Онлайн чтение книги Несущие кони Runaway Horses
19

А Хонда примерно в то же время по приглашению сослуживца, увлекавшегося театром Но, смотрел в осакском театре пьесу «Мацукадзэ»[51] «Мацукадзэ» — пьеса театра Но о любви знаменитого поэта эпохи Хэйан, Аривара-но Юкихира (начало 9 века) к двум сестрам — «солеваркам» Мацукадзэ и Мурасамэ. с Канэсукэ Ногути[52] Ногути Канэсукэ (1870–1953) — выдающийся актер традиционного японского театра Но (основанного в 14 веке). в главной роли. Вместе с Канэсукэ, уже давно не приезжавшим из Токио, роль второго плана играл Ядзо Тамура.

Театр располагался на западном склоне холма в квартале Уэмати, который связывал осакскую крепость и район Тэннодзи, в начале Тайсё это был район дач: вокруг тянулись тихие усадьбы, в одной из них с распахнутыми воротами и помещался театр Но, построенный семьей Сумитомо.[53] Сумитомо — одна из трех групп крупнейших финансовых олигархий.

Гостями в основном были именитые торговцы, многих Хонда знал в лицо, сослуживец сообщил Хонде, что у прославленного Ногути что-то не в порядке с голосом: иногда он издает звуки, словно гусь, которого душат, но смеяться ни в коем случае нельзя. Сослуживец также предрекал Хонде, который совершенно не знал Но, что тот, увидев первое же представление, сразу будет потрясен.

Хонда был не в таком возрасте, чтобы по-ребячески протестовать. После того как в начале лета он встретился с Исао Иинумой, его рационализм дал сильную трещину, но житейская психология не изменилась. Он уверовал в то, что испытать потрясение для него так же невозможно, как подхватить сифилис.

На сцене закончился диалог между героями интермедии, и сразу же на помосте в глубине сцены появились героини, торжественное вступление оркестра, звучавшее в этот момент, первоначально исполнялось только перед первой пьесой спектакля Но, и лишь в «Мацукадзэ» оно звучит не в первой пьесе, — все это сослуживец объяснил Хонде. Поэтому, наверное, этой мелодии придавали особое значение, как передающей нечто сокровенное.

Мацукадзэ и Мурасамэ, в одежде рыбачек, с выступающим из складок алым поясом, остановились друг против друга на ведущем к сцене помосте, и тихо, словно дождь прошелестел по песчаному берегу, в зал упало:

— В житейской суете свершает круг за кругом та бадья, что воду черпает… все бренность! — прозвучал голос. Хонду отвлекал яркий блеск натертого деревянного пола на сцене, на который падала тень от сосновых игл, но эту последнюю строку «Все бренность!», со сложным чувством пропетую Канэсукэ Ногути, голос которого по сравнению с тонким ясным голосом его спутника был глубоким, глухим, прерывистым, словно заплетающимся, Хонда услышал отчетливо.

Сначала фразу восприняло ухо, которому ничто не мешало, слова сразу потянулись дальше, и в голове всплыл стройный, с гибким движением, прекрасной формы стих: «Свершает круг за кругом та бадья, что воду черпает… все бренность!»

Дрожь пробежала по телу Хонды.

Стих перетек во вторую строфу: «Рукав, что та луна в заливе Сума, от волн промокшая», исполненную дуэтом, и сразу: «Заботами ветров осенних море немного отступило», — начался речитатив главной героини — Мацукадзэ.

В голосе Ногути, хотя на нем была маска красивой молодой девушки, ничто не напоминало женщину.

В нем слышался скрежет ржавого железа. Голос прерывался, Ногути декламировал так, словно рвал на куски изящный текст, но слушающему казалось, что он видит, как в уголке дворца, наполненного невыразимо прелестным полумраком, луна отражается в перламутре предметов обстановки. Будто сквозь грубоватую бамбуковую штору всего на мгновение ярко блеснула потускневшая местами утонченность.

