Онлайн чтение книги Розаура Салседо
XI. О том, как сеньора де-Пинеда сделала маленький крюк по дороге в Париж

Широкая красочная аллея спускалась к Средиземному морю. Это был непрерывный ряд цветущих плоскогорий, покрытых голубыми, красными, фиолетовыми, желто-золотистыми цветами; они кончались только в скалах прибрежья.

А по ту сторону этой многоцветной дуги обширный сад раскидывал свою листву, пропуская лазурь моря и неба между колоннадами стволов, обвитых вьющимися розами. На вечно-зеленом фоне сада выделялась мраморная белизна фонтанов и статуй.

Солнце, играя пятнами по земле, пробуждало какую-то беспокойную жизнь. Бабочки носились в пространстве, точно воздушные цветы. Звучало далекое и настойчивое воркование невидных голубей; в бассейнах фонтанов плавали ярко-красные и золотые рыбы, преследуемые собственными тенями цвета черного дерева. Цветов было таксе обилие, что сад казался садом с другой планеты, где растительность была вся из лепестков и благоуханий. Земля, о которой заботились, как о предмете роскоши, давала растения чудовищных размеров, испускавшие благоухания сладкие, благоухания острые, благоухания знойные. Тысячи птичек с нестройной и веселой настойчивостью пели, опьяненные весенним воздухом, пока не угасал свет. В глубине широкого прорыва, разделявшего сад, по ту сторону аллеи, проглядывал кусочек Средиземного моря, почти всегда пустынный, словно озеро лазури и золота.

Розаура каждый вечер приходила в этот уголок, позади своей великолепной виллы.

Первые дни ее приезда были для нее полны радости и энтузиазма. Она жаловалась на нелепости людей; осмеивала рабство тех, кто живет и подчиняется инициативе других. Ни разу еще не бывала она в своей роскошной вилле весной. Когда в ее саду начинали вянуть искусственно выведенные и анемичные зимние цветы и сад покрывался другими, более великолепными, Розаура возвращалась в Париж, чтобы не оставаться одной. Она следовала за всеми теми, которые покидают в апреле Лазурный берег, как место, уже потерявшее свою притягательность.

Она восхищалась теперь своей собственностью, точно видела ее впервые. Каждый день находила она то скамью, которая ей особенно нравилась, то уголок с беседками из роз, о существовании которых она даже не подозревала. Часами наблюдала она за капризными движениями китайских рыбок, о которых, после краткой дани восхищения при покупке, успела забыть. Наблюдала с детской радостью, как шмыгают эти маленькие чудовища с их телескопическими глазами и широкими, прозрачными юбочками балерин, которые они медленно тянут за собой.

Несмотря на такие удовольствия, жизнь Розауры не была удобна. Этот большой дом нуждался в многочисленной прислуге, которую она и держала зимой. Семьи двух садовников старались теперь неумело прислуживать ей, и она казалась себе жилицей в собственном доме. В салоне, большой столовой и других комнатах мебель и лампы стояли в чехлах, запертые решетчатые ставни создавали зеленый полумрак.

Несмотря на все неудобства, Розаура была довольна своим пребыванием здесь и поздравляла себя с тем, что бежала из Парижа. Почта приносила ей письма или почтовые карточки Борха, которые она читала и перечитывала, сидя на террасе, с морем направо и цветочным каскадом у ее ног.

— Бедный юноша! Посмотрим, что это он пишет сегодня?

Так говорила она в первые дни. Потом, узнавая письмо испанца, по надписи на конверте, она откладывала его в сторону, просматривая с мучительным беспокойством остальную часть своей переписки. Письмо, которое она, начиная с Марселя, ждала, все не приходило. Такое пренебрежительное молчание ранило ее гордость и начинало придавать тоскливую монотонность уединению, на которое она добровольно себя обрекла.

Вскоре охладев к внезапно вызвавшему ее восторг саду, она стала проводить вечера вне его. Колесила по Лазурному берегу в поисках приятельниц и развлечений. В отелях Ниццы, где танцовали в часы чаепития, она видела только молодые и незнакомые ей лица. Почти все ее друзья уехали в Париж, Лондон, Нью-Йорк. В салонах казино Монте-Карло она толкалась меж равнодушной толпой путешественников, останавливавшихся там на один вечер, не более, и затем продолжавших свой путь, игроков, погруженных в свои комбинации, искателей приключений, алчущих выгодных встреч. Ее приятельниц там также не было.

