Онлайн чтение книги Самая темная ночь Our Darkest Night
Глава 4

Не успели они пройти и нескольких шагов, как Никколо остановился и, взяв у Антонины рюкзак, закинул его себе на плечо. Затем он заспешил дальше, положив ладонь ей на поясницу, словно подталкивая и направляя – к маленькому мостику, до конца узкой калле и за угол, к Фондамента-деи-Ормезини.

– Антонина, – минут через пять окликнул ее Никколо.

– Да?

– Думаю, для пущей безопасности тебе надо сменить имя или попросту слегка изменить его.

Стало быть, она потеряла все, что у нее было, – и дом, и семью, а теперь вот у нее, похоже, отбирают имя.

– И что ты предлагаешь? Мария, может быть? По-твоему, это нееврейское имя? – Прозвучало грубо, но ей было все равно в тот момент.

– Доктор Мацин предложил называть тебя Ниной.

Так к ней обращался только папа.

– Думаю, подойдет, – кивнула она, решив, что с этим именем, по крайней мере, у нее не возникнет путаницы. – А фамилия у меня какая будет? Я имею в виду, девичья. – Уже от того, что вообще пришлось заговорить на эту тему, Антонину бросило в жар.

– Как тебе фамилия Марцоли? Звучит немного похоже на твою настоящую. Всем, кто спросит, будем говорить, что ты выросла в детском приюте в Падуе. Самый большой там – приют Святого Антония.

– Святого Антония, – повторила Антонина.

– Ты приехала в Венецию всего около года назад, чтобы выучиться на медсестру, – продолжал Никколо. – Это логично, правда? Ты ведь многому научилась в области медицины у отца.

– Пожалуй, мне будет нетрудно выдать себя за студентку медучилища. Ну ладно, стало быть, я – Нина, урожденная Марцоли, сирота из Падуи. Приехала в Венецию учиться на медсестру.

– Да. Это довольно легко запомнить.

– Куда мы сейчас направляемся? – У Антонины, разумеется, были догадки на сей счет, поскольку Никколо вел ее прямиком к Фондаменте-Нове и причалам.

– Сначала на Мурано. Нас встретит мой кузен и отвезет на материк, в Кампальто, у них с женой там ферма. А оттуда нас ждут два дня пути пешком.

– Пути куда? Или это тоже секрет? – едко спросила Антонина.

– Вовсе нет. Мы отправимся на ферму моего отца. Она находится в деревне под названием Меццо-Чель. – Никколо улыбнулся. – Но это всего лишь крошечная точка на карте. [12]Mezzo Ciel в переводе с итальянского «половина неба».

– Я о такой даже не слышала.

– Я бы удивился, окажись наоборот.

– А мы не можем доехать туда на поезде? Два дня пути пешком – это долго.

– Можем и доехать, но лучше поступать так, как принято в наших краях. Людям из Меццо-Чель и в голову не придет тратить деньги на железнодорожный билет, если можно дойти на своих двоих. А уж мул с повозкой для них – роскошь.

– Мул?

– Да. У нас есть мул. Эта старая скотинка не любит, когда ее подгоняют, но с мулом наше путешествие все равно будет полегче.

Больше вопросов она задавать не стала, а вместо этого все силы направила на то, чтобы шагать, дышать и смаргивать слезы до того, как они начнут застить обзор. Ей хотелось вырваться и помчаться домой, но папа, конечно же, вновь настоял бы на том, что ей нужно покинуть Венецию. Так что ничего не оставалось, как молча следовать за своим спутником и не обращать внимания на барабанную дробь, которую исполняло сердце.

Они свернули на простор Фондаменте-Нове, где у причалов выстроились очереди к судам, идущим на острова, и подошли к билетному киоску. Здесь очередь была короткая, и всего через несколько минут они уже оказались перед кассиром.

– Добрый день, синьор. Два билета, пожалуйста. Для меня и для моей жены. В один конец.

– Место назначения, синьор? – Кассир даже не поднял взгляда от газеты, которую читал.

– Ох, извиняюсь. Мурано. Нам два билета до Мурано. Будьте так добры.

