Онлайн чтение книги Ревущие сороковые
ЖИЗНЬ НА КАЧЕЛЯХ

На «Косатке» матросам жилось тяжелей, чем на «Пингвине».

В носовом кубрике, в котором ютилось шесть человек, всегда горел электрический свет. Здесь не было иллюминаторов. В штормовую погоду волны хлестали в скулы судна с такой силой, что кубрик наполнялся гудением и грохотом, похожим на артиллерийскую канонаду. Не только уснуть, но и удержаться на койке было невозможно.

Почему-то на «Косатке» больше, чем на других судах, ощущалась близость океана. Когда, лежа на койке, я упирался ногами в переборку, то казалось, что тугие волны хлещут прямо по голым ступням. И все тело через матрац чувствовало живую толщу океанской пучины.

Чтобы обитатели носового кубрика в штормовые дни могли отдохнуть в более сносной обстановке, мы, жители кают, уступали им на время свои койки. Это как-то сближало нас, создавало дух дружной морской семьи.

Трефолеву, привыкшему жить в кубриках, гарпунерская каюта показалась слишком просторной: он взял к себе в сожители Демчука и марсового матроса.

— Не люблю в одиночку, — сказал Аркадий. — Так веселей будет.

Трефолев никак не мог приспособиться к условиям мирного времени, его больше устраивала жизнь, похожая на фронтовую. Он по-прежнему сохранил в себе чуть показную флотскую лихость и старался держаться на людях, как держались бесстрашные и насмешливые бойцы морской пехоты.

Став штатным гарпунером и, в сущности, сравнявшись со мной в правах, он все же продолжал относиться ко мне как к своему командиру, с предупредительной вежливостью. Трефолев никогда не обращался на «ты», говорил короткое «есть» и при этом вскидывал руку к козырьку и щелкал каблуками. Но у пушки он хотел быть полным хозяином и действовать по плану, задуманному еще на «Пингвине».

Антарктическая осень была хуже весны: погода менялась по нескольку раз в сутки. Волнение в океане почти не утихало, и мы на «Косатке» жили, как на беспрерывно качающихся качелях.

Чтобы приспособиться к такому быту, нужно было не только перенять сноровку эквилибристов, умеющих на раскачивающихся трапециях под куполом цирка писать, читать, играть в шахматы, обедать, но и перещеголять их. Нам нередко приходилось работать мокрыми на обледенелой и скользкой, как каток, палубе, под угрозой быть смытыми шальной волной в море.

Китобойцы, на которых гарпунерами были норвежцы, в штормовую погоду не охотились, они отстаивались носом к волне. А мы не могли бездельничать, нам хотелось догнать тех, кто имел на своем счету уже немало китов. Этого требовали не только руководство флотилии, но и экипаж «Косатки», готовый идти на все, лишь бы не остаться в хвосте.

— Если выполним месячный план, то все будет оправдано, — говорили матросы. — Заработаем как люди и норвежцам покажем, что мы не лыком шиты. Обидно же скитаться двести дней и остаться с носом.

Мне не раз приходилось слышать, что резкая смена атмосферного давления влияет на настроение человека. А на «Косатке» я наблюдал другое: как бы ни перемещалась стрелка на шкале барометра — особых изменений в состоянии духа китобоев не наблюдалось. Но стоило Трефолеву или мне промазать, стреляя в кита, или упустить его, как они мрачнели, становились малоразговорчивыми и раздражительными.

Жизнь гарпунера трудна. Каждый на китобойце сменялся в определенное время, а гарпунер выстаивал чуть ли не весь день под ветром и холодными брызгами на носу судна. А если уходил переменить мокрое белье и погреться, то за тридцать — сорок минут пушка становилась похожа на хрустальный чайник. Гарпунеру новая забота: добывай кипяток — отогревай ее.

В бурную погоду и стрельба превращалась в цирковое искусство. Попробуй приспособиться к ритму качки на изрытом волнами океане.

Трефолев долго не мог наладить прицельную стрельбу на крутой волне. Он мазал часто, но не выходил из себя и продолжал охотиться в любую погоду.

— Весь позор беру на себя, — говорил он мне.

Гоняясь за «рысаками», не желавшими делать передышек, Трефолев простаивал у пушки по шесть-семь часов и порой сам превращался в ледяную статую: стоило ему шевельнуться, как тонкие ледяшки, подобно стеклу, со звоном осыпались с его одежды.

Долго на носу не выстоишь. По опыту зная, как от усталости начинают ныть плечи, подкашиваются ноги и притупляется бдительность, я надевал на шерстяные перчатки меховые рукавицы и шел на полубак подменять Трефолева.

Заняв пост на носу зарывавшегося в волны судна, я для устойчивости широко расставлял ноги и стоял чуть пригнувшись, потому что океан летел мне прямо в глаза. Его пена, сорванная ветром, на лету превращалась в ледяную дробь. Ледяные иглы впивались в переносицу, в щеки. Лицо сначала нестерпимо горело, потом деревенело и превращалось в маску. Я не мог шевельнуть губами.

Киты в бурную погоду норовили уйти от преследователей по волне, они словно знали, что судну опасно развивать полную скорость: отяжелевший от лишнего груза нос, накрытый волной, мог уйти под воду.

Нам приходилось хитрить: идти стороной в обход китам и, развернувшись, гнать их против волны. Животные в таких случаях стремились глубоким заныриванием прорваться вперед и… нередко оказывались на расстоянии выстрела от китобойца. Тут, гарпунер, не зевай — пали мгновенно. Но так как у нас еще не выработалась быстрая реакция, мы не успевали развернуть пушку и точно прицелиться и мазали безбожно. У меня на одного добытого кита уходило по четыре выстрела, а у Трефолева по шесть, так как он вбил себе в голову, что китов можно успешно добывать с дальних дистанций. Он стрелял из пушки чуть ли не с восьмидесяти метров и… раз за разом огорчал экипаж.

По добыче китов мы по-прежнему отставали от норвежцев. Среди косатковцев вновь поднялся ропот:

— Шило на мыло сменяли.

— Довольно экспериментировать. Стреляйте по-нормальному, без фокусов.

Но Трефолев упрямствовал.

— Потерпите, — говорил он. — Вот увидите — обгоним норвежцев. Дайте только набить руку.

Статистик базы, подсчитав, сколько мы сжигаем пороху на каждого добытого кита, напечатал в многотиражной газете заметку под заголовком «Расточители». В ней сообщалось, что на китобойце «Косатка» капитан Шиляев и гарпунер Трефолев возмутительно транжирят заряды. В среднем на одного условного кита они тратят по шесть выстрелов. Добытый ими жир обходится государству дороже, чем на судах, где действуют норвежцы.

«Нe пора ли установить средние нормы затраты пороха и взыскивать за плохую стрельбу? — спрашивал корреспондент и тут же добавлял: — Надо учиться беречь государственную копейку».

Глуповатая заметка обозлила Трефолева. Он написал в газету сердитый ответ:

«Плохо, если гарпунер мазила, но еще хуже, когда его сбивают с толку люди, имевшие плохую отметку по арифметике в школе. Товарищ статистик, напечатавший заметку «Расточители», видно, привык готовить котлеты пополам с рябчиком по известному рецепту: один конь на одну птицу. Если условный кит оценивается в сто тысяч рублей, то шесть выстрелов стоят чуть больше семисот рублей. Поэтому установление средних затрат пороха, кроме вреда, ничего не даст.

Ходят разговоры, что лишние выстрелы пугают китов. Так ли? Ведь и без этого они ведут себя осторожно.

Полезней было бы, товарищ статистик, подсчитать, сколько мы тратим горючего на маневры и выжидание. Тут цифры получились бы крупней».

Ответ заинтересовал помощника капитан-директора по добыче. Проводя по радио производственное совещание, он изложил смысл трефолевской статьи и спросил: что по этому поводу думают капитаны и гарпунеры? Те, ожидая подвоха, замялись: «Надо-де поразмыслить». Лишь одессит Кравец заметил: — Учиться, мне думается, следовало бы у хороших стрелков, а не у тех, кто безбожно мажет и возводит это в принцип!

На этом разговор и кончился.

* * *

Поиск китов — нелегкое дело. Он требует большого опыта и сноровки. У капитанов судов с гарпунерами — норвежцами или дальневосточниками — меньше было хлопот и тревог. Полностью полагаясь на бывалых охотников, они могли отдыхать сколько вздумается. А нам, имевшим на борту новичков-самоучек, прихо-. дилось выскакивать на мостик по каждому звонку тревоги. Спали мы урывками.

Кроме авральных тревог, были еще заботы по поиску китов. В этом деле каждый капитан действовал сообразно своему характеру и совести. Те, что работали с норвежцами, обычно полностью подчинялись гарпунерам: спе-шили оторваться от всех, по указке отыскивали пастбища и, обнаружив китов, охотились втихомолку. Норвежцы не разрешали оповещать флагман, пока не загарпунивали кита..

