Онлайн чтение книги Розы в кредит
VI. На глянцевых страницах будущего

Мадам Донзер обещала им вернуться в воскресенье к завтраку, и они поджидали ее на автобусной остановке напротив кафе. Велосипедисты из местной молодежи, с голыми икрами, застыли на неподвижных педалях, одобрительно посвистывая и поглядывая на подруг. Девушки повернулись к ним спиной – с прошлого воскресенья они стали еще осмотрительнее. Вот часы на колокольне медленно начинают свой долгий бой. Полдень.

– Опаздывает, – сказала Сесиль.

Она имела в виду автобус. Мартина же подумала о Даниеле: он тоже опаздывает, ведь он завтракает сегодня у доктора, о чем сообщила Мартине Анриетта, встреченная в булочной. Анриетта, у которой был такой вид, будто с ней ничего и не случилось в прошлое воскресенье, очень торопилась, она купила три длинных хлебца: у доктора сегодня к завтраку гости из Парижа и Даниель…

– Ты думаешь, он придет на остановку встречать гостей доктора?

– Да что ты! Они приедут на машине.

Сесиль отлично знала, о ком говорит Мартина. Мартина продолжала жить только этой историей, хотя истории-то никакой и не было. С точки зрения законов драматургии ровно ничего не происходило. А Мартина все-таки лихорадочно листала страницы – а вдруг, а вдруг на повороте какой-нибудь фразы она встретит Даниеля, аккуратного, сверкающего, с пуловером, повязанным за рукава вокруг шеи, с обнаженным бронзовым торсом, загорелыми голыми ногами… Все, что ее окружало, играло какую-то роль в этой истории без происшествий, без интриги, но настолько увлекательной, что в ожидании дальнейшего перехватывает дыхание.

– Вот он, – сказала Сесиль.

Из-за дома нотариуса показалась огромная пасть автобуса. Из него вышло столько народа, что непонятно было, где только они там поместились! Деревенские жители говорили: «Здравствуйте, девушки… Добрый день, мадемуазель… Привет девицам…» Парижане одобрительно оглядывали девушек. Наконец появилась мадам Донзер. На ней было новое платье в цветах, лицо потное и сияющее, очки ярко сверкали. Девушки взяли у нее из рук сумку с продуктами, чемодан, картонку. Еле-еле она дотащила все это! «Подарки… Ах, какая была спешка, устала до смерти… Ноги не держат… Едва стою!…»

В прохладном доме за закрытыми ставнями девушки хлопотали вокруг нее: разували, поили, приготовили ей душ. Но Мартине придется уйти до завтрака, она обязательно должна зайти к матери, а то, не дай бог, та сама сюда заявится! Мартина! Так о матери не говорят. Мартине волей-неволей приходилось бывать у матери во избежание криков Мари о том, что ее лишили дочерней привязанности и что она не продавала свою дочь в рабство; в общем лучше уж Мартине самой сходить к ней. Впрочем, не было необходимости идти туда именно сегодня, но Мартина находилась в подавленном настроении, потому что ее надежда на встречу с Даниелем не оправдалась. К тому же мадам Донзер не удерживала ее и даже с некоторой поспешностью сказала: «Иди, дочка, Сесиль подогреет тебе завтрак, когда ты вернешься, не торопись…»

Улица опустела, люди, приехавшие на автобусе, разбрелись кто куда, и, вероятно, все сейчас завтракали. Солнце заливало пустые улицы, било по мостовой, по камням домов. Через жалюзи, спущенные на открытые окна, радио пело про любовь. Мартина была совсем одна на улице. Совсем одна в жизни. Мама Донзер не ее родная мать, а свою родную мать она тоже матерью не считала, и Даниель также не появлялся. Жирный старый пес подрядчика, лежавший у порога дома, лениво покосился на Мартину. В домике, заново отделанном парижанами, раздался смех. В огороде деда Маллуара подсолнечники, щурясь, смотрели в глаза своему небесному повелителю. Этот дом стоял на самом краю деревни, за ним улица переходила в гудронированное шоссе и начинались поля. Ну и жарища же! На опушке леса брошена малолитражка, пассажиры, наверно, устроили пикник под деревьями. А может быть, это влюбленные, которым не до еды… Здесь дорога сворачивает…

Мартина замедлила шаг: она всегда подходила к лачуге с опаской, озираясь по сторонам. Ничто не изменилось здесь с тех пор, как Мартина-пропадавшая-в-лесах жила под этой проржавевшей крышей.

