Онлайн чтение книги Рукоять меча
Глава 1. Крысильня

Покойник проснулся первым. Он долго, но негромко кашлял, потом почти равнодушно выругался и сел. Его ругань и пробудила остальных побегайцев. Разбуженный раньше обычного Бантик зябко поводил спросонья могучими плечами. В глазах возмущенного Кастета еще плавала просоночная муть. Гвоздь глядел на Кильку и Морехода в упор; глаза его с сильным прищуром были совершенно ясными и осмысленными, словно проснулся Гвоздь не мгновение назад, а по меньшей мере час и уже успел умыться и сытно позавтракать.

– Вы все еще тут? – тихо осведомился он. Килька и Мореход съежились.

– Мы уже вернулись, – слабо пискнул Мореход, потряхивая большой связкой рыбы. Покойник вновь закашлялся.

– Почему в такую рань? – поинтересовался Гвоздь. Вопрос был задан скорее для приличия, нежели по существу: судя по нахмуренному лицу Гвоздя, он если и не знал ответ, то по меньшей мере догадывался, и догадка не радовала главаря побегайцев.

– А клев сегодня такой… – Килька неопределенно пошевелил в воздухе пальцами, изображая тем самым небывалое великолепие предрассветного клева. – Рыба так и идет, так и идет…

– Скверно, – скривился Гвоздь. – Ладно, после поглядим…

Он встал и с хрустом потянулся.

Кэссин подумал, что утро началось отчего-то не только рано, но и плохо. В хорошем настроении Гвоздь говорил на таком густом портовом жаргоне, что Кэссин, новичок среди побегайцев, не всегда его и понимал. Чистая грамотная речь слетала с уст Гвоздя лишь в те минуты, когда с Гвоздем лучше не связываться. Разозлить Гвоздя обычно не так-то просто, и уж тем более не могло вывести его из себя раннее пробуждение. Спал Гвоздь чутко, просыпался легко… нет, определенно случилась какая-то неприятность. Вот только какая?

Покуда Кэссин размышлял, Гвоздь, Кастет, Покойник и Бантик уже умылись. Теперь к бочке с водой имели право подойти остальные побегайцы пониже рангом и помоложе годами. Кэссин не без удовольствия наблюдал за утренним умыванием Грязнули. Этот тощий парень словно задался сегодня целью оправдать свое прозвище. Он даже не сделал вид, что набирает полную пригоршню воды, а омочил пальцы и принялся размазывать грязь по лицу. Гвоздь неслышным шагом подошел к нему, схватил за волосы и с размаху окунул головой в воду.

– Завшивеешь – выгоню, – негромко пообещал он. – Понял, рожа немытая?

И снова макнул Грязнулю.

Заверещать в голос Грязнуля не осмелился, но все же взвизгнул тихонечко: вода все-таки холодная. Визг его потонул в бочке и всплыл наверх гирляндой пузырей. Только после этого карающая длань Гвоздя отпустила провинившегося.

– Жрать охота, – вздохнул Бантик. – А жареным и не пахнет.

– А кто сегодня должен рыбу жарить? – тоном провокатора осведомился Килька. Он был счастлив, что сегодня эта многотрудная миссия выпала не ему: ловить рыбу он умел и любил, а вот чистить ее, потрошить и жарить… нет уж, дудки!

– По-моему, Баржа, – предположил Покойник.

– Точно, Баржа, – кивнул Гвоздь, хмурясь все сильнее.

Плохо дело, опять подумал Кэссин. Утро не только началось, но и продолжалось из рук вон скверно.

Размышления его оборвал мощный рык Кастета:

– Разбудите Баржу!!!

И действительно, Баржа – единственный среди всех побегайцев – все еще спал. В него немедленно полетели ковшик для воды, сандалия Кэссина, небольшое полено и прочие предметы первой необходимости. Но Баржа продолжал спать, страдальчески морщась и вытянув губы трубочкой.

– Дрыхнет, паразит!

– Утопить Баржу!

– Во силен храпеть-то!

Гвоздь и Бантик протолкались к спящему Барже. Губы Гвоздя стянулись в тонкую линию.

– Да ну его, – презрительно протянул Покойник. – Без него управимся. Он нам спросонья такого нажарит, что даже крысы жрать не станут.

Гвоздь слегка заколебался: есть то, что приготовит разбуженный Баржа, ему не хотелось, но и падения дисциплины он допускать не собирался.

– Я приготовлю, Гвоздь, – не без опаски вмешался Кэссин.

– Твой черед третьего дня был, – напомнил ему Гвоздь.

– Ну и что, – не сдавался Кэссин. – От меня не убудет. А Баржа вместо меня бочку натаскает.

Бантик заржал.

– Ладно. – Гвоздь чуть приметно кивнул, давая свое милостивое соизволение на такую замену.

