Онлайн чтение книги Сестрины колокола Søsterklokkene
Церковные колокола будут звонить, как звонили

Астрид Хекне встала и сделала книксен, а Кай Швейгорд сказал:

– Невзирая на обстоятельства, очень приятно видеть тебя снова.

Вскоре они уже сидели друг против друга за письменным столом. Столешница была пуста, если не считать стоявшей посередине коричневой склянки, на этикетке которой вручную было выведено: «Растирание от радикулита».

– Клара успела использовать только половину, – сказала Астрид, – вот мы и подумали, надобно отдать оставшееся; господину пастору лучше знать, кому пригодится.

Кай Швейгорд взял склянку в руки. Ее содержимое вязко булькнуло. Швейгорд понятия не имел, что входит в состав линимента, действительно ли он помогает. Но он помнил, как в начале лета раздобыл это снадобье, чтобы снять боли у Клары Миттинг.

Значит, он теперь для Астрид господин пастор. Для чего она пришла, собственно говоря? Растирание от радикулита – просто предлог, на самом деле ее подтолкнуло к этому что-то очень важное. Он посмотрел ей в глаза, и на него нахлынули воспоминания о том, как они складывали скатерть. Астрид поерзала на стуле, поправила шаль, а он кашлянул и направил мысли к той теме, на которой им следовало сосредоточиться, – теме сухонькой старушки, умершей в его церкви.

– Клара была неприхотлива, – произнес Кай Швейгорд.

Склянку он поставил на стол, но чуть ближе к себе, словно показывая, что она вновь перейдет к малоимущим.

– Так у нее и не было ничё, – сказала Астрид. – Больше нести нечего.

– Понятно. Ладно. А тебе как живется на хуторе – хорошо ли?

– Спасибо, изрядно. Раньше лучше было.

Он кивнул, хотя и не понял – когда это раньше?

– А сейчас Клара где? – спросила Астрид.

Какие у нее блестящие волосы. Брови дугой, лукавый взгляд, в нем сквозит проницательность. Кай вновь ощутил колыхание скатерти.

Астрид, кашлянув, еще раз спросила, где сейчас Клара.

– А… В сарае, где стоят повозки. В гробу, разумеется. Кто в доме Господа умрет, тому, конечно же, дозволяется ожидать погребения в… ну да, в одном из домов Господа.

– Мы вот приехали забрать ее обратно в Хекне. Я да еще работник.

– Значит, это его я видел. Только… В общем, к сожалению, случилось нечто непредвиденное. Придется отложить похороны до весны. Служителю не удалось раскопать землю, так глубоко она промерзла.

– А… – только и сказала она.

– Мне жаль, что так вышло, – добавил Кай Швейгорд, радуясь, что этими словами передал и то, о чем знали только они вдвоем: что Клара замерзла насмерть во время его службы, – еще и потому, что ее собирались похоронить на новый манер.

– Какой такой новый манер? – удивилась Астрид, и в ее голосе Каю послышалось оживление.

Дa, вот оно, село, показало себя, подумал он. Как она уцепилась за это слово. Будто оно не вполне приличное!

– Я планировал с этого момента проводить церемонию похорон в храме, – сказал он. – Для всех. Не только для богатых крестьян. Клара будет первой в своем… чине.

Астрид склонила голову набок.

– Покойников прям в церковь занесут? – спросила она.

– В городах так делают уже несколько лет. Не вижу причин, чтобы этот обычай не распространить и на сельские приходы. – Он заметил, что она замялась. – Что тебя беспокоит, Астрид?

– Да вот юбка-то у нее, – сказала она.

– А что юбка?

– Клара же одолжила башмаки и юбку, чтобы идти в церковь. Хотела одеться нарядно, как мы все.

Вот она, проза жизни. Стоит ему придумать что-нибудь хорошее, так обязательно что-нибудь помешает – то мороз, то бедность. Будто за ним вечно увивается ухмыляющийся гном в кафтанчике, ковыряет в зубах и вышучивает все новые идеи.

Чужая обувь. Нарядная юбка. Прочно примерзшие к трупу. Он представил себе, как придется поступить. Дать Кларе постепенно оттаять, содрать с нее одежду, обрядить тело в похоронную рубаху и снова убрать в сарай.

– С одеждой и обувью я разберусь, – сказал Кай Швейгорд, отметив, как бодро прозвучали его слова. Так и должно быть, для служителей церкви никакой труд не должен быть в тягость! – Пусть это тебя не беспокоит, Астрид. Можешь через три дня забрать вещи. Я распоряжусь, чтобы все было постирано и аккуратно сложено, – с воодушевлением продолжал он.

Астрид, похоже, несколько опешила, и Швейгорд порадовался тому, каким решительным – и современным! – он себя выказал. Здесь привыкли, что люди сами отвечают за свою жизнь. Вероятно, его предложение взять ответственность на себя могло показаться неподобающе дерзким. Но в то же время он поймал себя на мысли, что, возможно, его предприимчивость не столь уж бескорыстна; не служит ли ее источником менее альтруистическое устремление, а именно мужское желание произвести впечатление.

– А вот еще про этот новый манер, – сказала Астрид. – По покойникам звонить-то будут? Церковные колокола будут звонить?

– Разумеется. Это обязательно. Часть ритуала. И за это не надо платить!

– А что с теми несчастными, что себя порешили?

Он изумился вопросу. Не потому, что не знал ответа; его поразило, что она заглядывает так далеко вперед.

– Это закон оговаривает четко. Теперь они могут упокоиться в освященной земле, но нельзя проводить бросание земли на могилу и держать поминальную речь. Может быть, закон позволяет собрать родных для короткого прощания, это было бы справедливо. Я подумаю над этим.

Должно быть, где-то в его словах прозвучал невысказанный вопрос, потому что Астрид, кивнув, сказала:

– Конечно. Просто мне это только сейчас в голову пришло. Ведь господин пастор наверняка сами знают, что не каждый вытерпит до конца.

Швейгорд потер переносицу. Не складывался у них сегодня разговор, получался натужным и безжизненным. Возможно, она заметила, что он сам на себя не похож, как она выражалась.

– С учетом… гм… существа дела, – сказал он и снова ужаснулся казенному обороту, – обстоятельства случившегося можно было бы использовать как убедительный довод в пользу похорон по-новому, ведь Клара умерла, как бы это сказать, не дома. Ситуация сложилась несколько… пикантная.

Астрид взглянула на него, но промолчала.

– А ты как думаешь? – спросил он.

– А это не просто бусорь? – ответила вопросом на вопрос Астрид, и он с некоторым раздражением, к которому, однако, примешивалось и нечто дразнящее, отметил дерзость, с которой она парировала его определение пикантная диалектным словом, которого он не понял. – Разом все не поменяешь, – сказала она. – Господину пастору не надо забывать, что людям старые обычаи дороги. Когда кто умрет, всегда стараются знатно его проводить. Мы думали попросить старого учителя отпеть Клару перед тем, как она ляжет в землю.

– Проводы не станут менее торжественными, – сказал Кай Швейгорд, – но будут проходить в рамках, определенных церковью. И для бедных тоже.

Он отлично знал, что родственники стараются ради своих покойников. Проблема состояла только в том, что в похоронные обряды вплетались всевозможные дикие обычаи и суеверия. Здесь жгли солому с ложа покойного и пытались предсказывать будущее по направлению, в котором относило дым; а когда гроб увозили со двора, все неотрывно следили за лошадью, тянувшей повозку или сани. Если лошадь, трогаясь, первой поднимала правую ногу, то из провожающих следующим, считалось, умрет мужчина, если левую – баба, и все начинали вертеть головами, гадая, чей черед умирать. Рассказывали ему и о поминках, растягивавшихся на три дня: бывало, и с карточными играми, и с танцами, а то и с пьяными драками – бесстыжие бабы обзывались и таскали друг друга за волосы, у мужиков доходило до поножовщины с жертвами. Худшим Каю Швейгорду представлялся обычай насильно вовлекать совсем малых детей в проводы покойников. Во время ночных бдений детишек вынуждали смотреть на покойников, обнимать их в мерцающем свете фонаря в руках распорядителя, отбрасывавшем тени на стены помещения. Он знал, что одну маленькую девочку в их селе, надерзившую старику и не извинившуюся, приволокли к его телу, как она ни отбивалась, и заставили целовать его, чтобы проститься с миром. Мало того – на полу оставались лужицы трупной жидкости, так можно и заразу подхватить. Подобные традиции привлекали всевозможных чудаковатых плакальщиков, несших черт-те что и истово проводивших обряды, выходившие далеко за пределы христианских обычаев. Но вот теперь…

– Я тут задумалась, – произнесла Астрид, – в книгах пастора говорится что-нибудь о святом налете?

– Как ты сказала?

Астрид повторила слово, стараясь четко выговаривать все звуки.

– Нет, никогда не слышал о таком, – признался Кай Швейгорд. – Суеверие какое-нибудь.

– А Клара говорила, что его соскабливают изнутри церковных колоколов и что он помогает от многих хворей.

– А, понимаю. Очень бы хотелось развенчать подобные представления. Одна из целей, которую я себе ставлю в Бутангене, – это покончить со всеми формами суеверий и проявлений народной фантазии.

– А как же всякое, что лежит в маленьких шкатулочках? – возразила Астрид – Нам про это старый пастор рассказывал, готовя к конфирмации. Останки святых людей. Ногти, пряди волос, костяшки мелкие.

– А, реликвии! Ну, это в основном у католиков. М-м-м, в подобных случаях – да.

– А разница-то в чем тогда между святым налетом и этим? Кто решает, что считать святым?

– Чтобы разобраться в этом деле досконально, короткого разговора не хватит, – сказал он.

Она посмотрела ему прямо в глаза, сложив губы в едва заметную улыбку, и ее ресницы дрогнули. Хоть и не сказала ничего, он догадался, как она собиралась ответить: «Ладно, тогда, может, капельку кофейку не повредило бы?»

Но сказать такое было бы неприлично для них обоих, вот она и не сказала. Он кашлянул, она кашлянула, но что-то между ними проскочило. Они задумались об одном и том же, вместе встретили одно и то же препятствие, и оба понимали, что и другой знает это.

* * *

Он искоса взглянул на часовой шкаф. Только бы не заявилась под каким-нибудь надуманным предлогом старшая горничная Брессум.

– А вот в церкви тогда, после новогодней службы, – осторожно начала Астрид Хекне, – господин пастор говорили про какие-то изменения. Что, мол, все будут «избавлены от таких страданий». Или «освобождены», кажись, так пастор сказали.

«Освобождены? – подумал Кай Швейгорд. – Я так сказал? Не важно – она внимательно слушала!»

– Могу чуть подробнее рассказать, – предложил он. – Нам нужно что-то делать с нашей церковью. Мне бы не хотелось, чтобы об этом начали судачить, но если принять во внимание закон, церковь слишком мала.

– А разве ж не ленсман над церковью главный?

– Нет, не напрямую, но да, на деле ленсман. Закон же гласит, что в храме должно хватать места трети от числа всех прихожан. Я сверился с метрическими книгами. У нас в церкви и десятая часть не поместится. Закон принят еще в 1842 году, хорошо еще, что милостию Божией никто не спохватился и не запретил нам молиться там.

Он замолчал, ощутив глубокую неловкость из-за того, что использовал слова «милостию Божией» в связи с совершенно мирским делом.

– Записи в церковных книгах я стал изучать, как только приехал сюда. У людей так много детей. За шестьдесят лет население села увеличилось вдвое, и это притом, что немало жителей эмигрировало в Америку. А земля родит столько же: собранного не хватает на пропитание всем.

– А разве закон может поделать что-нибудь с тем, что людей много? Или с тем, что зимой многие недоедают?

Кай Швейгорд не мог ее раскусить – казалось, она играет с чувством собственной любознательности, но в то же время оно было окрашено печалью, которую он замечал у многих в этих местах и в которой сквозило приятие тягот жизни и сомнение в том, что жизнь может стать легче.

– Христианство должно показывать путь к новому, лучшему будущему, – сказал он. – Но сама церковь слишком обветшала. Уж и в Лиллехаммере прослышали, что у нас во время службы человек замерз насмерть. Я обещаю, что ничего подобного тебе больше не придется испытать, но прошу больше никому об этом не рассказывать.

– Значит, господин пастор желают перестроить церковь?

– Будь любезна, не обращайся ко мне в третьем лице.

– Нас ведь тута двое только?

– Я имею в виду, что не нужно называть меня господин пастор. Называй меня просто Кай.

– Хорошо, Кай Швейгорд, так, значит.

– Да нет же, я хотел предложить перейти на «ты»! Давай уж пользоваться современными формами общения.

– Да я поняла. Шучу.

– А… И да, я считаю, надо что-то делать с церковью.

– Это что, тайна?

– Ну, скажем так.

– Да пусть, – сказала она. – Я умею хранить тайны.

Он чувствовал, что стоит на пороге чего-то неизведанного. Ему редко доводилось бывать наедине с женщиной, и что-то незнакомое и радостное рвалось наружу из потаенного уголка, что-то дерзкое, но в то же время отрадно естественное. Он не мог отвести от Астрид глаз и снова поддался непреодолимому желанию приблизить ее к себе, посвятить в свой мир, и он рассказал, что, хотя сейчас похороны придется отложить, он планирует построить покойницкую. Но и это не произвело на нее должного впечатления. Она ни о чем не спросила, не удивилась, выслушала его как-то отрешенно. Она так и сидела в верхней одежде, и он не мог понять, потому ли, что не собиралась задержаться у него, или потому, что еще не согрелась.

Он спросил, не холодно ли ей.

– Бывало и холоднее. Да ты и сам знаешь.

Он встал, достал шерстяной плед в темно-зеленую и черную клетку из шотландского тартана и подошел к ней. Он знал, какова жизнь на хуторах. Люди накрывались небрежно выделанными и резко пахнущими шкурами овец, коз или телят. Его плед по краям был отделан бахромой. Она могла бы носить его как шаль или накрываться им, ложась спать. Прекрасное изделие из шерсти, утонченное, как, собственно, и вся пасторская усадьба с ее изысканной, хотя и несколько запущенной обстановкой: крашеные деревянные полы, окна в мелкую расстекловку, веранда. И вдруг его посетила амбициозная идея – ему страстно захотелось увидеть Астрид Хекне здесь, в этой обстановке, в другом обличье: приодетой, воспитанной. Так меняется сосновая доска, когда ее обстрогают и покрасят.

Пастор чуть замешкался, потому что этот порыв шел от чистого сердца, ничего иного в этом не было, нельзя было толковать это как нечто интимное; и он остановился слишком далеко от нее, пришлось слишком сильно нагнуться и вытянуть руки далеко вперед, протягивая ей плед.

– Мое дорожное покрывало, – сказал Кай Швейгорд. – Мне его подарила моя матушка. Можешь взять его до весны. Я никуда не собираюсь уезжать. А, кстати, прихвати еще и газету. Можешь не возвращать! – Он закусил губу. – Сразу не возвращать. Я собираю подшивку. Но и газету, и плед можешь держать, сколько пожелаешь.

Ему вдруг бросился в глаза газетный заголовок. «Пароход «Финнмарк» попал в шторм и едва не сел на мель».

Астрид провела по пледу ладонью. Медленным, бережным движением. Ее тонкая рука едва касалась мягкой шерсти, будто она погладила Швейгорда по руке, и тонкие волоски на ней легли в сторону Астрид.

– Ладно, спасибо большое тогда, – сказала она, аккуратно складывая плед и газету. – Но надо крепко подумать, прежде чем менять сразу много порядков.

– Спасибо и тебе! – кивнул Швейгорд. – Мы должны идти в ногу со временем. От этого все только выиграют. Была не была, расскажу! Как на духу! Уже скоро, Астрид, у нас будет новая церковь!

Астрид подалась вперед. Кай продолжил:

– Я сразу же, как только приехал в Бутанген, увидел, что нужна новая церковь. Его преосвященство епископ Фолкестад в Хамаре тоже считает, что величайшей внешней преградой отправлению религии являются обветшалые и холодные храмы. Он мне писал, что богослужения не следует совершать в хозяйственных постройках, как это делается много где в Гудбрандсдале.

– А денег-то епископ даст?

– Нет, и в этом-то вся загвоздка, Астрид. Я встречался и с главой управы, и с ее членами. Все согласны, что дело нужное. Но деньги взять неоткуда. Было неоткуда.

Она склонила голову набок, показывая, что готова слушать дальше, но он, сумев обуздать себя, сказал, что не все еще оговорено.

– Но, – добавил он, кашлянув, – церковные колокола будут звонить над селом, как звонили.

И она ушла. Но не воодушевилась, как он надеялся. Наоборот, на вид сразу стала как-то взрослее, непокорнее. Их прощание будто подпортил какой-то дурной запах, распространенный его словами; они прозвучали скорее искательно, чем сердечно, и она не накинула плед на плечи, а зажала его под мышкой и, выходя, сама открыла дверь.

Кай Швейгорд прислушивался к ее шагам, удалявшимся по коридору. Потом повернулся к стоячей вешалке и порылся в карманах пальто в поисках трубки и кисета. Будут звонить. И зачем надо было под самый конец ввернуть самоочевидную вещь? Отложив трубку и табак, он отпер ящик бюро и достал из него копию последнего письма в Дрезден.