Онлайн чтение книги Рубин Великого Ламы
ГЛАВА XIII. Маленькая волшебница и черный доктор

Первые полчаса воздушного путешествия были так полны различными впечатлениями, что ни один из пассажиров «Галлии» не поверил своим ушам, когда услышал удары корабельного колокола, который пробил часы.

— Всего только три часа без четверти! — воскликнул лорд Темпль, сверяя со своим хронометром. — Даже не верится!.. А мы уже около берегов Франции!

Большая часть путешественников вышла на нос, чтобы рассмотреть мыс Гринез, крутые берега Булони и знакомые для космополитических взоров англичан пейзажи.

— Вот единственный случай приобрести правильные сведения в географии! — сказал лорд Эртон, который появился с лицом, обвязанным бинтом из черной тафты. — Кажется, что пролетаешь над рельефной картой…

Недалеко от группы пассажиров Боб следил за горением нефтяного масла, добросовестно исполняя обязанности кочегара вместе с Эндимионом.

— Нет еще трех часов, — сказал Эндимион, — а здесь такой способ передвижения вызывает аппетит! Я чувствую уже урчание в желудке.

— Я объясню, товарищ, — сказал Боб, который продолжал свою мистификацию. — Мы в дороге всего только полчаса, это правда, но мы пролетели уже более шестидесяти тысяч километров. Ну, так скажи мне, прошел бы ты хоть половину такого расстояния, не ощутив голода. Скорость тут ни при чем, только пройденное расстояние есть все!..

— Ах! — проворчал негр, широко раскрывая глаза.

— Вот глубокая мысль, — сказал себе лорд Эртон, вынимая записную книжку, чтобы отметить в ней эти драгоценные и оригинальные наблюдения. После этого он по дошел к подзорной трубе, с которой постоянно возился.

Уже видны были далеко внизу под ногами путешественников берега Франции. Скоро они оставили позади себя пролив, проходя над континентом.

Вот виднеются холмы по Шельде, потом Арденнски и Аргонские горы со своими реками, сверкавшими на солнце: Маасом и Самброй, — все это дорогие имена для каждого француза, напоминающие самые славные войны в их истории! Налево впереди чуть виднелась туманная беловатая полоса — это был Рейн, который скоро стал виден вполне ясно, так как они пролетали над самым Страсбургом. По мере того, как они приближались к Вогезам, можно было наблюдать округленные вершины этих гор, которые заслужили название шарообразных.

Между тем дамы занялись устройством своего помещения. Мистрис Петтибон, на которую возложена была эта обязанность, прилагала все старания, чтобы окружить мистрис Дункан с дочерью всевозможным комфортом. Она объясняла им все подробности их помещения — двигающиеся ставни, импровизированные постели, ящики особенного устройства и все другие предметы, составлявшие обстановку каюты. Здесь применены были все последние усовершенствования ремесленного искусства, имеющие задачей на меньшем пространстве создать наивысший комфорт.

Американка была совершенно побеждена первым впечатлением, когда мисс Дункан, в порыве благодарности, бросилась ей на шею. Сочувствуя горю, которое ясно отражалось на лице молодой девушки, она старалась всеми силами ее развлечь, заставить забыть свое горе среди дорожных забот; в то же время она не пропускала случая, чтоб не сказать слов участия и ободрения, стараясь влить в душу несчастных надежду и уверенность.

— Вы у себя, сударыня, — сказала мистрис Петтибон, — эти восемь футов заключают в себе вашу гостиную, спальню, уборную и кабинет…

— И спальню? — возразила леди Дункан, оглядываясь вокруг и не замечая ничего, кроме обыкновенной гостиной мебели. — Но я не вижу кроватей…

— Вот они! — ответила на это мистрис Петтибон, нажимая одну пружину. Тотчас же от стены отделилась деревянная доска и опустилась вниз. Все увидели изящную кушетку, которая была плотно вставлена в стенную выемку.

— Мисс Этель, вероятно, согласится спать на диване? — прибавила она, нажимая другую пружину. Изнутри дивана поднялась такая же мягкая кушетка, как и первая.

— О, конечно! Все это восхитительно! И здесь можно было бы чувствовать себя чудесно, если бы душа была спокойна! — сказала Этель со вздохом.

— Вы еще не сказали, где помещается туалетный столик? — спросила леди Дункан, садясь около изящного стола с письменными принадлежностями; на нем лежала почтовая бумага с надписью «Галлия», разрезной нож, пенал, чернильницы, карандаши, перочинный ножик и другие изящные безделушки.

— Туалетный столик возле вашей руки, нажмите только эту пуговку, видите: письменный стол складывается и убирается в стену. Нажмите другую пружину. Вот что выйдет!

— Ах! Как же это красиво! — воскликнула Этель, увидев, как вышло из стены блестящее зеркало на мраморной подставке, где помещались все туалетные принадлежности, выделанные из серебра.

— Что касается ящиков, — прибавила мистрис Петтибон, — то их у нас мало. Вы здесь найдете один просторный, куда можете класть ваши вещи.

— Какая превосходная обстановка! — сказала леди Дункан, которая, как особа практичная, вполне утешилась роскошью обстановки, устройством и гармонией всего, что ее окружало.

— Вот и библиотека, — продолжала американка, открывая одну дверцу, где в порядке были расставлены книги в изящных переплетах. — Господин Дерош поручил мне сказать вам, что здесь все в вашем полном распоряжении.

— Господин Дерош — молодой человек, необыкновенно образованный! — сказала леди Дункан, вооружаясь лорнетом, чтобы прочесть заглавия книг и имена авторов на переплетах книг.

В этом ограниченном пространстве находились греки и римляне, французы, англичане, немцы, итальянцы и испанцы, — все литературные шедевры, созданные древним и новым миром. И эта коллекция не была только парадной выставкой; каждая книга, что видно было по заметкам, служила другом, гостем, советником, изучалась очень внимательно.

— Он больше, чем просто ученый, — сказала мистрис Петтибон, — это голова мудреца, а сердце героя. Огромная стоимость этой изумительной машины не может сравниться с огромными усилиями мысли, могуществом воли и постоянством гения изобретателя, необходимых для того, чтобы иметь возможность поставить создать этот аэроплан.

— Вы видели его работу в начале? — спросила Этель с интересом.

— Я следила за ней во всех ее фазах; я видела мистера Дероша, работавшего над созданием своего аэроплана, и могу сказать, что выше его ума и образования его великая доброта сердца. Лучшее этому доказательство — отношение к нему рабочих на строевом дворе нет никого из них, кто бы не считал для себя величайшим счастьем быть под его начальством…

На эту тему все три дамы еще долго беседовали. Потом пили чай. Все было прибрано, грусть немного утешена, и дружба еще более окрепла. Мистрис Петти-бон предложила прогулку на палубе, что было принято с удовольствием.

Было около пяти часов. Свежий и чистый воздух ударял в лицо, слышен был мерный и правильный ритм работающих машин. Ни малейшей качки. Подобно голубям Данте, con Tali aperte e ferme, «Галлия» неслась прямо, без колебания.

Вся граница северо-запада растянулась позади. Лилль, Валансьен, Конде, Рокруа, Бове и сотни других городов, которые громко звучат в истории Франции, мелькали под ногами путешественников. Они проходили над Тионвиллем; потянулись долины Мозеля, освещенные солнцем, заканчиваясь на горизонте цепью Вогезов; направление полета, взятое аэропланом, приходилось под прямым углом к линии Вогезов.

Все три дамы молчали, пораженные картиной сменяющихся видов, которая действительно была грандиозна.

Еще двадцать минут, и они уже в Эльзасе, над городом мученичества и жертв.

— Видите блестящий шпиц, вы узнаете его? Это Страсбургская колокольня! — сказал Оливье, подходя к ним с молчаливым поклоном и опираясь на перила.

Звук его голоса был печален и серьезен. В его коротких словах слышалась глубокая грусть.

