sapiens манерой лицевой артикуляции, Хисаори Макина, будучи существом, полагающимся на память об образах других, могла становиться даже людьми, чьи лица были даже совсем иного строения, согласно дедукции Синъи.

— Я недооценивала Синъю, он молодец. Все в точку.

— Угу. Это и есть твое новообразование. Наверное, самая маленькая среди других одержимых способность, не приводящая к препятствиям в развитии характера. Но она незначительна по сравнению с сегодняшним днем. Твоя аномальность не имеет отношения к одержимости. Она мелочь в описании сегодняшней Хисаори Макины.

Он прав. Имитация, подумаешь… Если захочу, кого хочешь сыграю. Я всего лишь прирожденная актриса. Во мне что-то сломалось еще до того, как меня настигла одержимость.

— И что? Вот Синъя тебе рассказал, и что ты подумал? Что я незаурядная, что одержимая, которая просто смотрела, как умирают родители, и довела брата?

— Ага. Твоя психика ненормальна, ты одержимая, ты использовала родителей, чтобы довести брата. Это все, что нужно знать о деле Хисаори. Я не думаю, что кто-то виноват. Если смотреть по итогу — ты права. Потому что твой план подвергнуть Хисаори Синъю остракизму удался.

— Знаешь что… Не подлизывайся. Не хочу в тебе разочаровываться. Я — с любой стороны...

— Извини уж, но если хочешь наказания, обратись к специалисту. Добро и зло по текущему курсу меняются местами, я не могу отсюда сдвинуться и не смогу наказать.

— То есть с твоей точки зрения, Кайэ, я не виновата?

— Мне не нравится само то, что ты одержимая, но и так, не то чтобы я тебя на дух не переносил.

Ох. То есть ему все равно, так?

— Но тебе надо кое-что услышать. Пусть действия Хисаори Макины были верными. Но в одном моменте ты фатально неправа. Больше ничего мне история Синъи-сан не дала.

Мурашки по спине. Я строю крутую, кривлю рот в ухмылке:

— Где? В чем неправа? Что все-таки убила родителей? Что из-за этого и Синъя мне мстил и чуть не уничтожил?

— Глупая ты, Хисаори-сан. Разумеется, я о том, что ты обрела цель.

Что я обрела — цель?..

— И ради доброго имени Синъи-сана добавлю, что и он на тебя был не в обиде. Как ты ничего к Синъе-сану не чувствовала, так и Синъя-сан думал только о себе, когда сюда пришел. Тут тоже не заблуждайся, ладно?

Еще меньше понятно. Синъя не обиделся на меня и пришел сюда не ради мести?..

— Врешь. Синъя меня ненавидел.

— Это до клиники. Да, три года назад Синъя-сан тебя ненавидел. Потому что твоя имитация была неполноценной. Если бы ты захотела, смогла бы быть идентичной ему, а ты достигла результата на шаг выше подлинника. Ты могла бы стать в разы совершеннее Хисаори Синъи, но специально застыла в одной точке.

— В результате, — продолжил он, — ты, будучи для всех Хисаори Синъей, стала искусственной, игнорируя существование настоящего Хисаори Синъи. Ты сама могла никакого зла не держать, но со стороны имитируемого это был акт крайней агрессии. Ему, как Хисаори Синъе, пришлось прибегнуть к самозащите. Он возненавидел тебя всего лишь тогда, когда понадобилась причина защищаться. Но за эти три года Синъя-сан понял, что ненависть бесплодна. Что надо бить по Хисаори Макине. Осознал, что если он хочет вернуть украденного себя, ему придется биться непосредственно с тобой.

Кайэ улыбнулся:

— Потому что у вас разные способности.

Что за черт… Все настолько непонятно, что я все больше злюсь. Не-е, его уже пора кончать.

— Ага. Здраво с его стороны не бросаться на меня с кулаками, но в итоге — что, это вот бредовое происшествие? Ну, для Синъи хороший ход, наверно. Он таки загнал меня в угол… Итак. Кто ему напел такую идею? Ты, Кайэ?

Синъя пришел сюда посоветоваться. Положился на демона из подземелья, который, как говорят, убивает одержимых.

Раз так, то меня загнал в угол не Синъя…

— Нет. Я же сказал, я ничего не мог ему посоветовать. Что бы я ему ни говорил, он без остановки имитировал тебя.

— А? Имитировал — меня?

— Угу, в твоей манере имитации чужих действий. Когда полгода назад Хисаори Синъя выписался из психиатрической клиники, он принял твой опыт во внимание и действовал как ты. Для начала он хотел замараться в мелких преступлениях от лица Хисаори Макины, а возмездие направить на тебя и себя, я думаю. Но ты же после клиники действовала от лица Исидзуэ Арики, так? Синъя-сан разузнал про тебя, когда ты выписалась, поудивлялся, но понял, что так и должно было быть. «Чего и следовало ожидать от Хисаори Макины», — как-то так. Тогда он подправил планы. Наверное, решил уничтожить и твою состряпанную личность Исидзуэ Арики, и человеческие права Хисаори Макины одновременно. Потому что если один из них жив, ты сбежишь в его или ее шкуру.

