Онлайн чтение книги Местечко Сегельфосс Segelfoss By
ГЛАВА XI

Оба друга остались одни.

– Ты как будто и не очень пытался проводить его другим ходом, – сказал, улыбаясь Антон Кольдевин.

– Это здешний купец, говорят, толковый малый, – отозвался Виллац.– Он на днях купил у меня маленький участок земли.

– И у вас вышло недоразумение из-за расчета?

– Нет. Я сказал ему, что делать.

Должно быть, Виллац был недоволен собой, оттого и не хотел сказать ничего больше. Да и что это за фантазия, – помогать какому-то бездельнику как раз вопреки своему убеждению! Но, разумеется, приходится держать данное слово, даже если и сделал глупость.

Что, собственно, сделал Виллац? Конрад слонялся бед дела, несомненно, ему приходилось туго. Виллац видел, как по вечерам он спускался с тор, где сушилась рыба, с котелком в руках, потом Конрад перестал ему попадаться, рыба высохла, Конрад остался без работы. Виллац конечно, думал, совершенно правильно: «Какое мне дело до этого человека!» У него был товарищ, по имени Аслак, с тем Виллац рассчитался, Конрад же ничего не получил. Ну, да, но ведь он ничего и не заслужил. Но вдруг человек опять появляется на дороге, и Виллац встречает его; случайно это повторяется два-три раза, и каждый раз человек кланяется, Конрад снимает шапку и кланяется. Виллац посмотрел на него своими серыми глазами и сделал по отношению к бедняге то, что пришло ему в голову, что, впрочем, сделал бы его отец и дед: двести крон порциями по десять крон бедняге.

Но ведь теперь, сверх всего прочего, негодяй придет, протянет руку и поблагодарит, – у него ведь хватит на это смелости!

– Участок, – проговорил Антон, – а что, если бы и я купил у тебя участочек и поселился здесь?

– Тогда тебе не придется быть консулом, как твой отец,™ чуть насмешливо ответил Виллац.

Антон Кольдевин был не из таких, что не умеют ответить.

– Кто может сравняться со своим отцом! Уж не воображаешь ли ты чего– нибудь в этом роде относительно себя? – спросил он.

Вот так тон! Друзья могут быть близкими друзьями, могут шутить, могут выцарапывать друг другу глаза со смехом. Во всяком случае, эти двое были хозяин и гость. Уже с первого дня они усвоили такой тон, и он становился постепенно все вольнее, они расходились все дальше и дальше, дошло уже до приятельской грубости, которая была изумительна и бесподобна. При этом гость все время увлекал за собой хозяина.

Вошла Полина, неся кофе. Нетрудно заметить, куда смотрят глаза Полины, а чужому молодому барину она даже не отвечает, хотя он разговаривает с ней ласково.

– Я живу здесь уже неделю, пора тебе взглядывать изредка и на меня, Полина, – говорит он. А по ее уходе продолжает, обращаясь к Виллацу: – Удивительные глаза у этой девушки!

В общем Антон Кольдевин был веселый человек, смелый, с несколько вульгарной развязностью. Он получил коммерческое образование в Сен-Сире и знал свое дело, вступил компаньоном в отцовское предприятие и проявлял большие способности. Отец мог теперь со спокойной совестью беречь свои силы, обзавестись досугом и двойным подбородком.

Антон и Виллац мало видались по окончании учения, когда съезжались в Сегельфоссе на каникулы, один из Франции, другой из Англии, ровесники, равные по рождению, одинаково способные, но совсем разные. Дружба их поддерживалась перепиской, и, уезжая нынче весной на родину, Виллац пригласил приятеля поехать с ним. Антон ответил, что да, он приедет и попытается отобрать у него Жар-птицу!

– Жар-птицу?

Тон и тогда был чересчур откровенен, и Виллац выбранил себя, что пригласил приятеля, «Жар-птица» – это было название нового железного баркаса фирмы Кольдевинн, там оно было уместно, но не здесь; ведь взрослым Антон встречал фрекен Хольменгро всего раза два мельком в Христиании. Да и можно ли вообще думать так по-купечески о ее золоте!

– Ее нельзя взять, ее можно только получить, – ответил тогда Виллац.

– Я не знаю ни одной, которую бы нельзя было взять!– возразил на это Антон.

Оказалось, что годы развели друзей очень далеко, в дружбе их очень быстро обнаружились трещины, и хорошо, что Антон мог бросить дело всего на две недели, а потом должен был спешить домой. Но и в отпущенное им короткое время, приятели причиняли друг другу много неприятностей.

Вначале Антон вел себя в доме господина Хольменгро тихо и мило, настолько сдержанно, что фрекен Марианна решила напомнить ему, что они старые знакомые. Это сразу подействовало.

– Вы все смотрите на мое кольца, почему вы смотрите? – весело спросила она.

«Соображает, сколько они стоят», – подумал Виллац.

– Я смотрел на вашу руку, – ответил Антон.

– Что же вы смотрели? Выйду ли я замуж?

– Ха-ха, вы хотите сказать – сколько раз?

– Ах, что вы! Фи!

– Да, вот он какой! – сказал Виллац.– Хорошенького господинчика я заполучил в дом!

Все трое засмеялись, Антон несколько принужденно.

– Я не очень гонюсь за тем, чтоб казаться изящным, – сказал он, или изображать знатного барина, или англичанина. Я француз, я натурален.

– Я норвежка, – сказала Марианна.

– Потому-то мы вас и любим, фрекен.

Вначале Виллац думал вырвать у приятеля жало слишком большой откровенности, он узнал теперь Антона и знал, чего от него можно ждать. Но Виллац скоро перестал следить за ним, пусть Антон сам разделывается, если зайдет слишком далеко.

– Ну, вы теперь так хорошо освоились друг с другом, что я могу уйти, – сказал он.

На это они опять засмеялись, но Марианна недовольно протянула:

– Партитура! Он занят какой-то вечной партитурой!

– Он – вундеркинд, – сказал Антон.– Он счастливчик, родился в рождественский сочельник и почти сразу же заиграл на рояле. Но с ним происходит, должно быть, то же, что со всеми такими детьми: когда ребенок вырастает, чудо исчезает. Не правда ли, Виллац?

Это задело почти что за живое. Марианна низко опустила голову, Виллац ответил:

– Хе-хе, весьма возможно, что ты прав! Ну, прощайте пока! И будьте паиньки!

Но Антон очень скоро заметил, что ему следовало уйти вместе с Виллацем. Марианна смотрела ему вслед в окно и говорила уже невесело. Немного помогло и то, что Антон по всему был очень остроумен, говорил приятные вещи и признавался, что приехал сюда исключительно для того, чтобы увидеться с нею; Марианна отвечала:

– Да не может быть! Неужели это правда? Положим, я постаралась произвести на вас неизгладимое впечатление лет десять, двенадцать тому назад.

Антон ежедневно ходил к господину Хольменгро и приносил с собой молодость, веселость и развязность. Он замечал, что Виллац продолжает стоять на его пути, – этот человек с усадьбой и музыкальным талантом, в остальном же – совершенное ничто, тогда как у него самого настоящее дело. Ведь это же все чепуха, из Виллаца ни черта не выйдет, почему же он все-таки пользуется предпочтением? На что это похоже? Однажды, когда они сидели все вместе и разговаривали, она сняла с его плеча пушинку, и можно было подумать, что пушинка пристала к ее собственному плечу, так спокойно и естественно она ее сняла.

Мы прощаем тем, кто выше нас, да, это так. Но мы не прощаем равному, если он в чем-либо превзойдет нас. Антон привык идти вперед без задержки, – здесь он споткнулся. Это не образумило его. У него были даже точки соприкосновения с хозяином дома, с господином Хольменгро, они с интересом разговаривали о войне на Востоке, о пароходстве в Южной и Центральной Америке, о тоннаже, – во всех этих вопросах Виллац был, практически говоря, полнейший неуч и только слушал. То, что он – нуль, должно было бы повредить ему, умалить его шансы до минимума, – ничего подобного! Боже, что за чепуха! А ведь господин Хольменгро еще смотрел на Антона с таким уважением во время этих разговоров.

– Ваши расчеты на Южную Америку, конечно, совершенно правильны, господин Кольдевин, – если вам повезет!

Антон отвечал:

– Баркас, наверное, будет счастливым – он называется «Жар-Птица»!

Так прошла первая неделя.

И вот теперь друзья сидят вдвоем и чувствуют, что дружба их стала довольно прохладной. Антон повторяет, что у Полины какие-то необыкновенные глаза, но говорит, что это почти все, что у нее есть.

– Ты имеешь в виду приданое? – язвительно спрашивает Виллац.

– Может ли она заведовать хозяйством? – спрашивает Антон.– У нас есть дача, там коровы и сепаратор. Это величайшая комедия: по вечерам, когда коровнице некуда спешить, она со сна чуть сама не валится в сепаратор, по утрам же, когда ей некогда, она крутит ручку, как угорелая, чтоб поскорее отделаться. Может, и Полина в таком же роде?

– Нет, – сказал Виллац.

Антон посмотрел на него и усмехнулся:

– Извини, что я слегка усмехнулся: ты делаешь некоторые вещи так же, как делал твой отец. Ты его копируешь.

Виллац собрался уходить. Антон выразил изумление, что хозяин так бесцеремонно обращается с высокочтивым гостем: позволяет себе уйти от него. Что же в таком случае делать гостю?

– Если бы ты, например, пошел опять к господину Хольменгро, – сказал Виллац, – ты избавил бы меня от необходимости сидеть здесь и слушать твои грубости.

– Наверное, опять партитура?

– Да. Партитура.

– Вечная партитура, как сказала фрекен Марианна. Нет, во-первых, я не собираюсь сегодня к господину Хольменгро. Ты с такой готовностью отправляешь меня к ним, почему это? Потому что я насколько безвреден?

– Ты не совсем безвреден. Ты вредишь самому себе.

– На это то ты и надеешься. Знаешь что, я не чокнулся с тобой этим последним глотком ликера, я допью его один.

– Постыдись! Ведь ты мой гость.

– Нет, я не пойду сегодня сразу к господину Хольменгро, – продолжал Антон.

– Туда я пойду попозже, а сначала в другое место. Как зовут этого молодого господина, что был здесь?

– Ты спрашиваешь про Теодора? Теодор Иенсен, Теодор из Буа, лавочник.

– Отлично. Я обдумал и чувствую себя оскорбленным, что ты обошелся с ним так свысока. Что он тебе сделал?

– Ничего.

– Этот молодой человек – торговец, деловой человек, в некотором роде мой коллега, разумеется в меньшем и более узком масштабе. Я оскорблен за него, ты его не проводил.

– Нет.

– Почему?

– Потому что не хочу, чтоб он ко мне приходил.

– Ведь ты сам назвал его толковым человеком? Разумеется, он гораздо дельнее тебя. Человек, у которого есть почва под ногами. А ты ведь – ничто.

– Отсутствие коммерческого воспитания мешает мне ответить тебе, – сказал Виллац.– Ничто? Что за чушь! Это звучит странно, но даже и самый ничтожный человек – кое-что. Возьми, например, дельца, посредника: он покупает не для потребления, а для перепродажи с прибылью. Представь себе, что все люди начнут сами покупать все нужное для своего потребления, и посреднику конец. Так легко его устранить. Тебе и Теодору Иенсену конец. Вы и есть то ничто, о котором ты упомянул. Но все-таки кое-что вы собой представляете, вы, например, обладаете способностью одного пускать к себе в дом, а другого не пускать.

– Я пойду сделаю ему визит, – сказал Антон.– Извини, что я не слышал ни слова из твоего философского рассуждения. Ты, кажется, сказал, что обладаешь способностью не пускать в свой дом, кого хочешь? Это надо понимать вообще?

– Перестань говорить глупости.

– Если это относится к моему коллеге Иенсену, то относится и ко мне.

– Ты хочешь заставить меня вспылить? Этого ты хочешь? – спросил Виллац с особым ударением.

– Мне все равно, что бы ты ни сделал! – ответил Антон.– Выйдем вместе, нам немножко по пути. Я иду к моему коллеге. Пожалуйста, не воображай, что я раздумаю.

А Антон Кольдевин действительно пошел в Буа, будто бы за табаком, и имел долгую беседу с Теодором. Его познакомили с положением: Буа находится в состоянии раздела, здесь будут торговать две сестры и поверенный по делам, а сам Теодор открывает дело рядом, – все это, конечно, безумие и самоубийство, но неотвратимо. Антон был очень любезен с Теодором, а Теодор в свою очередь чуть не лопался от важности перед приезжими гостем.

Он собирается устроить осенний праздник, говорил он, пикник с музыкой и угощением на моем птичьем острове…

– У вас есть и птичий остров?

– О-о, мало ли что у него есть: тресковые промыслы, птичий остров, генеральная агентура «госенского» масла, театр…

– Подумайте, птичий остров! С гагарами, гагачьим пухом?

Теодор кивает: чудеснейший товар, первоклассный. Маленькая избенка на острове. Если б он осмелился питать надежду, что такой человек, как господин Кольдевин, согласится принять участие в празднике…

– Отчего же, спасибо, что невозможно. Подумать только, пикник на птичьем острове, да ведь это все равно, что молоть бриллианты на еду! Когда же это будет?

– Через несколько времени. Нельзя раньше осени, пока птицы не улетят с острова…

– Я спрошу фрекен Хольменгро, не поедет ли и она, – сказал Антон.

Впрочем, Антон Кольдевин сделал этот визит не только ради своего коллеги Теодора, но и ради его сестры, той, что служила камеристкой у консула Кольдевина в Вестландии. Надо же было Антону из вежливости навестить ее родных, но он не особенно распространялся на эту тему.

– Вам кланяется ваша сестра, – сказал он.

– Благодарю вас, – ответил Теодор, – она скоро приезжает, и тоже будет выбрасывать меня вон!

Антон отправился к господину Хольменгро и застал там Виллаца. Виллац пошел туда, а совсем не на кирпичный завод, к своей партитуре! Вот хитрая душа, черт знает! Антон больше не станет с ним считаться и уедет раньше срока! Виллац, конечно, мог бы сгладить впечатление, если б объяснился, но нет, он не объяснился; он мог бы сказать, что попробовал работать, как и было на самом деле, но ничего не вышло, он не сдвинулся с места и сегодня, как уже за много дней до того, поэтому пошел на люди, чтоб немножко освежиться. Он не сказал ни слова. Это было его английское кривляние – молчать. Антон от души презирал английское кривляние.

– Я был у купца Иенсена, – сказал Антон.– Он пригласил меня на праздник, который устраивает осенью на своем птичьем острове. Это наверное будет забавно, я принял приглашение. Я приеду опять и непременно буду.

«Отлично, значит, ты опять к нам приедешь! – мог бы сказать Виллац.

«Возьмите меня с собой на праздник! – могла бы сказать фрекен Марианна.

Никто из них не сказал ни слова.

– У адвоката тоже будет осенний праздник, – проговорила наконец фрекен Марианна.—Ты пойдешь, Виллац?

– А меня пригласят? – спросил он. Молчание.

– Это на тебя не похоже, – сказала вдруг Марианна, – добиться приглашение только для того, чтоб отказаться.

Антон посмотрел на обоих с изумлением; выходит, что они в ссоре, грызутся?

Пусть делают, что хотят, он не желает больше слушать.

– Извините, фрекен Марианна, – сказал он, – я, собственно, пришел к вашему отцу. Как вы думаете, могу я поговорить с ним минутку?

– Посиди и подожди, он наверное придет, – ответил Виллац и собрался уходить.

– Отец на мельнице, – сказала Марианна.– Я не знаю, когда он вернется. Отчего бы нам не пойти туда всем вместе, может, мы его встретим?

Пошли все вместе. Виллац немножко неохотно и посмотрел сначала на часы.

Они вышли на большую проезжую дорогу между мельницей и пристанью, там стоял человек и ждал. Это был Конрад. Он поклонился и шагнул вперед, словно собираясь заговорить, но остановился один Антон, остальные прошли дальше.

– Зачем ты так сказала? – спросил, смеясь, Виллац.– Он подумает, что мы поссорились.

Глаза Марианны сделались длинными и узкими, почти совсем закрылись.

– А пусть себе думает! – сказала она.– Не все ли равно! – и перешла к другому: – У нас опять нелады с рабочими.

– Опять?

– Я не знаю в точности причины, да много ли для этого нужно? Насколько я понимаю, они разобиделись из-за какой-то бумажки, записки в Буа. Они брали там товары и записывали их на счет мельницы; теперь папа распорядился, чтоб на мельницу не отпускали никаких товаров без записки от заведующего мельницей или рабочего старосты. Вот эту-то записку рабочие и требуют отменить: это, говорят, издевательство, все равно, говорят, что наклеивать на себя ярлык.

– Да, они стали ужасно щепетильны, – сказал Виллац.

– Но потом все успокоилось, и по весьма основательной причине. Оказывается, Оле Иоган не умеет писать, и вот рабочие сами пишут вместо него и выписывают, что хотят. Ха-ха-ха, ну, как же не смеяться! Никто не ходил за записками к Бертелю из Сагвика, потому что он умеет писать, все ходили к Оле Иогану. А в конце концов не стали ходить ни к кому, а писали сами; тогда у Теодора возникли подозрения, и дело раскрылось. Сегодня к папе пришли двое и сказали: пусть виновные заплатят за товары, которые они получили обманным образом! – Я их уволю, – сказал папа. На это они не согласились. И папе пришлось пойти с ними на мельницу для переговоров.

– Он пошел с ними договариваться? – спрашивает Виллац.

– Что же ему было делать!

– Не понимаю, что за охота твоему отцу возиться с мельницей.

– Наверно, у него есть свои причины, не знаю.

У каждого свои причины. Мне следовало бы дать ему зятя, который бы ему помогал, – сказала Марианна, – а я этого не делаю.

– Попробуй только! – шутливо сказал Виллац.

– Вообще, мне надо дать ему зятя, – продолжала Марианна, – но я, конечно, этого не сумею.

Виллац засмеялся громко и уверенно, как собственник:

– Подожди еще немножко, – сказал он, – месяц или около этого, а может быть и меньше. У меня ведь не все дни неудачные.

– Мы ждем партитуры. Вот чего мы ждем.

– Мне хочется достигнуть чего-нибудь большего, чем теперь, к тому времени, когда ты удостоишь меня согласием. Оцени хорошенько эту благородную черту твоего почтительнейшего слуги.

Марианна, видимо, не могла поддерживать тот же шутливый тон, а может быть и не хотела. Ей следовало бы понять по манере Виллаца, что веселость его деланная и весь легкий тон его речи неискренен. Разве она не видела, как дергались его брови? И дергались тем сильнее, чем определеннее она говорила. Эти обнаженные фразы, конечно, оскорбляли его, – она ведь вовсе не стремилась пристроиться. Ах, эти необдуманные выражения, когда она оставит их! Он отлично знал, что по натуре она совсем не груба, до сегодня она была нежна и ласкова, как в дни детства, когда просила, чтоб он поцеловал ее «длинную-длинную минутку». Но он знал также, что ее путешествия и позднейшие знакомства изменили многое в ее взгляде. Она бывала иногда дерзка, дерзостью современной Норвегии, кое-что из новых нравов привилось и ей. Одобрение, с каким она встречала в обществе какую-нибудь смелую, откровенную фразу, составляло для него муку, много раз это отдаляло их друг от друга и кончалось ревностью и размолвками.

Но Марианна – о, она была коварная, как ее прабабушка-индианка, и отлично знала, что делает. «Гнуться или ломаться!» – верно думала она.

Марианна сказала:

– Антон, я слышу, остается. Нет, – продолжала она, – уж если ты вбил себе что-нибудь в голову, Виллац, этого из тебя не выбьешь.

– Да, я очень скучный, – согласился он. Тогда у нее вырвалось:

– Мне кажется, мы слишком уж привыкли к тому, что в течение стольких лет нас предназначали друг для друга.

Должно быть, это было непререкаемо верно, потому что он несколько раз кивнул. Антон догнал их бегом.

– Извините, что я отстал, – сказал он.– Виллац, меня просили передать тебе благодарность.

Виллац нахмурился. Он, конечно, понял, чего дожидался Конрад, и умышленно прошел мимо, как бы не заметив.

– Да, меня просили передать тебе благодарность, – продолжал Антон, не смущаясь.– Я не передам ее без квитанции. Ты только смотришь на меня?

– Да. Я, так сказать, смотрю на тебя.

– Что бы ты ни делал, – продолжал Антон, – в наших местах такое поведение тебе не сошло бы с рук. Приходит человек и хочет поблагодарить тебя за что– то, а ты даже не слушаешь его, не видишь его.

Виллац ответил:

– Ты побеседовал с ним. Ты умеешь, обходиться с народом.

– Господи, можно ли до такой степени ломаться! – от души воскликнул Антон.

– Не понимаю, что тебе за охота! Твой отец поступал так или иначе, потому что это было в нем, искренно; но ты – ты просто в роде управляющего величием, оставленным твоим отцом.

Марианна расхохоталась и рассмешила Виллаца.

– Хорошенький тон для друга и гостя! – сказал он.– Антон словно на иголках от страха – а вдруг он будет недостаточно груб.

– Я умею обходиться с народом! – сердился Антон.– Да, что ж поделать! Я не завидую твоей мрачности, она закрывает для тебя жизнь разными тонкостями и глупостями. Посмотри, вот это жизнь! – сказал он, протянув руку.

Навстречу ехали двое возчиков, они грузили муку, и лица у них были до смешного одинаковые. «Но!» – погоняли они лошадей. Телеги скрипели под тяжелым грузом, люди шли рядом с возами, изо дня в день шли рядом. По прибытии на пристань они сваливали муку и нагружали рожь, везли рожь на мельницу и опять забирали на пристань муку. Изо дня в день, изо дня в день!

– Мне кажется, я вижу, как ты принимаешь участие в этой жизни! – сказал Виллац.

– Я участвую в ней по-своему, – ответил Антон.– За этим-то я и ищу господина Хольменгро, мне нужно маленькое разъяснение, намек. Я тоже хлопочу и тружусь, хоть и не с мукой. А ты иди домой, Виллац, и женись на красавице Сюннэве Сольбаккен.

И опять Марианна засмеялась, на этот раз одна.

– А он не смеется, – сказала она.– Ты не смеешься, Виллац?

– Разве, что ты прикажешь найти это забавным, – ответил он.

Господин Хольменгро шел им навстречу, приветливо кланяясь, спокойно, как счастливый отец для всех и вся, чудо равновесия. Марианна спросила, уволил ли он грешников, но отец только улыбнулся и ответил, что грешников оказалось слишком много.

– Вот ты, поклонник жизни, тут есть кое-что интересное для тебя, – обратился Виллац к Антону. Все трое ввели его в курс дела, и Антон, выслушав, заключил:

– Да, значит, не было контроля. Виллац засмеялся:

– Правильно! – сказал он.– Виноваты обе стороны, так и будет написано во всех газетах. И если дело дойдет до суда, все судьи скажут то же самое. Я должен давать рабочему работу и плату, но если он у меня украдет, то вина падает на нас обоих: я должен был дать работу и плату другим, которые контролировали бы рабочего, потом работу и плату контролерам над контролерами. И в то же время рабочий требует прибавки за хорошо выполненную работу или грозит забастовкой.

– Что же ты бы с ними сделал?

– Если на свете мало сволочи, я предоставил бы ей жить, и развиваться.– В нашем деле я рекомендовал бы третейский суд, – сказал Антон господину Хольменгро.

Тогда Виллац опять засмеялся, запрокинув голову, с необычайной для него веселостью:

– Совершенно верно! – воскликнул он. – О, Антон Фредерик Кольдевин – так ведь, кажется, тебя зовут – ты настоящий алмаз, как раз по теперешнему времени.

– Я не имел, разумеется, в виду третейский суд по поводу самого преступления, самого проступка, – обиженно возразил Антон.– Но если дело обострить, все рабочие будут заодно, и мельница остановится. Я думаю, господину Хольменгро это совершенно ясно. Пусть рабочие сами устроят между собою суд, oт этого они не откажутся. Третейский суд должен касаться только записки, ярлыка: оставить его в силе или отменить.

– Послушай, папа, а разве грешников было так много?– спросила Марианна, которой наскучил спор.

– Да, много. По-видимому, все, за исключением Бертеля из Сагвика и Оле Иогана.

– Стало быть, за исключением контролеров. А какие же товары они забирали?

Господин Хольменгро улыбнулся:

– Разные. Вплоть до парусины, до керосина.

– Ну, нет, я никогда!..

– Они внушили Теодору-лавочнику, что наши собственные цистерны керосина пусты, и взяли одну в раздел. Парусина им понадобилась будто бы на сита. Маргарин – для бутербродов, когда у них сверхурочные работы, потому что тогда по их словам, они должны получать харчи. Ха-ха, они положительно бесподобны! Проделка эта тянулась довольно много времени.

Антон покачал головой, и, пожалуй, никогда у него не было к тому больше оснований: бесконтрольность была уж чересчур велика.

– Что же ты сделаешь, папа?

– Ничего нельзя сделать, слишком многих пришлось бы наказать.

– Кроме того, это наказание обоюдоострое.

– Неужели ваши бухгалтеры сражу же не заметили этого? – спросил Антон, чуть не дрожа от деловитости и опытности. Он позабыл, что помещик может быть, не нуждался в его участии.– Разве не было специального счета из Буа?

– спросил он.

– Нет, – просто ответил господин Хольменгро.

– Однако…– начал Антон, но смолк, когда Марианна улыбнулась его азарту.

– Я вижу, что приходится открыть карты, – сказал господин Хольменгро, тоже улыбаясь: он в свое время сказал Хольменгро, что не надо выписывать спецификации счета, так как статей будет немного. Ему хотелось оказать Теодору это доверие, которое он считал заслуженным, да, впрочем, Теодор и не сплутовал. Этот Теодор, между прочим, очень, очень дальний его родственник, его мать доводится господину Хольменгро чем-то вроде троюродной сестры, и он вначале помогал семье устроиться здесь, в Сегельфоссе.

– Ах, вот как! – сказал Антон.

Но, конечно, нельзя не признать, что это странный способ вести дело. Ведь это мог допустить только колоссально богатый человек.

Они стояли на перекрестке, оттуда Виллац должен был свернуть на кирпичный завод, к своей партитуре. Он уже приподнял шляпу.

– Кстати, господин Хольменгро не можете ли вы рекомендовать мне опытных метчиков?

– Метчиков? – спросил помещик, отвлекаясь от своих собственных переживаний.– Да, найдутся. Я тщательно осмотрел ваш лес и думаю, что в нем много пригодного.

– Благодарю вас! – сказал Виллац и пошел. Господин Хольменгро был, по-видимому, настолько мало взволнован беспорядками на мельнице, что мог дать вежливый и толковый ответ на совершенно посторонний вопрос. Но тончайший оттенок неудовольствия в его ответе не ускользнул от внимания Марианны, – что он означал? Она не знала, что у ее отца тоже было о чем спросить: о горах, которые он хотел купить или арендовать, о пастбище для тысяч экспортных овец, – как обстоит дело с этим? Но он ничего не сказал. Марианна подумала: должно быть, его сердит, что Виллац не может сам наладить порубку леса, ему во всем приходится помогать! Она взяла отца под руку и тихонько проговорила, не глядя на него, как будто даже и не говорила:

– В качестве твоих детей, я протестую, что ты злишься на Виллаца!

– Ах ты, маленькая индианочка! – смеясь, ответил он. Нет, он ни на кого не злится. Вернувшись домой, он пригласил Антона в кабинет и полчаса разговаривал с ним о южноамериканских делах и давал толковые советы. Антон нашел, что сущее удовольствие слушать такого опытного человека. Да, судя по всем признакам, Антон хорошо распорядился с «Жар-Птицей», но надо считаться и с удачей, говорил господин Хольменгро. Предприятие Антона, по-видимому, заинтересовало старого авантюриста, короля Тобиаса:

– Напишите мне два слова о результате! – сказал он. Он остался в кабинете, когда Антон вышел в гостиную. Марианна, должно быть, вдруг решила, что на ней слишком тяжелые украшения, и за эти полчаса сменила большие золотые полумесяцы в ушах на жемчужины. Антон сейчас же это заметил и подумал, что у нее стал более приличный вид. Эти болтающиеся полумесяцы, висевшие на тоненьких цепочках, были, пожалуй, индейским или, если можно так выразиться, музыкальным украшением, жемчужины придавали ей более европейский вид. Она разрешила ему сказать это и ответила:

– Вы находите? Это меня радует.

– Вас радует, что мне нравится?

– Да, именно.

– Вот как! Но я этого не понимаю, – сказал со всею непосредственностью Антон.

Он заговорил о своем предстоящем отъезде – посмотрим, когда отходит пароход на юг. В пятницу? Ну, вот тогда он и уедет. Но он вернется, когда улетит гагара.

– Что это значит? Кто это – гагара?

– Ах, боже мой!– воскликнул Антон, – В чем вы меня заподозрили? Гагара? Это когда гагары улетят с острова, из своих гнезд на острове, с птичьего острова купца Иенсена.

– Ах, да, я и забыла. Вы приедете опять к празднику на птичьем острове.

– В особенности, если я и праздник можем надеяться на ваше присутствие.

– На мое присутствие? Нет, извините!

Антон долгое время размышлял над этими словами и опять обиделся: ну да, он собирался быть на празднике у своего коллеги, купца Иенсена. Дельный малый, передовой человек этот так называемый Теодор из Буа, посмотрите, как энергично он действует, посмотрите, как от него расходятся круги все шире и шире! Это человек будущего! Иные люди как будто живут в прошлом. Они слепы, как кроты, но ходят с широко раскрытыми глазами, даже производят впечатление мудрецов, оттого что походка у них такая твердая. Но они совершенно слепы. Таким людям следовало бы отвести остров среди моря, они не знают, что жизнь – это дневной свет, торговля и артиллерия.

– Отчего бы и вам, фрекен Марианна, не поехать на непринужденный праздник, где все участники будут вам рады?

Напрасно он тратил свое красноречие, Марианна сказала, что больше не хочет об этом слышать.

– Не буду, не буду, – сказал он.– Но я приеду опять осенью. Остановлюсь в гостинице – как это она называется? – в гостинице Ларсена.

По уходе Антона Марианна разыскала какое-то старое рукоделие, посмотрела на него и опять отложила. Взяла книгу, прочла несколько строк, потом принесла колоду карт, перетасовала. Вдруг она отворила дверь в кабинет и сказала, что пойдет еще немножко погулять.

– Иди, иди! – ответил отец, по обыкновению ласково и добродушно.

И вот он остался один, на всей своей половине. Что-то произошло с ним после того, как Антон вышел из кабинета: неужели старость могла так быстро сказаться? Или это мрачные мысли пригнули его к земле и придали ему такую некоролевскую осанку? Перед ним не лежало никаких бумаг, и он не подводил никаких счетов, просто сидел и смотрел белесовато-голубыми глазами на свои руки: нет, масонское кольцо не спасло его, ничто не спасло, даже и то, что он таинственно косил глазами в сторону и строил гримасы, как будто сговариваясь с кем-то невидимым, – рабочие победили его. Они сейчас же начали говорить ему «ты» и называть Тобиасом. Это был смертельный удар. Они утратили всякое уважение к нему, опять его поймали на том, как он гонялся по ночам за девками; правда, он сослался на то, что осматривал лес для Виллаца Хольмсена, под вечер очутился очень далеко в горах и попросился переночевать на одном хуторке.

«Ха, ты плут и фармазон, Тобиас, ты точь-в-точь такой же, как и мы грешные, ничуть не лучше! А теперь ты опять накинул цену на муку! Мало ты высосал из нас крови, у нас осталась еще крошечная капелька. Неужто и стыда у тебя нет? А стоит нам написать маленькую бумажку, пойти в лавку и получить какую-нибудь малость для поддержания жизни, ты обрушиваешься на нас, словно рабовладелец какой, и высчитываешь нам каждый грош. Только и остается, что наплевать на тебя!»

Несколько человек рабочих были спокойнее и обнаружили чувство справедливости, они предупредительно кивали головой и признавали, что кое в чем помещик прав.

– Это не так уж глупо! – Он уж вовсе не такой дурак!– говорили они.

И это было, пожалуй, хуже всего. Аслак уже ушел с мельницы, но дух Аслака остался.

Нет, это было совершенно невыносимо, положительно ему при рождении не дано способности властвовать, он мог быть только сказкой. Люди вбили себе в голову, что бог, знает, как еще обстоит насчет его богатства. Он спекулировал, наживал деньги, терял деньги, может, у него уж не осталось даже и одного миллиона, который он бы мог потерять! Для народа это было важнее всего. Почему он накинул на муку? Милые мои, если он это не сделал из нужды и необходимости, так ведь он ни на волос не лучше любого человека в Сегельфоссе, и тогда за что же нам его уважать? Плевать нам на него!

О чем он думает и размышляет, рассматривая свои руки? Понял ли он сегодня, что новый способ, который он применял в течение нескольких недель, провалился? Что ему предпринять? Ведь он природный крестьянин, сегодня, как и вчера, фантазия не совсем еще извратила для него действительность, он не спускал из вида земли, даже когда летал. Когда на прошлой неделе он набивал цену на муку, то сделал это по справедливому и правильному расчету, и все же продавал дешевле других мельников на сумму, почти соответствующую фрахту, – так что же, и этого он не должен был делать! Люди? Вот тут-то и выяснилось отношение к нему людей: если он не богат, он – ничего! Ах, как они ошибались! Жизнь этих людей по сравнению с катастрофой. А его богатство? Что именно им надо о нем знать? Может быть, он в состоянии утереть всем нос своим богатством, а может и нет. Может, у него не найдется даже и того, что золотоискатель находит в один-единственный день – что же из этого? А может быть, у него больше, это никому не известно. Случалось, что Марианне, хитрой и умной Марианне, хотелось узнать, что написано в разных письмах и телеграммах, которые получал ее отец. «Скажи мне, папа, – спрашивала она, шутя, – зачем ты отправил своего сына обратно в Мексику ребенком и обучил его управлять поместьями и кораблями?» – «Чтобы ты думала, что у меня есть поместья и корабли в Мексике!» – загадочно отвечал он.

Но если он приехал в Сегельфосс из каприза, то ведь долгое его пребывание здесь, при рабочих беспорядках и при постоянно уменьшающемся личном уважении к нему, было полнейшей бессмыслицей. Если он мог жить всюду на земле, почему он жил именно здесь? По-видимому, ничто не могло удержать его здесь – ни фру Иргенс с ее кушаньями, ни рабочие и мельница, дороги, река, приходящие суда – ничто. А может быть, заветной мечтой его было жить и дышать на родине – это первобытное инстинктивное стремление, непобедимая сила, крест? В таком случае, милые люди, ему следовало бы растоптать вас, следовало бы идти своей дорогой и растоптать вас, как соломинку под ногами, и ничего больше.

Он никого не топтал, не умел, он не был повелителем. Повелитель? Он даже не мог удержать свое богатство и не всегда умел отвечать сдержанностью на насмешку какого-нибудь рабочего. Вот, разве он не сидит сейчас в своем кабинете и не размышляет об испорченности мира? Все шло хорошо, пока он был королем и сказкой, шло великолепно, все живое склонялось перед ним; а потом пошло скверно. Он родился на острове, он отошел на шаг от крестьянина, принадлежал всего лишь к первому поколению некрестьян – чего же еще можно было от него ждать! И все-таки он был для Сегельфосса сказкой. Он был звездой, сиявшей над сборищем обыкновенных плутов.

Он выходит в столовую и опять возвращается назад, взошел в дверь, прислушиваясь и крадучись, и теперь садится, с таким видом, будто спасен: хозяин дома спасся! И вот мало-помалу на душе у него начинает проясняться, он улыбается. Господи, да есть ли из-за чего печалиться? Строго говоря, разумеется, ему не следовало опять быть таким сумасшедшим, опять таким молодым. Девушки никогда не могут смолчать о том, что делает барин, постоянно спрашивают друг друга: «А с тобой это было? Где? Сколько раз?» Ах, этот Синбад-Мореход, безумец, седой юноша! Не оттого ли фру Иргенс вот уже много лет так трудно залучить в дом горничных? А далеко от здешних мест были страны и берега, цвели кофейные деревья, бананы и сахарный тростник струили аромат, ночи – были для мореходов и безумцев. Были острова с желтыми, черными и белыми женщинами. Если хорошенько все взвесить, ему не следовало так тщательно осматривать лес Виллаца Хольмсена, положительно не следовало, – горные хутора, в сущности, представляют мало привлекательного, если не считать того, что у горничной Марселины там живет молоденькая сестра. Ее отец подвез его именно с горы на телеге; ее отец всегда предлагает подвести его.

Если рабочие на мельнице считают его своей ровней, то они очень ошибаются. Он совсем не то, что они. У него в голове иного идей и великих замыслов. Горные пастбища для тысяч экспортных овец – это только маленькая частичка в длинной веренице мыслей, заканчивающейся фабрикой консервов и флотом для вывоза. Он может провести электричество и построить механический завод. Может пахать паром. Но может заинтересоваться устройством аптеки и книжного магазина в Сегельфоссе и даже открыть мелочную лавку и зарабатывать три тысячи в год и жить припеваючи. Хе-хе, он все может – может воспользоваться глупостью и болтливостью мальчишки Теодора и вдруг выступить в качестве его конкурента! Не удастся один новый способ, он может попробовать другой, поновее, он все может. И не бойся, голубчик Теодор, мы не потревожим тебя в твоей лавочке, живи себе спокойно на своей кочке на радость и гордость своей матери! У вас есть на уме кое-какие другие планчики, один из них мы осуществили вчера, в Тихом океане, вот телеграмма! Военному ведомству понадобилось наше маленькое суденышко, наше чудесное маленькое суденышко «Сова»; «Сова» не стала дожидаться дня, она ушла ночью, ушла в тысячу и одну ночь, нагруженная бриллиантами. «Переправьте ее нам!»

– сказало военное ведомство. Пожалуйста, двести двадцать тысяч! Голубчик Теодор, она стоила нам шестьдесят тысяч! Но сегодня мы немножко жалеем об этой сделке, судно было хорошее и возило бриллианты. Повел его молодой человек, сеньор Феликс, сегодня он командует другим судном, сеньор Феликс – удачливый авантюрист.

Господин Хольменгро совершает новую прогулку в столовую и снова прокрадывается обратно, грудной карман его набит. У матросов бывают такие карманы, когда они сходят с корабля на берег. Наступил вечер, господин Хольменгро смотрит на часы и выходит из дома. На лестнице он сталкивается с дочерью и шутливо говорит:

– Вот счастливая встреча!

– Спасибо, – отвечает она, улыбаясь.

Они всегда добрые приятели и товарищи. И ни он не спросил ее, откуда она пришла, ни она не спросила, куда он идет.

Он пробыл довольно долго на пристани в своей конторе, отдал кое-какие распоряжения и засадил конторщика на экстренную работу, которая займет несколько часов. Между тем ночь потемнела настолько, насколько может потемнеть в это светлое время года, – закоулки и тропинки между сегельфосскими домами виднелись явственно.

Начальник станции Борсен выходит с телеграфа и в медлительной раскачке несет свои плечи по дороге к набережной. Все знали, что этот нерегулярный человек регулярен в одном: аккуратно каждую ночь гуляет. Он думает, философствует, глаза у него открыты, он улыбается какому-нибудь наблюдению, хмурится, услышав шум. Хорошо, что стоит лето, он без пальто, и голова у него, должно быть, занята важными вещами, если он вообще так мало заботится о своем платье. На ходу брюки у него съезжают, материя на них расползается, это плохая материя, у пяток совсем бахрома. Но начальник станции Борсен хорош тем, что не обращает внимания на свои брюки, а когда смотрит на бахрому, говорит, что ноги у него стали чересчур длинны. Вообще, а иногда произносит замечательные сентенции.

Он долго бродит по набережной и досконально знает каждый стоящий там ящик и каждую бочку; вдруг он слышит шум, хмурит брови и идет туда, откуда слышится шум. Ночь тиха, говорят возле одного из домов, возле дома пристанского конторщика, это голос, самого конторщика, он бранится, чем-то раздражен и гонит перед собой человека. Конторщик – самый лучший бас в певческом кружке смотрителя пристани и мог бы говорить гораздо громче, но сейчас он шепчет, шипит:

– Так вот зачем вы дали мне ночную работу, не подлая ли вы после этого свинья! Чего вам здесь надо? Ходите и лавируете под окнами! Но счастье, что Давердана не таковская, она не отопрет. Вот я вас проучу!

Он гонит человека перед собой, продолжая шипеть:

– Что – ах, черт побери! Видал ли кто такую собаку? Чего вы здесь шляетесь и вынюхиваете? По-настоящему следовало бы вас огреть дубиной по загривку!

«Барин и слуга!» – думает Борсен, уходя! Он косится через плечо и видит, как барин упорно старается увильнуть от игры и жалобно ухмыляется. А что же ему и оставалось, как не ухмыляться жалобно? Борсен усердно философствует: он спас бы барина от слуги, если бы была к тому какая-нибудь возможность, и, в сущности, он мог бы сейчас завернуть к Давердане и успокоить ее относительно шума перед ее домом, – тут Борсен улыбается, как будто дофилософствовался до чего-то приятного.

Но в это время преследуемый барин решился: внезапно и словно выбрав место, откуда он больше не нуждается в провожатом, он пригнулся к земле и побежал, через мгновение он уже исчез. Слуга тихонько и безмолвно последовал за ним, вероятно вернулся на пристань к своей работе.

Барин и слуга, ну, да, тысячелетняя история, Борсен не предвидел ей конца и в этом году. Он чувствовал начало в этом простом случае: седеющий безумец на положении вдовца – нет, и фактический вдовец. Когда-то он умел справляться с собой, теперь больше не может. Прислушайтесь к этой гробовой тишине в ночи, она кипит, она безумствует, она такая же, как он. Ничего воровского или подлого, в сущности, тут не было: с чем слуга не может примириться, от того его надо удалить, все просто и грубо, это дерзость без фальши. Но был ли барин дерзок в другом? Наоборот, деликатен, щедр и отзывчив. Философия тут оказывалась бессильна; Борсен прервал самого себя тем, что никто в этом не разберется: ветер дует не по узорам, а между тем он есть; нельзя говорить о чулках цвета грома.

Борсен просидел около часа на телеграфе и привел себя в бодрое и трезвое настроение прежде, чем отправиться на ночную прогулку. Он прошел далеко за театр Теодора, и только потом повернул обратно и зашагал той же дорогой. Он был в хорошем расположении духа и мог отлично рассуждать, Но, подойдя к дому пристанского конторщика, он на минуту смутился, потому что прогнанный барин опять стоял там.

«Он перестал остерегаться, – думает верно Борсен, – в Сегельфоссе ему уже некого остерегаться»!

Черт разберется в этом, но ведь и Борсену тоже нечего было делать нынче ночью у этого дома, тут надо действовать, надо спасать, что можно, прежде всего барина. Не пожелав доброго вечера, без всякого вступления, он подходит прямо к барину и говорит:

– Я позабыл отметить на вашей телеграмме третьего дня, что часы не точно установлены.

Разве это не настоящий удар! Но нет, барин принял его спокойно:

– Вот как, – сказал он.

– Срок для вашего ответа. Под цифрой часов стоял крестик. Это была важная телеграмма, мне следовало бы определенно пометить, что часы подачи в Порто– Рико были неясны.

– Я понял крестик, – сказал барин. Борсен шагнул вперед и сказал решительно:

– Пойдемте вместе несколько шагов! Неверное указание часов может сделать то, что ваш вчерашний ответ получится слишком поздно. Идет война, каждый час имеет значение.

– Я ничего не имею против того, что мой ответ запоздает, – ответил барин.

– Дело шло о крупной сумме, о целом состоянии.

– О, да, – отозвался барин.

Они пошли, разговаривая, по дороге. Навстречу им идет пристанский конторщик, должно быть, он опять почуяв недоброе и вышел на слежку; но, встретив их вдвоем, он тихонько проходит мимо и кланяется.

До сих пор барин был сдержан, теперь он вдруг проникает благодарностью к телеграфисту и выражает это самым сердечным образом.

– А я отлично понял крестик, – говорил он.– Если эта сделка состоится, у меня на одно судно будет меньше. Это славное судно, на нем были товары, которые стоят бриллиантов. Если сделка не состоится, оно пойдет дальше с товарами. Вот какое дело. Но сделка наверное состоялась, иначе я получил бы сегодня еще телеграмму.

Они заговорили о другом, продолжали идти по дороге; вот завиднелись головы драконов на доме адвоката Раша, они прошли мимо его плантаций. Барин становился все разговорчивее, Борсен отлично заметил, что он говорит больше, чем обычно, и не особенно следит за собой. Они прошли так далеко, что уже стал виден дом господина Хольменгро.

– Посидим немножко, – сказал барин.

Да, конечно, он разболтался, говорил об островах с цветнокожими женщинами, шутил, употреблял восторженные выражения о старых и всем известных вещах, несколько раз повторял собственного сочинения афоризмы, которые Борсен выразил бы гораздо лучше: «Разве не правду я говорю, что любовь – временная болезнь! Надо в это время уходить из дому и оставаться наедине с самим собой, вы не согласны со мной?»

Барин не был ни пьяницей, ни развратником, его срывы не имели ничего общего с болезнью. Но он был промежуточный тип, иногда он сходил с рельсов, в иной вечер становился паяцом. Борсен начинал испытывать мучительное чувство от его болтовни, как вдруг барин вытащил из кармана бутылку и стал угощать.

Угощал отпущенный с корабля матрос. Борсен привык ко многому, но тут сказал: «Нет, благодарю вас.» – Может быть, Он сочувствовал барину, он сказал:

– Премного благодарен, но дома мне надо еще поработать, право, я боюсь! Другое дело, если вы сами выпьете стаканчик, по случаю вашей крупной сделки.

– Да, – сказал барин, тоже вставая, – вот именно, стаканчик по случаю сделки. Это славное винцо, я прихватил его с собой – хотел пойти в одно место, кой-кого угостить.

– Ах, я вас задерживаю, вы устали, вам пора ложиться, – сказал Борсен.

– Я не устал, – ответил барин, выпил и спрятал бутылку опять в карман.

– Так значит, покойной ночи! – сказал Борсен, низко и вежливо опустив снятую шляпу, и пошел.

«Странный человек! – думает барин, стоя на месте.– Значит, – говорит, – покойной ночи! – хотя я не устал и не собираюсь ложиться».

А Борсен снова выходит в могильную тишину и благодать ночи. Он еще долго философствует и продумывает жизнь откуда-то с самых глубин – черт его разберет, и опять смотрит на домик конторщика на пристани и – кого же он видит? Барина. В третий раз барина. У него ключ, он входит и запирает за собой дверь.