Онлайн чтение книги Сцены из жизни богемы
I

После окончательного разрыва с мадемуазель Мими, которая, как помнит читатель, покинула Родольфа потому, что ее прельстили кареты виконта Поля, поэт старался как-нибудь рассеяться и взял себе новую любовницу – ту самую белокурую девушку, ради которой он однажды в порыве наигранного веселья нарядился в костюм Ромео. Но эту интрижку Родольф затеял лишь с досады, а со стороны девушки то был просто каприз, и связь их не могла быть долговечной. Вдобавок новая возлюбленная была весьма легкомысленная особа, хорошо изучившая азбуку плутовства. Она умела раскусить человека и потом играть на его слабых струнках, на это у нее хватало ума. А сердце ее было простым механизмом, невозмутимо отбивавшим незатейливый ритм. К тому же она отличалась необузданным тщеславием и свирепым кокетством и предпочла бы, чтобы ее возлюбленный сломал себе ногу,– лишь бы у нее не оказалось несвежей ленты на шляпке или одним воланом меньше на платье. Она была далеко не красавица, существо довольно заурядное и от природы обладала весьма дурными наклонностями, но вместе с тем эта девушка в иные минуты могла быть прямо очаровательной. Она быстро поняла, что Родольф сошелся с ней лишь для того, чтобы она помогла ему забыть Мими, но получилось как раз наоборот: общаясь с ней, поэт горько сожалел о прежней возлюбленной, образ которой с новой силой овладел его сердцем.

Однажды Жюльетта – так звали новую возлюбленную Родольфа – разговаривала о поэте со знакомым студентом-медиком, который ухаживал за нею. Студент сказал:

– Дитя мое, этот малый пользуется вами как ляписом, который служит для прижигания ран. Он хочет прижечь себе сердце, поэтому вы напрасно из-за него расстраиваетесь и напрасно сохраняете ему верность.

– Неужели вы всерьез думаете, что я с ним считаюсь? – воскликнула девушка, расхохотавшись.

И в тот же вечер она доказала студенту, что ей наплевать на Родольфа.

Некий услужливый приятель из числа тех, что не упустят случай сообщить вам неприятную новость, доложил о ее поведении Родольфу, и поэт воспользовался этим предлогом, чтобы порвать со случайной любовницей.

После этого он стал жить в строгом уединении, но вскоре скука, как летучая мышь, свила себе гнездо в его каморке, он начал искать спасения в работе, но и она не помогла. Просидев целый вечер и основательно попотев, он выжимал из себя каких-нибудь двадцать строк, в его стихах мысли были стары, как Вечный Жид, одеты в рубище, подобранное на литературной толкучке, и еле брели по канату парадокса. Перечитывая эти строки, Родольф приходил в ужас – так пугается человек, когда вместо посаженной им розы вырастет крапива. Он комкал страницу, исписанную всяким вздором, и в ярости топтал ее ногами.

– Как видно, струны порваны,– говорил он, ударяя себя в грудь,– придется с этим примириться.

Все его попытки взяться за работу оканчивались неудачей, и под конец им овладела тоска, которая может сломить даже самую гордую душу и притупить самый острый ум. И действительно, что может быть ужаснее одинокой схватки упрямого художника с непокорным искусством, когда несчастный, изнемогая в борьбе, то загорается гневом, то обращается к насмешливой, неуловимой Музе с мольбой, то осыпает ее упреками?

Самая жестокая тоска, самые глубокие сердечные раны не причиняют таких мук, какие испытывает художник в часы отчаяния и сомнений, и эти муки знакомы всякому, кто стал на гибельный путь служения искусству.

Эти бурные приступы сменялись мучительной подавленностью, тогда Родольф долгие часы находился в состоянии какого-то отупения и неподвижности. Он сидел, упершись локтями в стол и уставившись на лист бумаги, освещенной лампой, на «поле битвы», где он ежедневно терпел поражение, где его перо притуплялось в погоне за неуловимой идеей, и перед ним медленно развертывались причудливые картины его прошлого,– совсем как в волшебном фонаре, который так забавляет детей. Сперва это были дни, всецело посвященные труду, когда каждый удар часов отмечал завершение какой-нибудь работы, вдохновенные ночи, проведенные с глазу на глаз с Музой, которая являлась к нему и своими чарами преображала его жизнь, заставляя забывать об одиночестве и нищете. И он с завистью вспоминал горделивое чувство, которое охватывало его, когда он заканчивал труд, выполнив поставленную себе задачу.

– О! Что в мире может сравниться с тобой, сладостная усталость после творческого напряжения! – воскликнул он.– Ты одна даешь нам вкусить на ложе всю прелесть far niente* [Безделья]. Ни удовлетворенное самолюбие, ни упоительная нега, какая рождается за тяжелыми занавесями таинственных альковов,– ничто не сравнится с тихой непорочной радостью, со вполне оправданной гордостью, которая является первым вознаграждением за труд!

И, созерцая картины минувших дней, Родольф мысленно поднимался на шестой этаж, посещая мансарды, где когда-то находил временное пристанище и где Муза, в те времена его единственная любовь, его верная, неизменная подруга, неуклонно сопутствовала ему, сдружившись с его нищетой и не переставая напевать ему песенку надежды. Но вот на фоне этой спокойной, размеренной жизни вдруг появилась женщина. Муза поэта, доселе бывшая полновластной владычицей в его обители, грустно удалялась, уступая место новой пришелице, в которой она почуяла соперницу. С минуту Родольф колебался между Музой, которой он как бы говорил взглядом: «Останься», и незнакомкой, которую знаком приглашал: «Входи». И как было отвергнуть это прелестное создание, явившееся во всеоружии красоты и юности? Прелестные розовые губки, с которых срываются наивные и смелые слова, полные нежных обещаний! Как не протянуть руку навстречу белой крошечной ручке с голубыми жилками, которая ждет пожатия и сулит ласку? Как сказать «уходи» цветущему восемнадцатилетнему существу, присутствие которого наполняет дом благоуханием юности и веселья? К тому же это создание так мило пело трогательным, нежным голосом каватину обольщения! Живые, сверкающие глаза девушки так пленительно говорили: «Я – любовь!», губы, на которых расцветал поцелуй, так простодушно обещали: «Я – наслаждение», и все ее существо так сладостно пело: «Я – счастье», что Родольф не в силах был устоять. Да и в самом деле, эта юная женщина была живым, подлинным воплощением поэзии,– ведь именно ей он обязан был самыми плодотворными взлетами вдохновения. Не с нею ли он делился восторгами, поднимаясь в заоблачные выси фантазий, где все земное исчезало перед его взором? Если ему и приходилось из-за нее страдать, то эти страдания были только расплатой за безмерную радость, которую она ему дарила,– ведь судьба вечно мстит нам за блаженство и никогда не дает человеку изведать совершенное счастье. Христианство прощает тем, кто много любил, ибо такие люди много страдали, и земная любовь может стать божественным чувством не иначе, как омывшись в слезах. Как человек пьянеет, вдыхая запах увядающих роз, так Родольф пьянел, вновь переживая в воспоминаниях былую жизнь, когда каждый день приносил с собою либо новую элегию, либо страшную драму, либо забавную комедию. Он пережил все стадии своей странной любви к ушедшей подруге – начиная с медового месяца и кончая домашними бурями, которые привели их к окончательному разрыву, он вспоминал бесконечные уловки своей возлюбленной, повторял все ее шутки. Он представлял себе, как она вертится возле него в их каморке, напевая песенку «Аннетта, милочка моя», и с беззаботной веселостью встречает и дни удач и дни невзгод. И он приходил к выводу, что в делах любви разум всегда неправ. Действительно, что он выиграл, разойдясь с Мими? Правда, когда они жили вместе, возлюбленная изменяла ему. Но в конце концов он сам себя мучил, потому что хотел непременно убедиться в ее изменах, он усердно собирал улики и сам точил кинжал, который вонзал себе в сердце. Ведь Мими была так ловка, что при случае могла бы ему доказать, что он ошибается. Кроме того, с кем она ему изменяла? Чаще всего с кружевом, с шелком, словом, с вещами, а не с мужчинами. А разве после ее ухода он обрел желанное спокойствие и безмятежность? Увы, он их не обрел. Мими не стало в доме – вот и все. Прежде он находил выход своим страданиям – он мог разразиться бранью, распекать, мог высказаться и разжалобить ту, которая причиняла ему боль. А теперь он страдал в одиночестве, теперь его ревность становилась прямо-таки неистовой: ведь раньше, если у него возникали подозрения, он мог не отпустить Мими из дому, мог удержать ее, мог распоряжаться ею. А теперь он встречает ее на улице под руку с новым любовником, и ему приходится отворачиваться, чтобы не видеть, что она счастлива и ждет от жизни новых радостей.

Так прозябал он три-четыре месяца. Но мало-помалу наступало успокоение. К этому времени Марсель вернулся из долгих странствий, в которые он отправился, чтобы забыть Мюзетту, и опять поселился с Родольфом. Друзья утешали друг друга.

Как– то в воскресенье Родольф встретил Мими в Люксембургском саду, она шла на бал и была разряжена в пух и прах. Она кивнула ему, он поклонился в ответ. Эта встреча очень взволновала Родольфа, но все же оказалась для него не такой мучительной, как прежде. Он еще немного погулял по саду, потом вернулся. Когда Марсель вечером пришел домой, он застал товарища за работой.

– Скажи на милость! – воскликнул Марсель, наклоняясь над его плечом.– Ты пишешь? Стихи?

– Пишу,– весело ответил Родольф. – Плутовка, кажется, еще не окончательно умерла. Я сижу уже четыре часа, ко мне вернулось былое вдохновение, я встретил Мими.

– Вот как! – с тревогой сказал Марсель.– И что же вы порешили?

– Не бойся, мы только поздоровались,– успокоил его Родольф.– Этим дело и ограничилось.

– Не врешь? – спросил Марсель.

– Не вру. Между нами все кончено, я это ясно чувствую. А раз я снова могу писать, то готов все ей простить.

– Но если между вами, как ты говоришь, все кончено, зачем же ты пишешь ей стихи? – Марсель, прочитав написанное.

– Что поделаешь,– ответил поэт,– я ловлю поэзию там, где она мне попадется.

Целую неделю он работал над этим стихотворением. Когда оно было закончено, Родольф прочел его Марселю, тот одобрил стихи, но посоветовал избрать какую-нибудь другую тему.

– Зачем же было расставаться с Мими, если ее тень осталась с тобой? – заметил Марсель.– Впрочем,– продолжал он, улыбаясь,– чем поучать других, мне следовало бы самому исправиться – ведь Мюзетта все еще царит в моем сердце. Но надо надеяться, мы с тобой не навеки останемся юношами и не всегда будем сходить с ума по этим исчадьям ада.

– Увы, нет нужды говорить юности: ступай прочь,– заметил Родольф.

– Это верно,– согласился Марсель,– однако бывают дни, когда мне хотелось бы стать почтенным старцем, академиком, увешанным орденами и охладевшим ко всем земным Мюзеттам. Тогда, черт меня подери, они для меня б не существовали! А ты хотел бы, чтобы тебе было шестьдесят лет? – спросил он, смеясь.

– Пока что я предпочел бы шестьдесят франков,– ответил Родольф.

Несколько дней спустя Мими, зайдя с виконтом Полем в кафе, стала перелистывать первый попавшийся журнал и увидела посвященные ей стихи Родольфа.

– Смотрите-ка,– воскликнула она, рассмеявшись,– мой бывший возлюбленный стал теперь злословить обо мне в журналах.

Но когда Мими прочитала стихотворение до конца, она умолкла и задумалась. Виконт Поль догадывался, что она думает о Родольфе, и старался отвлечь ее от этих мыслей.

– Я подарю тебе серьги,– сказал он.

– Что ж, денег у вас хватит,– проронила Мими.

– И шляпку куплю. Из итальянской соломки,– продолжал он.

– Нет, если хотите доставить мне удовольствие – купите мне вот это.

И она кивнула на журнал, где было напечатано стихотворение Родольфа.

– Нет, уж уволь,– виконт, задетый за живое.

– Хорошо,– холодно ответила Мими.– Я куплю журнал сама, на деньги, которые заработаю. Мне даже приятнее купить его на свои деньги, чем на ваши.

И Мими на два дня поступила в цветочную мастерскую, где работала раньше. На заработанные деньги она купила журнал. Стихотворение Родольфа она выучила наизусть и целыми днями читала его друзьям, назло виконту. Вот оно: