Онлайн чтение книги Северная Пальмира
Глава IV. Игры в Северной Пальмире (продолжение)

I

«Ты должен выдержать год, и ни днём меньше. Никому ни слова. Даже не намекай. Тебе придётся проливать кровь – без этого не обойтись. Прими мои условия, и все исполнится наконец. Звезда Любви спустится на землю. Теперь все зависит от тебя», – Элий наизусть помнил условия договора.

Но что-то было не так…

И с каждым днём подозрения все усиливались, превращаясь в уверенность. Что-то самое важное недосказано, не оговорено. И когда тайна откроется, будет поздно договор исправлять.

В этот день Элий не пришёл на «детские» поединки.

Явившись в амфитеатр, он сразу спустился вниз, в куникул. Остановился возле доски, где были вывешены составы пар на сегодняшний день. Против имени «Марк Аврелий» было вписано «Эпикур». В прошлый раз Элий дрался с Аристотелем. Аристотель оказался слабоват. И как он кричал, когда меч Элия всего лишь оцарапал его плечо! Сегодня Аристотель в амфитеатр не явился, и вряд ли явится когда-нибудь ещё. Даже в качестве зрителя.

Из раздевалки в общее помещение вышел Сократ. Ещё без доспехов. И как только он натягивает броненагрудник на свои телеса?

– Люблю поговорить о смерти перед выходом на арену, – заявил Сократ и погладил живот – будто на пир собирался, а не на арену. – А ты, Марк Аврелий, о чем любишь потрепаться?

– Предпочитаю помолчать, – отозвался Элий.

– Зря. Перед ареной меня посещают умные мысли, и я спешу ими поделиться. Вдруг меня сегодня прифинишат, и тогда никто не узнает, какая мысль меня осенила. А так, может, кто-нибудь запомнит и запишет. Да вот хоть Платон. Он, правда, наверняка все переврёт, как перевирал в прошлой жизни. Зачем-то приписал мне свои высказывания насчёт государства. Я такого никогда в жизни не говорил, даже по пьяни.

– Так ведь это тот Платон… и тот Сократ… – улыбнулся Элий.

– А я разве другой? Мне иногда кажется, что я вышел на арену только ради этих нескольких минут в куникуле, а не ради самой арены. Сейчас необыкновенные минуты. Как будто одновременно открыты и преисподняя, и небеса. И ты беседуешь со всеми мирами и с каждым человеком в отдельности. Но главное, мы беседуем друг с другом. Да, Марк Аврелий, перед смертью приятно побеседовать с умными людьми. А ты умен, мой друг, хотя и римлянин.

– Разве римляне бывают умными? – вмешался в разговор Платон. Перевязанная рука висела на белом шарфе, но сегодня Платон был вновь в куникуле.

– Нелепо говорить о римлянах, умные они или глупые. Они – римляне. Особая порода. Но ты, Марк Аврелий, исключение. Умен по общечеловеческим стандартам. Так что скажи что-нибудь умное, как и подобает Марку Аврелию. Что ты думаешь о смерти? В споре рождается истина. Так поспорим перед смертью о смерти.

– «Никто не бывает настолько удачлив, чтобы его смерть не вызвала в ком-либо из окружающих чувства злой радости»[11]Марк Аврелий. «Размышления». 10.36., – процитировал Элий.

– Неплохо, – кивнул Сократ. – Очень даже неплохо. Да и как же иначе. Ведь ты – Марк Аврелий.

– А сам что ты скажешь, Сократ? Ты, именно ты, без всяких там цитат! Или ума не хватит сказать что-нибудь своё? – взъярился Всеслав. Ему не терпелось задеть старого гладиатора. В конце концов почему этот человек ведёт себя со всеми так пренебрежительно? Да кто он такой, чтобы что-то там одобрять и не одобрять!

– А я ничего не буду говорить, позову сейчас ту красотку и немного её потискаю. – Сократ указал на юную особу с выкрашенными в зелёный цвет волосами. Пышные перси её аж выпрыгивали из узкого кожаного лифа. Как она пробралась в куникул, куда перед боем никого не пускали, – неведомо. – Как тебе вон та птичка, Перегрин?

Элий окинул красотку оценивающим взглядом и отрицательно покачал головой:

– Не в моем вкусе. Женская грудь должна помещаться в мужской руке, это римский канон. – Он соединил две ладони вместе. – А эта и в двух не поместится.

– Смотря какая рука, – засмеялся Сократ. – Для моей лапищи и пяти таких грудей маловато будет. Эй, пятигрудая, иди-ка сюда! Я дам тебе автограф.

Красотка тут же к нему подкатилась, приникла губами к его губам, и перси сами собой выскочили из лифа на радость Сократу. Девица задвигала бёдрами, стараясь поплотнее прижаться к возбуждённой плоти гладиатора.