Вчерашнее линчевание. Так оно все же было направлено против Исидзуэ Арики. Просто если я не помню, значит — тот Исидзуэ Арика, который не я, сделал что-то не то, в этом и было дело.

— А-а. Чертов Синъя, устроил невесть что от имени Исидзуэ-сан. Но… сумел бы робкий Синъя такое учинить?

— В этом он мог учесть опыт разных предшественников. И его цель наделала только минусов. Если вообще не думать о личной выгоде, кто угодно может плеваться ядом.

Логично. Чертов Синъя, небось денег повыкидывал. У него была родительская страховка, кажется.

— А еще вчерашние новости были странные. Слишком ненатурально раньше полиции назвать имя Хисаори Макины, а? Это следует понимать так, что информацию купили еще до того, как нашли тело Синъи-сана. Я не думаю, что у него был сообщник, так что Синъя-сан, скажем, сам позвонил. Перед своей смертью он сказал, что его убийца — Хисаори Макина.

— Поверить не могу… Неужели чертов Синъя...

— Именно. Когда я спросил, как он собирается отомстить Макине, он ответил, что если не может победить, не станет и сражаться, и что придется подавить свои эмоции. Но, похоже, убить одни эмоции ему не хватило терпения.

Да что это, самоубийство? Не надо говорить такое просто так. Совершить самоубийство же труднее, чем победить меня!..

— Вот и все по делу Синъи-сана. Он совершил самоубийство, остался только преступник. Но знаешь, Хисаори-сан. Он исполнил свою месть на загляденье хорошо, но у него все равно нет мотива. Умер-то Хисаори Синъя, но убила его Хисаори Макина… Что ни говори, а это все устроила ты, это преступление совершила ты.

Он бредит? Я ничего не делала, но со мной обходятся как с одержимой, убившей брата. Это же, как ни крути, подстроил Синъя.

— Не издевайся. Меня просто подставили. Почему… Ты жесток, Кайэ. Если ты знал, почему не выручил меня?

— Потому что это было невозможно. Ни я, ни ты не смогли бы остановить Хисаори Синъю.

Все врешь. Синъю запросто можно было остановить.

— Т-ты не смог бы, наверно. Но я-то. Вчера бы рассказал, и…

— И ты тоже нет. У тебя достаточно способностей его превзойти, но нет энергии ему противостоять. Когда ты вчера узнала, ведь не смогла смазать ваши с ним различия? Вчера Хисаори Макина не сумела остановить имитацию, которую три года назад начал Хисаори Синъя.

Карё добавил, что Синъя до вчерашнего был именно настолько силен. Что имитаторство Синъи было несравнимо хуже моего, и несравнимо более восхитительно.

— Как бы умело ни сыграна пьеса, перед натуральностью она бледнеет. Хисаори Синъя был актером третьего плана, но его горячность была неподдельной. Понимаешь? Без какой-либо цели показать чье-то чужое развитие, характер — работа сама по себе близкая к самоистязанию. Насколько долгому воображению наблюдение за незнакомцем, с которым разминулся, может стать основой? Человек, у которого есть «я», и пяти минут не протянет. Имитация потребляет очень много горючего.

— Что?

С этим я никак не могу согласиться.

Ведь как же. Я до сих пор ни разу не считала ее трудным делом.

— Да. Ты — сразу противишься, тебе не понять, наверное. Жизнь человека, который с тобой никак не соприкасался, можно вообразить. Там, где кто угодно бы сдался, Хисаори Синъя уперся и справился через полную отдачу. Три года назад ты лишила его места в жизни, и он все время думал, без секунды отдыха. Не развлекаясь, не отвлекаясь, он тратил все время на подражание другому. Не ты, обожающая имитировать. Нормальный человек, которому тяжело даже подумать о подражании другому, расстался со всевозможными идеями и с головой ушел в это. Задействованные упорство и рвение невозможно вообразить. Когда говорят о нечеловеческой энергии — это о нем. Если подойти с другой стороны — вот день, неделя, месяц, год, и все это время человек посвящал раздумью; а ты в это время всего лишь плыла по течению чужой жизни. Ты сможешь его остановить? Едва ли.

По спине пробежал холодок.

То ли от страха перед серповидной, как луна, улыбкой Карё-сан, то ли от энергии Синъи. Хотя мне безразлично это его упорство… это трехлетнее добровольное затворничество напомнило мне себя саму.

О да… Если Синъя стал таким, какой я тогда стала, то да, за день его не удержать… За м-м… за четыре как минимум.

— То есть, если я хотела его удержать, вчерашнего дня уже не хватало?

— Да. И вдобавок — метод Синъи-сана был безукоризненным. Против плана ради самосохранения можно было бы пойти массой путей, но план, где себя не хотят спасти, невозможно остановить. Самоубийство — самый неэффективный, но реализуемый план. Хисаори Синъя, чья жизнь уже была убита, хотел пожертвовать своим существованием, чтобы убить жизнь Хисаори Макины.

Довольно. Молчи. Не говори, хватит уже! Конечно, если он себя сам где-то в кустах зашибет, я его не смогу остановить.

— И все-таки. Даже при этом — самоубийство…

Но — этого одного я не могу понять. Чего не понимаешь — того и страшишься. И я сейчас на самом деле ощущаю угрозу от Синъи.

Ведь я не смогла выбрать такой способ. Я понимала, что такой финал никому не причинил бы вреда, но боялась и думать об этом. Сумев это сделать без боязни, Синъя был сильнее меня?..

— А ведь Синъя был таким робким, что даже меня не мог убить.

И такой человек взял и сумел совершить самоубийство?

Ведь самоубийство — это же больно? Хоть ты здоровый, хоть одержимый, неважно. Дух же только и делает, что старается оттянуть смерть своего вместилища?

— А Синъя нормально общался? Все-таки выписался, то есть стал нормальным.

— Кто его знает. Я не знаю, чем болел Хисаори Синъя. Пожалуй, если бы он восстановился до стандартного мышления, не стал бы себя убивать. Но как ты, смотря с другой стороны, думаешь? Как Хисаори Синъя лечил себе психоз?

В этом и вопрос. Карё-сан сказал, что мой план удался. Синъя отрешился от общества, и больше странен сам факт, что он оправился. Обычно мертвецы не воскресают, как подсказывает мир.

— Да. Разум Хисаори Синъи был полностью разрушен благодаря тебе. Он захотел умереть в тот же миг. Но жажда мести не дала ему сделать этого. Хисаори Синъя не мог умереть, не повергнув тебя. Если бы он и умер, Хисаори Синъя не исчез бы. Он и хотел бы умереть, но не умер бы до конца. И тогда — он, больше всего мечтая умереть, решил вернуть себе здравомыслие, в том числе чтобы добраться до последней станции. Он не стал здравомыслящим и умер, но вернулся в норму, чтобы умереть. Можно сказать, заменил разум. Если говорить поэтично, то Хисаори Синъя ради краха Хисаори Макины продал душу дьяволу.

Даже при разнице в способностях мы на самом деле были похожи, какими и должны быть брат и сестра. Наверно, Синъя воскрес не своими силами. Моя «единственная ошибка» породила эту месть.

— Поразить меня, чтобы самому умереть?.. Ха-ха. М-да, это точно не из ненависти. Слушай, Кайэ. Моя ошибка случайно не похожа на Синъю?

— В другом порядке, но одно и то же. Ошибка всего одна. Три года назад ты, впервые по собственной воле, имитировала Хисаори Синъю не как самоцель, а как средство. До этого было не так. Ты, наполовину из интереса, использовала средство существования как средство увеселения.

«Я до сих пор ничего не считала веселым.

Я попробовала занять твое место, Синъя, и это, кажется, занятно…»

А-а. Вот в чем было дело.

— Твоя имитация была верна в том, что она сама была целью. Так как это и была конечная стадия, из нее ничего не результировало. Но ты воспользовалась имитацией как средством, чтобы сбросить брата с его стула. А средство неизбежно обрастает целью — результатом.

«Дурачок… Пока-пока, Синъя.»

Я признаю. Я веселилась. Даже когда спрыгивала с балкона, залитое слезами лицо Синъи приводило меня в восторг. Я же сама говорила — когда меня как одержимую сунули в клинику, это была моя расплата за единственный огрех.

— Ясно. То есть прошлая я мне отомстила.

Точно так.

Юноша в подземелье расцветает улыбкой.

Ну, сама себе навредила.

***

— Эх… Дура я была.

Решение прийти сюда было самым наипаршивым, но одновременно, наверно, самым лучшим. Внезапно начавшееся мое низвержение теперь стало понятным. Теперь в голове прояснилось, многое стало неважно.

Угу. Хватит, хватит цепляться за прошлое и тратить нервы. Хисаори Макина постоянно терзает голову другими вещами.

— Это все, о чем Синъя-сан меня попросил. Ну, что делать будешь? Теперь только бежать или сдаваться. Если сдаваться, лучше отягчающими не обрастать.

Отягчающими? Как насчет вчерашних малолеток? Ничего, кто-нибудь их спас. Наверное. Что сделал Синъя от имени Исидзуэ-сан — тоже в конечном счете к Синъе вернется.

— И вот это, думаю, на добивание. Говорят, Исидзуэ-сан вчера выписался. Сейчас он, наверное, уже в общежитии?

Да пусть. Он уже не нужен.

Я беру в руку нож из заднего кармана.

От ощущения жесткого предмета в руке меня подергивает. В неотрывающейся белой правой руке толчками ходит кровь. Что буду делать? Вернусь в клинику? Неплохо, но уже не получится, Карё-сан. Теперь я знаю место, где мне приятней, чем там, а желать лучшего пути естественно.

— Слушай. Я хочу очередной объект для копирования.

Возможно, это первая в моей жизни просьба кого-то о чем-то.

— Что?..

Продолжая лежать, оно поднимает на меня взгляд. Без рук и ног не убежать. Ну вот, к этому все и пришло.

— Да. В общем, не мог бы ты умереть?

Рука радостно задвигалась. Пес ненависти молчит.