Высокие деревья бросали густую тень на хижину и двор до самой проселочной дороги. Лес, стоявший напротив, был сырым и непроходимым. За ржавой проволочной изгородью с упавшими и догнивающими на земле подпорками щенок, посаженный на цепь принялся лаять и вилять хвостом. Детей нигде не было видно. Но Мартина услышала шушуканье, повернула обратно и проскользнула под навес. Дети были там в полном сборе: старшая сестра, черная и длинная, словно сгнивший кол, держала на руках новорожденного; лягушата, как всегда, веселые – теперь их было уже пятеро, а не четверо… Все они сидели на бревне, где когда-то и Мартина сиживала с ними.

– Тс-с-с-зашикали они хором. Мартина шагала через поленья, ящики, доски, вязанки хвороста.

– Там кто-нибудь есть? – прошептала она.

– Конца-края не видно, – пропищал младший лягушонок, – жрать охота. Мы уже целый час ждем!

– Придешь поздно, она ругается, придешь рано, тоже ругается. Беда с ней!

Сколько ему сейчас может быть лет, этому? Шесть или семь?… Старшая сестра показала пальцем на велосипед, прислоненный к стене хижины, и сказала, едва шевеля губами:

– Втерся же, подлюга! Скотина вонючая! Ребенка пора кормить… Того и гляди он разорется. Ты будешь с нами есть?

– Нет, я пойду… Скажешь матери, что я приходила…

Мартина повернулась спиной ко всей компании. Ни здравствуй, ни до свидания.

Мартина шла сначала по ухабистой проселочной дороге, потом она свернула на тропинку и очутилась в вековом лесу, где одуряюще пахло хвоей, высились огромные сосны, дубы, буки, вязы. Мама Донзер по ней не скучает, ведь она ей не родная дочь, а чужая… Мартина свернула с тропинки и пошла прямо по мху, упругому, словно резиновый ковер. Сухие ветки трещали под ногами, она скользила по настилу из сосновых игл. Мартина чувствовала себя бесконечно несчастной… По привычке она сквозь слезы высматривала грибы, запоздалую землянику. Иметь такую мать!… Правда, в деревне Мартину за это не корили, наоборот, жалели ее, видя, какая она работящая и аккуратная. Но, если бы не Даниель, девушка ушла бы из деревни в Париж, где никто бы не знал, откуда она родом и что у нее за мать. Да разве есть хоть какая-нибудь надежда встретить Даниеля в Париже, тем более что Школа садоводства, куда он поступил, находится в Версале, значит, он и жить будет в Версале… А в деревне все-таки была надежда, – пусть слабая, но все же надежда – увидеть его, когда он будет приезжать к отцу. Ну, а торопиться ей сейчас некуда, никто ее не ждет. Даже родная мать, если она не приходит, как положено, в воскресенье, ругается только для вида – пусть деревенские не думают, что Мартина стала барышней и не хочет знаться со своей семьей. Мартина-пропадавшая-в-лесах, сидя под огромным буком, разгребала, всхлипывая, сухую листву, под которой могли оказаться грибы, в этом месте как раз водились белые.

