Онлайн чтение книги Русская дива
5

Каждый четверг, когда трехметровые стрелки часов на Спасской башне показывали 9.58 утра, длинный черный лимузин ЗИЛ-110 въезжал на Красную площадь и останавливался у Лобного места ровно в ста шагах от Кремля. Из машины выходил Михаил Андреевич Суслов – семидесятилетний, высокий, аскетически худой член Политбюро, которого за глаза называли «красным партайгеноссе» и «серым кардиналом» Кремля. В длиннополом габардиновом пальто образца 1955 года, серой шляпе и резиновых галошах, которые он не снимал с сентября до июня, Суслов, ни на кого не глядя, демократично шел в Кремль пешком – в отличие от всех остальных руководителей страны, которые в Кремль въезжали, отгороженные от народа глухими бархатными шторами на пуленепробиваемых окнах своих бронированных «ЗИЛов».

Зная об этой сусловской «демократии», топтуны – сотрудники наружной охраны Кремля – заранее очищали все пространство вокруг Лобного места от иностранных и советских туристов и зевак, и Суслов своей циркульной походкой пересекал Красную площадь, проходил через КПП под каменную арку Спасской башни и оказывался во внутреннем дворе Кремля. Здесь, в нише кремлевской стены, уже стояли два гренадерского роста солдата в парадной форме и старшина-разводящий, готовые через минуту, ровно в 10.00, выйти на Красную площадь для смены почетного караула у Мавзолея Ленина. И была какая-то внутренняя символика в неизменности этой многолетней процедуры: военный караул с автоматами на груди уходил, чеканя шаг, стеречь забальзамированное тело вождя мирового пролетариата, а главный блюститель чистоты ленинской теории через пустой кремлевский двор шагал на очередное еженедельное заседание Политбюро блюсти воплощение его бессмертных идей. Священная тишина внутри Кремля, Суслов в его вечном сером пальто и галошах, чеканящие шаг солдаты в зеленых мундирах и с «Калашниковыми» на груди, торжественный перезвон курантов на Спасской башне, построенной миланцем Пьетро Соларио в 1491 году, и огромный красный флаг на здании бывшего царского Сената, а ныне Правительства СССР, – все это создавало ощущение незыблемости и вечности коммунистической империи, раскинувшейся от Эльбы до Курильских островов.

На часах истории был 1978 год со дня Рождества Христова, канун 61-й годовщины Великой Октябрьской революции и 72-летия Леонида Брежнева. Империя российских коммунистов была в зените своего могущества: ей подчинялись больше ста народов в Европе, Азии, Африке и Южной Америке, ее межконтинентальные ракеты с ядерными боеголовками держали под прицелом все индустриальные центры США, ее СС-20 могли за минуту сорок секунд накрыть все населенные пункты Западной Европы, Японии и Китая, ее летчики, десантники и танкисты, переодетые под арабов, африканцев, вьетнамцев и кубинцев, воевали на Ближнем Востоке и устанавливали марксистские режимы в Анголе, Алжире, Бангладеш, Лаосе, Камбодже, Мозамбике, Эфиопии, Йемене и Индонезии, а ее дипломаты колесили по всему миру, диктуя ему кремлевские условия выживания. И главным дирижером грандиозного завоевания мира коммунистами был именно этот аскетичный старик в старом пальто и дешевых галошах.

До его первой роковой ошибки – афганской эпопеи – было еще почти два года.

Суслов пересек пустую Соборную площадь, миновал восьмидесятиоднометровую колокольню Ивана Грозного, старинный царь-колокол и Грановитую палату и взошел на боковое, восточное крыльцо древнего кремлевского дворца. Охранник предупредительно открыл перед ним высокую дверь с начищенной медной ручкой, и Суслов оказался в длинном и светлом мраморном вестибюле с гардеробом по левую руку. Здесь он снял пальто, шляпу и галоши, сдал их услужливой гардеробщице.

– Все в сборе? – спросил он у поджидавшего его помощника.

– Все. Как обычно, Михаил Андреевич.

Суслов кивнул и по широкой лестнице, покрытой красным ковром, поднялся на второй этаж, через помпезную ореховую дверь и аванзал с камином из зеленой яшмы вошел в знаменитый Георгиевский зал – гигантский беломраморный, шестидесятиметровый в длину и двадцатиметровый в ширину, с высоченными семнадцатиметровыми окнами, украшенный по потолку и стенам мраморными плитами с именами Суворова, Кутузова, Нахимова, Ушакова и других российских полководцев. С барельефами Георгия Победоносца, поражающего дракона, на торцовых стенах. С сияющим паркетным полом из двадцати сортов редких пород деревьев – от индийского палисандра до африканской падуки. И с шестью ажурными многоярусными золочеными люстрами, каждая весом почти полторы тонны. До Октябрьской революции в этом зале русские цари давали торжественные балы, принимали зарубежных послов и вручали высшие награды империи. После революции здесь проходили партийные съезды, присуждения Сталинских премий и особо торжественные пиршества – по случаю победы над Германией, полета Гагарина в космос и т. п. А теперь каждый четверг тут заседал ареопаг партии – Политбюро ЦК КПСС. Суслов обошел стол заседаний, за руку поздоровался с каждым членом верховного органа власти: Брежневым, Косыгиным, Устиновым, Громыко, Черненко, Кулаковым, Андроповым и остальными и сел слева от Брежнева в старинное, как и у других членов Политбюро, царское кресло с витыми золочеными ножками, обитое шелком цвета георгиевской ленты. Надев очки, он придвинул к себе повестку сегодняшнего заседания.

И тут же все – и члены Политбюро, и секретари ЦК, и министры, и их многочисленные помощники и референты, сидевшие за подсобными столами, – подтянулись, деловито зашелестели бумагами, и Барский, тоже сидевший за подсобным столиком, понял, что с этого момента заседание Политбюро как бы началось, хотя Брежнев еще продолжал свою беседу с шефом КГБ Юрием Андроповым.

– Сёдня утром по Би-би-си… – говорил он с некоторым затруднением в речи, которое появилось у него в последние годы, – опять передавали про… вчерашнюю демонстрацию евреев на Пушкинской площади.

– Я знаю, – спокойно отвечал Андропов, крупный, с глубокой залысиной на высоком лбу и в тонких очках на тяжелом лице.

– Выходит, мы еще Щаранского не успели посадить, а уже другие воду мутят? – заметил Константин Черненко, еще только кандидат в члены Политбюро, но сидевший, на правах друга и помощника Брежнева, по правую руку генсека.

– Потому что этому Щаранскому надо было давно «вышку» влепить, а не цацкаться! – вместо Андропова вдруг жестко произнес Федор Кулаков с другого конца стола. – И сразу стало бы тихо!

Андропов промолчал, и Барский знал почему. Дело еврейского активиста Щаранского, передавшего на Запад секретную карту лагерей и тюрем СССР, Политбюро обсуждало два месяца назад. Но, как и в истории с другим евреем, Эдуардом Кузнецовым, банду которого Барский в 1970 году взял прямо в аэропорту при попытке угона самолета на Запад, Брежнев не отважился вынести Щаранскому смертный приговор за «шпионаж» – побоялся потерять льготные условия закупок бурильного оборудования, компьютеров и зерна в США. В результате суд над Щаранским все откладывался, Картер, почуяв брежневскую слабину, стал грозить дипломатической изоляцией СССР, а евреи еще больше обнаглели в своих требованиях выпустить их из страны.

– Почему они именно возле Пушкина устраивают сборища? Кто им позволил? – уставился Кулаков на Андропова.

Этому новому, но нахрапистому претенденту на брежневский престол было ровно шестьдесят, но выглядел он на сорок семь: статный, широкоплечий, с крепким мужицким лицом и легкой сединой на висках, которая только оттеняла его моложавость на фоне явно дряхлеющих Брежнева, Суслова, Устинова, Громыко и Черненко.

Андропов пожал плечами, но его холодные светлые глаза не уступили взгляду Кулакова. Барский хорошо знал этот взгляд своего шефа – безмятежная пустота, в которой невозможно прочесть ничего. Но не дай вам Бог встретить такую безмятежность в спрятанных за очками глазах хозяина КГБ.

– Ладно, начнем, – сказал Суслов, кашлянув в кулак и давая формальный старт заседанию. Будучи членом Политбюро с 1955 года, он на правах старейшины всегда вел заседания. – Первый вопрос: картеровская дипломатическая блокада и еврейская эмиграция. Вводную информацию по эмиграции от Комитета госбезопасности докладывает полковник Барский, начальник Еврейского отдела. Пожалуйста, полковник.

Барский, поднявшись, открыл свою папку. Вот и наступил его час – он делает доклад в Кремле! В зале, где в 1849-м император Николай Первый пожаловал дворянство его предку, купцу Аристарху Барскому. И где в 1936-м Иосиф Сталин вручил Сталинскую премию его отцу, композитору Дмитрию Барскому. А теперь его черед, он принимает участие в решениях вождей…

Впрочем, все его сообщение умещалось на одной страничке – таков был нынешний порядок. Несколько лет назад, когда Брежнев был здоров и любил обсуждать все проблемы подолгу, Политбюро заседало по шесть, восемь и даже по десять часов подряд. Но в последние пару лет старик и остальные патриархи явно сдали и, сами склонные к длинным речам, уже не хотели слушать чужих докладов больше минуты. А Брежнев после первого часа заседания вообще уезжал спать в Завидово, на свою ближнюю подмосковную дачу. Поэтому в первый час заседания Политбюро помощники старались втиснуть самые важные вопросы и Барский докладывал только основное.

Несмотря на новый нажим картеровской администрации, из 80 тысяч евреев, подавших на эмиграцию в этом году, разрешение покинуть страну получили лишь 8112 человек – в полном соответствии с январским решением правительства о сдерживании эмиграции. И никакие демонстрации отказников или истерия в западной прессе не повлияют на проводимую КГБ политику. В КГБ слабонервных нет. Однако в вопросах эмиграции существуют иные аспекты. Сам факт существования возможности для какой-то части населения уехать из СССР производит заразительное действие на другие, не еврейские группы. Инцидент с группой пятидесятников, которые ворвались в американское посольство и сидят там, требуя вывезти их в США, тому свидетельство. Одновременно наблюдается резкий рост активности немцев Поволжья, армян, закарпатских украинцев и баптистов. Если раньше просьбы о выезде из страны носили единичный характер, то теперь налицо целые движения, выступающие с требованиями о разрешении массовой эмиграции. ЦРУ оказывает этим движениям денежную и техническую помощь и явно планирует использовать их в качестве рычагов для свержения советской власти. Об этом говорит анализ радиопередач «Голос Америки», Би-би-си и «Радио „Свобода“: тема борьбы за так называемые „права человека“ заняла в их передачах ведущее место. Кроме того, резко возросли попытки и русской молодежи любым путем, даже с помощью фиктивных браков, выехать из СССР. Особую активность в этом проявляют жители Кавказа, где стоимость „еврейской невесты“ уже достигла 10000 рублей…

Тут Барский оторвался от текста и бросил быстрый взгляд на членов Политбюро, ожидая от них смеха или хотя бы улыбки.

Но патриархи партии не улыбались, их обвисшие от старости лица не выражали абсолютно ничего. И значит, заключил про себя Барский, все это им известно, даже цена «еврейских невест» в Грузии. А «молодежь» Политбюро – шестидесятилетние Кулаков, Мазуров, Демичев, Долгих и Рябов – сидели насупившись, не зная, куда клонят Андропов и его подчиненный. Они считали, что тут вообще нечего обсуждать, а следует прекратить всякую эмиграцию и закрыть страну.

Нужно закругляться, решил Барский, и поспешно зачитал последний абзац своего сообщения:

– Необходимо учитывать и международный фактор. Постоянные обращения советских евреев, немцев, крымских татар и других групп то в ООН, то к американскому конгрессу, то к лидерам западных компартий с просьбами о помощи компрометируют наше государство в глазах народов Южной Америки, Африки и Ближнего Востока, которые ведут борьбу за наш, советский путь развития. Можно с уверенностью сказать, что продолжение еврейской эмиграции в ее нынешнем виде, а также растущая активность сионистов, продемонстрированная ими вчера на Пушкинской площади, будут только способствовать усилению этих процессов и могут привести к самым непредсказуемым последствиям. Все. Спасибо за внимание.

Закрыв папку, Барский с тревогой посмотрел на секретарей ЦК. Эта «заутреня» апостолов коммунизма хотя и отличалась от тайной вечери Христа помпезностью Георгиевского зала и возрастом самих апостолов, но имела с христовской «вечерей» и внутреннее родство: тут тоже был некто, готовящий гибель вождю. И сейчас этот тайный игрок делал с помощью Барского свой первый ход. Барский поразился, что понял это только теперь, в самом конце своего доклада, который вчера продиктовал ему Андропов. Черт возьми, на бумаге этот доклад выглядел вовсе не так вызывающе, как произнесенный вслух тут, прямо в лицо ареопагу партии. И от страха, что его, как пробную пешку, шеф намеренно подвел под удар брежневской когорты, – от этого страха у Барского мгновенно защемило дыхание.

– Гм… Гхм… – прокашлялся Брежнев и поднял на Барского свое бровастое лицо, обвисшее, как сырое тесто. – Получается как в анекдоте, да? Все уедут, а мы с тобой останемся? А? Или ты тоже уедешь?

Конец, тут же подумал Барский и вдруг ощутил, что он не в силах произнести ни звука. Этот переход от ликования по поводу соучастия в великих кремлевских решениях к мелкому страху поразил его.

– А? – требовательно повторил Брежнев.

Барский знал, что у Андропова припасен для Политбюро главный сюрприз, но видел, что шеф не спешит ему на помощь, и в отчаянии сглотнул слюну. А Суслов вдруг поправил Брежнева:

– В анекдоте, Леонид Ильич, все уезжают, кроме вас и меня.

– О нет! – вдруг живо сказал ему Брежнев. – Я с тобой не останусь. Ты меня зае…шь своим марксизмом-ленинизмом!

«Апостолы» громко расхохотались, даже вечно хмурый Громыко натянуто улыбнулся, хотя Суслову, как идеологу партии, эта шутка явно не понравилась – его желчное лицо язвенника заострилось еще больше, а узкие губки сжались. Но еще громче членов Политбюро смеялись их подобострастные помощники, референты и советники, и Барский облегченно перевел дух – этот смех означал, что кризис миновал, напряжение снято.

Он осторожно обвел глазами партийных вождей и остановил свой взгляд на Кулакове. Из всех членов Политбюро Кулаков единственный не улыбался, а оставался напряженным и по-бычьи, в упор, смотрел на Андропова, явно не понимая его игры. Неужели Андропов решил переметнуться на сторону открытых противников разрешения эмиграции, которых возглавлял он, Кулаков?

Но Андропов, игнорируя Кулакова, с непроницаемым лицом пережидал смех брежневской гвардии.

– Ладно, – повернулся Брежнев к Андропову. – Уел ты меня, Юрий Владимирович, с этими явреями. Уел. Решение, правда, принимали все вместе, а как виноват – так Брежнев, да?

Андропов пожал плечами:

– Я, Леонид Ильич, никакой вины ни на кого не возлагаю. Решение о еврейской эмиграции мы действительно принимали все вместе, поскольку нефть дает нам валюту, а скважины бурить нечем. И потому формула «евреи за американские бурильные станки» казалась правильной, я делю ответственность со всеми.

