Онлайн чтение книги Ричард Длинные Руки – паладин Господа
Глава 8

В глазах сверкало и переливалось, плавали странные чудовища, словно я завис в полупрозрачном желе. Еще не раскрывая глаз, уже чувствовал, что солнце светит прямо через тонкую кожицу век. Сделал усилие, загородился ладонью и лишь тогда с трудом поднял тяжелые веки. Все тело задубело, в плече снова заныло поврежденное мясо. Мучительно хочется есть. Кости за ночь отяжелели, их пропитало свинцовым холодом. Спина моя упирается в ствол могучего дерева… ага, это дуб, ибо под нами россыпи крупных, налитых жизнью желудей, коричневых, блестящих, похожих на пули с округленными кончиками. Значит, припекало, я во сне отполз, а когда огонь начал угасать, мои тупые инстинкты не сообразили подтащить мою задницу обратно.

Гендельсон все еще спит, настоящая свинья под дубом. За ночь отяжелел, обрюзг, морда перепачканная… Правда, у меня вряд ли лучше, но себя не вижу, а эта свинья – вот она. Даже пахнет от нее по-свински, не то обгадился от страха и усилий, не то у него пот такой вонючий. Потому никто нас и не тронул ночью, брезговали подойти близко.

Машинально пощупал амулет на шее, что в прошлый раз сослужил такую хорошую службу на дороге. Но здесь даже если достанет из-под земли целый клад, в лесу он ничего не стоит.

Постанывая от жалости к себе, я потащился в чащу, орешник видно отсюда, а там может оказаться и что-нибудь еще. Нет, ни фига больше не нашел, кроме каких-то ягод. Но я, дитя асфальта, знаю только черешню да клубнику, а все остальное для меня – «волчьи ягоды», которыми вроде бы травятся. Или кайф ловят, не помню.

Гендельсон уже сидел перед черным кругом выгоревшей земли, тупо шевелил прутиком угли. Пепел ссыпался, багровые бока углей слегка вспыхивают, словно внутри этих камней загораются крохотные лампочки. Я положил на землю горку орехов в огромном зеленом листе, размером со слоновье ухо, только еще мясистее, словно выдернул из-под жабы на болоте, а не сдернул со стебля лопуха.

Он поморщился:

– Это… что?

– Орехи, – объяснил я. – Что, вам подают на блюде только очищенными?.. Вот что, Гендельсон…

Он напыжился, ухитрился посмотреть на меня свысока, хотя сидел на камне.

– Сэр Гендельсон! – сказал он надменно. – Можно «ваша милость»… можно «ваше баронство»…

– Заткнись, – сказал я с бешенством.

Он отшатнулся, смотрел на меня выпученными глазами. Я ощутил, что меня трясет от неожиданно прорвавшейся злобы.

– Заткнись, – повторил я раздельно. – Заткнись, ничтожество!.. Или вставай и топай в Кернель сам!.. Я еще согласен тебя взять… тебя, ничтожество, если закроешь хлебало и забудешь, что ты – цаца, что у тебя есть привилегии передо мною!.. Понял, ничтожество?..

Он краснел, багровел, бледнел, синел, лицо то распухало, то спадало, как сдутый воздушный шар. Я уж надеялся, что его кондрашка или грудная жаба задавит, но он все сумел пережить, хотя хрен сколько километров нервов у него перегорело, потом выдавил сипло:

– Мы… выполняем… приказ короля. Потому я сейчас… ни слова… Но мы вернемся, сэр Ричард!

– Вернемся, – согласился я люто.

– Вернемся, – сказал он хриплым от ненависти голосом, – и тогда… тогда посчитаемся.

– Посчитаемся, – ответил я. – Охотно!.. Если вернемся, конечно. Если вернемся оба… А пока, жаба, запомни: у тебя нет привилегий!.. Ты не будешь мне отдавать никаких приказов!.. Я не могу проследить, что ты обо мне думаешь, но – клянусь Богом! – если только каркнешь что-то оскорбительное, я тебе зубы вышибу прямо сейчас. Вышибу с превеликим удовольствием.

Он молчал, смотрел исподлобья. Я заставил себя дышать глубже и чаще, что-то чересчур распустил вожжи своих чувств. Гендельсон только испепеляет меня взглядом, полным ненависти. А это, как твердят восточники, опаснее, чем если бы орал и бранился. Вот как я сейчас.

Я сделал еще пару выдохов, сказал уже как можно будничнее:

– Все, не будем к этому вопросу возвращаться. А орехи советую… пожрякать. Иначе силы не хватит, чтобы выбраться даже из леса.

Он смотрел на орехи набычившись, подозрительно. Долго молчал. Я раскалывал орехи камнями, не буду же рисковать содрать эмаль с зубов, доставал сочные блестящие зерна, ел с удовольствием. Наконец Гендельсон, к моему удивлению, сказал почти обычным голосом:

– С таким молотом… можно было бы оленя… или кабана. Даже птицу какую-нибудь.

Я пожал плечами.

– Не хотите орехов? Что ж, не извольте беспокоиться, ваша милость. Эти орехи я сам поем. В них калорий вдвое больше, чем в мясе… А вы можете вот это кушать… Вволю!

Я указал на россыпь желудей. Сам я с тем же энтузиазмом хрустел плотные коричневые панцири камнем, скорлупки разлетались, как осколки, ел с удовольствием, всегда любил орехи, а сейчас это так и вовсе деликатес.

Гендельсон скривился, но все же потянулся к орехам. Я сделал вид, что не вижу, как он роется, выбирая покрупнее, сам брал один за другим, и он заторопился, хватал чаще, раскалывал зубами, ел быстро, как прожорливая свинья, и весь как свинья – толстая, жирная, бесцеремонная, наглая.

Я встал первым, теперь это не только мое право, но и обязанность, указал в просвет между деревьями:

– В той стороне Кернель!.. Я не знаю, сколько до него. Я не знаю, может быть, в сотне шагов справа или слева за лесом прекрасный город, где смогли бы купить коней… да не простых, а с крыльями! Но мы пойдем прямо. Возражения есть?

Он отряхнул ладони, взгляд его был тяжелым и запоминающим. Медленно поднялся, скривился.

– Нет, – ответил он. – Мы должны дойти до Кернеля.

– По крайней мере, попробовать, – сказал я.

– Дойти, – сказал он. – И вернуться. Нам есть зачем… возвращаться.

– Да, – ответил я. Голос мой дрогнул, ибо перед глазами встало прекрасное лицо Лавинии. – Есть.

Деревья расступились и, покачиваясь, начали обходить нас справа и слева. Под ногами шла мелкая галька, потом двигались через соснячок, где сухие иглы покрыли землю на три пальца толщиной, затем посветлело от множества белокорых березок, напомнивших мне буренок, чуть позже березняк без перехода сменился густой дубравой.

Под ногами хрустели крупные желуди. Трижды натыкались на стада диких свиней, но только один раз свиньи разбежались, а два раза нам пришлось самим осторожно обойти по широкой дуге. Уж очень внимательно следили за нами огромные могучие кабаны, вепри. Клыки покрупнее, чем у медведей, а с какой скоростью они носятся, я уже знал. Глазом не успеешь моргнуть, а эта туша собьет с ног и вспорет от низа живота и до горла, как умелая хозяйка потрошит толстую рыбу.

Однажды наткнулись на небольшое оленье стадо в пятеро голов. Головной олень тревожно фыркнул, все сорвались с места, но я успел метнуть вдогонку молот, поймав в прицел взгляда молодого оленя, что убегал последним. Раздался короткий хрип, тут же оборвавшийся. Стадо как ветром сдуло. Мы подбежали оба, я вытащил нож, но Гендельсон распорядился с прежней властностью:

– Разжигайте костер!.. Только рыцари умеют правильно свежевать дичь.

Я стиснул челюсти, пальцы сжались в кулаки. Уже можно бы дать в зубы этому дураку, ибо он, хоть и не прямо, но выказал свое превосходство, свое высокое рождение, а у меня, мол, рождение только и годится, чтобы разжигать им костер…

Дыхание вырвалось из моей груди с шумом. Я разжал кулаки, еще раз вздохнул и отправился на сбор сушняка. Путешествие только начинается. Мы можем быть рядом с Кернелем, а можем быть и черт-те где. Ничего, в дороге все разрешится, все узлы развяжутся. У меня не зря чувство, что терпеть эту толстую жабу буду не очень долго.

Когда я принес хворост, Гендельсон уже начинал разделывать оленя. Я поморщился:

– Пристало ли свежевать столь благородное животное, как какую-то свинью? Разве это по-рыцарски?

Он посмотрел на меня с надменностью.

– Вы умеете лучше?

– Конечно!

– Ну-ну, – сказал он саркастически, – что же здесь не так? Всегда сначала надо отнять голову, потом рассечь тушу на четыре части…

– Ни фига, – сказал я. Прекрасные строки поэмы о Тристане всплыли в памяти, я сказал со знанием дела: – Сначала надо снять шкуру, не разнимая самого зверя, потом разнять на части, как подобает, а подобает не трогать крестца, отобрать потроха, морду, язык, бедра и сердечную жилу…

Он слушал с удивлением, но брови сошлись на переносице, он сопоставлял со всеми прочими правилами, местом оленя в сложной иерархии животного мира, в геральдике, в песнях и балладах, буркнул:

– Ну, допустим… Что-то в этом есть.

– Это еще не все, – сказал я победно. – Сердце, голову и внутренности надлежит отдать охотничьим собакам, что помогали загнать оленя… они потом охотнее будут собираться на звук охотничьего рога. Все приготовленные части оленя надлежит разместить на рогатинах, что везут охотники: одному большой филей, другому – зад, двум – лопатки, еще двум – задние ноги, последнему – бедра. Потом надо выстроиться попарно, ехать в хорошем порядке, согласно с достоинством тех частей дичи, которые на рогатинах…

Он покачал головой, спросил с удивлением:

– Какой сложный… и довольно красивый ритуал! Да, это говорит о развитой системе рыцарства… И кто же вас этому учил?

– Тристан, – ответил я. – Великий Тристан из Тинтажеля. Известный своими доблестями, но еще больше – великой и верной любовью к прекрасной Изольде…

– Гм, – сказал он с сомнением, нахмурился, но дальше молча наблюдал мою борьбу за огонь в духе продвинутого Рони-старшего. На этот раз костер разгорелся быстрее, мы оба совали с двух сторон сухие палки, Гендельсон тут же начал жарить мясо прямо на огне, но я таким побрезговал, словно иудей, что не выносит крови в пище, дождался углей, на них прожарил мясо хорошо, надежно, и ел с удовольствием, при этом ловил озадаченные взгляды вельможи: что за простолюдин с такими непонятными манерами, просто баба какая-то, еще и пальчиком копоть сковыривает…

После завтрака мы двинулись через лес с предельной осторожностью. На Гендельсоне звякало и гремело, а сам он сопел, фыркал и стонал, как целое стадо свиней. Тропки попадались только звериные, но даже по ним мы продвигались, как две улитки. Гендельсон сильно хромал, постанывал. Дважды до полудня мы едва не натыкались на конных воинов, но теперь впереди шел я, успевал затаскивать Гендельсона за деревья и зажимать ему пасть. Он хрипел и показывал знаками, что будет молчать.

Всадники ехали молча, целеустремленно, по сторонам не смотрели. Их одежда и даже лица были покрыты пылью. Глаза угрюмо смотрели вперед. Я знал, что это враги, и потому находил в них все признаки жестокости, порока, но если бы полагал, что это наши ребята, их суровые лица показались бы исполненными мужества и готовности к тяготам пути.

В любом случае рисковать не стоило, ибо это земли, занятые врагами. Войсками императора Карла, а короче – под властью Тьмы. Так что встретить «своих» нечего и думать, а попасть в плен по своей же дурости не очень-то хочется. Тем более по дурости Гендельсона.

Так мы шли, прячась от всех, двое суток. По дороге я срывал ягоды, орехи. Гендельсон скрипел, но покорно ел. Он сильно исхудал, железо на нем болталось, как на пугале. Когда я командовал привал, он падал на землю прямо в железе, засыпал как убитый. На третий день я сшиб молотом крупную птицу, размером с гуся, но точно не гуся, ибо, как я смутно слышал, гуси не сидят на деревьях и не вьют там гнезда.

Мы шли, шли, я смотрел сквозь зеленую листву и видел карие глаза Лавинии. Поднимал глаза к небу, видел ее голубое платье, а когда устраивались у ручья, слышал ее тихий нежный голос. Я безжалостно поднимал вельможу, говорил ему о долге, и мы шли через лес, прерываемый то чистыми полянами, залитыми солнцем, то темными оврагами, завалами, зависшими деревьями, гнилью и разложением.

Сегодня, это уже третий день, вышли на сравнительно чистое место. Через кусты с шумом проломился небольшой зеленый дракон. Он показался бы тиранозавром, рост всего в полтора раза выше моего, но его передние лапы толще моих вдвое, все тело в роговой чешуе, на спине плотный гребень, как у неимоверно крупной стерляди. Распахнув пасть, он тут же, без предупреждающего шипения и биения себя хвостом в довольно мощную грудь, прыгнул вперед. Блеснули острые зубы, послышался жестяной звон…

Я едва успел увидеть смазанную зеленую полосу за лапой чудовища. Гендельсона унесло, как поддетую ногой школьника жестянку. Он спиной вперед вломился в густые кусты, а дракон повернулся ко мне. Он двигался на задних лапах с ловкостью и грацией гимнаста, что подготовился к состязаниям, сила играет. Я поспешно выхватил нож.

Дракон прыгнул в мою сторону, я едва успел выставить нож перед собой. Удар, мою руку ожгло острой болью. Дракон оглушительно взревел, я увидел блеснувшую в воздухе полоску металла. Нож унесло на другую сторону поляны, а дракон стоял и размахивал лапой… что стала вдвое короче. Половинка лежала на земле, дракон смотрел на нее и ревел, ревел.

Потом он поднял голову и взглянул мне прямо в лицо. Я увидел в его выпуклых горящих глазах лютую смерть. Потом из пасти вырвался страшный вопль, он прыгнул ко мне, я сорвал с пояса молот, но бросить не успел… в голове взорвалась бомба. Вспышка боли ослепила, а в глазах сперва вспыхнуло белым, а потом наступила тьма. Я чувствовал, что удар отшвырнул меня, как если бы бейсбольной битой ударили по прыгнувшей лягушке.

Вблизи трещало, ломалось, я услышал вопль, рев, треск и жуткий звук раздираемого железа. Тряхнул головой, зрение очистилось. Дракон насел на Гендельсона, тот почему-то оказался на том месте, с которого дракон мощным апперкотом зашвырнул меня на другую сторону леса.

Молот верноподданно лежит рядом с моей рукой. Я приподнялся, бросок, воздух затрещал, затем хруст костей, молот перекувыркнулся и шлепнулся мне в ладонь. Я постоял пару мгновений, но дракон так и остался на Гендельсоне, накрыв его, как зеленым валуном.

В легких при каждом вздохе колет, во рту было солоно. Я сплюнул кровь, в ней отвратительные пузыри, как на лужах перед новым ливнем, подошел, припадая на обе ноги.

– Дракон издох, – сообщил я. – Вы сможете выбраться?

Гендельсон хрипел, лицо его было бледным, из разбитых губ текла кровь. Я кое-как столкнул тушу, Гендельсон приподнялся, сел. Мясистое лицо стало иссиня-желтым, на правой стороне начал расплываться роскошный кровоподтек.

– Кстати, – сказал я неуклюже, – спасибо, что сумели подняться… Он бы меня сожрал.

– Я… – прохрипел он, – я… не ради вас…

– Это понятно, – согласился я. – Славы восхотелось. Подвигов!.. Шкуру повесить на стену…

– Не шкуру…

Я кривился, щупал бок.

– Ладно, понимаю. Вам самому бы содрать с меня шкуру, а не уступать это дракону. Похоже, что нам придется остановиться здесь на ночлег… Меня что-то плохо ноги держат.

Впереди между стволами деревьев блистало пурпуром. Я, сильно прихрамывая, потащился в ту сторону. Деревья расступились, впереди был закат на полнеба, красочный, торжественный, из-за зрелища которого хочется встать на колени и возблагодарить того, что создал такое шоу.

Я обернулся, помахал вельможе в железной скорлупе, уже сильно помятой драконом.

– Добраться сюда можете?

Он ответил, не поднимаясь:

– А что там?

– Голая степь, – ответил я. – Вернее, там дальше снова лес, но хоть какой-то простор.

Багровый шар медленно проседал за темнеющий край земли. Небо налилось кумачом. Черные тучи остановились, края их зловеще алеют. Я вертел головой, в голой степи сразу становлюсь клаустрофобом навыворот.

Гендельсон, хромая и раскачиваясь при каждом шаге, доковылял до края леса. Дышал он с хрипами, на губах пузырится такая же кровавая пена. Налитыми кровью глазами окинул взором гигантскую поляну, проплешину среди необозримого леса.

– Чем здесь лучше?