Капитаны, плававшие с дальневосточниками, впервые попавшими в Антарктику, обычно шли по прямой, надеясь на везение, на неожиданную удачу. Набредя на китов, они в радости сообщали флотилии свои координаты. Этим пользовались хитрецы. Капитаны-ловчилы, несмотря на приказ расходиться «веером», болтались где-нибудь поблизости, заставляя радистов вслушиваться в донесения с китобойцев. Узнав; в каком районе появились киты, они немедля устремлялись туда и действовали нахраписто, не считаясь с интересами других охотников.

К таким капитанам относился Вильям Кра-вец. Сам он обычно хранил гробовое молчание, если обнаруживал китов, а когда они появлялись у соседей, то на полном ходу лихо врывался к ним и, забывая о правилах судовождения, перехватывал уже утомленное погоней животное и убивал. А потом издевался:

— А ловко же я вас обштопал! Мой закон: не зевай!

Если же на него жаловались обиженные капитаны, то для оправдания Кравец пускал в ход ложь и беспардонную демагогию:

— Я же старался для пользы флотилии. Вижу, который час мучаются, бедняги, убить кита не могут. Кравец всегда придет на помощь. Ведь для флотилии безразлично, кто убил кита? Все идет в общую копилку. Важно добыть его, разделать и вытопить жир. Так что прошу не кидаться на меня. Мы добываем китов не меньше, чем норвежцы… Никогда не уроним славы русских моряков.

И ему все сходило. Как накажешь капитана судна, идущего среди русских китобоев впереди? Победителей не судят.

Прежде нам не приходилось сталкиваться с Кравецем, но я знал, что он отличается наглой бесцеремонностью и обо всех на флотилии отзывается с пренебрежением, словно сам был непревзойденным умником и человеком высоких моральных качеств.

— Из всех видов смеха я ценю только злорадный, — признавался в своем кругу Кравец.

Матросы «Моржа» не любили своего капитана, потому что он не запоминал их имен и фамилий. Обычно Кравец так подзывал к себе вахтенного: «Эй, молоток, возьми курс на сближение». А ведя разговор, ехидно спрашивал: «Ты следишь за моей мыслью?» И сам отвечал: «По тупому взгляду вижу, что нет. Напрасно, теряешь возможность поумнеть».

Вот этот Кравец в конце февраля оказался нашим соседом. Почуяв легкую добычу, он решил «помочь» нам, как помогал многим.

«Косатка» больше трех часов преследовала финвалов. Утомленные животные, спасаясь от нас, заныривали с такой поспешностью, что не успевали как следует наполнить легкие воздухом, поэтому показывались из воды все чаще и чаще.

Когда за кормой «Косатки» показался «Морж», мы не особенно встревожились, так как думали, что он преследует отставших от нашей группы китов.

Трефолев, не оглядываясь, взял на прицел одного из финвалов. Кравец же, полагая, что молодой гарпунер не станет стрелять с дальней дистанции, прибавил скорости и стал обходить «Косатку»,

Трефолев выстрелил — и удачно: гарпун, пролетев почти семьдесят метров, воткнулся в спину кита.

Финвал, ринувшись в сторону, потянул за собой линь. Мы сразу же застопорили ход, а Кравец не успел этого сделать. Его судно, пройдя вперед, наткнулось на канат и намотало его на гребной винт. Поневоле «Морж» стал разворачиваться, а «Косатка», двигавшаяся по инерции, ткнулась в его подставленный бок и со скрежетом разодрала фальшборт.

Удар, конечно, вызвал крики и ругань.

— Ты шо, ослеп! — заорал Кравец. — Не видишь, куда прешь?

— А вы почему нарушаете правила судовождения? — пошел в наступление и я. — Думаете, вам все сойдет?

— Кто нарушил? Это ваш идиотский линь пересек нам курс! Какой болван стреляет с такой дистанции?

— Я стреляю, — ответил Трефолев, — чтоб наглецы не перехватывали чужих китов!

— Очень нужны нам ваши киты! Мы шли своей дорогой.

— Бросьте заливать!

Финвал, стремившийся скорей уйти от судна, причинившего ему боль, потащил за собой «Моржа», да так сильно, что притопил корму.

— Руби линь, растяпы! — завопил напуганный Кравец. — Он же нас утопит. Руби скорей!

Но мы, не желая терять новой снасти, не спешили отпускать кита. Я приказал радисту связаться с базой и доложить о происшедшем.