— Сколько героизма напоминает это имя! — сказала Этель, — героизма самого изумительного, достойного вечного поклонения, хотя и не получившего награды!

— Значит, — ответил Оливье, — вы не принадлежите к толпе, которую привлекают только имена победителей. Вы верите, вы знаете, что в эти злополучные дни французы показали, может быть, больше самоотверженности и мужества, чем в знаменитых наших победных сражениях!..

— Кто может в этом сомневаться? — воскликнула Этель. — Я читала рассказы Арчибальда Форбса. Я знаю, как сражались ваши…

— И они не упали в ваших глазах из-за того, что потерпели поражение?

— Великий Боже! — сказала Этель, — разве вы можете подозревать меня в такой низости?

— Нет, — отвечал Оливье, — но я люблю слушать, когда вы говорите так. Как добрая американка, так и Оливье старались отвлечь мысли бедной Этель от предмета ее горя, и чтобы достигнуть успеха в этом деликатном предприятии, он призывал на помощь весь свой ум и образование.

Он много путешествовал, много наблюдал; на каждый предмет, который слегка затрагивали, он имел в запасе или анекдот, или воспоминание, или свою оригинальную мысль…

Минули Вогезы; внизу извивался Рейн блестящей змеей, и, глядя на него, Этель рисовала в своем воображении вереницы грациозных фигур, созданных легендами и фантазией и связанных с быстрым течением этой реки.

Они проходили над великим герцогством Ваденским, а чудные виды Шварцвальда остались далеко позади, как и картины красоты Вогезов.

Пройдя наискось, с одной стороны на другую, над озером Констанским, сверкавшим на солнце как бриллиант, и горную цепь Форарльберг, они летели над гигантами Старого Света, над величественными Альпами.

Все подошли ближе, чтобы слышать Оливье. Англичане всегда готовы, как они сами признаются в этом, взять бесплатный урок, но также, надо отдать им справедливость, они всегда готовы признать и приветствовать всякое превосходство. Все с удовольствием и почтением слушали молодого ученого, который своими словами так же, как и могуществом гения изобретателя, развернул перед ними изумительную страницу земной панорамы…

Мало-помалу приближались сумерки. Аэроплан подходил к Австрии. При последнем отблеске дня все горы, долины и леса Тироля окутались таинственным полумраком.

Звук колокола вывел пассажиров «Галлии» из созерцания. Что такое? Сигнал к обеду? Еще не пора!

В вечернем воздухе пронесся звук трубы. Все поднялись изумленные. Происходил спуск цветного флага.

Французский флаг, который развевался на корме «Галлии», согласно этикету, был снят при звуках трубы и с пушечным выстрелом. Все чувствовали волнение, присутствуя при этом зрелище.

Национальный цветной флаг, имея символическое значение, пробуждает невольное волнение у всех, как плавающих по океану, так и теперешних воздушных путешественников: каждому в эту минуту кажется, что на одно мгновение он перенесся в свою далекую родину… Но лорд Темпль прервал эту минуту своими вопросами.

— В этом деле, так хорошо обдуманном, так искусно приведенном к желательному концу, есть пункт, которого я не могу себе уяснить… Аэроплан французский, это верно, потому что изобретен и построен французом. Но почему же экипаж не из французов? Нет ли тут, если могу так высказаться, маленькой ошибки в гармонии?

Оливье добродушно засмеялся при этой неожиданной критике, но ответил уклончиво, и человек более проницательный, чем лорд Темпль, заподозрил бы Дероша, что он имеет на это причины, которых не желает обнаруживать…

В это время послышался сигнал к обеду; все направились в столовую, где был приготовлен стол на восемь приборов.

Оливье сел между леди Дункан и мистрис Петтибон; по правую руку лорда Темпля села мисс Дункан, а место по левую руку осталось пустым, так как ни лорд Эртон, ни Петтибон не решились там сесть, сознавая, вероятно, что и тот, и другой были печальными визави для нежной Этель.

— Мы, кажется, не в полном составе? — сказал Оливье, который, имея соседкой леди Дункан, был немного небрежен к обязанностям хозяина дома.