Уехать в Париж… Какой он, Париж? Она никогда там не была, в деревне немало людей, которые никогда там не бывали, хоть Париж и находился под боком, всего в шестидесяти километрах. Мартина еще ни разу не ходила в кино, не видела телевизора. Радио – другое дело, у мадам Донзер она постоянно включала радио, купаясь в музыке и упиваясь словами любви. Но появлялась мадам Донзер и с неумолимостью быстротечного времени выключала и музыку и слова любви. Внезапно наступала тишина, и это было так же неприятно, как если бы на вас неожиданно опрокинули ушат холодной воды, или если бы вы оступились, не заметив ступеньки, или если бы вас разбудили, когда вам снился очень приятный сон. Для Мартины эта музыка как бы покрывала лаком окружающее, все становилось красивым и гладким, как цветные картинки на глянцевой бумаге в иллюстрированных журналах. Мадам Донзер подписывалась на журнал модных причесок и покупала иногда журналы мод, где изображались очень красивые женщины и нейлон – на каждой странице: прозрачные туалеты, белье дневное, ночное; и вдруг – во всю страницу огромный глаз с длинными ресницами или рука с розовыми ногтями… Или грудь, поддерживаемая бюстгальтером, подчеркивавшим и оттенявшим ее красоту… На гладкой чистой глянцевой бумаге лица женщин, детали туалета – все было безупречно, без изъянов. А в обыденной жизни Мартине как раз бросались в глаза одни лишь изъяны. Вот и сейчас в лесу она видела листья, изъеденные червями, скользкие червивые грибы, кучки земли, ход, вырытый кротом, наполовину засохший ствол дерева, по которому уже постукивал дятел… Ей сразу же бросалось в глаза все больное, мертвое, гниющее. Природу никто не лакировал, она не на глянцевой бумаге, и Мартина не прощала ей этого! В комнате, где она жила с Сесилью, все стены были увешаны фотографиями кинозвезд, обнаженных красоток, которых обе девушки никогда не видели, но которыми страстно восхищались. Висели у них в комнате и вырванные из журналов страницы с изображением модной мебели, садового оборудования. Это был их идеальный, волшебный мир. Мартина перестала плакать, она пристально разглядывала в прорезы сандалий ногти на ногах, потом на руках… Ничего приемлемо. Если она уедет из деревни в Париж, то научится там делать массаж лица или станет маникюршей. Мартина невзлюбила парикмахерское ремесло, ей всегда поручалось мытье головы, а у деревенских хозяек такие грязные волосы. Все эти головы с волосами без блеска, пропитанными пылью, жиром, в перхоти… Деревенские женщины, наверно, мыли голову только перед тем, как делали перманент, и лишь в особых случаях между одним и другим перманентом. О чем же тут говорить! Сама Мартина мыла волосы предпочтительно дождевой водой, и они у нее были блестящие, как лак на новенькой машине; она носила гладкую прическу, хорошо обрисовывавшую ее круглую головку. Все в ней было аккуратно, гладко: прямой лоб с горизонтальной линией бровей, как будто старательно волосок за волоском – выведенных китайской тушью, а ресницы не слишком длинные, но густые, черные и веки как будто подведенные, хотя она этого никогда не делала. Все в ее лице было правильно и гармонично. А тело… Мадам Донзер не допускала, чтобы ее девочки надевали платье на «голое тело», как пишут в современных романах, поэтому Мартина и Сесиль носили под платьем белье и из кокетства нейлоновые нижние юбки с кружевами… Но что касается Мартины, то с таким же успехом можно было бы одевать бронзовую статую: ее груди, бедра, ягодицы отчетливо выделялись сквозь ткань. Иногда ей казалось, что она ничем не хуже всех этих американских красавиц с открыток и что Даниелю следовало бы на нее почаще поглядывать. «Мартина, как мне хотелось бы пропасть с тобой вдвоем в лесах»… И это все, что у нее было в жизни лично от него – ей. Только этим она могла скрасить свою жизнь, это – единственное, что было реальным в ее мечте. И, как все живое, оно уже начинало отцветать, увядать, превращаться в прах. Уж лучше было жить одним нетленным воображением – живой голос исчезает вместе с интонацией. А взгляд?… «Мартина, где ты, мы ждем!…» Прощально поднятая рука Даниеля… Если бы только ее не позвали. Так любящие вас люди, сами того не зная, губят ваше счастье…

Мартина углублялась в лес все дальше и дальше. Она шла к дубу, по-прежнему царственно возвышавшемуся надо всеми деревьями, тому самому дубу, под которым когда-то нашли Мартину-пропадавшую-в-лесах, крепко спавшую в таинственной лесной ночи. Она открыла глаза и протянула ручки к склонившемуся над ней незнакомцу, осветившему ее своим фонарем. Если бы только она могла уснуть сейчас и, проснувшись, увидеть склонившегося над ней Даниеля… Он сказал, что хотел бы пропасть с ней в лесах? Его руки… Мартина в полузабытьи под огромным дубом чувствовала, как руки Даниеля обнимают ее. Под глазами Мартины-синева… Стряхнув с себя дрему, она пустилась в обратный путь.

Вот и лачуга. Прислоненный к ветхим доскам велосипед все еще стоял там. Ребятишки исчезли. Мартина постояла, но так и не решилась постучать в дверь. Тем хуже! Она пошла дальше и вышла на шоссе. Машин было немного, люди отдыхали после завтрака, и жара еще не спала. Большая американская машина обогнала ее и проскочила мимо, как огромный черный кот. Потом показались те самые велосипедисты, что приставали к Мартине и Сесили на автобусной остановке.

– Эй, Мартина! Эй!

Поднялся галдеж. Франсуа, работавший подмастерьем у плотника, соскочил с велосипеда.

– Мартина, – сказал он, поравнявшись с ней, – не задавайся, подумаешь, что в тебе особенного…

– Ничего, – ответила Мартина, не сбавляя шагу, – но ты мне не нравишься.

Вся компания, медленно продвигаясь на велосипедах и проделывая на ходу акробатические упражнения, прыснула со смеху.

– Неудавшийся Дон-Жуан! – орали они. – Рыцарь печального образа! Мартина! А я? Я тебе нравлюсь? А я? Мадемуазель-пропадавшая-в-лесах ждет очарованного принца! Королева каникул пропадает в лесах, одна-одинешенька!

Грузовик, шедший навстречу, и машина, нагонявшая сзади, заставили велосипедистов увеличить скорость, а Мартина, перепрыгнув через придорожную канаву, скрылась в кустарнике. До чего же эти мальчики надоедливы, она им сказала правду: никто из них ей не нравился. Пока Мартина в густом кустарнике, им ее не видно, но вдруг они поджидают на дороге… Лучше пройти задворками, позади ресторана, что выходит на шоссе. Ресторан этот славится своей кухней, в справочнике «Гид Мишлен» против него стоят три звездочки: «Цыплята с эстрагоном» и прочие чудеса.

Мартина вышла как раз к решетчатой изгороди, по которой вились маленькие красные и палевые розочки, их было так много, что за ними не видно было листьев. Мартина могла спокойно стать у изгороди и смотреть сквозь нее, как в замочную скважину.

Она увидела сад, в тени деревьев людей за столиками газон, посреди газона огромные вазы с гортензиями, дорожки, выложенные плитками, и всюду ниспадающие заросли пышных роз. Особенно отчетливо Мартина видела ближайший столик: одни только мужчины… расстегнутые рубашки, загорелые груди, образки на цепочках, фланелевые штаны… Совсем рядом холеная рука, играющая зажигалкой, и на ней часы-браслет, плоские, как золотая монета. Бамбуковые стулья уже отодвинуты от стола… Подошла, постукивая каблуками, продавщица сигарет с подносом, подвязанным на лентах к шее. Официант подкатил стол на колесиках с разложенными на нем пирожными. Мартина внезапно почувствовала голод, ведь она с утра ничего не ела! Длинные ряды пирожных с персиками, с земляникой, слоеный пирог-наполеон, толстый, как библия. «Дайте мне земляники… нет, без сливок… только кофе… Мороженое…» Официант удалился, увозя столик с отвергнутыми пирожными по голубоватым плиткам, обрамленным низкой подстриженной травой. Все вместе взятое походило на одну из тех картинок, которые Мартина вырезала из журналов: аккуратное, глянцевое, без изъяна… Мартина проскользнула вдоль изгороди, мимо ниспадающих зарослей пышных роз.

На шоссе машины шли теперь в обоих направлениях: пойдешь по обочине – раздавят за милую душу… Мартина сделала большой крюк и вернулась поздно, страшно голодная.

Уже четыре часа. Мадам Донзер и Сесиль приготовляли в кухне земляничный пирог. Если мама Донзер без особого повода начинала печь пироги, это всегда означало, что она чем-то взволнована. Так оно было, по-видимому, и сейчас. Мартина заметила, что у обеих, и у мамы Донзер и у Сесили, заплаканные глаза, а между тем обе они возбужденно смеялись. Мартина тотчас же забыла о своем голоде.

– Что у вас происходит? Что случилось?

Мама Донзер продолжала хлопотать, ничего не отвечая, а Сесиль, вся залившись краской, сказала;

– Мама выходит замуж.

Мартина прижала руки к груди:

– Бог ты мой! – закричала она. – Что же с нами будет?

Она упала на стул и разрыдалась.

– Ну, и наградил меня господь-бог дочками! Только кончила реветь одна, начинает другая! – Мадам Донзер оставила, наконец, тесто, которое она все время раскатывала. – Можно подумать, что действительно стряслось какое-то несчастье!

Теперь плакали уже все трое.

Мадам Донзер выходила замуж за одного парижского парикмахера; она знала его еще когда была девушкой, но тогда им не удалось пожениться, она вышла замуж за отца Сесили, а парикмахер остался холостяком, и вот чем все это кончилось… судьба!… Мадам Донзер продаст свой салон и переедет в Париж.

– А что будет со мной?! – воскликнула Мартина, когда улеглось первое волнение и все трое уселись вокруг горячего пирога. Она вновь расплакалась, осознав, что для нее означает этот отъезд. Кошка, мурлыкавшая у нее на коленях, почувствовала себя неуютно и спрыгнула, потом проскользнула сквозь штору из пластмассовых полос в маленький садик, наполненный до краев, как корзинка, цветами и травами. Там кошка принялась кататься по траве, под простынями, сушившимися на солнце. Мадам Донзер продаст все это… Не будет ни кошки, ни цветов, ни простыней на солнце, ни клетки с кроликами, ни погреба с его прохладой, бутылками, углем… ни светящейся богоматери на ночном столике у кровати, ни шума газа в титане, ни запаха шампуня и лосьонов, ни радио, откуда, музыка течет, как вода из водопроводного крана… Ни прохожих за вывеской «Парикмахерская», буквы на которой изнутри читаются наоборот… а среди этих прохожих, возможно, когда-нибудь окажется и Даниель Донель… Не будет больше ни мамы Донзер, ни Сесили!

– Мартина, перестань плакать! Я поговорю с твоей матерью, и, если она разрешит, я возьму тебя с собой, Все это не делается по мановению волшебной палочки! Мартина, милая, не плачь! Пока еще ничего страшного не произошло! Идемте все вместе распаковывать подарки.

Мама Донзер не любила чрезмерных нежностей, но всегда была заботлива и предусмотрительна: на этот раз она привезла девочкам из Парижа юбки, зная, что это развлечет их, несмотря на все волнения. Мама Донзер предоставила им полную возможность сколько угодно вертеться перед зеркальным шкафом в новых юбках; ей необходимо было прилечь и отдохнуть после парижской сутолоки и всех переживаний. Мартина и Сесиль могут пойти на озеро искупаться – ведь стоит такая жарища! Нет, сегодня им было не до того… Когда Анриетта пришла за ними с целой бандой бездельников – будто мало ей скандала, разразившегося в прошлое воскресенье, – они холодно спровадили ее, и это совсем их успокоило. Они начали говорить об этой бесстыднице Анриетте и о несчастьях, которые ее ожидают… Обе без умолку трещали и сплетничали, вертясь перед зеркалом, меняли прииски, губную помаду. Недостатка в косметике у них ведь не было: представители фирм оставляли сколько угодно образчиков мадам Донзер, с которой они все были в приятельских отношениях. Но что там Анриетта – это уже прошлое… Впереди у них – Париж! Их ждет Париж!…