Кэссин выхватил у Морехода рыбу и опрометью выскочил за дверь. Не то чтобы он горел желанием возиться с готовкой не в свой черед. Просто Баржу ожидает куда более суровое возмездие, чем Грязнулю. Этого удивительно нечистоплотного пацана макали в воду головой, а то и запихивали туда по крайней мере дважды в месяц. Принудительное купание Грязнули успело превратиться для побегайцев во что-то вроде привычного утреннего развлечения. Пожалуй, они бы затосковали, надумай Грязнуля мыться по утрам, как все остальные. А вот проступок Баржи куда серьезнее. Говорят, при прежнем вожаке дело обстояло иначе, но Гвоздь поддерживал среди побегайцев железную дисциплину. Каждое утро двое пацанов вскакивали еще затемно и отправлялись на рыбную ловлю к песчаной косе – лучше всего перед рассветом рыба клевала именно там. Вернувшись с уловом, рыбаки будили остальных. Пока население Крысильни продирало глаза, ругалось, одевалось, умывалось и наслаждалось созерцанием мытья Грязнули, кто-то один готовил рыбу. Насытившись, побегайцы отправлялись в порт. Там среди мешков и ящиков передвигались высшие существа, кумиры, полубоги и покровители побегайцев грузчики, такие огромные и великолепные, могущественные и мудро снисходительные. Побегайцы смотрели, разинув рот, как их герои ворочают пудовые мешки с зерном или пряностями, как они подымают громадные ящики с заморскими фруктами или несут длинные тяжелые ковры. Боги побегайцев были воистину могучими – под их шагами гнулись сходни. Время от времени один из этих гороподобных созданий словно бы спотыкался, ящик летел наземь, разбивался, и тогда – не зазевайся, побегаец! – во все стороны катились яблоки, тяжело шлепалось в пыль копченое мясо, с сухим шелестом высыпались сухари… Побегайцы мигом расхватывали эти бесценные сокровища и тут же давали деру, а грузчик уже втолковывал степенно бедолаге-купцу: «Так ведь ящик ну совсем гнилой. И кто вам, почтеннейший, такую заваль спихнул? Совсем ведь барахло негодящее…» Подобная божественная милость взывала к благодарности побегайцев, и побегайцы старались: они бегали в лавку за едой для своих покровителей, таскали им воду для умывания, ходили по всевозможным мелким поручениям, а особо доверенные побегайцы из тех, кто посильнее и постарше, даже помогали грузчикам. Зачастую они и сами становились впоследствии грузчиками. Грузчик для этих бездомных подростков олицетворял высшую мудрость и милосердие, он был подателем хлеба насущного. А потому стоило грузчику обернуться, и он видел рядом шустрого побегайца, нетерпеливо приплясывающего, готового бежать куда угодно и исполнять любое поручение. Ни у одной из уличных шаек не было такой привольной и сытой жизни, как у побегайцев, и те вовсе не собирались ее лишаться. А ведь именно этим и могла окончиться выходка Баржи. Либо побегайцам придется идти в порт голодными – а из голодного какой же работник? Либо нужно разбудить Баржу и дождаться завтрака, а уж потом идти в порт. А в порту тебя никто ждать не станет: пришел – а место твое, глядишь, уже и занято. Мало ли в городе совершенно таких же уличных мальчишек! И ведь не выставишь их потом из порта: разборок среди своих подопечных – будь то с применением оружия или без него – грузчики не жаловали. Попробуй только затеять сколько-нибудь серьезную драку, и порт мигом окажется запретной территорией. Тогда придется распроститься с сытой жизнью, с теплой Крысильней, с дармовыми опилками и щепками для растопки, которые побегайцы мешками таскали с верфи, и уподобиться многострадальным шайкам, имеющим несчастье прозябать где-нибудь в торговых кварталах. Уже несколько раз именно таким образом состав побегайцев менялся – частично, а то и полностью. Но Гвоздь поклялся, что, пока он остается главарем побегайцев, ничего подобного не произойдет, и до сих пор слово свое держал. Ох и набьют же морду Барже – подумать страшно! Вообще-то отлупить Баржу не так-то просто: для своих пятнадцати лет Баржа был невероятно высок, широк в плечах и силен. Его могучие телеса вызывали бешеную зависть у хилого Кильки, который вечно ворчал, что уж он-то на месте Баржи знал бы, как распорядиться такой силой. Но на сей раз Баржа ухитрился восстановить против себя тех немногих, кто действительно мог навешать ему плюх, – Гвоздя, Бантика и Кастета. Кастет, мечтавший о карьере воина, был хотя пониже ростом, но дрался, как и подобает будущему воину. В последнее время он начал неожиданно быстро расти и был вечно голоден. Сама мысль о возможности остаться без еды приводила его в умоисступление. Даже Бантик не так мучительно нуждался в еде, хотя и его налитое тяжелой силой тело было нелегко прокормить. Сын приграничного кузнеца, погибшего во время последней войны, Бантик привык много есть и очень много работать, и кулак его ударял с силой и скоростью кузнечного молота. Этого громадного, сумрачно-застенчивого подростка недаром назвали Бантиком: свое право на пребывание среди побегайцев он доказал, завязав бантиком железный дрын, попавший ему под руку. Бантик мечтал сделаться грузчиком, и мечта его должна была не сегодня-завтра осуществиться: он не только работал, но и выглядел, как взрослый. Ему предстояло вот-вот покинуть Крысильню и присоединиться к сонму громадных полуголых полубогов с мешками на широких плечах. И чтобы все рухнуло в одночасье из-за какого-то Баржи… ну уж нет! Что касается Гвоздя, то он не был сильнее Баржи, но как будущий вор знал такие ухватки и приемы, против которых тяжеловесный медлительный Баржа не выстоял бы и минуты, даже вздумай он сопротивляться. Словом, любой из троих одержал бы победу над Баржой и в одиночку, а уж тем более втроем они справятся с ним шутя. Бантик почти никогда не дрался, но Бантика почти никогда и никто не видел сердитым. Кэссин думал, что не существует на свете причины, способной разгневать Бантика, Гвоздя и Кастета одновременно. Он ошибся. Впервые Бантик присоединился к жаждущим возмездия Гвоздю и Кастету. Кара Баржу ждет суровая и неминуемая. Кэссин предпочел не видеть подробностей расправы: уж лучше рыбой заняться.