Нина покосилась на Никколо, удивленная его неуверенным тоном. Совсем недавно, разговаривая с ее отцом, парень держался непринужденно, говорил легко, как один образованный синьор в беседе с другим, а теперь вел себя так, будто превратился в совершенно иного человека: он словно сделался ниже ростом, каким-то образом уменьшился, стал робким и безобидным. Даже речь – запинающаяся и нетвердая – как будто бы принадлежала тому, кто больше привык говорить на местечковом диалекте, чем на литературном итальянском.

Все это показалось Антонине странным, однако у нее хватило ума не подавать виду в присутствии кассира. Никколо забрал билеты вместе с несколькими монетами сдачи; девушка покорно последовала за ним, и лишь на вапоретто, когда ее голос надежно заглушали шум двигателя и крики команды, она спросила:[13]Вапоретто – речной трамвай, общественный транспорт в островной Венеции.

– Что это было?

Им повезло – достались два билета под навесом, и Антонина села у окна, но у женщины, разместившейся по другую сторону от Никколо, было столько сумок и корзинок, что хватило бы на целый рыночный прилавок, так что Никколо пришлось вплотную придвинуться к девушке и одну руку закинуть ей на плечи, поскольку места совсем не осталось, а его губы теперь оказались в нескольких сантиметрах от ее уха.

– Ничего особенного, – ответил он. – Я всего лишь постарался оставить у кассира как можно меньше воспоминаний о встрече с нами. Теперь, если кто-нибудь придет с вопросами, ему и сказать-то будет нечего – я стал для него одним из нескольких десятков заурядных граждан, покупавших сегодня билеты.

– А ты думаешь, такая вероятность есть?

– Вероятность, что тебя будут разыскивать? Ну, не в ближайшие дни – доктор Йоно об этом позаботился. Но фашисты не остановятся – из-под земли достанут то, что им нужно. Наверное, начнут с данных переписи еврейского населения, которую проводили пять лет назад. И если этих материалов еще нет в их распоряжении, то скоро будут.

– Мое удостоверение личности! – вспомнила Антонина; в спешке сборов она не взяла с собой удостоверение и маленький кошелек с мелочью. – У меня нет…

– Не волнуйся, – перебил Никколо. – У меня есть документы, оформленные для тебя. Дыши спокойно, Нина. Ты со мной в безопасности.

Она кивнула, хотя еще не чувствовала уверенности в том, что может полностью доверять ему, и отвернулась к окну. Но было поздно – они уже проплыли мимо острова Сан-Микеле, и ее город, ее родной дом, почти исчез из виду.

– У тебя еще будет возможность его увидеть, – шепнул Никколо, – когда мы поплывем в Кампальто. Тогда и попрощаешься.

А Антонина снова задалась вопросом, что за незнакомец сидит рядом с ней, отчего он говорит так ласково и, казалось бы, понимает или, по крайней мере, стремится понять, как сильно она сейчас страдает. Кто он и почему решил о ней позаботиться?

Они вышли на первой же пристани, осторожно переступив через соседские сумки и корзинки, но вместо того чтобы вместе с остальными путешественниками направиться в глубь острова, Никколо повел свою спутницу вдоль Фондаменте-Серенелла. Набережную обдувал пропитанный солью ветер лагуны, плескавшей волнами по левую руку от них, а справа тянуло едким запахом стеклодувных печей. Всего через несколько минут Никколо указал на пристань в полусотне метров впереди:

– Вон он. Мой кузен Марио.

На корточках рядом с санпьеротой сидел мужчина и проверял швартовы. Когда Никколо и Антонина приблизились, он выпрямился и приветственно раскинул руки, а его загорелое лицо расплылось в белозубой улыбке.[14]Санпьерота – традиционная итальянская плоскодонная лодка.

– Стало быть, это и есть твоя невеста? – спросил он, обняв Никколо, и протянул руку девушке.

– Это моя жена, Марио, ее зовут Нина. Нина, познакомься – мой кузен Марио.

– Мои поздравления, добро пожаловать в семью. Это все ваши вещи? – кивнул он на рюкзак.

– Пока да, – беспечно ответил за нее Никколо. – И оставь Нину в покое, хватит ее донимать.

Марио, все так же широко улыбаясь, пожал плечами:

– Ну уж Роза-то непременно захочет разузнать про вас побольше.

– Пусть пристает с вопросами, сколько ее душе будет угодно, но это не значит, что я на них отвечу, – хмыкнул Никколо. – Мы отчаливаем или нет?

– Ладно, ладно, отчаливаем. Но сперва поудобнее устроим твою супругу.

Марио помог Нине перебраться на борт санпьероты, а Нина, как всякая коренная венецианка, и без подсказок знала, что лучшее местечко для пассажира – прямо перед мачтой. Там не было ничего похожего на сиденье, зато дно оказалось сухим и достаточно низким, так что борта должны были защитить ее от резких порывов ветра в случае, если тот внезапно сменит направление.

Она была довольна, что мужчины занялись делом – начали готовить суденышко к плаванию и перестали обращать внимание на нее. Марио опустил в прозрачную воду кормовое весло, а затем они с Никколо слаженно подняли паруса, не обменявшись за работой и парой слов.

– Ветер попутный, – объявил Марио и добавил специально для нее: – Прокатим так, что ни капельки воды на вас не упадет – лагуна нынче гладкая как стекло.

– Обернись, пора, – сказал Никколо, и Антонина выглянула из-под фока, радуясь этой последней возможности увидеть родной дом.

Город превратился в размытое пятно на горизонте, в кляксу, в зыбкую карандашную штриховку между чернильно-синей лагуной и выгнувшимся над ней прозрачно-искрящимся небосводом. К этому моменту Антонина проделала путь всего в несколько километров, а дом покинула не более часа назад, но ей казалось, что от дома ее уже отделяет целый мир, между ними словно протянулась целая жизнь.

Скоро папа пойдет в дом призрения кормить маму завтраком, а когда она поест, он ей почитает и оставит отдыхать. Папа вернется домой, но в их доме будет темно и холодно, потому что Марту он тоже отослал и остался один. В доме не будет никого, кто мог бы проследить, чтобы он не забыл поесть и не зачитался бы у себя в кабинете до утра. Не будет никого, кто просто посидит рядышком, когда он начнет волноваться о своих пациентах, тревожиться о соседях и грустить о разрушенном мире.

И что с ним будет дальше? Кто позаботится о нем и о маме теперь, когда она, Антонина, уехала?

Никколо хлопотал на носу лодки, но теперь он вернулся, уселся рядом с ней и, казалось, каким-то образом, без единого жеста или слова с ее стороны, снова догадался о том, что она распереживалась об отце.

– Он не один, – сказал Никколо. – Сейчас он в доме призрения, у твоей матушки, и тамошний персонал сумеет позаботиться о них обоих. Он с полной уверенностью сказал, что будет чувствовать себя там комфортно и безопасно. Постарайся не забывать об этом.

Девушка кивнула, не решившись заговорить – не доверяла собственному голосу, – и в этот момент лодка наконец отчалила. Ветер подул им в спины; размытая линия побережья придвинулась, начала обретать резкость.

– Помнишь то лето, когда вы с Марко приезжали к нам погостить? – спросил Марио. – Мы каждый день забирали эту старую посудинку и говорили, что отправляемся рыбачить, а сами отходили подальше от берега, спускали паруса, бросали якорь и часами дрыхли на солнышке.

– Бабуля каждый раз огорчалась, когда мы возвращались домой без единой рыбки, – подхватил Никколо, заулыбавшись этим воспоминаниям.

Ветер сопутствовал им все время, пока они отчаливали и входили в узкий залив, а потом он вдруг в одночасье ослабел, превратившись в бриз, вялыми порывами обдувающий паруса.

– Ну, и у многих ли новобрачных есть персональный гондольер? – хмыкнул Марио, который, встав на корме, принялся орудовать веслом. – Не благодарите. Считайте это моим свадебным подарком.

Нина понимала, что для Марио она и правда должна быть новобрачной, упивающейся своим счастьем и не обращающей внимания на горести окружающего мира, поэтому подставила лицо осоловелому ветерку, чтобы он высушил ее слезы, и обратила взгляд на побережье.

Она прожила всю свою жизнь в каких-то пяти-шести километрах от материка и ни разу не побывала ни в одном прибрежном городке. Уезжая на каникулы, они с родителями садились в поезд на вокзале Санта-Лючия, и тот доставлял их на континент. Здесь, в предместьях Кампальто, фермерские домики подступали к с а мой линии воды, и все причалы были заняты разнообразными подвидами санпьероты Марио и суденышками поменьше.

Пока Марио подводил свою лодку к единственному пустому причалу, Никколо снял фок и аккуратно его свернул, затем то же самое проделал с главным парусом.

– Видал? Я еще не потерял сноровку, – похвастался он кузену.

– Сгодится на худой конец. Подкинь-ка мне швартов.

Дальше их ждала совсем недолгая прогулка от берега до ближайшей фермы. На пороге стояла женщина с младенцем на руках; еще один малыш, лет двух-трех, цеплялся за ее юбку. Когда гости приблизились, женщина широко заулыбалась и приветственно помахала им ладонью.

– Никколо! Добро пожаловать!

– Доброе утро, София. Прости, что я отнял у Марио сегодня так много времени.

– Не извиняйся, – откликнулась женщина, одарив улыбкой Нину. – Тебе же нужно позаботиться о молодой жене.

– Нина, знакомься, это жена моего кузена София. У нее на руках Микеле, а малышку зовут Флора. София, это моя жена Нина.

Удивительно было слышать такое представление, но Антонина не забыла улыбнуться и выразить свое восхищение детишками, а остатки неловкости рассеял Никколо – он корчил рожицы маленькой Флоре, пока та не прыснула от смеха.

– Вы не проголодались? – спросила София. – До дома тети Элизы путь неблизкий.

– Нет, все в порядке, – поспешил заверить Никколо. – Мы недавно позавтракали.

– Все равно скоро есть захотите. Я для вас собрала корзинку – там хлеб, который вчера испекла, немного сыра и колбасы.

Марио исчез за воротами стойла, но, видимо, и оттуда слышал разговор.

– Я еще воды вам в дорогу дам, – крикнул он. – Поставлю в повозку бочонок. До тетиного дома припасов вам хватит.

– А где Красавчик? – поинтересовался Никколо.

– Да здесь он. – Марио вышел из стойла, таща за собой под уздцы громко и возмущенно сопящего мула. – Сами его запрягайте, – пробурчал фермер. – Эта буйная зверюга только что пыталась меня укусить!

– А у меня с ним никогда хлопот не было, – пожал плечами Никколо, принимая у кузена уздечку.

Нина наконец разглядела животное за спинами мужчин и на секунду позабыла о своем унынии: как можно было не улыбнуться при виде такого забавного создания? Мул был размером почти с лошадь, да и похож на нее, только очень костлявый, вислоухий и с огромными желтыми зубами. Девушка невольно рассмеялась, вовсе не желая обидеть животинку, но мул все равно обиделся, возмущенно затопал копытами и вдруг, выкатив глаза, взвыл, как ненастроенная скрипка. Гнев на милость он сменил лишь после того, как Никколо в знак извинений преподнес ему морковку и почесал между ушами, но при этом мул не перестал настороженно поглядывать на незнакомку, которая позволила себе посмеяться над ним.

– Нина, это Красавчик.

– Ты серьезно? Красавчик?

– Мой отец считал такую кличку хорошей шуткой. Другие хозяева давно отправили бы этого мула на скотобойню, но я к нему привязался. Все, что нужно, чтобы он взбодрился, – доброе отношение.

– Так можно сказать почти о любом живом существе.

– Это правда.

Вскоре, едва Красавчик был запряжен в повозку, они попрощались с Марио и Софией и отправились в глубь материка – весьма неспешным темпом, лишь немногим быстрее, чем если бы решили идти пешком.

– Красавчик шагает медленно, но верно и непременно доставит нас куда следует, – пообещал Никколо. – Нам к вечеру только до дома моей тетушки добраться нужно, дальше сегодня не поедем.

– А, – сказала Нина, не сумевшая ничего придумать для того, чтобы поддержать разговор. Ей, конечно, хотелось бы разведать побольше о Меццо-Чель, о семье Никколо и о женщине по имени Роза, которая, как сказал Марио, непременно пожелает выяснить все подробности об их знакомстве. Хотелось бы, но только не сейчас, когда она умирала от усталости после бессонной ночи.

И снова Никколо будто прочел ее мысли – он лишь время от времени произносил вслух названия деревенек, мимо которых они проезжали, и больше не тревожил девушку разговорами. Путешествие можно было бы даже считать приятным, если бы не каменистая дорога, усеянная колдобинами, на которых повозку так трясло, что не прошло и часа, а Нине уже казалось, будто все ее тело превратилось в один огромный синяк. Вдобавок утреннее солнце пекло безжалостно, и когда в полдень они остановились напоить мула и немного подкрепиться, у нее раскалывалась голова.

Нина и Никколо, усевшись под серебристой кроной оливы, пообедали хлебом с сыром и колбасой – припасами, которыми их снабдила София, – после чего молодой человек наполнил до краев жестяную кружку водой из бочонка и протянул ей:

– Вот, выпей всю кружку, это немного умерит головную боль. Скверно себя чувствуешь, да?

– Как ты догадался?

– Ты уже битый час массируешь виски. Скажи, если станет хуже.

Вторая половина дня выдалась не намного приятнее – километр за километром дорога стелилась под палящим солнцем, а мул все замедлял и замедлял поступь, так что под конец они уже едва тащились. Тогда Никколо спрыгнул с повозки и, шагая рядом, принялся тянуть Красавчика за уздечку – это немного прибавило им скорости, но все равно часы шли медленно, как дни.

Когда Нине уже казалось, что она не может больше терпеть, Никколо направил Красавчика под арку в невысокой каменной ограде, стоявшей вдоль обочины дороги.

– Приехали.

Повозка остановилась во дворе деревенского домика с белеными стенами. Его единственная дверь была распахнута навстречу последним лучам заходящего солнца. Старый пес, дремавший под скамьей у входа, приоткрыл один глаз, окинул взглядом новоприбывших и, хлопнув по земле хвостом в знак признания, снова заснул.

– Нико? Это ты? – донесся из домика голос.

– Да, тетя Элиза, мы здесь! – отозвался он.

Тотчас к ним, раскинув руки, устремилась тетушка Никколо. Не прошло и нескольких мгновений, как Нина уже стояла на земле, была звонко расцелована в обе щеки и заключена в крепкие объятия.

– Радость-то какая! Поздравляю от души вас обоих! Что бы там кто ни говорил, я всегда знала, что тебе сам бог велел создать собственную семью, Нико. Ничуточки я в этом не сомневалась, и будь твоя бедная матушка сейчас жива, она бы со мной согласилась, правда ведь? – Не дожидаясь ответа, женщина потянула Нину в дом и усадила ее во главе стола, на котором уже был накрыт ранний ужин.

– Могу поспорить, вы оба проголодались, и миска моего лучшего супа – как раз то, что вам сейчас надо, да с хлебушком, который я только утром испекла, да со стаканчиком вина. Суп не слишком горячий, нет? Тогда ешьте, ешьте скорей.

До первой ложки Нина и не представляла, насколько она голодна. И суп, и хлеб оказались восхитительными, а вино слегка уняло тревогу. Нина, не пытаясь принять участие в застольной беседе, просто ела и слушала Никколо, который ловко уходил от тетиных вопросов о том, где он встретил свою невесту и как ухаживал за ней.

– Потом как-нибудь, тетя Элиза. Лучше пусть Нина сама расскажет вам эту историю, когда немножко придет в себя после долгого пути.

Мало-помалу Нина расслабилась и даже начала чувствовать себя уютно на этой непривычной кухне тети Элизы. А потом Никколо, отодвинувшись от стола, сказал, что они с Ниной очень устали и пора бы им идти спать.

Он протянул Нине руку, и она последовала за ним во двор. Никколо показал ей уборную, где вместо туалетной бумаги были нарезанные листы газеты. Затем она стояла и ждала, когда он тоже сходит в туалет. Они вернулись обратно в дом, вымыли руки в раковине на кухне, и Никколо закинул на плечо ее рюкзак, а она постаралась не упасть в обморок от ужасной неловкости прямо на безупречно чистый кухонный пол тетушки Элизы.

Никколо привел Нину в маленькую спальню под самой крышей. Ставни здесь были закрыты и не пропускали последние лучи вечернего солнца, а фонарь, который он принес с собой, не мог разогнать густые тени, но даже в этом полумраке Нине удалось разглядеть, что в комнатке безукоризненно чисто и обставлена она очень скромно. Б о льшую часть пространства здесь занимала низкая кровать – на самодельной деревянной раме лежал матрас, который со стороны казался еще жестче и ухабистей, чем раздолбанная брусчатка во дворе. Зато постельное белье было свежим и белоснежным, а сверху красовалось покрывало, расшитое желтыми маргаритками.

Одна кровать. В этой комнате была только одна кровать.

Воцарилась напряженная тишина, а затем Никколо кашлянул, прочищая горло, и поставил фонарь на столик:

– Можно я возьму одну подушку?

Нина молча протянула то, что он попросил, и Никколо лег на пол спиной к ней, подложив подушку под голову.

– Ну нельзя же так спать! – запротестовала Нина. – Все равно что на голых камнях…

– Мне доводилось спать и на камнях. Здесь гораздо удобнее, я отлично высплюсь. А ты можешь переодеться. Погаси фонарь, когда закончишь.

Через полминуты, в течение которых девушка успела разве что моргнуть, он снова откашлялся.

– Нина, нам нужно будет встать до рассвета. Переодевайся спокойно – Господь мне свидетель, я не буду подсматривать.

Он сдержал обещание. Нина спешно разделась, разворошив содержимое рюкзака, и, едва натянув на себя ночную рубашку, тотчас закрутила фитиль фонаря – свет погас. Когда она залезала под одеяло, матрас и деревянный остов кровати, конечно же, зашуршали и заскрипели на все лады так громко и унизительно, что Нина сразу вообразила себе, как тетя Элиза прислушивается, все слышит и посмеивается себе под нос над «новобрачными».

Наконец она устроилась на простынях, и в комнате установилась тишина. Теперь, лежа во мраке и одиночестве, Нина уже не могла не заплакать, а поскольку найти носовой платок в чернильно-черной спальне не представлялось возможным, ей оставалось только шмыгать носом, смаргивать слезы и снова шмыгать.

– Прости, – (шмыг-шмыг), – что не даю тебе заснуть, – выдохнула она.

– Не надо извиняться. Но постарайся помнить о том, что твой отец сегодня ночью будет спать крепче, чем на протяжении многих прошедших недель. Конечно, он скучает по тебе, но сейчас у него на сердце гораздо легче. Не забудешь?

– Наверное.

– Тогда давай попробуем поспать, а если тебе нужно выплакаться – не сдерживайся. Только, пожалуйста, плачь потише. Мне-то ты не помешаешь, а вот если тетя Элиза услышит, она решит, что я тебя чем-то обидел, примчится сюда и отлупит меня своими цокколи. В детстве мать гоняла нас башмаком, но получить деревянной колодкой… С тем же успехом тетушка может поколотить меня молотком.[15]Цокколи – итальянская деревенская обувь на высокой деревянной подошве.

Под конец такого тяжелого дня уже ничто, казалось бы, не могло рассмешить Нину – в том числе мысли о том, как Никколо уворачивается от размахивающей цокколи тетушки Элизы, которая едва достает макушкой ему до плеча, – и тем не менее девушка улыбнулась и даже сумела закрыть в темноте глаза, а когда открыла их, за окном занимался рассвет.