– Ты-то делишь. Да партия не делит. На меня все валят, – ворчливо перебил Брежнев. – И что ты теперь предлагаешь? Закрыть эмиграцию перед Олимпийскими играми? Чтобы нам не только Картер, а весь мир бойкот объявил?

– Нет, я этого не говорил, – ответил Андропов и поднял лежавший перед ним документ. – Мы разработали новую программу. Идея проста. Да, мы не можем закрыть эмиграцию или сократить ее – пока. Но зато мы можем отбить у Запада всякую охоту принимать наших евреев. Как? Очень просто. Если заполнять поток эмигрантов больными, стариками, алкоголиками и криминальными элементами…

– Отличная идея! – тут же воскликнул Устинов, министр обороны, и вполоборота повернулся к своему другу Громыко. – А то арабы все жалуются, что мы пополняем израильскую армию. Но если выпускать одних алкоголиков и больных, а?

– И преступников! – оживился Кириленко, еще один друг Брежнева, толстенький и гладенький, как спелый помидор. – Да! Очистить страну! Выслать всех преступников с евреями на Запад! До Олимпиады!

– Ну, до Олимпиады не получится, – усмехнулся Щелоков, министр внутренних дел. – Если мы в месяц выпускаем только по две тысячи человек, а у нас на учете жулья и бандитов два миллиона…

– А кто сказал, что мы должны подлаживаться под американские квоты? – вдруг хитро спросил Черненко. – Они впускают в год тридцать тысяч евреев, а мы выпустим сразу сто тысяч – бандитов, я имею в виду? А?

– Молодец, Костя! Правильно! – встрепенулся Брежнев.

– Но бандиты же не евреи, – заметил Щелоков.

Брежнев живо повернулся к нему:

– Ты уверен? Разве у них не может быть еврейской родни в Израиле? А? Если поглыбже поискать, поглыбже? Ты понял?

– Это здоровая идея, Леонид Ильич, – веско сказал Устинов. – Таким способом мы и тюрьмы разгрузим от дармоедов, и Западу пилюлю подкинем! Особенно израильской армии! Психами, алкашами…

– Да, это хорошо… – задумчиво, словно размышляя вслух, высказался и Суслов. – Это устроит наших арабских друзей…

– Позвольте все-таки зачитать хоть один абзац, – сказал Андропов, усмехнувшись им, как расшумевшимся детям. И прочел из своей программы: – «Заполнение эмиграционного потока пенсионерами, криминальными элементами и больными вынудит американский конгресс сократить квоты на еврейскую эмиграцию и отменить поправку Джексона-Вэника, что позволит нам безболезненно закрыть эту эмиграцию через два года, сразу после Московской Олимпиады…»

И удивленно поднял глаза от текста: Политбюро – все, кроме Кулакова, – весело аплодировали.

– Да мы им такого дерьма подсыплем – они нам еще заплатят, чтобы мы эту эмиграцию закрыли! – выразил Кириленко общую мысль.

Барский смотрел на них – помолодевших от оживления и блестевших воодушевленными глазами.

– Они там думают, шо все жиды – сплошные Ландау, Моше Даяны и Рихтеры! – улыбался Черненко. – А мы им заместо Рихтеров – алкашей и старух, а?

– Рихтер не еврей, – заметил от стены Сергей Игунов, советник и главный эксперт ЦК по сионизму.

– Не важно! – отмахнулся Щелоков.

– Будем голосовать? – спросил Суслов. – Кто за это предложение?

– Да шо тут голосовать? – сказал Брежнев и приказал стенографисту: – Пиши: принято единогласно!

– Постойте, у меня не все, – вмешался Андропов. И прочел дальше из своей программы: – «Вместе с тем, учитывая опасное влияние фактора еврейской эмиграции на остальные слои нашего общества, Политбюро предлагает Комитету госбезопасности разработать комплексную программу сдерживания потенциальных эмигрантов, в том числе систему отказов тем лицам, чьи профессии представляют интерес для наших противников…»

– Да это и ежу ясно! – устало перебил Брежнев, разом теряя свою на минуту вспыхнувшую живость.

– Уж с этим вы справитесь, – покровительственно заметил и Черненко и с благосклонностью посмотрел на Барского. – Верно?

– Так точно! – ответил Барский, ликуя в душе и изумляясь, как замечательно все обернулось.

Господи, думал он, удерживая губы от улыбки, Андропов – умница, гений, они с его руки все съели, даже не читая! И про вчерашнюю демонстрацию тут же забыли! А ведь по новой комплексной программе Андропова у КГБ появляются практически неограниченные права на организацию любой акции против любого советского еврея. И даже против русского, сочувствующего евреям. О, как он теперь развернется! Какие операции сможет провести его отдел! И первой, самой первой его акцией будет, конечно, дело этого Рубинчика!..

– Вот что, – вдруг сказал Федор Кулаков, про которого все как-то забыли в ходе веселья и оживления. – Я тут сижу и думаю: до каких пор мы будем этой херней заниматься? Я имею в виду: в еврейском дерьме копаться – кто из них больной, а кто Ландау? Что это вообще за политика такая, если даже КГБ признает, что разрешение еврейской эмиграции было ошибкой и только показало пример всяким трясунам, чучмекам и татарам? А?

В колкой тишине, которая разом воцарилась при этих словах во всем Георгиевском зале, Кулаков рывком оттянул узел галстука у себя на шее, словно освобождаясь от сдерживающих рамок. Барский невольно обратил внимание на его бычью шею и грудь. Было очевидно, что Кулаков все-таки допер, как лихо обвел его Андропов. Решением всех проблем еврейской эмиграции будут теперь заниматься практики – КГБ СССР. А Кулаков, Мазуров, Долгих, Игунов и все остальные кремлевские идеологи борьбы с сионизмом должны заткнуться хотя бы до Олимпиады. И когда это дошло до Кулакова, он взорвался. Развернувшись к левому крылу стола, за которым сидели кандидаты в члены Политбюро – Демичев, Горбачев, Долгих, Шауро и другая «молодежь», он сказал:

– Я считаю: дело не в картеровской блокаде! Начхать на нее! Китайцы живут в изоляции и в ус не дуют! И еще сто лет будут жить! Но если из-за этой жидовской эмиграции начинается разложение страны, то просто немыслимо продолжать такую политику! Это через десять лет всю страну потерять, и никакая Олимпиада нам уже на хер не будет нужна! Тот, кто этого сегодня не видит, ведет нас к катастрофе! Мы должны немедленно взять страну под контроль и закрыть границы, пока не поздно! А не анекдоты тут рассказывать!

Барский замер от такого открытого выпада Кулакова против Брежнева. Но самым интересным был тут уже не Кулаков, а те, к кому Кулаков обратился за поддержкой. Их лица превратились в гипсовые маски, словно они не слышали ни единого слова, произнесенного их лидером. И Барский понял, что произошло на его глазах. Кулаков выскочил, не договорившись ни с кем и заранее не разделив с ними портфели. Гениальный Андропов спровоцировал своего конкурента на взрыв и теперь…

Барский посмотрел на своего шефа.

Ни тени торжества на лице, ни даже удовлетворенной улыбки. Андропов сидел под копьем Георгия Победоносца, пронзившим дракона, с той же отстраненной пустотой в светлых глазах, с какой он в самом начале заседания глянул на Кулакова.

«Так вот кого он сегодня подставил – не меня, а Кулакова!» – облегченно подумал Барский.

И Брежнев подтвердил его догадку. Он пожевал своей тяжелой челюстью и сказал Суслову таким тоном, словно Кулакова уже не было ни за столом, ни в составе Политбюро:

– Ну, ты это, Михаил… Веди заседание… Какой там следующий вопрос?

– Афганистан, – сказал Суслов. – Президент Дауд убит, и пора решать, кого мы там ставим вместо него: Кармаля или Тараки. – И повернулся к Барскому: – Вы свободны, полковник.