Кстати о рыбе – пора бы прекратить размышления о горестной судьбе Баржи и заняться рыбой. Промедли Кэссин еще немного, и вина за всеобщее опоздание падет уже не на Баржу, а на него самого. Тогда в пору будет размышлять уже о том, где завтра ночевать и что сегодня есть: если Баржу только поколотят, то Кэссина почти наверняка еще и прогонят.

С полминуты Кэссин сосредоточенно разглядывал улов. Рыбины были крупные, и на связке их болталось слишком много. Пока он успеет начистить и выпотрошить, а потом еще и изжарить всю эту груду рыбы… нет, лучше не тратить время на такие глупости. Зачем жарить рыбу, когда ее можно целиком запечь на углях. Правда, Гвоздь и Покойник предпочитают жареную рыбу печеной, но вряд ли они будут сегодня особо придираться.

Гвоздь не только не стал придираться, но даже удостоил Кэссина похвалы за сообразительность. Когда Кэссин внес в Крысильню печеную рыбу, хмурое выражение на лице Гвоздя несколько смягчилось.

– Смекаешь, Помело, – одобрил Гвоздь, отламывая большой кусок еще дымящейся рыбины и дуя себе на пальцы. – Бывают же и у тебя дельные мысли. Может, еще и поспеем вовремя.

Побегайцы налетели на рыбу, совершенно не заботясь о том, что младшие хватают еду вперед старших, и те не возражали: какое там уважение, сейчас главное – успеть! Последним робко приблизился к еде Баржа. К удивлению Кэссина, физиономию Баржи украшал один-единственный синяк – судя по размерам, появлением своим синяк был обязан кулаку Бантика. Тем не менее вид у Баржи был несчастный до невозможности.

Когда все, обжигаясь и шипя от боли, кое-как насытились, Гвоздь вывел всю честную компанию в порт. Быстрым шагом шли побегайцы вдоль морского берега.

Погода стояла замечательная. Утреннее солнце грело вовсю, легкий ветерок приятно щекотал теплой пылью босые ноги, небо было безоблачным. Но ни синее небо, ни яркое солнце никак не повлияли на мрачное настроение Гвоздя. Всю дорогу он зло насвистывал что-то сквозь стиснутые зубы. Наконец Гвоздь не выдержал.

– Воробей, – распорядился он, – живо дуй в порт. Посмотри, что там и как.

Самый быстроногий среди побегайцев, юркий загорелый парнишка по кличке Воробей, опрометью помчался в порт. Кэссин недоумевал, зачем Гвоздь послал Воробья на разведку. Да что такого необычного может случиться в порту? Вряд ли какие-нибудь ушлые соперники уже заняли место побегайцев: благодаря осенившему Кэссина наитию побегайцы если и опаздывали, то самую малость. Непонятное что-то сегодня с Гвоздем творится…

Воробей вернулся так быстро, а Гвоздь при виде его так нахмурился, что Кэссин не успел довести свои соображения до конца.

– Новые корабли пришли? – нетерпеливо спросил Гвоздь, не давая Воробью толком отдышаться.

Воробей замотал головой, еще не в силах говорить после быстрого бега.

– В море тоже никто не вышел, – сообщил он, с трудом переводя дух. Так и стоят.

– На якорях стоят или швартуются? – переспросил Гвоздь.

– Швартуются, – кое-как выговорил Воробей.

– Так я и знал, – с отвращением произнес Гвоздь. – Сегодня у нас работы будет самую малость. По крайней мере с утра. Вот разве что поближе к вечеру…

– Но почему? – изумился Кэссин вслух: искусству держать язык за зубами он пока еще толком не научился.

До личного объяснения Гвоздь не снизошел.

– Мореход, – сплюнул Гвоздь, – объясни придурку. Маленький Мореход выпятил тощую грудь и шагнул вперед.

– Шторм потому что, вот почему, – произнес гордый оказанным доверием Мореход.