Тут в куникул заглянул Диоген, увидел девицу, оседлавшую Сократа – оба были уже готовы перейти к самым смелым ласкам после прелюдии, – и прохрипел в ярости: «Вон!»

Девицу как ветром сдуло.

– Эй, Марк Аврелий, докажи, что все философские выкладки Эпикура – одни фекалии! – хохоча, выкрикнул Сократ. – Ведь ты – Марк Аврелий. У тебя получится.

Ответил старый гладиатор что-нибудь или нет, Всеслав не расслышал: куникул наполнился звоном.

Сегодня Эпикур и Элий значились в списке первыми.

II

Гладиаторы высыпали на ближайшую трибуну посмотреть, как будет калека сражаться с юнцом.

Элий по привычке глянул вверх, на небо, хотя и знал, что гении там больше не живут. Но в здешнем амфитеатре небо было закрыто стеклянным потолком. Да и небо ли это – нарезанные железными крестовинами рыхлые серые ломти? В таком небе не летают гении. Но вдруг почудился ему едва приметный платиновый ореол и на мгновение приникшее к стеклянному прямоугольнику лицо. Элий вздрогнул. Нет, в самом деле мираж – это дождь стекал по крыше, и только.

Эпикур, приметив дрожь противника, усмехнулся. Решил, что её причина – страх. Эпикур был молод и красив – атлет с наголо обритой головой, чьи плечи непомерной ширины навевали мысль о граните и гранитных статуях.

– Ставлю сто сестерциев на Эпикура, – сказал Платон.

– А я, пожалуй, поставлю на Марка Аврелия, – ухмыльнулся Сократ.

– У него нет шансов. Только глянь на Эпикура.

– Мне нравится, как он держит меч.

– Он же хромает.

– Это притворство. Он прыгает, как горный козёл. И так же проворен.

Эпикур ринулся на Элия. Все замерли, ожидая, что первой атакой бой и кончится. Но почему-то Элий устоял, а Эпикур очутился на песке. Трибуны ахнули. Впрочем, зрителей было немного. Хотя и больше, чем накануне. Заметно больше.

Эпикур поднялся, подобрал сбитый шлем, смахнул песок с лица… Элий не препятствовал. Пусть тянет время. Поединок не должен закончиться слишком быстро.

III

Элий не был доволен собой. Нет, он не проиграл. Он выстоял и победил. Но все получилось не так, как хотелось, – ни одного блестящего приёма, ни одного молниеносного выпада, ни силовой борьбы – ничего. Одинаковые безликие выпады, которые нетрудно отбить, несколько атак, захлебнувшихся в самом начале, неловкое падение и даже (о позор!) выбитый из рук меч. Меч Эпикура, отлетевший к самой ограде. Да, ничем не удалось ни удивить, ни поразить.

Но все же Элий победил. И в гладиаторских списках не ставят пометок – была ли победа блестящей или серой. Победа – всегда победа. И в конце дня распорядитель игр вручит Элию золочёную статуэтку крылатой Ники.

– Неплохо для калеки, Марк Аврелий, – похлопал Элия по спине Сократ, когда победитель явился в куникул. – Вот только одного я не могу понять: зачем ты подался на арену, а?

Элий не ответил. Не знал, что сказать. Соврать? Не поверит. Неужели Сократ что-то знает? Нет, невозможно. Или так умен, что догадывается?

– Кстати, Сенека уже на арене. Пойдём, глянем? Вчера он был очень даже неплох. Я не ожидал… – предложил Элий.

– Против него Зенон. Зелен и слабоват, – хмыкнул Сократ.

– Здесь все зеленые по сравнению со мной.

– О да! Они все зеленые. А ты – седой. – Элий бросил взгляд на рыжие с серебром вихры Сократа. – И я тоже, чего уж тут. Только я не чувствую себя стариком.

– Я тоже.

– Скажу тебе честно, – Сократ нахмурился, – меня беспокоит Сенека. В нем слишком много от бойца и слишком мало от философа.

– Он очень зелен.

– Нет, его зеленость тут ни при чем.

– Он – хороший парень. Немного обидчивый, импульсивный. – При каждом слове Элия Сократ отрицательно качал головой. – Ну не знаю, что тебя так беспокоит! – внезапно раздражился Элий.

– Вы очутились здесь вместе. Ты и он. Зачем? – очень тихо спросил Сократ. – Хотя могу и не спрашивать. Знаю: ты не ответишь.

– Ты считаешь, что наш приход на арену как-то связан? – удивился Элий.

– Не разыгрывай из себя наивного идиота, Марк Аврелий, тебе это не идёт. Вы пришли вместе. Не для арены. Друг для друга. Это же сразу видно. С первого взгляда. Вас так и тянет друг к другу, как любовников. Или смертельных врагов. Что с тобой? Тебе плохо, парень?

Элий в самом деле побледнел как мертвец.