Чтобы заняться, она стала играть, неизменно проигрывая. Это еще хуже расстроило ее нервы. Она могла проигрывать большие суммы без риска для своего состояния, но в данный момент проигрыш казался ей грубым вызовом судьбы. К тому же она вообще привыкла к лести и к успеху в жизни.

Снова принялась она проводить вечера в своем саду, находя теперь красоту его однообразной. Она была одна; а все окружающее, казалось, с мучительной несвоевременностью напоминало ей, что жизнь — во взаимной поддержке, в притягательной близости. Белые горлицы с красивыми хвостами королевских павлинов настойчиво ворковали, когда она проходила мимо их большой, как дом, клетки. Она видела, как нежно они поклевывали друг друга. Глупые птицы! Верхушки дерев дрожали оттого, что по ветвям порхало множество птиц, заливавшихся пеньем. В бассейнах фонтанов рыбки преследовали друг друга с задирчивой настойчивостью полового пыла. Розаура проводила долгие часы ночи, терзаясь бессонницей, слушая через полуоткрытое окно трели соловьев, нашедших приют в ближайшей оливковой рощице. А тот человек, в Париже, не пишет ей!..

Ее женское самолюбие мучительно страдало от этого молчания. Ее оскорбленная гордость даже вызывала в ее памяти образы некоторых женщин, фотографии которых она видела в газетах, женщин, убивших мужчин. Теперь она была уверена, что вовсе и не любила Урданета. Она находила смешным и его и его маленькую страну. Как могла женщина ее круга считать себя влюбленной в этого генерал-доктора, героического зверя, алчущего наслаждений, к тому же очень опасного своей любовью к деньгам, которые он разбрасывал пригоршнями, как это делали когда-то пираты в своих оргиях?

Мысль о жертвах, принесенных ею во имя верности Урданета, усиливала ее гнев. Из-за него она потеряла часть своего престижа богатой вдовы, привыкшей вращаться в самом высшем свете. Она могла выйти замуж за принца, нуждавшегося в деньгах, за политического деятеля с звучным титулом и жить впоследствии при большом дворе, а, может статься, и управлять косвенно, через своего супруга, страной. Всем этим она пренебрегла из-за Урданета.

В Париже знали о ее связи с Урданета, да и на родине ее это не было тайной ни для кого. И этот человек, привыкнув, стал смотреть на нее почти как на законную жену, немного утомленный своим счастьем, поддаваясь капризам, изменяя ей с актрисами, с знаменитыми профессионалками или приезжими иностранками. Женщин тянуло к этому надменному и властному мужчине. Им нравилась его курчавая борода, его вид воина осажденного города, где царят грабежи и насилия.

Розаура тоже обладала твердым характером и, быть может, из-за этого длилась их связь, несмотря на бешеные ссоры, разрывы и примирения. Всегда она видела его возвращающимся к ней, устыдившегося, умоляющего. Гордость ее бывала польщена, когда она видела этого человека, грозного у себя в стране, просящим у нее прощения, с видом раскаявшегося ребенка. Но на этот раз он не шел к ней с обычной быстротой.

Последняя их ссора в Париже, — когда Розаура узнала о новой измене Урданета, — была самой шумной. Он клялся, что больше не вернется к ней. Он сыт по горло ее ревностью; целых пять лет рабства. Она искренно радовалась его обещанию не возвращаться больше к ней. Но проходили дни за днями, и ничто не нарушало молчания, результат разрыва.

Розауре под конец стало казаться странным упорство, с которым генерал-доктор исполнял свою угрозу, и, чтобы победить его, она сочла своевременным удалиться, уверенная в том, что он, как в других случаях, явится молить у нее прощения. Она уехала из Парижа, думая, что на Лазурном берегу застанет телеграмму, письмо от этого человека, до того связанного с ее судьбою, что ей трудно было жить без него.

Проходило время, а вдова ничего не знала об Урданета. Такое молчание стало ее тревожить. Она ревновала, думая, что этот человек живет в Париже, как всегда, ездит на чаепития, где много женщин, в театры, в ночные рестораны, в то время, как она живет затворницей на Лазурном берегу. Несомненно, он продолжал свою любовную связь с женщиной, которая была причиной их разрыва. В другие разы она с тщеславным оптимизмом воображала, что Урданета последовал за нею и скрылся вблизи, чтобы неожиданно явиться к ней.

С минуты на минуту ждала она, что раздастся звонок у ворот ее сада. Иногда она надеялась встретиться с ним в Ницце, или в Монте-Карло, и таким образом возобновить прежние отношения, не поступившись самолюбием. И она снова отправлялась по вечерам в Ниццу, туда, где танцуют, в салоны казино Монте-Карло, всегда полные странными людьми.

Со всей пылкостью своего характера хотела она узнать истину и выдумывала предлоги для оправдания посылки своей горничной в Париж. Поручила ей, как важное дело, покупку разных вещей, которые могла выписать, и велела ей осторожно узнать, в Париже ли генерал и какую он ведет жизнь, — вещь нетрудная, так как ее горничная была знакома с горничной Урданета.

Немного успокоенная этой мерой, она прождала еще несколько дней. Письма Борха продолжали приходить, и она читала их, как повествование о далеком путешествии по местностям, которых она никогда не увидит, и они внушали ей такое же любопытство, как прочитанные в детстве сказки.

Горничная ответила осторожно. Дон Рафаэль жил, как и раньше, в Париже, продолжая прежний образ жизни. Завтракал и обедал вне дома, возвращался на рассвете, усиленно развлекался. Его горничная не захотела сообщить ей всего, так как она находится в услужении у сеньоры Розауры; но она улыбалась хитро, говоря: «Ах, мужчины!»

Розаура задумалась, мрачно нахмурившись, что всегда возвещало об энергичных решениях. Ни любви, ни ревности — не думать больше о нем. Все кончено.

Досада навела ее на мысль о двух ее детях. Совесть ее была неспокойна: до этого времени она мало думала о них. Но отныне она будет матерью; матерью молодой и очень «chic», посвятившей себя всецело своим детям, и пребывавшей в достойном и элегантном вдовстве. Тотчас, как бы решаясь на разорительное деловое предприятие, она придумала как выйти из своего настоящего положения. Быть может, тот смеется в Париже, узнав, что она затворилась в своей вилле на Лазурном берегу. Ей надо продолжать обычную свою жизнь, чтобы генерал-доктор, на которого она теперь смотрела издали, как на смешную фигуру, дал себе отчет, как мало он значил для нее.

Шофферу она приказала на следующее же утро отправиться с нею в поездку, хотя еще не решила вопроса — куда, когда он спросил ее об этом Первое ее движение было попутешествовать по Италии. Накануне она получила письмо от одной приятельницы-англичанки, живущей во Флоренции. Это было лучшее время для посещения указанного города. Но тотчас же она вспомнила, как близко от Флоренции до Рима. Энсизо устраивал празднество в своем дворце для ознаменования вступления своего в Академию Аркад. И дон Аркстидес со своей семьей находился в Риме. Но она пришла в ужас, представив себя среди всех этих людей, которые будут говорить с нею о генерал-докторе.

Письмо Борха, датированное из Таррагона, попало ей в руки в эту минуту. Он уже ехал в Пеньискола, последний этап его путешествия. Она прошептала задумчиво: «Бедный юноша!»

По сравнению с глупым и изменчивым Урданета, испанский юноша вызывал в ней интерес. Борха сумел бы лучше оценить ее. Но тотчас же ей показалось нелогичным всякое сравнение между этими двумя мужчинами. Она думала о Клаудио, не допуская никакой возможности любви между ними. Он был слишком молод. Впрочем, если хорошенько обсудить дело, между ним и Розаурой была разница лишь в четыре или пять лет. Но она, не зная почему, считала это как бы непреодолимым препятствием.

Покровительственная симпатия, с которой она вспоминала о нем, имела в себе нечто материнское. Розаура прощала его любовную отвагу и смотрела на нее, как на нечто, не имеющее значения. Притом с некоторою благодарностью вспоминалась ей та легкость, с которой он всегда повиновался ее требованиям, и почти детское смущение, в которое он впадал после своих дерзостей.

Обдумав еще раз свое теперешнее положение, она решила как можно скорее вернуться в Париж. Ей хотелось, чтобы тот маленький мир, который столько раз пересуживал ее отношения с Урданета, узнал, что между ними уже нет ничего. Настало время позаботиться о своих детях. Она пригласит к себе на дом выдающихся профессоров для их воспитания. В автомобиле ее увидят только лишь с ними двумя и с родственницей, всегда сопровождавшей их.

Вскоре ей пришла в голову мысль, что раньше, чем вернуться в Париж, она может побывать в местностях, о которых говорил ей Борха в своих письмах, может изумить его своим приездом на тот мыс Средиземного моря, где умер строптивый первосвященник, история которого интересовала ее, как повесть.

Розаура стала вспоминать дни, проведенные ею в Авиньоне и Марселе, как лучшие дни после отъезда своего из Парижа. Она тотчас же поняла, что нелепо ехать вслед за этим плодовитым на вымыслы юношей, которой внушал ей только дружеское чувство, тогда как сам испытывал к ней страстное влечение. Однако, нелогичность такого путешествия делала его еще более привлекательным для нее. Всего несколько сот километров, добавленных к обратному пути в Париж, подробность незначительная для Розауры, которая много раз ездила в автомобиле с одного конца Европы на другой.

Она потеряет несколько дней на поездку по испанскому побережью Средиземного моря. Затем вернется той же дорогой в Авиньон, а оттуда направится в Париж. К тому же она никогда не видела ту часть Испании, где растет рис и тянутся апельсинные насаждения километр за километром. Правда, ей говорили о плохих дорогах испанского побережья Средиземного моря, и с нею не было горничной, чтобы служить ей в посредственных отелях. Можно ее вызвать, но Розаура сочла это бесполезным, так как она сама скоро вернется в Париж после маленького крюка в Испанию. Вперед!..

Она рассмеялась, представив себе изумление бедного кабальеро Тангейзера. И самые затруднения ее путешествия сообщали ему привлекательность. Ей нравилось время от времени встречать препятствия. Она считала полезным «делать опыты», как говорили некоторые ее приятельницы, многомиллионщицы Соединенных Штатов, готовые с улыбкой итти на всякие недостатки в путешествиях.

Розаура проехала прямо в Перпиньян, минуя Марсель. Многие названия городов напомнили ей письма Борха. Его дон Педро де-Луна жил там. Она стала погружаться мало-по-малу в атмосферу, которая ее окружала, когда она слушала молодого испанца.

Розаура ехала теперь навстречу ему, считая часы, отделявшие ее от него, и путь казался ей необычайно долгим. Она сама смеялась над своим нетерпением, находя его нелепым. «Можно было бы сказать, что я еду отыскивать своего возлюбленного. Бедный Борха! Как был бы он горд, если бы знал об этом».

Ей нравилось представлять себе его изумление, когда он ее увидит, и в то же время она увеличивала в своем воображении препятствия, разделяющие их. «Он так молод. К тому же он жених Эстелы, дочери торжественного Бустаменто, будущего посла».

Она спросила о Борха в отеле Ритц в Барселоне. Дон Клаудио, по словам заведующего, находится в Таррагоне. Она, значит, не потеряла его след. И будет продолжать ехать по его следам, как это делали старые «гаучос», которых она видела в детстве в Пампасах.

В отеле в Таррагоне ей также дали сведения о Борха. Здесь ей пришлось остановиться, потому что оставалось еще более ста километров до Пеньискола, а уж начинало темнеть. К тому же дорога была очень плохая.

— Хуже тех, по которой я ехала до Таррагона? — спросила она с некоторым страхом.

Хозяин отеля наклонил голову и развел руками, как бы выражая человеческое бессилие перед тем, чего нельзя изменить, или исправить.

Здание отеля было прислонено к старинному монастырю, превращенному в казармы. Розауре отвели в отеле лучшие комнаты, еще сохранившие запах свежей краски, и когда она открыла окно ванной, то увидела стену соседнего сада, всю в пятнах и покрытую мхом. У стены украшенные фестонами плюща поднимались две пыльные пальмы; из-за решетки казармы несся шум невидной ей толпы, молодой и крикливой. Солдаты, должно быть, находились во дворе, как школьники в часы отдыха. Они перекликались друг с другом изо всей силы своих легких. Всевозможные музыканты упражнялись на своих инструментах, каждый сам по себе, не слушая другого. Резкий, но здоровый интенсивно мужской запах принудил Розауру закрыть окно.

Со стороны улицы дверь казармы монополизировала почти весь тротуар, прикрыв его сверху полосатой маркизой и поставив по краям зеленые ящики с рододендронами и другими растениями. Весь день камышевые кресла были заняты офицерами, и прохожие должны были скользить между ними и ходившими взад и вперед с ружьем на плече патрулями.

Розаура вышла из отеля, когда уже стало темнеть, так как желала осмотреть немного город, и ее появление произвело большое волнение среди молодежи в мундирах, сидевшей у дверей казармы. Лейтенанты и капитаны переглянулись с изумлением. «Вот так женщина». Они никогда не видели ничего подобного в этом тихом провинциальном городке. Они могли только сравнить ее с героинями некоторых экзотических романов, героинями, которыми они восхищались, как апофеозом изящества и неги.

Это была великосветская иностранная сеньора, красивая, богатая, вся окруженная благоуханием, такая, какую им рисовало воображение, когда они зачитывались романами в казарме, или отдыхали у себя в комнате, в гостинице.

Розаура вскоре увидала, что вся улица, по которой она проходила, переполнилась молодыми воинами. Одни шли параллельно с нею по тротуару напротив; другие попадались ей навстречу и, проходя мимо, шептали слова восхищения. Еще немного — и самые смелые из них поклонились бы ей и предложили бы свои услуги, увидав, что она одна и иностранка. Быть может, предложили бы показать ей все интересное в городе. «Ах, нет!» На вид они были ей симпатичны, но она избежала всяких разговоров и поспешила вернуться в отель.

Пока Розаура обедала, сидя спиной к окнам, она увидела в зеркале напротив офицеров в фуражках с золотыми галунами, которые собирались на улице, чтобы видеть ее, уходили и вскоре снова возвращались. Два офицера обедали в той же столовой, и это служило предлогом для других войти, поздороваться с ними и образовать кружок, в котором громко говорили, стараясь сказать что-либо остроумное, чтобы привлечь внимание иностранки.

Она легла спать очень рано, думая о следующем дне. Это была последняя ночь ее путешествия. Оно длилось уже три дня, и она привыкла вставать рано. Когда барабаны и трубы возвестили утреннюю зорю в казармах, она уже была одета и пила едва теплое кофе. А при восходе солнца ее автомобиль был уже далеко от Таррагона. Она улыбнулась, вспомнив молодых воинов, которые, быть может, вспоминали ее ночью и, придя утром в казармы, узнают, что призрак вечерних сумерок навсегда исчез со светом нового дня.

За Тортоза пейзаж принял другой вид. Уже не было виноградников и оливковых деревьев, как на полях Таррагона, вокруг арк и римских гробниц. Стали встречаться сады апельсиновых деревьев, рассаженных далеко друг от друга, как передовые посты войск. Никогда она их не видала такими: листва начиналась почти в уровень с почвой, деревья были ветвистые и невысокие, округлявшиеся, словно громадные зеленые шары на красноватой земле.

Они въехали в Валенсию, этот сад Средиземного моря, который ей столько раз описывал Клаудио Борха. Шоффер давал теперь своей машине полную волю, несясь с доверием, внушаемым прямыми дорогами и широкими перспективами.

Апельсиновые деревья были в цвету. Леса рожковых деревьев, распространявших запах горячего меда, и виноградники делили пространство, еще не захваченное апельсиновыми насаждениями. Проехали через город с домами, окрашенными в белый и голубой цвет, с прекрасными церквами. Город, судя по внешнему виду, говорил о комфорте, о богатых жатвах и изобилии денег. Парусные суда стояли на якоре в гавани. Это был Винероз. Немного спустя они проехали другой город, очень похожий на него. Здесь, судя по карте, которой Розаура руководствовалась, нужно было покинуть большую проезжую дорогу. Они находились в Беникарло и уже были, недалеко от конца своего путешествия.

Она увидала издали соединенный с побережьем словно корабль, севший на песчаную мель, белый и громадный мыс Пеньискола, окруженный батареями, увенчанный башнями и стенами. Дома и каменные ограды шли уступами до вершины.

Последняя часть дороги, самая краткая, оказалась зато самой тяжкой. Могучему экипажу пришлось двигаться медленно и с усилием, чтобы не застрять неподвижно на мягкой почве, которая проваливалась под колесами. Это была не столько дорога, сколько трясина, в которой еще сохранились зеленоватые лужицы от дождя, выпавшего много дней тому назад. С обеих сторон, на отлогих скатах виднелись ряды апельсинных деревьев, пальмы и стены, заплетенные цветами. Люди украсили этот участок земли, сражаясь с мертвой водой болот до тех пор, пока не превратили ее в плодородное поле; но никто не позаботился о дороге. К тому же эта дорога вела в местечко, где не существовало повозок, и большая часть торговли велась морем, или на лошадиных крупах.

Автомобиль двигался вперед, качаясь, с ужасными толчками. Но выйдя на побережье, напротив мыса Пеньискола, он понесся во весь дух по песчаному морскому берегу и перешейку. Хотя почва была мягкая, автомобиль скользил ровно, тихо, как если бы у него под колесами был толстый ковер. С обеих сторон узкой песчаной полосы земли были разложены для сушки большие сети цвета вина.

Судовая команда двух черных барок выгружала свой ночной улов. Мужчины со штанами, отвороченными почти до самых бедер, вытаскивали на берег большие корзины, сверкавшие расплавленным оловом. Группы женщин жадно рассматривали содержание корзин. Те, в которых находились лангусты, отставлялись в сторону, как ценный материал.

Автомобиль доехал до ворот первой стены. Большое количество женщин, собравшись вокруг прачечного плота, колотили изо всех сил мокрое белье, а затем подставляли его под светлый поток прозрачного источника, берущего свое начало из скал. Все бросили свою работу, издавая громкие крики, и к смутному шуму голосов присоединились возгласы множества детей.

Экипажу пришлось остановиться. Невозможно было проехать по узким и висячим переходам, пропускавшим лишь мулов и ослов с их грузами. Два человека, шедшие позади своих лошадей, навьюченных земледельческими орудиями, вышли как-раз из поселка рыбаков, чтобы обрабатывать маленькие полоски земли на побережьи.

Хотя женщины и дети кричали на каком-то смешанном диалекте, Розаура и ее шоффер поняли их указания. У скромной гостиницы, рядом с большими воротами, украшенными гербом Филиппа II, стояли под навесом две повозки из какого-нибудь ближайшего местечка: они тоже должны были остановиться у стены.

Когда Розаура вышла из автомобиля, она увидела себя окруженной любопытными, которые рассматривали ее с некоторого расстояния с враждебной робостью, внушаемой иностранцами. Несмотря на ее бледность и синеву под глазами вследствие утомления, этим бедным женщинам она показалась пришелицей из другого мира, которая сбилась с дороги и по ошибке заехала сюда.

— Великое небо, — говорили они. — Вот так красивая сеньора! Она как королева.

Несколько старух, более смелые благодаря привилегии преклонных лет, подошли к ней, но, прежде чем ответить на ее вопросы на кастильском языке, заставили ее повторить, так как плохо знали этот язык, и их сбивал аргентинский выговор Розауры. Они не могли угадать, кто такой этот дон Клаудио Борха, о котором их спрашивала знатная сеньора. Одна из более молодых открыла тайну.

— Это тот, из Мадрида, — сказала она остальным; и добавила, обращаясь к Розауре: — Поднимайтесь выше, сеньора, поднимайтесь все прямо вперед и найдете его в замке.

Ее приятельницы, казалось, поздравляли ее шумными раскатами смеха за ту легкость, с которою она говорила по-кастильски и за точные указания, где найти единственного иностранца, бывшего в местечке.

Розаура пошла вперед, а впереди нее бежала группа ребятишек, между тем как женщины вернулись к работе у прачечного плота, или же окружили автомобиль, изумляясь его величине, сравнивая его с другими автомобилями, которых они видели, и обращались с вопросами к шофферу, расспрашивая, кто его госпожа.

Креолка давала себе отчет в том, что толки бежали по поднимавшимся вверх уступам местечка, сообщая всем о необычайном событии — ее приезде. У дверей и окон появлялись головы, несколько растрепанные в этот ранний утренний час, потому что только к вечеру, когда вполне окончена домашняя работа, женский персонал Пеньисколы приводил себя в порядок. Дети упорно шли рядом с нею, подняв головы вверх, чтобы лучше рассмотреть ее. Из домов выходили другие и еще другие ребятишки, присоединявшиеся к детской свите. Они ничего не говорили, ничего не просили и следовали за нею, устремив взоры на ее лицо, предчувствуя какую-то тайну, изумленные ее несходством с другими женщинами, которых они ежедневно видели, и с наслаждением вдыхая окружавшее ее благоухание.

Розаура продолжала подниматься, доверяясь инстинкту тех, которые шли во главе ее детской свиты. Увидав человека с лицом, загоревшим до каштанового цвета от солнца и морской воды, с короткой и жесткой бородой, широкими плечами и качающейся походкой, тип хозяина барки, ушедшего на покой, — она спросила его, правильно ли она идет, чтобы попасть в замок.

Это был Алькальд, спускавшийся к единственным воротам местечка, несомненно, уведомленный об этом необычайном приезде. Он сделал усилие над собой, чтобы собрать в памяти своей все, что он, как официальное лицо, знал на кастильском языке, и ответил:

— Вы идете правильно. К тому же, куда и как бы вы ни шли, вы всегда дойдете до замка.

Потом добавил с простодушной гордостью, точно устанавливая преимущества своего города перед всеми большими столицами всего света, о которых ему рассказывали чудеса:

— Не бойтесь, сеньора. В Пеньискола никто не заблудится.

Расставаясь с ним, Розаура делала усилие над собой, чтобы не рассмеяться. Действительно, никто не мог заблудиться среди полдюжины улиц и уличек, окруженных стенами и все поднимавшихся на вершину скалы.

Алькальд не решился сопровождать ее; это казалось ему дерзостью. С такими знатными сеньорами простой человек никогда не знает, что хорошо и что дурно. Но дальше перед нею остановился крестьянин, у которого сверх платка надета была фуражка с золотым галуном. Он держал в правой руке палку со свисавшими с нее двумя черными шариками. Это был Алгуасил. Повинуясь приказаниям своего начальника, он стал кричать и делать движения палкой, чтобы нагнать страх на детвору. Разве они не видят, что беспокоят сеньору? Что скажут за границей о детях Пеньискола? И Розауре пришлось просить, чтобы он не разгонял своими угрозами эту молчаливую свиту, единственное преступление которой состояло в том, что они шли, точно прилипшие к ней, и только самые отважные из них прикасались к пуговицам и к сукну ее накидки.

У входа в замок Розаура попросила у сельского ставленника власти опору его мозолистой руки. Плиты выхода из крепости и древнего плацдарма были так вылощены росой, так омыты дождями, что казались хрустальными. Нужно было найти расщелину, в которой еще сохранилась земля, и где росла небольшая трава, чтобы ноги не скользили. Алгуасил, несомненно желая вселить в нее мужество, рассказал о нескольких посетителях, которые сломали себе руки или ноги, упав в этом самом месте.

Позади них осталось обширное пространство, окруженное стенами, куда выходили двери старинных крепостных построек. Эти постройки служили теперь гуменниками, или были заброшены. Замок вынес три продолжительные бомбардировки в последние столетия, и сохранились в целости только подвалы и первый этаж.

Они поднялись по каменной голубого цвета такой же скользкой лестнице. Алгуасил шел впереди, говоря с нею, но слова его ей нужно было угадывать. Позади них настойчивая детвора стала рассеиваться по всей крепости, пользуясь этим необычайным посещением, так как в обычные дни ключ от крепости хранился в Городской Думе. Розаура поняла, что этот человек говорил о мадридском сеньоре, как-будто хорошо его знал. Вскоре он громко крикнул:

— Дон Клаудио, визит. Визит к вам!

Борха незадолго перед тем слышал все увеличивавшийся шум, который ему казался необъяснимым среди безмолвия покинутой крепости. Так как самые незначительные звуки приобретают преувеличенное значение в глубокой тишине, он подумал, что какая-то бунтующая толпа проникла через калитку и идет вверх по лестнице. К шуму стрижей, летавших вокруг стен, присоединились крики детей и мужской голос, звавший его во все горло. Кто мог притти к нему сюда и разыскивать его в Пеньискола? Он появился между двумя амбразурами и увидел Алгуасила и увидел…

Этого не могло быть! Это было невозможно! Незадолго перед тем он смотрел на часы. Было девять с половиной часов утра. Это не был час привидений. К тому же он считал невозможным появление призрака при свете сияющего солнца, на этой вершине, окруженной морем, под небом интенсивно лазурным, без единого облачка. И тем не менее он ее видел тут вблизи. Выходило нелепо, но было одинаково безрассудно сомневаться в том, что он видел своими глазами.

— Не делайте такое лицо. Сходите вниз, приветствуйте друга!

И она продолжала смеяться, довольная изумлением, с каким встретил ее Борха. Когда он очутился рядом с ней, она стала объяснять. Приехала она сюда, чтобы исполнить свое обещание. В Марселе она обещала побывать в Пеньискола вместе с ним, и вот она сдержала слово. Свидание их продлится несколько часов, не более того; затем она возобновит свое путешествие и вернется в Париж. Маленький крюк по дороге.

Все еще не придя в себя от первого изумления, Борха слушал не понимая. Приехать из такой дали, чтобы пробыть несколько часов, не больше того! Вернуться из Пеньискола в Париж и называть это маленьким крюком. Он боялся, не видит ли он все это во сне, боялся, что исчезнет неожиданная гостья, и он снова останется одинок.

Нет; она стояла рядом с ним, он видел ее, побледневшую, немного поблеклую от утомления, но более принадлежащую ему, более интимную, чем в последний раз, когда они говорили друг с другом в Марсельском отеле.

Розаура не дала ему времени углубиться в свои мысли.

— Объясните мне все, что тут есть интересного, в этом последнем дворце нашего дон Педро. Не стойте здесь, весь вытянувшись и немой, как столб.

Подчиняясь этому нежному и властному голосу, он повел ее по всему замку, оправдывая общую заброшенность, точно это была его вина. Еще пятьдесят лет тому назад замок этот служил базой для операций правительственных армий, когда ойи преследовали карлистов. Крепость эта никуда не годилась перед современными пушками, но оказывалась неодолимой для банд претендента дона Карлоса, по недостатку у него артиллерии.

Они вошли в самый большой приемный салон замка. Наверное, Луна со всей роскошью Папского двора принимал здесь двух посланных с констанцского собора.

Розаура с наслаждением вдыхала в себя бодрящий воздух, выйдя из коридоров замка и увидев перед собой беспредельный простор Средиземного моря. Она и Борха созерцали расстилавшееся перед ними интенсивно-лазурное водяное пространство.

Толпа ребят исчезла. Слышались их крики, более и более отдаленные, на улицах местечка. Алгуасил выставил их из крепости. Теперь белая с бурыми пятнами коза шла сзади них в их прогулке по стенам крепости.

Борха видел эту козу ежедневно. Один из живущих в замке выпускал ее, чтобы она кормилась, щипля травку. Розаура восхищалась ее гимнастическими упражнениями. Клаудио пожелал показать Розауре маленькую одноэтажную башенку с гербом Педро де-Луна на дверях. Это была часть замка, наиболее выступавшая в море, и по рассказу Клаудио туда уединялся строптивый папа в часы своих размышлений. И сюда ему приносили ящички со сладостями, которых описали в отчетах о процессе его отравления.

Розаура прошла по этому маленькому жилищу из камня с узкими оконцами, из которых можно было сторожить свободное море. Клаудио описал девяностолетнего старика, высохшего, как мумия, который смотрел на горизонт, не сводя с него глаз, не удастся ли увидеть берег противоположный, берег Италии, где всегда у него был противник, с которым приходилось сражаться.

Он не думал о смерти и не думал о ней даже после покушения. Жизнь казалась ему не имеющей смысла, раз нельзя было действовать. Еще три года до смерти своей — он дожил до девяноста четырех лет — Луна проектировал морскую экспедицию и организацию флота, равного или больше того, который привез его к берегам Генуи.

И в последние годы оставались его две галеры, стоявшие на якоре в Порт Фангос, на дельте Эбро. Он был папа-мореплаватель и был уверен, что может собрать целый флот галер и галеотов. Продолжительность его жизни считалась многими из его сторонников доказательством того, что он законный папа. Многочисленные его враги, еще юноши, были похищены смертью. А он продолжал себе жить, и его сверхчеловеческая энергия, его неутомимое упорство внушали ему надежду на какое-нибудь чудо, которое возникнет в последний час и доставит победу правде и справедливости.

Розаура прервала Борха неуверенным голосом:

— Быть может, я скажу вздор, но этот человек, переживавший себя на уединенной скале, созерцая море, вспоминая свою, уже померкнувшую славу, но никогда не сомневавшийся в себе самом, напоминает мне Наполеона на острове Св. Елены, который был для многих простой скалой.

Борха одобрил, добродушно улыбаясь:

— Да, быть может, между ними и есть некоторое сходство, главным образом, в их смерти. Оба они, после того, как взволновали весь мир и внушали страх из своего уединения, безмолвно угасли, тотчас же забытые.