– Обзор, – ответил я. – Никто не подберется, прячась за деревьями. Я там надрожался, в лесу.

Он нашел в себе силы вельможно фыркнуть, ведь урожденные даже воробьев не боятся, указал на чернеющую неподалеку высокую груду камней:

– Тогда вон там? Все-таки защита от ветра.

– Да, – сказал я. – Не люблю, когда задувает сзади.

– Почему сзади?

– Да и спереди не люблю, – добавил я. – Особенно когда присаживаюсь…

Глыбы камней оказались руинами некогда крупной каменной башни. Уцелело массивное основание из тяжелых глыб, примерно в три моих роста, сбоку угадываются остатки ступеней. Судя по камням, что усеивают окрестности на добрую сотню шагов в диаметре, башня была немаленькая.

Гендельсон с кряхтеньем снял шлем, но панцирь то ли не умеет снимать сам, то ли барон устал так, что руки уже не двигаются. Сидел на камне, тупо смотрел, как собираю хворост, луплю привычно камнем о камень.

Костер разгорался, как всегда, медленно, нехотя. Пытался снова юркнуть в щепки и затаиться там, я раздувал, терпеливо подкладывал сухие полоски тончайшей бересты. Можно бы, конечно, заставить Гендельсона хоть что-то делать, но я себя поймал на привычном брюзжании человека моего времени: а что, мне больше всего надо… а что, он сидит, а я корячусь… и прочих даже не подленьких, а просто меленьких мыслишках, недостойных мужчины. Из-за этого русские специалисты просто не могут работать в команде, но я сейчас в команде, я сильнее, а это значит, что я… я сильнее!

Мы разложили на камнях остатки оленины, поджарили еще разок. Я тосковал по чили, аджике, перцу, хотя бы майонезу, но барон пожирал мясо, как волк, хрипел, давился, глотал, почти не пережевывая. Я сумел заставить себя съесть один ломтик, да и с того брезгливо соскреб ножом пригоревшее, что составило почти треть всего мяса.

Барон наблюдал за мной с презрительным недоумением.

– Ваши манеры, сэр Ричард, – проговорил он, – весьма странноваты. Вы держитесь, как избалованное дитя… Вы были младшим ребенком в семье?

– Почему младшим?

– Младших обычно балуют, – заметил он. – А рыцарь в походе должен есть все.

Младших, подумал я зло. При системе айн киндер не бывает ни старших, ни младших, а только единственные.

– То-то у вас харя, – ответил я саркастически. – Это в походах такую отъели?.. В трудных сражениях, в переходах через горные перевалы… в разгар зимы?

Он нахмурился, лицо снова приняло надменно-высокомерное выражение. Не глядя в мою сторону, снял доспехи и лег у костра, подложив под голову шлем. Круто, подумал я. Князь Святослав в походах клал под голову седло, и то мы считаем его небывалым аскетом.

Гендельсон не аскет, но захрапел почти сразу, едва голова опустилась на шлем. Это до какой же степени надо измучиться, чтобы вот так… Я, тоже усталый, все же заснуть вот так сразу не могу. Сижу, как дурак у костра, и пялюсь в огонь. Там в пляшущем пламени бегают всякие человечки, скачут огненные кони, рушатся замки, там в стремительном темпе проносится жизнь, а вот если поднять очи горе, то полная противоположность – там тоже своя жизнь, но их секунда равняется нашим миллионам лет…

Небо странно темно-синее, с очень мелкими звездами, земля под таким небом тоже синяя, и трава синяя, очень похожая на подводные заросли на глубине метров тридцати, куда красные линии спектра уже не доходят. Камни похожи на спящих черепах, тоже мертвенно-синих.

Только в двух шагах от костра трава и камни другого цвета: оранжевые и багровые, да туша Гендельсона, что уже начинает из красиво-благородной позы спящего рыцаря скрючиваться в простонародность, когда спина горбиком, голова в плечи, а руки меж колен… ну, так говорим, хотя ладони гораздо ближе совсем к другому месту, чем колени.

В небе чувствуется некое движение, появилась исполинская фигура величественного старика. Очерчен только контуром, лишь иногда проступало крупное мясистое лицо с нахмуренными бровями. Он качнулся с одного края неба на другой, словно луч прожектора, выискивающий вражеские самолеты, потом в задумчивости начал писать пальцем прямо на небе, как пишут мальчишки на запотевшем стекле троллейбуса.