— Кого же недостает? Ах, да, нашего доктора!

При этих словах Петтибон поднялся, и все услышали что-то вроде рычания, звук чего так и повис в воздухе недоконченный, оборвавшись от изумления.

Прямо напротив него отворилась дверь и на пороге появилась вовсе не массивная фигура черного доктора с белыми волосами, а легкая и стройная фея, со свежим лицом и плутовскими глазами, — Мюриель Рютвен!

Все точно приросли к месту от изумления. Некоторые фигуры присутствующих были достойны кисти художника.

На голове леди Дункан, которая тотчас же увидела в этом безрассудном поступке посягательство на свои права, на ней даже чепчик поднялся от негодования. Лорд Темпль был видимо шокирован; он спрашивал себя с беспокойством, не пострадает ли его достоинство от подобной выходки.

На голове мистера Петтибона волосы ощетинились от бессильного гнева.

— Еще одна!.. Ах! Но это, наконец, черт знает что такое! Нет, несомненно, его заставляют подать в отставку!

Бедный комиссар чувствовал, что мозг его мешается от этих последовательных и прямых ударов, нанесенных его авторитету. Что касается мистрис Петтибон, то она, когда ослабело первое впечатление, устремила на прекрасную преступницу проницательный и ясный взгляд и тотчас же, точно следуя руководящей нити, перенесла его на лицо лорда Эртона, как будто надеясь найти там отгадку.

У лорда Эртона действительно появилось особенное выражение. И это было вовсе не удивление, а глубокое отчаяние, которое ясно отразилось на его лице. Как Бисмарк, как великие дипломаты, которые презирали общественное мнение и не скрывали своей игры, так и мисс Рютвен объявляла всем свой проект, так давно ею задуманный, стать леди Эртон до истечения этого года. Маленький лорд хорошо это знал, и теперь на его безропотном лице, сквозь повязки из черной тафты, ясно можно было прочесть: «Все кончено! Жребий брошен!»

Не то, чтобы несчастье стать супругом этой очаровательной сумасбродки было само по себе так ужасно; нет, но лорд Эртон представлял себе честолюбивый проект породниться с домом Плантагенетов. И жестоко было отказаться от такой славной перспективы. Будь он на свободе, будь это в Англии, он мог бы еще рассчитывать в крайнем случае пойти на попятный. Но здесь, в ограниченном пространстве, среди вынужденного товарищества по путешествию, бедный маленький человек хорошо знал, что обязательно придет к фатальному «предложению», когда это заблагорассудится мисс Мюриель — и вот почему он сделал такое печальное и жалкое лицо.

Оливье Дерош первый пришел в себя. Мисс Рютвен была из тех девушек, перед красотой которых нельзя устоять. И разве могло быть иначе, разве могло случиться, чтобы хозяин аэроплана, у себя дома, не оказал ей любезного приема! Прогоняя со своего лица негостеприимное выражение досады, он поспешил ей навстречу.

— Мисс Рютвен! — сказал он, — вот неожиданное удовольствие, но все-таки удовольствие…

— Ах, как вы любезны! — воскликнула она, — а я так боялась, что меня будут бранить… Но ведь вы не очень желали бы меня… пригласить к себе?

— Вас не желать! Но вы нам делаете честь! — сказал Оливье, между тем как Петтибон делал гримасы губами и думал: «Интересно, как мы могли бы освободиться от этого очаровательного маленького балласта?»

Потом вдруг мысль, что Боб хотел попасть в состав экипажа, утешила его. Он заменил его негром, и это законное требование сослужило хорошую службу. Отлично! При маленьком несчастье есть утешение!

— Могу я вас спросить, мадемуазель, — сказал он, — не обязаны ли мы случаю с лордом Эртоном, что имеем честь видеть вас в нашем обществе?

— Нет, мосье, — ответила Мюриель искренне, — у меня было большое желание отправиться с вами, вот и все. А так как я знала, что встречу оппозицию…

— И вы избавили себя от позволения? — ответила здесь леди Дункан, к которой уже вернулся дар речи. — А вы подумали, мисс Рютвен, о том, как будет беспокоиться ваша мать, ваша семья, не находя вас нигде?

— О, леди Дункан! — воскликнула Мюриель тоном оскорбленной невинности, — как вы можете думать, что я не написала маме!.. Прежде чем отправиться, сегодня утром я сама отправила письмо по почте!

— Значит, — сказал Оливье, сдерживая смех, — это был проект, давно задуманный?

— Я представила себе, какую отличную штуку можно сыграть с Бобом; как это его заденет, когда он увидит, что я попала в путешествие, а он нет…

— Но почему вы так долго не показывались?

— Я не смела.

— Да! Это ей-то недостает апломба! — проворчала сквозь зубы леди Дункан.

— А где же вы спрятались?

— В каюте мистрис Петтибон! — сказала Мюриель с комичной смесью смелости, откровенности и стыдливости.

— Действительно, — заметила американка, — я даже ни разу не заглянула туда с самого отхода аэроплана.

— О, вы меня все равно не нашли бы, если бы и вошли туда! — сказала Мюриель торжествующим тоном. — Утром, осматривая «Галлию», я заметила в одной стене шкаф, которым и воспользовалась. Там-то я и просидела, скорчившись, до последней минуты.

— Вам, верно, очень плохо было сидеть там, — сказал Оливье, на этот раз без удержу заливаясь смехом, — будем надеяться, мисс Рютвен, что вам найдут более удобное помещение, а пока потрудитесь сесть около лорда Темпля. Вы, должно быть, едва стоите от голода и усталости.

— Я буквально умираю от голода! — призналась Мюриель.

— Но еще минуту! — возразил Оливье. — Я все-таки замечаю, что недостает доктора. Не должен же он обедать за столом с прислугой! Господин Петтибон, сделайте одолжение, отдайте приказание, чтобы его пригласили сюда.

Это было слишком для бедного Петтибона.

— Негра! — воскликнул он голосом, сдавленным от негодования. — Чтоб негр ел за одним столом с нами!..

— Но я думал, что вы любите негров? — сказал Оливье, удивленный.

— Не за столом!.. Как прислугу — да! Как равных — нет!

Он говорил с пеной у рта; глаза его налились кровью. Видно было, что это для него не безделица. При мысли обращаться с негром, как с равным, ужас и презрение к этой расе поднимались в американце с силой векового предубеждения…

— Сожалею, что должен сделать вам неприятное, — возразил Оливье твердым голосом, — но никто не скажет, что в моем доме есть недостаток уважения к науке, носит ли она черный или белый покров… Потрудитесь известить доктора.

Этого маленького пререкания, к счастью, никто не слышал, скоро появился доктор и все наконец разместились.

Обед кончился без приключений. У бедного Петтибона, который не проглотил ни куска, присутствие негра отбило всякий аппетит.

Если бы гнев не затемнял ему глаза, и если бы он хорошенько рассмотрел лицо доктора, то, быть может, нашел бы нечто утешительное… Положим, лицо доктора было не из красивых, но чем больше в него всматриваешься, тем менее замечаешь в нем черты, принадлежащие этой, внушающей отвращение, расе. Лоб у него высокий, нос с горбинкой, губы, хотя и толстые, но европейские: словом, это был негр необыкновенный…

Даже лорд Темпль, с минуту рассматривавший его лицо с некоторым беспокойством, казалось, вдруг был чем-то поражен.

Все вышли из-за стола и направились на палубу пить кофе. Лорд Темпль схватил Оливье за руку и удержал позади всех.

— Господин Дерош, — сказал он, — мне пришло в голову странное подозрение… И считаю своим долгом сообщить его вам.

— Я вас слушаю, милорд, — ответил Оливье.

Лорд колебался одну минуту, а потом, понижая голос, сказал с волнением:

— Знаете ли, — ваш доктор, негр… я думаю, что это Отто Мейстер!..

— Тише! — ответил Оливье также полушепотом, — минут десять назад я сам его узнал!