— Зачем? Если хочешь сыграть в меня, просто иди и живи как жила где-нибудь, где тебя никто не знает. Незачем становиться подлинником. Или Хисаори Макина все-таки по-другому устроена?

— Ну, да. Понимаешь, такой комнаты больше нигде нет. Да и ты, Карё-сан, офигенно богат.

— Ну, положим, деньги есть. А что, ты хочешь меня убить, отрезать себе конечности и тут сидеть? Так ты меня не подменишь.

— А вот и нет… Ну да, неудобства будут. В общем, убью и подумаю…

Средств полно. Просто я хочу эту комнату. Оригинал мне не нужен. И потом…

— Как бы сказать. Все-таки это вроде как ты меня подставил, нет?

Или эта беспричинная жажда убийства и радость исходят из восхищения им?

Я опускаю нож. Мир вокруг опадает. Я убита до того, как убила. Мои руки и ноги мгновенно окутываются мраком.

— Эй, ни фига себе!..

И я — бушух.

Из пепельного пространства — слышу — накатывается девятый вал.

4/Self (L)

— А? Про протез, еще утром говорили?

В окрестностях Сикуры, в одном лесу, есть неотмеченный на карте водный резервуар. Так вот. Еще глубже под ним есть подземная комната, о которой не знает никто.

— Ну это уж, знаете ли... Мато-сан, вы на удивление, ну, как это…

Романтична — не могу сказать, хоть режь. Даже по телефону это Злое Томато, и она хоть за тысячу километров через трубку порвет мне барабанную перепонку. Точняк.

— Меня тоже смешит, но я не шучу. Понял? Сейчас скажу адрес, чтоб за сегодня разобрался.

Сравниваю названный адрес с картой. Я сейчас нахожусь в телефонной будке перед зданием №13. Чтобы добраться до места, надо вернуться на холм Сикура, а потом еще полями по пригороду.

— Хм? Тут нехилый домище, Мато-сан… Как эти кандзи вообще читаются? Э-э, Ка… ре?

— Я не знаю, какого года твоя карта, но тот особняк сто лет назад снесли. Хотя по-прежнему частная собственность, но о твоем прибытии упреждены, не парься.

— Понял. Если сейчас поеду, буду к вечеру только, у хозяев как настроение?

— Это-то всегда в хорошем настроении. Особенно когда солнце сядет. И потом, Сёдзай. Когда закончите, не забудь позвонить.

— Аха… Ну хорошо, а после неудачных переговоров тоже? Вы, вроде, не любите бесполезных звонков.

— Этот раз — особенный. Неважно, в котором часу. Тут вопрос жизни и смерти, так-то. Как же я буду не знать, жив ты или помер — этак и сакэ в глотку не полезет.

«Ну давай», — неуклюже кончается разговор.

Оказалось, девичья байка Мато-сан достоверна.

Облака рассеялись, высокое звездное небо, августовская луна теплая, желтая.

Огромный, кубической формы резервуар, в нем — тяжеленная стальная дверь. Замок открыт. Под землю уходит лестница и узкий коридор. Освещения вообще нет. Спускаюсь наощупь, вперед по коридору, дохожу до двери, открываю.

Внутри оказалась узкая и давящая, пустынная, оторванная от реальности комната, как в зáмке. Потолок — целиком аквариум, в нем колышется луна.

— Добрый вечер, простите…

Вхожу в очевидно неприятную подземную комнату… В здравом рассудке бы сразу сбежал, но, к сожалению, к моим цепям осторожности питание не подано.

В центре комнаты — кровать с пологом. Почему-то рядом с кроватью валялся фруктовый нож.

— Да-да, хорошо, что добрались в такой поздний час. Вы — Исидзуэ Арика-сан?

С кровати подглядывают прозрачные глаза. Их обладатель, освещаемый луной, был несомненно девушкой, прекрасной не от мира сего.

— А. Ну да, у настоящего же белые волосы, — радостно воскликнула черноволосая красавица, то есть, раз ребенок, то девочка.

Огромная тварь, похожая на собаку, — и где только пряталась? — шумно нюхая мне ноги, знакомится с новым гостем.

— Вечер добрый. Ты и есть Карё-сан? Дело такое, я слышал, у тебя есть отменные протезы руки.

— Есть. Не так много, но несколько редкостных имеется. Хотя они все выбирают человека… Вам повезло, Исидзуэ-сан, похоже, вам без проблем подойдут.

«Гав-гав!» — бодро полаял черный пес. Похоже, добродушный, порадовался я и застыл на месте.

— Эй, ты что…

Владелица комнаты, лежавшая на кровати, была не обычным существом. Дело не в том, что без рук и ног. Каждая клетка во мне кувыркнулась от жуткого озноба. Даже в клинике я не чувствовал такой… угрозы, которая исходила от малышки передо мной.

— Ты вообще человек?..

Это озадаченно распахнуло глаза. Точеное личико красоты не от мира сего от души заулыбалось:

— Наконец имидж совпал. Рад знакомству, Исидзуэ Арика. Меня зовут Карё Кайэ. М-да. Все-таки одним лицом персонажа полностью не сыграть.