Огненные символы возникали и тут же таяли прямо под его пальцами. Сердце мое стиснулось от неясного чувства. Возможно, в какие-то давние времена научились делать вот такого рода памятники. Не из бронзы или камня, а вот такую впечатанную в пространство голографию. Уже и аппаратура давно разрушена, и та цивилизация в руинах, а то и руины давно рассыпались в пыль, но этот призрачный памятник, питаемый подземными силами, магнитным полем планеты, все еще напоминает о давно ушедших веках…

Гендельсон всхрапнул, дернулся, глаза дикие, уставился на меня непонимающими глазами.

– Вы еще не ложились, сэр Ричард?..

– Не лег, – ответил я. – А вам что, Санегирейя привиделся?

Он вздрогнул, огляделся.

– Нет…

– А что так испугало?

Он посмотрел на меня подозрительно и с повышенной злобностью.

– Сон. Просто сон. Но, мне кажется, пророческий…

– Это от Сартии, – сказал я знающе. – Когда какому-нибудь очень достойному человеку… вот вроде вас, Господь Бог посылает пророческий сон, рыцари Сартии тут же влезают в него, вы это знаете? И обязательно все пересрут, напортят, переталдычат. Так что вещие сны хоть и бывают, но все они – брехня.

Он люто блеснул в мою сторону недобрым взором, сказал медленно:

– Не знаю, не знаю… Но этот был уж слишком… намекающим. Ладно, я бы посоветовал вам лечь. Неприятно, знаете ли, когда кто-то сидит и смотрит на тебя, спящего.

– Вы полагаете себя таким красавцем? Или что здесь больше смотреть не на что?

Он буркнул:

– Костер не погаснет, там целое бревно. Чего вам сидеть?

– Да ночь не очень холодная, – ответил я, потому что оставить реплику без ответа невежливо.

– Да не в холоде дело… Нечисть не подберется!

– Нечисть сама ходит с факелами. Это волки не подойдут… возможно.

Он промямлил:

– Ну… хоть волки… и то хорошо.

Он перевернулся на спину, заложив руки за голову. Я быстро посмотрел в небо. Там все так же сияют холодные неподвижные и очень мелкие звезды. Но старика уже нет, ушел. Ладно, раз уж Гендельсон проснулся…

Странно, я не чувствовал такой уж очень усталости, привык, это Гендельсон прямо из теплого мягкого кресла в жесткое седло коня, да из теплых покоев навстречу ветру…

Развалины башни приближались, в спину крикнули:

– Сэр Ричард!.. Это наверняка не христианские постройки!

– Наверняка, – ответил я.

– Вам не стоит туда идти!

– Почему?

– Потому что… потому что… нельзя!

Я засмеялся. Башня приблизилась, теперь стало видно, что ветер и дожди иссекли крепкий гранит так, что стену почти не отличить от обычной скалы. Будь эти развалины в горах, я бы прошел мимо – скала как скала. Свалившиеся сверху камни принимают удары только сверху, потому бока еще сохранили шероховатости и даже выступы, а сверху даже не панцири черепах, похожие на гигантские протекторы, а уже почти отполированные до блеска яйца динозавров.

Обошел вокруг, с другой стороны в камнях глубокий пролом. Возможно, здесь были врата, хотя, конечно, вряд ли. Гораздо удобнее сделать ступеньки вокруг башни, чтобы того, кто поднимается, могли сверху обстреливать и сбивать камнями, а из узких бойниц в бока тыкать пиками.

В проломе темно, я постоял, глаза вроде бы чуть привыкли, шагнул вовнутрь. Под ногами сухо хрустело. Впрочем, это не обязательно человеческие кости, могут быть и звериные. Конечно, звериные. Ни один череп не уцелеет со времен падения этой башни, а современные придурки, что вот так просто забредут, – вряд ли еще отыщутся. Сказано же вдогонку: нельзя сюда идти. А почему – да потому. Нельзя, и все тут.

Холодный лунный свет внезапно отразился внизу, в глаза прыгнул призрачный зайчик. Я сделал осторожный шажок. Среди камней, наполовину засыпанный, лежит меч. Не двуручный, простой, с прямым нехитрым лезвием.

Я осторожно потянул за рукоять, камни нехотя раздвинулись. Меч поднялся из этой россыпи, как вампир, что вылезает прямо из могилки. Я повертел его в руке, чувствуя приятную тяжесть металла.