Мое распоряжение Кравецу не понравилось. Он подошел к борту и, поманив меня пальцем, негромко сказал:

— Слушай, Шиляев, не будь идиотом! Зачем начальство в аварию впутывать? Нам же обоим закатят по выговору и премиальных лишат. Я заварю фальшборт и о вас — ни слова. Я не нарушал, и ты не виноват. Ясно? И в бортовые журналы ничего не запишем.

— Нет, лучше я выговор получу, чем с таким, как ты, в сговор вступать.

— Смотри, пожалеешь. Им выгодней поддержать передовика, а не аварийщика из буксировщиков.

Я не стал выслушивать угроз и ушел в радиорубку. Надо было первым доложить о происществии, пока Кравец не освободился от линя и не придумал лживой версии.

Капитан-директор, конечно, не обрадовался, услышав об аварии.

— Чего вы мешкаете? — спросил он. — Люди «Моржа» в опасности. Подробности доложите потом.

— Я ему говорю: раз виноват — руби линь! — вмешался в наш разговор подслушивавший Кравец. — А он еще раздумывает.

— Потом разберемся, кто виноват, — прервал его капитан-директор. — Доложите в письменном виде, а сейчас — действуйте. Попытайтесь вновь загарпунить кита.

Обрубив линь, мы не освободили «Моржа». Финвал тянул его кормой за собой, хотя с трудом дышал, выпуская слабые фонтаны.

Перезарядив пушку, Трефолев настиг уставшее животное и почти в упор всадил в него второй гарпун.

Взяв убитого финвала и беспомощного «Моржа» на буксир, мы потащили их к базе. Кравец больше со мной не разговаривал, а его стармех с боцманом пытались на ходу освободить гребной винт от линя, но у них ничего не получилось.

У «китомамы» скопилось несколько китобойцев, пришедших сдавать раздельщикам добытых за день китов. На судах уже знали, что произошло с нами. Поэтому китобои встретили моржовцев насмешками:

— Глядите, моржовцев загарпунили. Левую скулу своротили? Неужто попались? Кто же теперь будет наших китов перехватывать?

— Вот те и пираты! Не сумели косатковцев обштопать. Правильно в народе говорят: как веревочка ни вейся, а конец будет. Довольно на чужих галсах шкодить да за счет других план перевыполнять!

— Вас, никак, на исповедь тянут? Кравец и стоявшие на верхней палубе моржовцы не огрызались: они понимали, что поддержки не будет, никто не посочувствует — слишком многим они перебегали дорогу. Пришел час расплаты.

После наших письменных объяснений и работы водолаза, очищавшего гребной винт «Моржа», меня даже не вызвали к капитан-директору. Все было ясно и так.

На вечерней перекличке флотилии почти все время ушло на разбор нашего происшествия.

Капитан-директор, рассерженный Кравецем, мягких выражений не выбирал. Он назвал его аварийщиком, утерявшим элементарную совесть, и предупредил капитанов, нарушающих правила судовождения и охоты, что будет понижать лихачей в должности и удалять из флотилии. Тут же был зачитан приказ о том, что Кравец получает не только строгий выговор с предупреждением, но и будет нести материальную ответственность: с него взыщут все затраты по ремонту судна.

* * *

Постепенно я и Трефолев приспособились к стрельбе с крутой волны. Теперь больше трех выстрелов мы не затрачивали на кита. Но норвежцев догнать не могли. Слишком много времени уходило у нас на поиски, обработку китов и сдачу их на базу.

По давно заведенному порядку, с убитым китом возились лишь боцман с двумя матросами, а остальные отдыхали. Даже постановка кита «на флаг» порой отнимала не меньше часа. Пришлось все перестраивать, заводить дублеров и отрабатывать каждое движение.

Как только кит оказывался на лине — объявлялся аврал. По двойным звонкам все занимали свои места. К лебедке становился стар-мех. Помощник, гарпунера, перезарядив пушку, мчался к полой пике для накачивания воздуха. Он втыкал ее в спину подтянутого и борту кита так, чтобы сильная струя компрессорного воздуха скорей наполняла тушу животного и останавливала еще бьющееся сердце. Матросы тем временем набрасывали на хвост кита лот — своеобразное лассо, заводили хвостовик и передавали его боцману, а тот через швартовый клюз цепью, охватывающей хвостовой стебель, туго притягивал животное к борту или оставлял его «на флаге».

Остальная часть команды подносила порох, гарпуны, гранаты, румпель-стропы, флажные пики, обрезала линь и укладывала его в ящик промыслового трюма.

На обработку кита уходило лишь несколько минут. Теперь мы могли, не теряя темпа, преследовать уходящее стадо.