— Чего?

Неведомое существо произнесло непонятной формы приветствие.

Вот такая история о чудике, которого я встретил сразу, как только выписался.

А дальше — о зарождении близости с Подземным Дьяволом того свойства, какую буквально не рассечь ножом.

/Hide and Self.

— Вот что случилось, и в финале сюда пришел ты, Арика. Такая вот история о мимикрирующей одержимой Хисаори Макине.

— Так говоришь, будто сказку рассказал.

Август. Без малого месяц прошел с тех пор, как кончилось дело об этой самой Хисаори Макине. Солнце зашло, в подземелье Карё Кайэ похолодало, витиеватая и скучная история наконец закончилась.

— Да я Хисаори и не знаю совсем, только по записям. Если спросишь, какой она была, я не сумею тебе устроить вечер воспоминаний, как ты любишь.

Когда Кайэ очень голоден, он выклянчивает в утешение истории о клинике. И о Хисаори наверняка заговорил специально, желая расспросить про ее жизнь в заточении.

— Что? Мне и не надо. Просто хочу, чтобы ты подумал, потому что для тебя очень важна история Хисаори Макины. Мне она вообще неинтересна.

— А мне казалось, ты всех одержимых очень любишь.

— Зависит от масштаба. Вот, скажем, тебе же не хватит стейка меньше двухсот грамм. Вот и ее новообразование было таким мелким, что без разницы.

И вообще я стейка-то после клиники не видел. Уже месяц, как взялся за работу ухаживать за Кайэ. Когда он уже первую зарплату даст, засранец мелкий?

— Ну, и как меня касается история Хисаори?

— Хисаори Макина имитировала тебя, и она — одна из немногих выписавшихся. И опять же, ты, Арика, еще не привык к жизни здесь. Я подумал, тебе пригодится история вышедшей на полгода раньше тебя.

— Пригодится?.. Гм. А что про ее виновность? Все так и считают убийцей Синъи?

— М-м? Нет, там выяснили, что Хисаори Синъя совершил самоубийство. Ее последнее обвинение о способностях носителей синдрома A слили через информбюро. Вышло, что она сбежала от приставленного инспектора и в настоящее время числится пропавшей без вести. И правда, куда она подевалась?

— Хорошо ей… Если бы я такое сделал, на другой день всплыл бы где-нибудь в этом резервуаре.

— Тьфу на тебя. Если будешь бегать от Мато-сан, бегай в другую сторону, ладно? Не порти мне воду.

Вот так. Куда она делась — неизвестно, но Хисаори повезло. Если ты не в лапах Мато-сан, то хотя бы останешься жить.

— Хм. Ты завидуешь Хисаори Макине?

Кайэ загадочно улыбается, смотрит искоса. Уф. Вроде привык, а все равно волнуюсь. Не пугай меня! Это — хоть и притягательное, что слов нет, но вообще-то мужик, факин Джизас.

— Не. Просто подумал, как она всех напрягла. И вообще, какое имитаторство. Чужую жизнь нужно видеть, и этим ограничиваться. Нефиг каждый раз про это думать.

Вот как я считаю.

Хисаори Макина не годится в одержимые.

Людям своих проблем по уши хватает. Люди помнят о других только поверхностные сведения, а уж что внутри творится, и думать не могут. И думать нет нужды.

А вот она ухватывала о других все в точности. Хисаори Синъя упорством соткал свое «воображение и воспроизведение чужой жизни», а она это делала на подсознательном уровне, чудовище. Прямо сказать, гипертрофированное воображение. Поэтому и одержима всякими дурацкими навязчивыми идеями вроде «ничего не ладится». Все у нее ладилось с нулевым балансом. К большим успехам — большие провалы, на самом деле ведь здоровая такая жизнь.

Хотя я не в курсе, она в детстве, наверно, на самом деле для всех была идеальной ученицей. Самой главной ее ошибкой была не одержимость и даже не врожденный интеллект. Есть «нравиться всем», а есть «делать так, чтобы как можно больше людей тебя не любили». Вот эти два момента ведь — диаметрально противоположные способы жить, и ее ошибкой было просто то, что она думала, что это одно и то же…

— Хорошо тебе. Угум, угум. Вот от этого твоего свойства я места себе не нахожу.

— Ну а я от таких твоих формулировок себе места не нахожу.

Я не хочу записываться в команду Ниидзимы-тян. И это забавляющееся за чужой счет выражение лица не хочу видеть, о’кей? Ишь, развеселился.

— Раз ты такой добрый, Арика, то у меня вопрос. Если ты будешь кому-то подражать, то по каким соображениям?

Он же издевается? Спросил не «кому», а «почему».

— Черт его знает. Ни разу не пробовал… Ну, наверно, из восхищения или желания быть таким же?

Стать подлинником — это, знаете ли, того… Хисаори Макину вечно окружали фальшивые улыбки, поэтому она и пыталась стать настоящей.

— Да не. Если бы хотел стать оригиналом, разговор был бы проще. Я всего лишь про то, когда достаточно стать похожим. Нет надобности специально подражать.