– Какой шторм? – еще больше удивился Кэссин. – Так, ветерок еле-еле…

Мореход длинно и важно сплюнул, подражая не столько Гвоздю, сколько тому матросу, который когда-то подарил ему самый настоящий морской талисман: бляшка бронзовая, на одной стороне мостик горбатенький, а на другой – лодочка под парусом. Моряк говорил, что на его родине почти все матросы носят такие вот талисманы, чтобы и на море не потонуть, и дома с моста в реку не свалиться. С того дня Мореход и стал Мореходом: этот тщедушный малыш всерьез вознамерился стать со временем моряком, а потом и капитаном. Никто из побегайцев не знал о море столько, сколько Мореход, кроме разве что Гвоздя, да и то вряд ли. Он всегда был рад случаю поговорить о море, о приглубых берегах и всяких там подводных течениях и мог заговорить без малого насмерть всякого, у кого достанет легкомыслия прислушаться к нему. Обычно Гвоздь не давал ему долго излагать свои соображения, но теперь он сам велел… час Морехода пробил, и он собирался насладиться своей ролью знатока морей сполна.

– Сам ты еле-еле, – сказал Мореход, обдавая невыразимым презрением безнадежно сухопутного Кэссина. – Это здесь ветерок, а вон там… да нет же, куда ты смотришь? Ну, Помело и есть Помело. Вон туда смотри – видишь?

Кэссин не сразу понял, на что указывает Мореход: поначалу он принял облако за продолжение горной гряды. Но камни не могут двигаться, а облако двигалось, и притом невероятно быстро. Облако было длинное, темное и такое тяжелое, что казалось, будто оно не по воздуху движется, а плывет, перекатываясь с волны на волну, прямо по воде.

– Опять же вода какая темная, – подробно разъяснял Мореход. – И прилив высокий. Быстрый и очень высокий. Ветром в бухту воду нагоняет. Поэтому корабли и становятся на крепкие швартовы; Тут одним якорем не обойдешься. И зыбь вовсю…

Кэссин покорно вздохнул: сам он под страхом смертной казни не разобрался бы, что такое рябь, а что – зыбь. Но Мореходу видней. Раз он сказал, что зыбь, значит, так и есть.

Гвоздь шагал рядом, с непонятным удовольствием вслушиваясь в речь Морехода.

– Скорее всего шторм стороной пройдет, – продолжал рассуждать Мореход, – хотя наверняка сказать трудно. Если мимо пройдет, тогда у нас вечером работы будет навалом. Сейчас кораблей нет, потому как их шторм задерживает. Пока они из него выберутся… ну а если к вечеру и здесь заштормит, тогда, ясное дело, никто ничего разгружать не будет.

– Я так и понял, что штормит сегодня, – заметил Гвоздь, и Мореход одарил его уважительным взглядом: ничего не скажешь, понимающий человек этот Гвоздь.

– Еще в Крысильне? – не поверил Кэссин.

– Салага ты, – пренебрежительно протянул Мореход. – Когда это мы столько рыбы приносили, да еще так быстро? Перед штормом рыба к песчаной косе сбивается. А штормяга здоровенный, столько ее сегодня там было – в уме помрачиться можно. Хоть голыми руками из воды выбирай.

Только теперь Кэссин понял, отчего богатый улов привел Гвоздя в столь скверное расположение духа.

– Так, выходит, ты и правда знал! – воскликнул Кэссин.

– Ясное дело, – ответил Гвоздь, не оборачиваясь. – Если бы я надеялся, что у нас сегодня работа будет, я бы Баржу за такие дела вовсе бы прибил на месте. Считай, повезло дармоеду. А так никто по нам особо не страдает. Вот только покажемся в порту, сгоняем разок-другой куда пошлют, а там видно будет.

Гвоздь оказался прав. Сгонять разок-другой действительно пришлось, но после того, как последний грузчик с хрустом вгрызся в принесенное расторопным побегайцем яблоко, стало ясно, что другой работы на сегодня нет и не предвидится. На всякий случай побегайцы не стали расходиться, а пристроились в проходе между складами с тем расчетом, чтобы не терять из виду ни моря, ни причал, ни грузчиков. Место для вынужденного отдыха Гвоздь выбрал не без умысла: не только побегайцы могли видеть все как на ладони, но и их самих нельзя было не заметить. Любой грузчик, решивший скрасить ожидание корабля закуской, а то и выпивкой, мог не сходя с места махнуть рукой любому пацану из тех, что с таким уютом разместились на куче старых ящиков.

– Давай, Помело, – распорядился Гвоздь, устремив взор куда-то за линию горизонта. – Заснул, что ли?

Побегайцы, уже было совсем расположившиеся на отдых, задвигались нестройно и радостно. Обычно Помело метет языком только по вечерам, перед сном, и то недолго. Не успеешь заслушаться толком, а неумолимый Гвоздь уже обрывает рассказчика, и Крысильня неохотно отрывается от захватывающей дух истории. Нет худа без добра – хотя надвигающийся шторм и лишил побегайцев приработка, зато уж они смогут насладиться всевозможными байками в полную сласть: времени до вечера вон еще сколько!

– Рассказывают, – неспешно начал Кэссин, обведя слушателей долгим взглядом, – что один великий воин…

Через три часа Кэссин изнемогал. Ему ни разу еще не приходилось рассказывать подолгу, без умолку, без малейшего отдыха. У него всегда было в запасе время от одного вечера до другого – припомнить читанную или слышанную когда-то историю, а то и придумать свою, склеив ее наскоро из обрывков других, не менее захватывающих повествований. На сей раз особо раздумывать было некогда: Кэссин был вынужден говорить, говорить, говорить… Кэссину начало казаться, что во рту у него не язык, а по меньшей мере весло: внутри не помещается и двигаться должным образом не хочет. Не только усталость была тому причиной. Шторм приблизился, и его приближение было ощутимо даже для неопытного Кэссина. Ветер не усилился наоборот, даже вроде утих, – но в воздухе куда сильнее обычного пахло солью, и этот соленый воздух давил, плотно облегал кожу. Дышать предштормовым воздухом было трудно. Тем более тяжело приходилось рассказчику. Но великие воины тем не менее исправно побеждали страшных чудовищ, а великие маги творили и вовсе умопомрачительные чудеса, хотя у их создателя и пересохло в глотке.

– Здорово, – сосредоточенно одобрил Гвоздь, не глядя на Кэссина. Во время рассказов он то и дело взмахивал босой ногой, безошибочно вылавливая пальцами песчаных прыгунчиков: насекомых наподобие кузнечика, только раза в два поменьше и куда более прытких. Кэссин не мог определить, к чему относится одобрение Гвоздя – к его рассказу или к удачной поимке очередного прыгунчика.

– Действительно хорошо, – произнес незнакомый голос. – Я прямо-таки заслушался.

Из-за кучи ящиков показался неброско одетый человек самого неопределенного возраста – эдак от двадцати пяти до пятидесяти лет: лицо без глубоких морщин, а волосы с проседью.

– Я хоть и по своим делам шел, а мимо пройти не смог, доброжелательно улыбнулся незнакомец.

К удивлению Кэссина, Гвоздь улыбнулся в ответ. Только тогда Кэссин и сам осмелился ответить улыбкой нежданному слушателю. Не иначе, Гвоздю так понравился последний рассказ, что он пришел в невероятно хорошее расположение духа. Да, так оно и есть. Иначе с чего бы это Гвоздь так разулыбался. Ему бы в пору помрачнеть: ведь незнакомец подошел так, что его ни Покойник, ни Кастет, ни сам Гвоздь не услышали. Тут бы главарю побегайцев рвать и метать, а он ухмыляется до ушей. Да, странные дела сегодня творятся.

– Держи, парень, – произнес незнакомец, и в руку обалдевшего Кэссина скользнула крупная серебряная монета. – На базаре за такую работу больше платят… ну так не взыщи, на базаре слушателей много.

Кэссин хотя бы поклониться сообразил – и то хорошо. Он не успел найти приличествующих для изъявления благодарности слов: незнакомец уже удалялся быстрым широким шагом. Небось заслушался, да и опоздал по этим своим делам и клянет сейчас последними словами и себя, и пустомелю-пацана, который задержал его своими побасенками. А за рассказы заплатил. Ничего не скажешь, понимает, что такое вежливое обхождение.

– Да чтоб я сдох! – восхищенно прошептал Килька.

Кэссин опомнился и протянул Гвоздю сверкающую монету. У него и мысли не возникло оставить монету себе. Конечно, отбирать его законный заработок Гвоздь ни за что не станет, но… нет, нет, лучше и не пытаться.

– Мда Помело, – протянул Гвоздь. – Добытчик. Может, из тебя еще толк и будет.

Он встал и окинул взглядом море и порт.

– Как думаешь, Мореход, шторм сюда, пожалуй, через час-другой доберется? – произнес он не столько вопросительно, сколько утвердительно.

Мореход подумал недолго, тоже посмотрел на море и кивнул.

– Может, даже и раньше, – заявил он.

– Значит, сегодня работы не будет, – подытожил Гвоздь. – Тогда так. Бантик, бери деньгу и дуй в лавку. Покупай на все, – и он вручил Бантику монету, – и для всех. Помелу двойная доля: его добыча. Пусть там в лавке посчитают, возьмешь его вторую часть медяками, а на остальное покупай. Кастет со мной идет на верфь, за опилками. Баржа наполняет бочку. Всем остальным – живо в Крысильню, пока никого в море не посмывало.

Кэссин не вполне понял, как именно Гвоздь распорядился нежданными деньгами. С него уже и того хватало, что не ему предстоит бегать с ведрами, тщетно надеясь успеть наполнить бочку прежде, чем его настигнет ливень. Кстати, а зачем вообще бегать с ведрами накануне шторма? Достаточно выкатить бочку из Крысильни, а там уже ливень сам о ней позаботится. Кэссин бы так и сделал… а вот Барже, похоже, придется побегать с полными ведрами под проливным дождем. И похоже, что Гвоздь еще с утра принял решение. Недаром на физиономии Баржи красовался один-единственный синяк, и разукрасил Баржу вовсе не Гвоздь. Да, так оно и есть. Вздумай Баржа затеять драку, и быть бы ему битым. Но проступок Баржи был иного рода. Баржа поленился – и теперь ему придется поработать всерьез.

Мореход не ошибся: едва побегайцы успели добежать до Крысильни, как небо начало заволакиваться быстрыми тяжелыми темными облаками. Небо вспорола трескучая сухая молния, осветив Бантика с целым мешком всевозможных вкусностей на могучих плечах. Потом ахнул гром, и мгновение спустя Крысильню накрыл шторм.

Когда побегайцы скинули влажные куртки и выжали волосы, дверь отворилась, и в Крысильню был вброшен мешок. Спустя недолгое время дверь отворилась снова. Голые, в одних набедренных повязках, со свернутой в жгуты одеждой, вошли Гвоздь и Кастет. Теперь все были в сборе.

К удивлению Кэссина, когда Кастет разложил мокрые одежды на просушку, они оказались чистыми, да и сам Кастет не увозился в дорожной грязи по самые уши, как можно было ожидать. Вот почему парни сначала вбросили в Крысильню мешок с опилками и только потом вошли сами. Ливень смыл с них грязь и выстирал их одежду. Ай да Гвоздь! Эту его уловку Кэссину стоит запомнить.

– Вот сдача, – сообщил Бантик, пересыпая в руку Гвоздя горсть медной мелочи. – По-моему, верно сосчитано.

Гвоздь немного помедлил, пошевелил губами, затем кивнул.

– До последнего гроша, – подтвердил он. – Держи, Помело. Это твоя доля.

Медяки оказались тяжелыми и неожиданно теплыми: очевидно, они согрелись в большом кулаке Бантика. У Кэссина давно не было собственных, только ему принадлежащих денег… Давно? Да почитай, что и никогда. Кэссин обалдело таращился на ровную кучку медяков, остывающих на его ладони, безотчетно пересчитывая их в уме еще и еще раз. После четвертого или пятого подсчета он наконец сообразил, что означали загадочные распоряжения Гвоздя. К общему числу побегайцев Бантик попросту прибавил еще одного человека и разделил деньги между всеми поровну. На все доли, кроме этой последней, он и накупил разносолов для предстоящей пирушки. Последнюю долю он взял деньгами. Именно они и принадлежали Кэссину как его законный заработок.

– Показывай, что принес, – распорядился Гвоздь, наклонясь над мешком со снедью.

– Показывай… – пробурчал вечно голодный Кастет. – Еда как еда. Чего ее показывать? Ее есть надо…

Содержимое мешка было извлечено на свет под радостные восклицания всей ватаги побегайцев и разделено по справедливости. В общей пирушке не принимал участия только Баржа. Его долю никто не тронул, но приступить к ней Барже доведется не скоро. Покуда остальные наслаждались непривычными лакомствами, Баржа подхватывал ведра и выносил их под дождь. Когда ведра наполнялись, он вновь выходил, подхватывал ведра, с шумом выливал их в бочку и опять выставлял их под дождь. Привычные к суровым мерам Гвоздя, побегайцы восприняли это как должное. Ясно как день, что Гвоздь еще не простил Баржу за утреннюю выходку и не дозволит Барже присоединиться к трапезе, пока бочка не наполнится. И все же Баржа неосмотрительно попытался поканючить, решив по лености ума, что сытый Гвоздь окажется снисходительней Гвоздя голодного.

– Ну, Гвоздик… – заныл было он, печально гремя пустыми ведрами.

– Я те дам Гвоздика, – ласково пообещал Гвоздь, не оборачиваясь. – Я тебя самого в пол вколочу. По самую шляпку. Радуйся, что сегодня шторм, не то ты бы у меня неделю с ведрами бегал.

Баржа издал душераздирающе страстный вздох и поплелся к двери, укоризненно погромыхивая ведрами.

– Шторм – это хорошо, – задумчиво произнес Покойник, обсасывая утиную косточку. – Не то пришлось бы нам сегодня Порченого кормить.

– Чтоб тебе на сходнях поскользнуться! – возмутился Гвоздь. – Нашел кого поминать.

В самом деле одно упоминание о Порченом могло испортить Гвоздю не только аппетит, но и настроение. Порченого Гвоздь ненавидел люто – в значительной мере еще и потому, что не мог от него избавиться.

Когда Гвоздь был самым младшим среди побегайцев, Порченый еще не был Порченым. Его звали Красавчик. Он и в самом деле был редкостно хорош собой, да притом и сметлив не по годам. Из Красавчика мог бы получиться неплохой вор или ярмарочный зазывала. Однако примерно в возрасте Гвоздя Красавчик пристрастился к «смолке» – так называли в здешних краях наркотическую смолу змеиного дерева. «Смолки» Красавчику требовалось все больше, а денег на нее было все меньше: когда руки дрожат, много не наворуешь. И Красавчик сменил профессию. Не пропадать же даром смазливой роже! Красавчик пустил ее в оборот. Он сделался сутенером-посредником. Находил для публичных домов хорошеньких девушек, порядочных, а потому неопытных и падких на лесть, соблазнял их, а затем сбывал заказчикам. Он больше не жил в Крысильне: у него в порту было свое, вполне законное жилье. Но Порченый частенько наведывался к побегайцам – поразглагольствовать о старых временах, а заодно и поживиться на дармовщинку. Избавиться от его посещений Гвоздь не мог: Порченый поставлял девиц не только сторожам, но и портовому начальству. По давней традиции оно смотрело сквозь пальцы на то, что заброшенный склад заморских красителей превратился в приют для банды бездомных мальчишек. Но если Порченого разозлить, он может устроить побегайцам уйму самых изощренных неприятностей. А уж изгнать побегайцев из Крысильни – в два счета. Приходилось терпеть и надеяться, что когда-нибудь сгубит Порченого его пристрастие к «смолке». Другой бы на его месте давно сам на смолу растекся, а Порченому хоть бы что. Вот ведь какую мразь боги одарили несокрушимым здоровьем! Некоторое утешение приносили сентенции Покойника о том, что видал он таких здоровых, во всех видах видал. Поначалу будто и ничего, и потом – ничего, и долго еще вроде как бы и ничего, а потом за считанные месяцы превращается «здоровый» в ходячий мешок с костями. Только надежда на это сладостное видение помогала побегайцам терпеливо сносить визиты Порченого. Правда, Кэссин был уверен, что Гвоздю одной надежды мало и терпение его окончится в тот прекрасный день, когда он придумает, как разделаться с Порченым, чтобы побегайцы остались в стороне.

– Вкуснотища! – невнятно промычал Килька с полным ртом.

– Угу, – поддержал его Воробей. – Вот бы каждый день так!

– Ну, каждый не каждый, – протянул Гвоздь, – а дело, если вдуматься, возможное. Ты ведь, Помело, совсем без ума живешь. Я и раньше думал, что из тебя базарный рассказчик может выйти, а теперь точно уверился. Вышел бы с утра пораньше на рыночную площадь со своими байками – и ничего больше не надо. Жил бы себе, как сундук в меняльной лавке: никуда бегать не надо, а денег прибавляется.

Кэссин помотал головой. Он еще не был готов к серьезной работе, к долгим публичным представлениям. Слегка саднящее после непрерывных рассказов горло окончательно утвердило его в этой мысли: рано ему думать о карьере базарного рассказчика, не готов еще. Хотя, с другой стороны, если за небольшую хрипотцу, которая к утру минет, платят полновесным серебром… может, не так уж и не прав Гвоздь? Над этим определенно стоит подумать… но не сегодня, не сейчас, когда ему так хорошо, так уютно… когда его разморило после сытного ужина… когда он умудрился снискать одобрение Гвоздя, да притом не единожды… когда так мирно и приятно окончился для него день, суливший одни неприятности… когда еще не хочется спать по-настоящему, но сил соображать уже нет…

У его ног, ласково мурлыча, пристроился Треножник – на удивление тощий котенок с перебитой лапой, любимец и баловень побегайцев. Кормили его в Крысильне до отвала, но он каким-то непостижимым образом все равно оставался костлявым, как рыбий скелет. Обычно Кэссин при виде Треножника задумывался, как ему это удается, но сегодня он не был способен даже на такую незатейливую мысль. Он молча почесывал округлившееся пузико Треножника.

Гвоздь принялся за свой ежевечерний ритуал, за последние два года ставший для обитателей Крысильни таким же привычным и естественным явлением, как восход или закат. Когда Крысильня готовилась отойти ко сну, Гвоздь вынимал древний, некогда обшарпанный сундучок, найденный им на свалке. После того как над сундучком потрудились руки Бантика, Кастета и самого Гвоздя, признать в нем прежнюю рухлядь было невозможно. Теперь он выглядел хотя и старым, но добротным. Каждый вечер Гвоздь некоторое время оглаживал взглядом выпуклую крышку сундучка, потом с тихим вздохом откидывал ее и извлекал наружу содержимое сундучка – полную перемену платья, купленную Гвоздем по случаю года полтора назад. Одежда, хотя и чуть поношенная, выглядела почти новой. Такой кафтан не стыдно надеть не только богатому ремесленнику, но даже купцу средней руки. Кафтан был все еще великоват Гвоздю: краденый праздничный наряд Гвоздь купил на вырост. И каждый вечер Гвоздь мечтательно созерцал его, предаваясь упоительным видениям. Он мечтал о том времени, когда он станет не каким-то там побегайцем, а настоящим взрослым вором. Тогда он нарядится, как и подобает мужчине с достатком, и поведет свою женщину в настоящее заведение, а не в припортовую забегаловку, где, кроме кислого вина и жареных осьминогов, ничего не подают. Сладостный миг должен был наступить довольно скоро: среди взрослых воров Гвоздь уже пользовался уважением, уже несколько раз ходил с ними «на дело» и даже выбрал шайку, к которой хотел бы присоединиться. По слухам, он уже успел заручиться согласием вожака шайки, но подробностей этих переговоров Крысильня узнать не смогла. Гвоздь честно исполнял свою нелегкую обязанность главаря побегайцев и не делал ничего, что могло им повредить. Он никогда не крал в порту или вблизи порта и никогда не распространялся среди побегайцев о своих воровских подвигах. Поговаривали, что недавние отлучки Гвоздя связаны со столь же недавними дерзкими кражами, о которых судачит весь город, что у него уже есть женщина, а то и две, и не девчонки какие-нибудь, а настоящие женщины, и обе им премного довольны… но говорить можно о чем угодно. В присутствии Гвоздя разговоры стихали. Никто не осмеливался пристать к Гвоздю с расспросами, никто и никогда не прерывал вечерний ритуал любования своим будущим воровским великолепием. Тем более никогда этого не делал Кэссин. Зато он мог вволю фантазировать о том, что именно предстает перед мысленным взором Гвоздя в такие минуты. Ему даже хотелось сочинить очередную историю о мечтах Гвоздя, но он вовремя одумался. Такую байку нельзя рассказать никому. Историю эту Кэссин все же сочинил – для самого себя, – и она приходила ему на ум всякий раз, когда Гвоздь тешился созерцанием наряда.

Кэссин смотрел на Гвоздя и улыбался собственным выдумкам. На сей раз он не увидел, как Гвоздь любовно расправляет наряд, складывает его и со вздохом убирает в сундучок. Он заснул раньше, чем Гвоздь насладился своими мечтами. На плече Кэссина мирно спал Треножник, по временам издавая тихое сытое урчание.

Наутро Крысильня вновь пробудилась необычно рано, хотя и по другой причине. Шторм за ночь отбушевал, и кораблей у причалов наверняка прибавилось. Разгружать их сегодня начнут рано, а значит, и побегайцам нужно поторапливаться. Гвоздь по такому случаю даже утреннюю рыбалку отменил: побегайцы наскоро перекусили остатками вчерашнего пиршества. Все же маленькое отступление от правил зачастую чревато большими последствиями, и Гвоздь отправил Покойника наловить рыбы и изжарить ее к приходу побегайцев: после вчерашнего шторма Покойник чувствовал себя скверно, и в порту от него толку не будет, а оставить его в Крысильне без видимой причины не так-то просто: самолюбие не позволяло Покойнику отлеживаться, покуда все остальные при деле. В такие дни Кэссин при полнейшем попустительстве Гвоздя притворялся больным, и Гвоздь оставлял Покойника «присматривать за этим задохликом недоделанным». Когда Кэссин впервые измыслил этот трюк, он до одури боялся, что Гвоздь поколотит его, а то и выгонит, но все же рискнул: когда бы не Покойник, который и привел его в порт, Кэссин давно помер бы с голоду. Однако все обошлось. Гвоздь не раскусил обмана.

На самом деле Гвоздь разоблачил неумелого симулянта мгновенно. Именно тогда он и решил, что Покойник не ошибся в новичке, и гнать его взашей, как он недавно намеревался, не стоит. Разумеется, он не сказал Помелу ни слова – ни о том, что его неуклюжий обман раскрыт, ни о том, что его никто и никуда не выгонит. Незачем этому недоумку слишком много знать: избалуется. Однако симпатии к Помелу у Гвоздя прибавилось: не каждый сможет и захочет с риском для себя выдумать для Покойника предлог отдохнуть, пощадив при этом его гордость. После Кастета Покойник был самым близким другом Гвоздя, и Гвоздь оценил поступок Помела по достоинству.

По счастью, сегодня Покойник в подобной услуге не нуждается. Пусть себе ловит рыбку, покуда остальные заняты в порту. Работы предстоит выше головы, знай только поспевай.

В душе Кэссин был искренне благодарен Гвоздю за его решение. Работы и впрямь оказалось столько, что здоровому человеку умотаться в пору – не то что Покойнику. Когда грузчики устроились на обед, Гвоздь впервые на памяти Кэссина нарушил свое неписаное правило – не отходить от них дальше, чем на десять шагов. Он увел изнемогающих побегайцев на ту груду ящиков, где они сидели вчера, и велел расположиться на недолгий отдых.

– Расскажи что-нибудь, Помело, – отчаянно зевая, попросил Воробей. Не то усну, ей-слово.

– Дело говоришь, – одобрил Гвоздь. – Рассказывай, Помело.

Кэссина пронизало предчувствие. Он начал рассказывать, дрожа от сдержанного ожидания, и совершенно не удивился, когда из-за ящиков вновь возник давешний незнакомец. У Кэссина мигом пересохло в глотке, но он не позволил себе сбиться или даже сглотнуть. По всей видимости, его усилия не пропали даром: никто из побегайцев не заметил вчерашнего случайного слушателя, никто даже не обернулся. Ай да Кэссин! Надо же, до чего увлеклись побегайцы его рассказом! Пожалуй, даже слишком… пора и прекратить его, не то отдых продлится больше, чем рассчитывал Гвоздь, – и вряд ли Гвоздь будет благодарен Кэссину за задержку.

– А как воин обманул мага, я вам завтра расскажу, – нахально заявил Кэссин, спрыгивая с ящиков наземь.

– Непременно приду послушать, – звучно, хоть и негромко произнес незнакомец. – А пока держи, парень. Заработал.

И в руке Кэссина вновь оказалась тяжелая серебряная монета.