Хуже дело обстояло со сдачей китов на базу. Около слипа «Салюта» всегда болтались китобойцы с убитыми животными, ждущие своей очереди. Однажды, убив трех китов, мы около суток потратили на то, чтобы освободиться от них и вновь начать охоту. Это так возмутило меня, что я тут же описал происходившее и отправил письмо в многотиражную газету флотилии.

Через день моя статья, с некоторыми сокращениями, была напечатана под заголовком «Приемщики, подтянитесь!».

Мою заметку обсуждали приемщики и раздельщики без норвежцев. И, как нам сказали, очень бурно. Когда на следующий день мы подошли к базе с убитым китом, нас встретили возгласом:

— Подтянись! Корреспонденты прибыли. Опять настрочат!

Очередь на этот раз оказалась небольшой и на приемке стояли более расторопные парни.

* * *

У кромки больших льдов нам повезло: мы набрели на синих китов и в течение часа убили двух исполинов. А позже загарпунили еще одного.

Промахи у нас стали редкостью. Мы с Тре-фолевым так набили руку, что дополнительные заряды теперь тратили только на добойные выстрелы.

На удивление всем, косатковцы в феврале по добыче сравнялись с норвежцами и в соревновании гарпунеров очутились на Доске почета.

Нам, сумевшим выкарабкаться в короткий срок из прорыва, был присужден переходящий вымпел. Коеатковцы ликовали. Наконец-то и мы вышли в люди!

— Надо удержать вымпел, — говорили они. — Рассчитывайте на каждого, сделаем все, что потребуется.

И действительно, недостатка в добровольцах-наблюдателях у нас не было: на ходовом мостике всегда стояли с биноклями два-три человека.

В марте международная комиссия по охране животных Антарктики вдруг известила по радио все промысловые флотилии, что квота на усатых китов полностью выбита, разрешается охотиться только на зубатых. Но кого же из них будешь бить пятипудовым гарпуном? Не мелочь же какую-нибудь и не быстроходных хищниц-косаток? Жиру добудешь полтонны, а гоняться придется сутками.

Нашей добычей стали кашалоты. Их разрешалось истреблять без ограничений, потому что в Антарктике водились одни самцы. Самки этой породы, ведущие гаремный образ жизни, выкармливали китят в более теплых водах под охраной «султанов», побеждавших в кровавых боях своих соперников.

Побежденные «султанами» самцы обычно уплывали в Антарктику, чтобы на обильной пище холодных вод подрасти и набраться сил для новой борьбы. Так что здесь мы охотились за изгнанниками.

Скорость у кашалотов была небольшой, их мог нагнать любой китобоец. Кроме того, после охоты на больших глубинах кашалоты подолгу не могли отдышаться. Они обычно неподвижно лежали на поверхности океана и выпускали один за другим косые фонтаны. Иногда наблюдатели насчитывали до сорока выдохов. Гарпунеры пользовались этим. В неподвижную мишень легче стрелять. А так как стрельба с дальних дистанций ни меня, ни Трефолева не смущала, то мы были добычливей других. Выдался даже день, когда оба буксировщика работали на нас. За десять часов охоты мы вдвоем убили четырех кашалотов и опять оторвались от китобойцев, настигавших нас в соревновании.

* * *

В марте дни стали короче. С материка то и дело налетали вихревые столбы колкой серебристой пыли, секшей вахтенным лица.

Улетали поморники, крачки и капские голуби, кормившиеся отбросами у китобазы. Появились стремительные снежные буревестники, предвещавшие подвижку льдов и холода.

Солнце уже больше не проглядывало сквозь толщу низких облаков, и море не успокаивалось. Осенние волны вдребезги разбивали планктонные поля, рачки-черноглазки ушли на глубину и стали недосягаемыми.

Киты, оставшиеся без жирной океанской похлебки, в одиночку и стадами покидали холодные воды. Сейвалы и финвалы, точно зная, что нам запрещено на них охотиться, безбояз-ненно проходили вблизи, выпуская высокие фонтаны. Кашалоты, видя всеобщее бегство, тоже двинулись на север. Их становилось все меньше.

Чаще и чаще налетали снежные бури и превращали дневной свет в сумерки. Вода покрывалась снежурой, словно живым колышущимся одеялом.

Смерзавшиеся льды большими полями надвигались со стороны материка и вытесняли все живое из шестидесятых широт.

В несколько дней опустели шумные птичьи базары. И пингвины стали скапливаться большими колониями. Целыми днями они толпились на торосистых полях и, казалось, митинговали, решая, где лучше провести зиму.