– Этого не может быть, – едва слышно прошептал он. – Невозможно…

И он кинулся на трибуну – смотреть на поединок.

«Он пришёл за тобой, за тобой, за тобой…» – билось в ушах.

IV

Зенон атаковал с яростью и отчаянием, Всеслав отбивался легко, будто нехотя. И вдруг метнулся вперёд, проскользнул под клинком и рассёк Зенону плечо. Тот пошатнулся, но не упал. Лишь сделал несколько шагов назад. Рука его повисла плетью.

– Падай! – кричали зрители на трибунах. Зенон им нравился: веснушчатый юнец с соломенными волосами. Такому бы свирель пастушескую, да в поле коров пасти и девок смущать шуточками, а не на арене снимать кровавую жатву.

Если упадёт – спасётся.

– Падай! – кричали, желая спасти.

– Дерись! – вопили другие. А зрители все приходили и приходили – будто звери, учуявшие кровь.

Трибуны были уже почти полны.

Зенон сделал несколько шагов, как пьяный, ноги его подогнулись, он упал на колени. Хотел встать, но окончательно потерял равновесие и упал.

– Тебе же больно, кричи, что же ты не орёшь, а? – спросил Всеслав, обходя лежащего и перекидывая меч из десницы в шуйцу и вновь в десницу. Кровь пульсировала в ушах, каждая клеточка вибрировала от восторга. Всеслав наслаждался внезапным торжеством. Победа! Второй выход на арену – и вновь победа! И куратор академии на трибунах – Всеслав видел Мессия Ивара в первом ряду. Пусть посмотрит, ничтожество, пусть. Всеслав поднёс к губам клинок и слизнул алую каплю – кровь противника. – Знаешь, я не могу тебя убить… по закону. Лежишь, развалился. Встань, если ты не трус… А, боишься. Думаешь, валяюсь я тут на песке кверху брюхом в безопасности, правила боя защищают меня. Вот тут ты ляпнулся, приятель, ничто тебя не защищает. Плевать мне на правила. Я хочу тебя прифинишить и прифинишу!

Всеслав лишь пугал. Но Зенон пришёл в ужас. Себя не помня, вскочил и кинулся к выходу с арены. Споткнулся. Растянулся на песке. Стал подниматься. Вновь упал.

– Лежи! – орали на трибунах.

Но Зенон их не слышал. Он видел вход в куникул – спасительный вход. Шагов двадцать, не больше. И он опять поднялся. Его шатало. И тут Всеслав настиг его. Внезапно ярость вспыхнула в нем и ослепила. И рука сама поднялась. И меч сам ударил наискось, будто срубал молодое деревце. Клинок рассёк Зенона почти пополам. Волна крови выплеснулась из раскрывшегося на животе вишнёвого зева, а следом полезло зеленовато-серое. Всеслав не успел отскочить, и карминовая волна окатила доспехи и лицо победителя. Так в древности богам красили лица киноварью. Богам и триумфаторам.

– Фу ты… – выдохнул Всеслав, проводя ладонью по лицу и размазывая кровь. Он все ещё был ослеплён. Ещё сам не свой.

Зенон повалился к его ногам. Сделалось тихо. И в глубине этой тишины лишь плескался какой-то нутряной отвратительный звук.

Всеслав несколько секунд смотрел на поверженного противника. Восторг схлынул. Накатывала тошнота. Он же убил его. Убил… Всеслав сделал шаг к трибунам, вскинул руку.

– Смерть! – отчётливо выкрикнул кто-то с задних рядов. – Смерть!

Победителя ждал почётный круг. Но вместо этого Всеслав повернулся и помчался в куникул. Боялся, что вырвет прямо на золотой песок. А медики тем временем уносили с арены изуродованное тело.

– Так и есть… – прошептал Элий. – Так и есть… Он пришёл за мной.

V

Всеслав сидел в раздевалке совершенно обессиленный. Он был на арене чуть больше десяти минут. А показалось – вечность. Как он победил? Он пытался вспомнить. И не мог. Элий подошёл к нему, остановился. Всеславу хотелось провалиться прямо в Тартар – он чувствовал себя безумно виноватым именно перед Элием. Тот не мог одобрить такое.

– Ты нарушил закон арены. Ты убил раненого, а должен был его пощадить. Нарушил закон арены, – произнёс бывший Цезарь как приговор.

Всеслав поднял голову и глянул Элию в лицо. Губы сами сложились в наглую ухмылку.

– Ты гладиатор старой школы, Марк Аврелий. Ты дрался тупым оружием и лишь обозначал удары. А я… Я – другой. Теперь победа означает смерть противника. Правила изменились… Быть гладиатором – значит иметь возможность прифинишить по-настоящему. Открыто, а не тайком. – Неужели он это говорит Элию? Неужели? Зачем? Во рту противный привкус. Комок застрял в горле. Всеслав сглотнул, пытаясь прогнать его. Сделалось только хуже. