Онлайн чтение книги Семья Зитаров. Том 2
Глава тринадцатая

1

Как-то однажды около середины мая, когда пароход местного сообщения уже возобновил рейсы вдоль видземского побережья, лодочник свез на берег пассажира. Это был мужчина лет тридцати пяти в синем бостоновом костюме и зеленоватом макинтоше; по морской привычке он английскую жокейку носил сдвинутой на затылок, так что из-под козырька выбивались темные, слегка вьющиеся волосы. Цвет лица его был таким же темным, как у рыбацких парней, но руки изнеженные и пальцы гибкие. Одет он был изысканно, и в каждой мелочи его туалета чувствовалось, что это иностранец. Сойдя на берег, приезжий осмотрелся, словно стараясь вспомнить что-то. При ходьбе он опирался на трость. «Красивый парень, только слишком рассеянный и скупой на слова», — подумал лодочник.

У приезжего был и багаж — большой чемодан, морской мешок и еще что-то в черном клеенчатом чехле, вероятно гармонь. Узнав, что у лодочника есть лошадь, он попросил отвезти вещи в Зитары и тут же уплатил за доставку. Лодочник начал внимательно присматриваться к незнакомцу, и у него мелькнула догадка.

— Вы не сын Зитара? — спросил он.

— Да, — ответил незнакомец. — Я долго отсутствовал. А как вас зовут?

— Фриц Витынь, Отец мой работает кормчим на неводе. Но вы меня, вероятно, не помните. Когда вы уезжали, я был еще маленьким.

— Трудно вспомнить, — сказал Ингус. — Сколько лет прошло…

Он подождал, пока возчик сложил его вещи на подводу, затем последовал за ней какой-то странной, нерешительной походкой. В одном месте он споткнулся о корень сосны, немного дальше чуть не налетел на дерево. После этого он пошел еще медленней и осведомился у возчика, не проходит ли теперь дорога через дюны в новом месте.

— Не помню, чтобы она когда-нибудь пролегала иначе, — ответил Фриц Витынь. — Вам теперь, наверно, все кажется чужим?

— Совершенно чужим, — согласился Ингус.

Он выглядел растерянным и неловким, его сильная фигура двигалась неуверенно, как будто он ступал по льду. Полуденное солнце светило ему в лицо, и он все время щурился.

Когда подвода въехала во двор Зитаров, никто ее не встретил. На зов Фрица неизвестно откуда вылезли два цыганенка и сказали, что хозяин уехал в волостное правление, а Криш ушел с каким-то рыбаком вытаскивать сети.

Моряк задумался.

— Вы знаете, где мельница Кланьгиса? — спросил он.

— Еще бы! Сколько раз бывал там.

— Отвезите меня туда. Я заплачу сколько следует.

— А что мы будем делать с вашими вещами?

— Возьмем с собой. Здесь все равно негде оставить. Потом привезем обратно… если понадобится.

Вещи уложили так, что можно было сесть на них, и поехали дальше. Накануне прошел дождь, поэтому дорога не пылила и изящный костюм Ингуса не пострадал. До самой мельницы никого не встретили. В Кланьгях все разошлись по своим делам, грохот мельницы заглушал шум колес въезжавшей во двор подводы. Ингус выбрался из телеги и, слегка прищурившись, осматривал двор.

— Где у них главный вход? — спросил он немного погодя,

— Вон тот, что напротив, — показал Фриц на крыльцо.

Ингус остановился у ступенек крыльца, нащупал тростью первую ступеньку, затем медленно начал подниматься наверх. В передней было полутемно. Вероятно, ослепленный дневным светом, Ингус не мог сразу привыкнуть к полумраку и наткнулся на шкаф. Наконец, он нащупал дверь комнаты и постучал.

— Кто там? — отозвался сонный женский голос откуда-то издалека. Ингус вошел в комнату, закрыл дверь и остановился посреди комнаты.

— Госпожа Кланьгис дома?

В соседней комнате послышались шаги, и в дверях показалась слегка растрепанная Эльза — она только что встала после дневного отдыха.

— Что вам? Разве вы… О! Ингус! Братик! Это ты? А я думаю, кто там стучит.

Улыбаясь, он ждал, когда сестра подойдет к нему, и. в следующий момент оказался целиком в ее власти, словно мышь, пойманная голодной кошкой. Как она его обнимала! Как целовала, бормоча бессвязные, ласковые слова! От радости голос Эльзы дрожал, как виброфон, и из глаз брызнули неизвестно откуда взявшиеся слезы.

— Входи! Садись, отдыхай… — Она уцепилась за локоть брата, провела его в другую комнату. — Ты навсегда? Как хорошо, что сразу приехал к нам. Где твои вещи?

— На подводе.

— Я сейчас скажу, чтобы их внесли.

Усадив Ингуса на диван, Эльза поспешила во двор и сама помогла Фрицу Витыню внести багаж в одну из пустых комнат. Когда все было улажено и возница уехал, она вернулась к Ингусу.

— Как ты хорошо выглядишь — почти так же, как перед отъездом. Только немного постарел. Меня, наверно, совсем не узнать?

— Голос у тебя глуше стал, — ответил Ингус.

— А лицо, Ингус? Разве ты не видишь, какой я старухой стала?

— Я больше не доверяю своим глазам.

— Но глаза ведь никогда не обманывают.

— Если они здоровы.

— Разве у тебя… что-нибудь не в порядке?

Ингус горько улыбнулся:

— Я должен тебе кое-что рассказать. Всегда лучше, если такие вещи узнаешь с самого начала. Тогда… не возникает недоразумений.

— Но, милый Ингус, неужели ты думаешь, что я не знаю?

— Что именно?

— Что ты писал письмо какой-то девушке и, может быть, даже собираешься на ней жениться. Я бы могла рассказать тебе кое-что о ней, но мне ужасно хочется слышать, как ты жил это время. Погоди, кажется, муж идет, — Эльза вышла в прихожую и столкнулась с Кланьгисом — он только что вернулся с мельницы.

— У нас гость! — покраснев от волнения, сообщила она. — Ингус возвратился. Только что приехал. Он, вероятно, останется у нас. Причеши немного волосы.

— Ну и как? — спросил Кланьгис. — Он действительно выглядит богатым, как мы предполагали?

— Фрицу Витыню за подводу заплатил пять латов, — сообщила как нечто невероятное Эльза.

— Тогда конечно… — произнес ее супруг и стал тщательно приводить в порядок свой костюм.

2

Когда закончился обмен первыми, ничего не значащими фразами и состоялось знакомство, Ингус начал рассказывать о прожитых днях.

— Вы уже знаете, что первые годы я служил вместе со своим товарищем по мореходному училищу и лучшим другом Волдисом Гандрисом. Наше первое судно «Пинега» потопила торпеда, выпущенная немецкой подводной лодкой. Нас спасло английское судно и отвезло в Ливерпуль. Затем нас назначили на новое судно. Это был «Таганрог». Он курсировал между Архангельском и Англией, а в зимние месяцы возил боеприпасы на Средиземное море. «Таганрог» постигла судьба «Пинеги». После этого мы оба с Волдисом выдержали выпускной экзамен в английском мореходном училище и разошлись в разные стороны. Я нанялся штурманом на английское судно, а Волдис получил место капитана. Парню повезло, но он заслужил это — недаром окончил мореходное училище с золотой медалью. Я сделал несколько рейсов между Америкой и Средиземным морем. В то время дела мои были на высоте. Штурманское жалованье пустяк по сравнению с тем, что я зарабатывал контрабандой. Через полтора года я вновь возвратился в Манчестер, откуда начал свой продолжительный рейс. У меня появились деньги, много одежды. Я был здоров — словом, ничего лучшего не оставалось желать. Можно было безбедно прожить, ожидая окончания войны. Но именно тогда, когда я считал, что достиг вершины благополучия, случилось то роковое, что все перечеркнуло. Со мной произошло несчастье. Однажды вечером, вернувшись из города на судно, я спустился в машинное отделение взять теплой воды и по ошибке повернул рукоятку парового крана. Струя горячего пара ударила мне в лицо и обожгла… глаза. Три месяца пролежал я в больнице. Оттуда меня, почти слепого, перевели в приют для моряков, и я два года жил там вместе с другими инвалидами моря. Вначале не было ни малейшей надежды на выздоровление. Я хотел покончить жизнь самоубийством. И не сделал я этого только благодаря Волдису. Он разыскал меня, повел к какому-то известному глазному врачу. Тот сказал, что еще есть небольшая надежда, нужно сделать операцию. Волдис, можно сказать, насильно поместил меня в клинику. У него не было времени ждать операции, но, уезжая, он взял с меня честное слово, что я не наделаю никаких глупостей и дождусь его из плавания. Этот рейс продолжался полгода. Операция прошла благополучно — по крайней мере, настолько, насколько это было возможно в моем положении. Полтора месяца я провел в темной комнате, затем мои глаза стали постепенно приучать к свету. Вначале я ничего не видел, кроме белого чешуйчатого тумана. Потом этот туман сделался прозрачнее и сквозь него уже можно было различить контуры более крупных предметов. В конце концов, мое зрение настолько улучшилось, что я теперь на расстоянии десяти шагов могу различить все предметы — в пасмурный день яснее, чем в солнечный. Лучше всего я вижу в вечерние часы, сразу после заката солнца. Тогда я даже могу узнать человека и, пристально всматриваясь, вижу стрелки стенных часов. На улице я вижу встречных, уступаю им дорогу, но лица не различаю. Читать не могу, письма кое-как пишу, не разбираю написанных мною букв, но строчки вижу. Вот и все. Дальнейшего улучшения ожидать нельзя, и никакие очки не помогут. Моряком быть я не могу.

Ингус на минуту прервал повествование и закурил папиросу. Кланьгис откашлялся и вопросительно посмотрел на жену. Лицо Эльзы вытянулось и сделалось серьезным, она больше не улыбалась.

— Но как же ты обходился эти годы… если не мог работать? — спросила она.

— Довольно хорошо, — ответил Ингус. — До этого несчастья у меня были накоплены деньги. В первый раз мне ничего не нужно было платить за больницу — все расходы покрыло пароходство. Приют моряков содержало государство, там все для нас было бесплатно. За операцию заплатил Волдис Гандрис. Это странный человек — он чуть меня не поколотил, когда я хотел вернуть ему деньги. Он взял меня из Манчестера, увез с собой в Барридок и устроил в пансионе моряков, хозяином которого был латыш. Там я играл для моряков на гармони, и мне за это платали; потом стал ходить по судам, играл то в Барридоке, то в Кардиффе, и, должен признаться, — это довольно доходное занятие. Во всяком случае, нужды я никогда не испытывал и всегда мог прилично одеваться. Со своей участью понемногу примирился. И хотя у меня нет и никогда не будет богатства, но нетребовательному человеку много и не надо. Свой уголок в спокойном месте, свой кусок хлеба — чего мне еще желать.

Эльза закашлялась и беспокойно переглянулась с Кланьгисом. На лицах обоих можно было прочитать заботу.

— Ты приехал домой совсем или только навестить родных? — спросила Эльза.

— Посмотрим, как выйдет. Может, останусь, а может быть, опять уеду.

— Конечно, тебе виднее, — согласилась Эльза. — Здесь жить — радость небольшая. У нас тоже всяко бывает.

— Да, — улыбнулся Ингус.

— Тебе нужен покой, а на мельнице всегда возня и шум, — продолжала Эльза. — Здоровому человеку и то трудно выдержать, не то что больному.

— Да, — опять улыбнулся Ингус.

— Но ты можешь поселиться в Зитарах. Пусть Эрнест прогонит цыган и отремонтирует верхний этаж. Там тебе будет спокойно. Если Эрнест заартачится, ты скажи нам. Мы с мужем поможем тебе.

— Разве Эрнест такой плохой?

— Этого нельзя сказать. С тобой он поладит, потому что ты старший брат и можешь потребовать усадьбу себе.

— Какой уж я хозяин?

— Ну, не скажи. Если ты пожелаешь, то в Зитарах у тебя надежный приют на всю жизнь.

— И кусок хлеба тоже, — добавил Кланьгис.

— Из милости я хлеб не буду есть, — ответил Ингус. — Он мне не нужен.

— Конечно нет, — поспешила согласиться Эльза. — Ты потребуй свою долю и не упускай ничего. Тебе полагается часть наследства. Если Эрнест не отдаст по-хорошему, подавай в суд.

— Я подумаю.

Пока Кланьгис ходил на мельницу посмотреть, как идет работа, а Эльза приготовляла ужин, у Ингуса было время поразмыслить. За ужином он вдруг спросил, нет ли у Кланьгиса свободной лошади.

— Хоть две, — гордо ответил мельник.

— Нельзя ли свезти мои вещи в Зитары? — продолжал Ингус.

— Почему же нет, — сказала Эльза, радостно подмигнув мужу. — Но сам оставайся у нас ночевать.

— Не знаю. Эрнест может обидеться, если я не навещу его в первый вечер.

— Ну, если так…

Сразу же после ужина работник Кланьгиса отвез Ингуса в Зитары. Всю дорогу Ингус не проронил ни слова, только улыбался так странно, словно думал о какой-то веселой шутке, которую собирается сыграть. Временами лицо его вздрагивало от сдерживаемого смеха и плотнее сжимались губы, и тогда его улыбка казалась холодной и презрительной.

Эльза, оставшись наедине с Кланьгисом, облегченно вздохнула.

— Слава богу. Чуть было не влипли на всю жизнь.

— Брат все-таки остается братом, — отозвался Кланьгис.

— Ты, надеюсь, не хочешь, чтобы я нянчилась со слепым нищим? Ведь за ним надо ухаживать, как за маленьким. Изредка помогать — это мы можем, но посадить себе на шею и обслуживать… Нет, пусть о нем заботится Эрнест.

3

В жизни человека бывают темные и светлые дни, когда одна за другой постигают его неудачи и неприятности или, наоборот, приходит избыток счастья. Такой темный день наступил сегодня у Эрнеста. Но разве мог он с утра это предвидеть? Совсем нет. Так уж повелось, что беда приходит без предупреждения. Да и зачем ей предупреждать? Радостный и полный надежд, хозяин Зитаров запряг лошадь и поехал в волостное правление, собираясь получить там ссуду. Он не просил слишком много, только двести латов. Но банковские дельцы, проводившие в тот день очередное недельное заседание, покачали головами и сказали, чтобы он зашел в другой раз, — им нужно все это хорошенько взвесить. Упорнее всех противился предоставлению ссуды трактирщик Мартын, тоже состоявший в правлении банка. И Эрнесту пришлось вернуться домой с пустыми руками. Здесь его ожидала новость: приехал Ингус и хотел остановиться в Зитарах, но, так как хозяина не было дома, он отправился на мельницу.

«Хорошо, если ему понравится на мельнице, — подумал Эрнест, — тогда он с моих плеч долой».

Но где тут! Не успел еще хозяин как следует прийти в себя после неудачной поездки, как во дворе послышался шум подъехавшей подводы и Ингус уже стучал в дверь.

— Проклятье… Войдите! Смотри, какой гость!

По-мужски, без слащавых излияний, они обменялись рукопожатием, поговорили о погоде и сразу же стали прощупывать друг друга.

— Верхние комнаты свободны? — спросил Ингус.

— Если б ты немного раньше приехал, пока я не впустил жильцов… — ответил Эрнест.

— Ну, хоть внизу-то найдется какой-нибудь свободный угол?

— Сам я живу в задней комнате. Только веранда еще не занята, но там выбито несколько стекол. Я думал, ты сегодня переночуешь у Эльзы.

— Можно принести немного соломы. Хуже не будет, чем в богадельне для моряков.

— Как? Ты жил в богадельне?

— В свое время, Эрнест. Или ты думаешь, я ради развлечения приехал домой? Без необходимости никто не будет менять привычного образа жизни.

Будь Эрнест цветком, он поник бы, как от мороза. «Бедняк, голодранец, подыхает с голоду, а я теперь заботься о нем!»

— Я что-то не пойму, — пробормотал он. — Ты же плавал штурманом и хорошо зарабатывал.

— Это было раньше. Теперь я уже давно не плаваю и, наверно, никогда больше ничего не заработаю. Человек предполагает, а бог располагает. Все мы игрушки в руках судьбы.

Ингус рассказал о своих глазах, и Эрнесту все стало ясно. Его охватило мрачное предчувствие. До сего времени он надеялся, что богатый брат великодушно махнет рукой на отцовское наследство: «На что мне эти пустяки? У меня без того денег достаточно». Полуслепой нищий, у которого ничего, кроме одежды, нет, посмотрит на это иначе. Полдома и пожизненное обеспечение — вот чего он потребует. А что ему ответить?

— Это печально, Ингус, — сказал Эрнест. — Жаль, что я небогат, не то мы как-нибудь прожили бы. Но ты ведь сам понимаешь, как мне живется. Из долгов никак не могу выпутаться.

— Откуда же взялись долги? У отца их никогда не было.

— Но мне же пришлось начинать все сначала. Как выглядели Зитары, когда я их принял? Все запущено, разрушено, до последней вещички растаскано. Вот и завелись долги.

— Да, Эрнест, ты много потрудился. Сколько у тебя нынче хлеба посеяно?

— Я сдал землю в аренду.

— Значит, ты ловишь рыбу?-

— Этим делом мы уже не промышляем. Не оправдывает себя — сети дорого стоят.

— На какие же средства ты живешь?

— Перебиваюсь кое-как. Получаю немного за аренду, постояльцы платят несколько латов, остальное собираю по крохам.

— Но ведь ты бы мог сам обрабатывать землю.

— Сейчас этот тяжелый труд не оправдывает себя. Я уже пробовал, и пришлось оставить это дело.

Ингус улыбнулся.

— А что, Эрнест, если бы мы стали с тобой хозяйничать?

— Разве ты способен работать?

— В Англии я зарабатывал игрой на гармони. Играл на судах, и мне за это платили чаевые. Может быть, Мартын позволит мне играть в корчме. Свой заработок я буду вкладывать в нашу общую кассу, так что на жизнь хватит. Ты предоставишь мне приют и уход, а я откажусь от дома в твою пользу, и нам обоим будет хорошо.

— Не знаю, что из этого получится. Мне некогда ухаживать за тобой.

— Разве ты жениться не собираешься?

— Холостому лучше.

— Тогда я женюсь, и моя жена будет нам готовить обед.

Эрнест чуть не подпрыгнул от досады. Если бы свидание после многих лет разлуки не обязывало быть вежливым, он показал бы этому слепому нахалу. Вот он куда метит: мало того, что ему дают из жалости кусок хлеба, он еще мечтает о женитьбе.

— Тогда лучше я сам женюсь, — резко ответил Эрнест.

— Это верно, — согласился Ингус. — А так как оба мы, вероятно, не сможем жениться, мне придется остаться холостяком. Как ты думаешь, где мне лучше всего поселиться?

— Лучше всего у Янки. У него две комнаты.

— А он согласится?

— А почему нет. Ты ему очень пригодишься, потому что у Айи нет никого, кто присмотрел бы за детьми.

— О, это я смогу. Я буду им играть на гармони и стану рассказывать о своих приключениях. Эрнест, ты не проводишь меня к Янке? Так оно будет приличнее, если я в первый день навещу родню.

— Здесь недалеко. Только нужно идти сейчас, пока они не легли спать. Погоди, я позову кого-нибудь из цыганят, они тебе покажут дорогу.

Эрнест вдруг стал таким деятельным, что приятно было на него смотреть. Но Ингус улыбался.

Старый Криш пошел вместе с Ингусом и помог ему отнести морской мешок; гармонь Ингус повесил себе на плечо. Большой чемодан, который остался, в Зитарах, был закрыт патентованным замком, и Эрнест не мог поддаться злому искушению. Когда Ингус ушел, он осмотрел чемодан и попробовал поднять его. «Что в нем может быть — тряпки да безделушки. Так всегда бывает, когда человек не умеет жить…»

А Ингус шел за Кришем и думал: «Как странно устроен мир? Эрнест и Эльза — родные мне люди, брат и сестра, а на поверку — они чужие. А вот этот седой старик, который не приходится мне ни братом, ни отцом, во сто раз ближе и роднее их обоих. Он рад моему возвращению, хотя я ему ничего не привез».

— Хороший ты человек, — сказал он Кришу. — По правде говоря, именно ты имеешь право жить в Зитарах, а не Эрнест. Ты настоящий хозяин этого дома.

Криш смущенно промолчал.

— Жизнь не баловала нас, — продолжал Ингус. — Ты теперь стар, а я… — он нервно махнул рукой. — Но все равно, мы еще поживем.

— Обязательно, — отозвался Криш. — Ты только не вешай голову.

Остальную часть пути они прошли молча.

4

Если для Эрнеста этот день был мрачным, то Янка мог о себе сказать совсем иное. Первые утренние шаги принесли ему сюрприз: в старую, изношенную сыртевую сеть попался лосось — сорокафунтовая серебристая самка. Эта рыба в такую раннюю пору стоила четыре лата фунт. А после полудня почтальон принес письмо и какую-то книгу. Письмо было от известного латышского писателя, которому Янка за несколько недель до этого отослал два рассказа. Теперь этот человек сообщал, что рассказы ему понравились и их напечатают в толстом журнале, который он редактирует. Наряду с указаниями на некоторые ошибки в рукописи письмо содержало дружеское поощрение, совет продолжать начатую работу и обещание использовать все годное. Книга оказалась последним номером толстого журнала, и там среди многих известных всему народу имен Ян Зитар впервые нашел и свое имя. Это его так взволновало, что он забыл о пойманном лососе и весь день ходил как пьяный. У него есть талант! Если бы это сказал кто-нибудь из рядовых людей, можно было еще сомневаться, но как можно усомниться в мнении человека, который занимал одно из первых мест в литературе своего народа и был известен другим народам, суждения которого суровы и колючи. Недаром Янка, мучимый сомнениями, избрал для оценки своих писательских способностей самого строгого судью. Успешный исход взволновал его и перевернул всю его жизнь. Одиночество кончилось. С этого момента Ян Зитар приобрел много знакомых и незнакомых друзей и еще больше врагов. Позднее он убедился, что дружба и вражда — неизбежные спутники всякой публичной деятельности и что удовлетворению всегда сопутствует известная доля горечи. Единственное, что писатель приобретал в данном случае, — это сознание полезности своей работы. Если тысяча хвалит и сотня ругает, становится ясно, кому нужен его труд. Задача писателя состоит вовсе не в том, чтобы понравиться всем читателям, так же как публика не обязана принимать всех писателей или все труды одного писателя.

Позже, когда Криш привел Ингуса, Янка от души обрадовался брату, хотя тот был полуслепой и его отказались принять в двух местах. Он не спросил, долго ли думает Ингус оставаться здесь и какие у него планы на будущее. Само собой разумелось, что, если у брата нет крова, он должен найти его здесь, в семье Янки.

— У нас только эти две комнаты, но к осени я дострою третью. Если возня детей тебе не помешает, оставайся у нас.

С этим все было в порядке, и об этом больше не говорили. Ведь было много другого, о чем следовало побеседовать: о путешествиях Ингуса, о жизни семьи в Сибири, о смерти отца и матери. Это были необычные повествования, мрачные, как и все прожитое, но на сердце теплело при этих рассказах, хотя в них не было ничего веселого. Так становится тепло двум одиночкам, встретившимся в зимнюю непогоду. Они защищают друг друга от ветра — им тепло от взаимной близости и от сознания, что они больше не одиноки.

Айя постелила Ингусу на диване, но спать в эту ночь не пришлось. Братья проболтали до утра. Янке нужно было отправляться в море за сетями. Ингус вышел с ним и долго сидел в дюнах. Потом снял чехол с гармони и впервые заиграл. Какая эта была радость для младших Зитаров! Еще вечером маленький Карл держался на почтительном расстоянии от чужого дяди, а малютка Сармите пряталась за спиной матери, теперь же они не отходили от Ингуса ни на шаг, и, когда дядя позволил им потрогать клавиши, дети замерли от восторга. Но самая большая радость и удивление ожидали их после полудня, когда из Зитаров принесли чемодан Ингуса.

Собрав около себя всю семью Янки, Ингус открыл чемодан и стал вынимать подарки. Этот момент вызвал в памяти прежние, счастливые времена, когда старый капитан и Ингус возвращались домой из дальнего плавания. Все было так же, как тогда, — красивые безделушки, шелк, перламутр и серебро, пестрые матросские платки, нарядные шкатулки для рукоделия, флаконы с французскими духами и пенковые трубки; тут был даже раздвижной бинокль с компасом. Каждый получил подарок, и каждый по-своему радовался.

Когда подарки были розданы, Ингус поинтересовался семейством Карла, и они отобрали подарки для жителей Болотного острова. Эти гостинцы отложили отдельно.

На Болотный остров Ингус пошел утром в воскресенье. Старый Криш снова провожал его.

На острове за эти годы не произошло больших перемен. Из-за нехватки денег Карлу так и не удалось достроить жилой дом. Нечеловеческим трудом приходилось отвоевывать у болота каждый кусочек луга и полоску пашни. Карл по-прежнему не мог прокормить больше двух коров, а едоков в семье стало больше. Покорителю Болотного острова все еще приходилось несколько месяцев в году батрачить то в Пурвмалах, то в другой богатой усадьбе. Непосильный труд и нужда давно уже наложили свой отпечаток на лицо и фигуру Карла: щеки его ввалились, вокруг рта залегли глубокие морщины, а когда-то статная, пышущая здоровьем фигура ссутулилась и согнулась, словно на плечи человека легла непосильная тяжесть.

Приветливо и радушно встретили здесь Ингуса. В честь свидания Сармите принесла из чулана последний кусочек свинины и несколько яиц и приготовила гостю такой обед, какой бывал здесь только в большие праздники. Потом Карл повел брата по своим владениям и показал все, что здесь построено и возделано. И, когда все было осмотрено, Ингус, вздохнув, сказал:

— Трудно тебе, брат, живется.

— Раньше было еще труднее… — отозвался Карл. — Бывали минуты, когда хотелось махнуть на все рукой и бежать. Но куда? Где остров счастья на этой несчастной земле? Толпы негодяев и паразитов только и знают, что выжимают соки и душат. Сегодня Латвия принадлежит таким людям, как Кланьгис и трактирщик Мартын. Все делается, лишь для того, чтобы обеспечить им обильную пищу.

— А народ?

— Народ с их точки зрения — это удобрение. Пот и кровь народа, по их мнению, удобряют землю и умножают богатства.

— Почему же народ терпит это? Почему не прогонит этих негодяев?

Лицо Карла помрачнело, глаза потемнели.

— Не вечно так будет. Народ когда-нибудь скажет свое слово. Переполнится чаша народного терпения.

— Ты ждешь, что это произойдет? — спросил Ингус.

— Да, надеюсь и жду, — ответил Карл. — Это чувство дает силы выносить мрак и духоту. Если б этого не было, не стоило бы жить.

— А если тебе придется ждать всю жизнь?

— Не дождусь я, дождутся мои дети. К тому же… — голос Карла сделался тише. — К тому же недостаточно только ждать… полагаться на других, надеяться, что это произойдет само собой. За правду и справедливость надо бороться, Ингус.

— Ты настойчивый и упрямый яхтсмен — пусть против ветра, но всегда вперед, — Ингус улыбнулся. — Так поступают некоторые моряки у мыса Горн. Но разве тебе не одиноко жить и мучиться в этом мрачном углу?

— Я не одинок, — возразил Карл. — Во-первых, у меня семья. Моя жена разучилась петь. Но когда она по вечерам спорит с детьми, а малыши не хотят ложиться, то это такая музыка, прекраснее которой не услышишь во всем мире. И это еще не все. Даже если бы у меня не было жены и детей, я все же не был бы одинок. Все те, кому живется плохо на этой земле и кто установит когда-нибудь здесь новую справедливость, — мои братья и товарищи. Нет, Ингус, я не чувствую одиночества.

Казалось, что каждое слово Карла шло из самых сокровенных глубин его души. Если бы он мог видеть себя в зеркале, он заметил бы, что на почерневшем от копоти и мучительных трудов лице показался румянец. Может быть, он в этот момент забыл, что непосильная схватка уже надломила его, что побаливает рука в плече и он часто покашливает. Надломлено было тело, но не дух.

И Иигус сказал:

— Счастливый ты человек, твоя жизнь полна большого смысла. Ты еще чего-то можешь ждать от будущего, тогда как я…

Не окончив фразы, он вздохнул. И Карлу тоже вдруг сделалось грустно.

5

Ингус пробыл на Болотном острове несколько дней. Здесь было так тихо, и в этой суровой обособленности Ингус чувствовал прелесть одиночества, которое испытываешь на море в дальнем плавании.

Все относились к Ингусу хорошо, ни на минуту не давая почувствовать, что он обременяет их. Карл всегда находил время поговорить с братом. Вечером они усаживались на скамейку у дома и рассказывали друг другу обо всем, что произошло за время долгой разлуки. Иногда к ним присоединялись Сармите или Эльга. В каждом обращенном к нему слове он чувствовал родственную близость, и каждый час, проведенный здесь Ингусом, приносил ему что-то теплое и желанное: ты наш и находишься дома, ты часть этого маленького мирка, который создан нами, он принадлежит и тебе. Если ты останешься здесь и никогда больше не уйдешь, это будет вполне естественно. Казалось, такое положение было предусмотрено еще в самом начале жизни — все знали, что именно так и будет, и присутствие Ингуса только осуществляло давно ожидаемое и само собой разумеющееся.

И все же чего-то не хватало. В первые дни Ингус еще не замечал этого. И следующие дни не давали повода это почувствовать, так как ничто не изменилось ни в нем самом, ни в близких ему людях. Каждое утро они вставали в определенный час и начинали обычные дневные дела. Непоколебимым и вечным казался ритм их жизни, похожий на бег времени, непрестанную смену ночей и дней. Они неуклонно стремились к своей цели. Это было долгом их жизни. У каждого существа есть такой долг, и каждый сознательно или инстинктивно старается его выполнять — кто как умеет.

И у тебя, Ингус, он есть, и ты должен его выполнять. Как ты это сделаешь?

Вот это его смущало и заставляло чувствовать какую-то неудовлетворенность. Он не был в состоянии принять участие в делах на Болотном острове и в жизни Янки. Ну, а если он не мог повлиять на эти дела, значит, он был лишним.

Это сознание наполняло Ингуса жгучей болью. Он понимал, что его существование в данное время неоправданно и, приняв гостеприимство одного из братьев, он станет паразитом. Девяносто человек из ста согласились бы на эту жалкую и бесправную роль в большой жизненной игре, но Ингус был одним из тех десяти, которые не могли принять этого. Жизнь его была надорвана, он понимал, но это еще не давало ему права быть обузой для других. Если человек желает, он еще способен на что-нибудь. Сколь бы ограниченными ни были перспективы Ингуса в борьбе за существование, нужно было найти какую-то возможность самостоятельного бытия.

Как-то он сказал Карлу:

— Мне нужно проехать вдоль побережья в местечко, где я когда-то учился в мореходном училище. Хочется навестить старых друзей. Пароход идет завтра.

Чтобы не опоздать на пароход, Ингус в тот же вечер ушел с Болотного острова и переночевал у Янки. Наутро он уложил свои вещи в морской мешок. Большой чемодан со всеми вещами он оставил у брата. И когда пароход приблизился к устью реки, лодочник отвез Ингуса в море. Он уехал на север, но не сошел на берег, хотя пароходик и пришвартовался в порту. Ингус еще у Янки написал письмо, и на другое утро, когда пароход собирался в обратный рейс в Ригу, он дал лат мальчику и попросил снести письмо к Кюрзенам. Сам он не осмелился туда пойти.

Вечером Ингус уже находился в Риге и играл на гармони на одном из больших торговых пароходов. Матросы накидали ему денег. В следующие вечера он играл на других пароходах. Иногда ему платили, иной раз только кормили, но он всегда был доволен. Знакомые с побережья, встречавшие его изредка в порту, говорили, что ему живется хорошо.