И постепенно эти особенности голоса не просто переставали отвлекать, а именно благодаря этим особенностям зрителям передалась непомерная печаль Мацукадзэ и иллюзии любви в темном царстве теней. Хонде вдруг стало трудно определить, реальность или фантазия то, что сменяется у него перед глазами. В натертом полу сцены, словно в зеркале плещущейся воды, отражалась белая одежда двух красивых девушек и блеск их расшитых золотом поясов.

И снова, на этот раз с подчеркнуто нарушенным ритмом, настойчиво преследовала душу строфа первой песни:

— В житейской суете свершает круг за кругом та бадья, что воду черпает… все бренность… — запоминался не смысл, а непонятный трепет, возникавший тогда, когда героини, стоя друг против друга в глубине сцены, произнесли слова, когда в полной тишине дождем прошелестел стих.

Что это было? Вдруг явилась красота. Неуверенной поступью — так ступает кулик на морском берегу — пришла в наш мир и чуть заметна, как кончик пальца в белом носке таби.

Такую красоту человек способен узреть лишь однажды. Захваченному этой красотой потом остается лишь переживать ее в воспоминаниях. И еще были в этой красоте бесплодность, бесцельность…

А рядом с мыслями Хонды тек, ни на миг не задерживаясь, ручеек чувств Мацукадзэ: «Мы зачерпнем с водой в прилива час луну, на зависть ясную, что в мире зрить не часто удается».

На сцене в лунном свете двигались и пели не два прелестных призрака, нет, то были невыразимые вещи — дух времени, сердцевина чувств, докучливая мечта, переходящая в явь.

И все это было продолжением красоты, не имевшей ни цели, ни смысла, — красоты, невозможной в этом мире. Ведь не могло быть в этом мире так, чтобы за красотой вновь возникала бы красота.

…Уже было ясно, о чем думал Хонда, оказавшись полностью в плену неопределенных чувств. О Киёаки, о его жизни, о том, что она оставила после себя, — по сути, Хонда давно уже не отдавался этим мыслям всей душой. Легко было бы представить себе, что жизнь Киёаки, как легкий аромат, повеяв в воздухе, исчезла. Но в таком случае ни грехи Киёаки, ни причиненные им обиды не исчезали, а Хонду это не удовлетворяло.

Ему вспомнилось, как одним ясным снежным утром перед началом занятий, в беседке посреди цветника в школьном дворе, под звон капели они долго говорили с Киёаки, что случалось достаточно редко, на тему, которая волновала Хонду.

Это было ранней весной 2-го года Тайсё.[54]1913 год.

Им было по девятнадцать. С тех пор прошло тоже девятнадцать лет.

Хонда помнил свои тогдашние утверждения о том, что уже через сто лет они без разбору будут включены в одно из течений, присущих их времени, из будущего на них будут смотреть, объединяя на основе каких-то незначительных признаков с теми, кого они в свое время больше всего презирали. И еще в памяти сохранилось, как он тогда горячо доказывал, что ирония взаимоотношений истории и человеческой воли состоит в том, что люди, обладающие волей, неизбежно терпят крах, «причастность» к истории может быть только невольной, она подобна воздействию единственной сверкающей, чудесной частицы.

Он выражался весьма абстрактно, но в тот момент перед глазами Хонды стояла сияющая ясным утром среди снега красота Киёаки. В речах, которые Хонда произносил перед этим безвольным, бесхарактерным, занятым только своими туманными чувствами юношей, конечно, присутствовал и образ самого Киёаки. «Невольное воздействие сверкающей, постоянной, чудесной частицы» — это было как раз об образе жизни Киёаки. Когда с того времени пройдет сто лет, взгляды, быть может, изменятся. Расстояние в девятнадцать лет — слишком близко для того, чтобы обобщать, и слишком далеко для того, чтобы учесть все детали. Образ Киёаки еще не смешался с образом грубого, толстокожего, бесцеремонного кэндоиста, и тем не менее «героическая фигура» друга, который своей короткой жизнью обозначил наступление нового времени, когда позволено жить только чувствами, теперь, отдаленная прожитым, поблекла. Одолевавшие Киёаки в то время пылкие чувства сейчас казались смешными, серьезно к ним мог отнестись разве что человек, сохранивший к нему чувство привязанности.

С течением времени вещи возвышенные разрушаются, забалтываются. Словно их что-то подтачивает. Если эта сила действует извне, значит, с самого начала возвышенное было внешней оболочкой, а ядро составляли пустые слова? Или возвышенным было все, и только снаружи осела пыль суесловия?

Хонда считал, что сам он определенно волевой человек, но сомневался, может ли он своей волей изменить пусть не что-то там, в истории, а хотя бы в обществе. Ему приходилось, принимая судебные решения, вершить человеческие судьбы. В такой момент это решение казалось важным, но со временем может оказаться, что он спас жизнь человека, который должен был умереть, его смерть укладывалась в исторические условия и вскоре была бы забыта. И хотя тревожный, как сейчас, характер эпохи не был вызван лично его волей, он как судебной чиновник был поставлен на службу именно этому неспокойному времени.

Неважно, руководил ли им при принятии решений чистый разум, или он был вынужден приходить к определенному судебному заключению под давлением идей времени.

С другой стороны, оглядываясь вокруг, он убеждался, что нигде не осталось следов влияния, оставленного юношей по имени Киёаки, его пылкими чувствами, его смертью, его красиво прожитой жизнью. Не было следов того, что с его смертью что-то сдвинулось, что-то изменилось. Все выглядело так, словно Киёаки просто старательно стерли со страниц истории.

Хонда обратил внимание на странное предвидение, которое было в его объяснениях девятнадцать лет назад. Ведь Хонда, говоривший о крахе, который терпит воля, вознамерившаяся влиять на историю, дошел до того, что обнаружил собственную полезность в крахе воли, и снова завидовал безволию Киёаки, не оставившему следов, заметных через девятнадцать лет, и не мог не признать, что именно в его друге, который полностью погрузился в историю, больше, чем в нем, проявилась сущность отношения человека с историей.

Киёаки был красив. Он промелькнул в этом мире без цели, без смысла. Но обладал исключительной красотой. Так же как миг, в который была пропета строка начальной песни: «В житейской суете свершает за кругом круг та бадья, что воду черпает… Все бренность…»

Из тумана ускользающей красоты выплыло еще одно молодое лицо — суровое лицо уверенного в себе человека. В Киёаки исключительным была только красота. Все остальное определенно требовало нового рождения, появления в другой жизни. То, что ему не соответствовало, что так ему не шло…

Другое молодое лицо появилось в летний день из-под поблескивающей проволочной маски кэндоиста: оно было мокрым от пота, с раздувавшимися ноздрями, с четкой линией губ, будто сжавших клинок.

В неясном свете сцены Хонда видел уже не двух прелестных женщин, черпающих морскую воду. Там то ли сидели, то ли стояли странно изящные в лунном свете, разделенные временем два юноши, обремененные тщетной работой, сверстники, которые издали казались очень похожими, а вблизи бросалась в глаза их полная противоположность. Они попеременно, один грубыми, привычными к деревянному мечу ладонями, другой — изнеженными белыми пальцами, сосредоточенно черпали воду времени. И словно свет луны, пробивающийся меж облаками, мелодия флейты временами словно пронзала их бренные тела.

Юноши по очереди тянули по кромке воды телегу, украшенную шелковыми лентами. Однако теперь в ушах Хонды на смену тем изящным, чуть утомленным стихам: «В житейской суете свершает круг за кругом та бадья, что воду черпает… Все бренность…» внезапно пришли другие, передающие буддийское: «Живое все, верша круговорот, является в шести кругах — подобно колесу, начала и конца не знающему». На сцене безостановочно крутились колеса телеги.

Хонда вспомнил многочисленные учения о круговороте жизни, которыми он в свое время зачитывался.

И круговорот существования, и переселение душ в источниках назывались Samsara. Круговорот человеческого существования предполагал, что жизнь, не зная конца, вращается в мире призрачного бытия, или, другими словами, в шести кругах — аду, мире голодных духов, мире скотов, мире демона Ашуры, мире людей, мире небожителей. Однако в слове «возрождение» указана возможность отправиться в свое время из мира призрачного бытия в мир истинного бытия — нирвану, когда круговращение прекратится. Круговорот человеческого существования обязательно предполагает возрождение, но возрождение нельзя непременно назвать круговоротом человеческого существования.

Буддизм признает субъект круговорота человеческого существования, но не признавал субъект равновесия вечного постоянства. Мне отказывают в существовании, следовательно, решительно не признают существования души. Единственное, что признается, — это ядро, которое постоянно перетекает из одной формы в другую, только мельчайшая частичка внутри души. Именно она — субъект круговорота жизни, чувство Алая, как его называет учение виджняптаматрата.

Вещи этого мира нигде во вселенной не имеют своей субстанции: живые существа не обладают духом как главной сущностью, неодушевленные предметы, что возникли на основе связей, не имеют внутренней сущности.

Если предположить, что субъектом круговорота жизни является чувство Алая, то получается, что круговорот определяется кармой. И тут начинаются свойственные буддизму многочисленные разногласия, взаимоисключающие точки зрения, которые есть следствие различных доктрин. Одни учения утверждают, что чувство Алая уже осквернено грехом, поэтому именно оно и есть карма, другие — что чувство Алая запятнано наполовину и чистая часть хранит путь к освобождению от круговорота жизни.

Хонда помнил, что читал запутанные сочинения о происхождении кармы, сложные труды метафизиков, толкующих передачу по наследству пяти элементов человеческой природы, но не был уверен, насколько это отложилось в памяти.

…Тем временем действие на сцене развивалось, близилось к кульминации — у телеги с бадьей звучал диалог:

Г е р о и н я. И здесь луна…

Х о р. Как хорошо… и здесь…

Г е р о и н я. Но ведь луна одна…

Х о р. А отразилось две… в ночной прилив луну погрузим на телегу — нас от забот прилив избавит…

И опять на сцене были прелестные Мацукадзэ и Мурасамэ, монах поднялся со своего места сбоку на сцене, ясно видны были лица зрителей, и отчетливо раздавались звуки оркестрового барабана.

Ночь, которую Хонда провел в июне без сна в гостинице Нары, поверив в то, что обнаружил доказательства возрождения Киёаки, теперь казалась далекой и нереальной. Рационализм определенно дал тогда трещины, но их сразу засыпало землей, и оттуда пошла в рост густая летняя трава, заслонившая в памяти ту ночь. Сейчас ночь эта, как действие, которое он здесь смотрел, была видением, посетившим его мысли, редким отдыхом для разума. И родинки на том же месте, что и у Киёаки, не обязательно у одного Исао, и встреча под водопадом… — совсем не обязательно это тот самый водопад, о котором в бреду говорил Киёаки. Всего два случайных совпадения — слабое доказательство феномена возрождения.

Хонде, который был специалистом в области поиска доказательств, как того требовало уголовное право, теперь казалось весьма опрометчивым то, что он поверил в возрождение Киёаки только на основе этих совпадений. Хонда осознавал, что в глубине его души, как маленькая лужица в недрах высыхающего колодца, мерцало желание верить в возрождение, но колодец высох. Сейчас можно не задумываться над тем, что же заставило разум усомниться. Лучше оставить все как есть.

Какую бы стройную систему ни строила буддийская доктрина, проблема с самого начала была в другом. Хонда почувствовал, что всё бывшее для него в течение нескольких месяцев мучительной загадкой полностью разрешилось, повеяло прохладой. Душа словно увидела белый свет. Он был всего лишь компетентным зрителем на этом спектакле театра Но, на некоторое время избавившимся от неотложной работы.

Сцена, до которой можно почти коснуться рукой, сверкала как будущая жизнь, до которой никак не дотянуться. Хонду взволновало возникшее видение. Но все, довольно. Сожаления о прошлом, ожив в ту июньскую ночь в Наре, обнажили метания души, и сейчас казалось, что воскресли не воспоминания о Киёаки, а всего лишь сожаления о себе самом.

Хонда решил, что, вернувшись вечером домой, он почитает дневник снов Киёаки, к которому уже давно не обращался.