А это не про восхищение оригиналом? Значит…

— А-а… Самому за себя думать влом, и ты делаешь как кто-то другой?

То есть он про то, когда неохота думать. Когда механически подражаешь.

— Угу. Такой и была подлинная сущность Хисаори Макины. Она основательно обдумывала чужую жизнь, в результате чего прекращала думать.

— Наверное, — продолжал он, — у нее мысль работала в противоположную сторону. Мы с тобой движемся по жизни, попутно меняя всевозможные приоритеты в уме. Сравним с автомобилем. А она начинает с завода пружины. То, на что нам требуются годы, она продумывает заранее, а потом начинает движение. Например, имитирование Хисаори Синъи. Она каждое утро всего несколько минут подзаводит пружину-мышление под названием «Хисаори Синъя» и продолжает играть другого человека. Если говорить об уходящей именно на это энергии, наверное, даже среди одержимых она среди лучших. Если бы еще правильно пользовалась, то все на свете смогла бы.

— Не понял. Какой смысл так делать?

— Я же сказал — она размышляет только для того, чтобы ни о чем не думать. Как настоящий заводной механизм. Какие помехи при этом возникают, я не знаю, но если Хисаори Макина не имитировала никого, у нее не было ни мечты, ни надежд.

Слова Кайэ — с двойным дном.

Мечты, надежды Хисаори — это все как-то плоско, не о том. Хисаори Макина должна была стереть себя, чтобы вообще мочь жить — вот так.

Вот ведь напряжная жизнь. Она ведь, можно сказать, жила ради страдания.

— А, куда ты? Самый важный разговор только начался. Если хочешь знать, Арика, почему я заговорил о Хисаори Макине…

— Не надо. Такие вещи оставь до светлого времени. Меня ждут Цурануи и Еда.

Прощаюсь с единственной прелестью подземелья, софой, на которой так удобно спать.

Разговор был мрачным, но да, было о чем задуматься. Уже месяц, как я выписался. Похоже, Хисаори Макина с изнанки напомнила мне о векторе в жизни, которую я принимал во всей ее туманности.

/

— Добрый день. Это Исидзуэ Арика-сан?

— Да, Исидзуэ, а это кто?

— Да это я… Давно тебя не видел. Ах да, сейчас «не видела». Как поживаешь?

— В общем-то неплохо. А ты как? Нормально?

— Спасибо, что спросил. Немного ноет правая рука, но ничего. Впрочем, благодаря ей я теперь на уровень выше. Здорово, да? Если выдастся еще случай, я тебя еще лучше сыграю, Исидзуэ-сан.

— Чего? Одержимые набирают уровни? Чем? Хлебом или кровью?

— Откровением свыше и талантом — думаю, так. Надо и то, и то, иначе не получится. У тебя ни того, ни другого нет, Исидзуэ-сан. Впрочем, ты и не одержимый.

— Ну и хорошо. Ну и что это было? Я же тебе не интересен.

— Естественно. Мне на тебя от души наплевать. Для имитации нет причины. Я просто иначе не могу жить, вот и все.

— Где-то я такое слышал… Ты тяжелобольная? Или даже отдаешь концы. Опять же, болезненные поведенческие паттерны у вас — обязательное состояние.

— В предельном смысле — да, отдаю концы. Да и ты, Исидзуэ-сан, недалеко от меня ушел. Ты всегда такой бессердечный?

— А с чего бы я хотел сблизиться? «Иначе не могу жить», это не смешно. У вас система вся наоборот. Жизнь на то и жизнь, что ты уже живешь. Все цели по идее дальше.

— Значит, с тобой не так?..

— Нет. Благодаря вам я это четко понял. Я хочу жить как можно легче. Чтобы мне для волеизъявления была нужна причина? Увольте.

— Хе. Ты какой-то странный, Исидзуэ-сан. Раньше вроде был пессимистом. Ну да ладно. У меня другое дело. У тебя ведь есть вечерние газеты? Не выбрасывай, обязательно проверь. Полгода не продержалась, но все же полезные вещи написаны.

— Отчет?.. Эй, что это тут про разборчивость в еде и подсчет калорий, и про мангу, которую надо купить? Чем это полезно?

— Может, попытка примазаться? А, только это совсем не помогло, результатов может не быть. Достало. Нафига я вообще это делаю?

— А я что спросил? Зачем ты мне звонишь?

— Последнее желание Карё-сан, такие дела. Как же не исполнить. А, и еще от сестры тебе весточка. «Еще стану посильней и выйду, так что не дай себя убить, братик». Все, пока-пока, Исидзуэ-сан.

— Да, пока-пока. Кстати, а ты вообще кто и откуда, напомни?..

/

— Ну-у… Все-таки забыл, ах ты чурбан.

Я цыкнула и вышла из телефонной будки.

Долги уплачены. Но мне было обидно, поэтому самое главное от Ямады… наверняка псевдоним… я не смогла передать.

Знает про Исидзуэ-сан столько, сколько он сам. Исидзуэ Арика из моей головы в самом-самом конце все-таки наступил на мину. А ведь если бы не моя ошибка в имитации, их дружба не затянулась.

— Наверное, как раз это раньше, чем сестра его убьет. Ты уж продержись год, Исидзуэ-сан.

Пора выбросить все это из головы. Если я сама буду думать, мне конец. Я молча завожу пружину.

Ну вот. Не до разборчивости, начну-ка с совершенно случайного чужака.

／Переодевания /3.5/self (R)

И я — бушух.

Из пепельного пространства — слышу — накатывается девятый вал.

◇

Набросилось на все тело сразу. Как в огонь упала. Всю кожу, все мышцы и до внутренних органов пробрал кислотный дождь. От макушки до пяток словно измельчил огромный миксер.

— И-и-их… А-а-а-а!

Пытка, близкая к наслаждению. Даже стон не получился.

Я рассеченными в кубики глазами наблюдаю исходящий на мелкие клочки пепельный солнечный свет и море, и улыбку, как трехдневную луну, и плывущий по подземной комнате фантом крупной рыбы.

— А-а-а… А?..

Ну да, фантом.

Меня не расплавило и не измельчило.

Я поднимаю голову — все тот же резервуар, ни следа снизошедшего моря. Ни на полу, ни на стенах нет сырости. Но. И смешно, и страшно — я мокрая насквозь.

— Эй… Сейчас… стекло ведь… разбилось?

— Стекло?

Безрукий, безногий ребенок вопросительно наклоняет голову.

У нас с ним разное сознание. Видимо, я подумала про стекло и про воду, а у него для этого не такие имена.

— Я смотрю, ты не по вкусу «Горю»… А-а. Ты и так давно уже в его слюне.

Пепельные лучи затеняются. В резервуаре над головой вдруг оказывается крупная рыба. Ее тень, словно сама — глазное яблоко, — внимательно всматривается в меня.

— Ха… ха… Что это за рыба, она один в один с тем призраком?.. Поняла. Да. Я и думала, что не так.

И вообще. Даже не в том вопрос, как рыба живет в воде прозрачной, как воздух. Таких рыб ни в каком справочнике не значится.

— Эй. Я что, опять ошиблась?

Едва ли я смогу его убить. Как минимум, в этом подземелье он непобедим. Поэтому убьет он. Стоит протянуть руку, и последует контрудар, такая естественная теория.

— Ага. Я разочарован, Хисаори Макина. Играй меня на здоровье. Но кто тебя задурил, что если есть оригинал, ты не сможешь стать настоящей?

Роняю на пол нож. Все еще как мокрая мышь, распрощавшись с жизнью, слушаю упреки Карё-сан.

— И вообще подмена подлинника — это не имитация. Надо подражать успешным. И ведь это само по себе твоя цель. Так если ты станешь подлинником, кому потом подражать-то собираешься?

Он прав. Я могу безошибочно подражать другому, но когда другой умер, это уже не имитация. Это запись. А я занимаюсь имитацией. Если я буду подражать тому, кого уже не существует, это буду просто я, Хисаори Макина, унаследовавшая сущность.

— Пожалуй. Я не сажусь на стул, я просто смотрю на стул, и ладно. Прости, теперь буду иметь в виду. Может, простишь мне этот раз?

— Ладно. Ты не виновата, что пришлась ему не по вкусу. Теперь счет по взаимоубийству ровный.

— У-уф…

Я облегченно вздыхаю. Как бы то ни было, побегу-ка я отсюда поскорее. Ноги до сих пор дрожат. Мне еще не позволено смотреть на этот стул.

— Ну, прощай. Твою работу я считаю на этом оконченной.

Да. Эту прилипшую намертво правую руку нужно вернуть.

— М-м, Кайэ, насчет этого протеза…

— А-а, его. «Восторг» пусть пока у тебя побудет. Тебе и так нелегко придется. Ведь полезных рук никогда не хватает, правда?

— Ты уверен? Я ведь не приду возвращать.

— Ничего. Подменю Ненавистью, как-нибудь управлюсь. Да и не вернешься, так он все равно вернется, когда умрешь.

Ноги затряслись куда сильнее. Жуть. Все-таки я его люблю!

— Лучше скажи, у тебя уже есть наметки? Если деньги надо, я бонус за все время доплачу.

— Не. С деньгами нет проблем. У меня еще от Синъи наследство. А потом… ну, бежать-то я побегу, но за пределы префектуры трудно выбраться. Даже невозможно. Спрячусь в городе, пока шумиха не уляжется.

Направляюсь к выходу. Если решила бежать, надо сразу двигать. Не представляю, чтобы полиция сюда нагрянула, но знакомый Карё-сан, инспектор, очень даже может.

— А, подожди. Еще кое-что на прощание. Когда все устаканится, можешь позвонить Исидзуэ Арике?

— Зачем?

Несколько неожиданно. Теперь еще чтоб я звонила Исидзуэ-сан — когда он начал просить о таких невозможных вещах?

— Затем. Ты тут полгода проработала. Передать преемнику дела — это долг и ответственность.

Карё-сан улыбается. Так же, как при первой встрече, доверчивой первоклассной улыбкой.

Я ухожу из подземелья. Разговор о работе закончен.

— Эх…

В итоге я ни разу ему ничего не сказала.

Я хочу, чтобы он знал, но сейчас это вообще не в моих силах. Я иду по безлюдному лесу и вдруг вспоминаю диалог полугодичной давности. Про то, как — бубух — сотрясался спортзал. Про подающую надежды новенькую корпуса D, младшую сестру Исидзуэ-сан, и про то, что произошло тогда.

— Слушай. А что ты думаешь про одержимых? Мы все-таки больные, которых надо изолировать? Все-таки если не можем жить нормально, значит, мы очень слабы.

Черноволосая красотка, которая, впрочем, моложе меня, взглянула на меня изумленно, как делал и ее брат.

— Я ни разу так не думала. Но если говорить о силе, мы точно сильны. И мы целиком из крепкого теста слеплены.

Бубух. Как в кошмарном сне, песочный мешок взлетает к потолку. Восьмиметровая цепь и 60-килограммовый груз визжат и гнутся.

— Какого именно — крепкого? То есть если на тебя посмотреть, ты-то крепкая…

— Не телом, а духом. И я, и Хисаори-сан — крепкие. Разноупорные. Что нам смерть кровной родни, что нам отчуждение, мы слишком толстокожие. Настолько, что очень много чего нам без разницы.

Бубух. В бьющем кулаке чуть заметно проглядывает жажда убийства.

Одержимость, говорят, есть мозговая опухоль, которая вспухает из-за душевной слабости. А ты говоришь, что она появляется поверх того.

— Но… нелегко. Мы настолько же не можем выносить свое безразличие, насколько его у нас много. У таких нас нет никаких проблем. Мы всем как заноза, а нам никаких бед. Но — безо всякой причины нам обязательно хочется как-то себя таких изменить.

«А могли бы забить», — посмеивается она и весело дает пинка мешку. Страдание и радость. Она явно души не чает в своем устройстве.

— Кстати, а почему ты это делаешь?

— Хм, это? Ну, чтобы не расхолаживаться…

Тома Мато схватила ее и притащила в клинику.

И теперь у нее жуткая рана. Не телесная, а ментальная. Как животное она, очевидно, побеждала, но была исколочена в фарш. Расслабившись от собственной особенности, она проиграла обычному человеку в тренированности.

— Ну, а что сделаешь. Мы только дух изнуряем, а собственные способности, тело, не тренировали вообще. Я и подумала — сейчас их и подтяну. По правде, я и сейчас могу выйти. Но надо еще чуть измениться, а то с этой теткой не смогу скрестить шпаги.

Бубух, дзын-н. Последний, добивающий мидл-кик отправляет мешок в стену, и мешок не возвращается.

— Да-а… Она нечто, девочка эта.

Настолько оптимистичных одержимых, наверно, больше нет. Тогда я считала свое отличие слабым местом и пропускала все мимо ушей, но сейчас я поняла и согласилась. Человеку необходима самооценка.

— Я нашла идеальный стул. Я была очень осторожна, но не сложилось.

Я думала, что и так хорошо, но лучше тоже потренируюсь. Слишком я до сих пор полагалась на заданный сразу талант. Если уж все равно менять, то тщательно. Одним внутренним миром вообще не обойтись. Я приобрету новую пружину. Чтобы полноценно мимикрировать и внешне, быть никем и кем угодно, стать заводным механизмом.

Фи. Вот теперь посмотришь, засранец мелкий.

／Hide and Self.end ■■■

От имени и по просьбе Подземного Дьявола я несколько часов наблюдаю за остановкой. После того как ушла Макина, я не спеша пошел к жилому району, вошел в 303-ю комнату, где теперь ничего нет.

Странным образом, комната, бывшая кухней, была вся пунцового цвета. На видимом из окна узком балконе сидел фантом обнявшей коленки и зовущей на помощь маленькой Макины, которая тогда была богиней.

— А-ах…

Красный цвет, наверное, казавшийся печальным три года назад, сейчас приобрел блеск праздничного бокала вина. Ах, как блестит. Как больно. Какое еще «человек горит»! Горит сама эта маленькая старшая сестра…

— Но — прости уж, Макина. Одним твоим приходом сюда я победил.

Присев на кухне, я приставляю украденный нож к горлу. Последние мгновенья. События трехлетней давности проносятся пред глазами.

«Учись у сестренки».

«Синъя, ты слишком повторяешь за сестрой».

Нет. Нет, нет, нет. Это она фальшивка, эти манеры — мои. Синъя — это я, а она подделка, люди, слышите, настоящий — я-а!..

— О…

Слышно эхо моего собственного вопля. И этому тоже настал конец. Может, с моим образом мышления у меня ничего не выходит, но этот способ расставит точки над i. Ведь ему меня научила Макина. Если хочешь кого-то убрать из этого мира, достаточно принести себя в жертву. Наконец я победил демона. Ладонь впилась в рукоять. Боль и прекращение существования не страшат. Это не результат, а только средство. Более того, облегчение приходит раньше.

Комната все так же красна, куда ни кинешь взгляд.

В финале я возвращаю себя себе.

Ну все… Пока-пока, Синъя.

1. Практика следования за своим лордом в могилу.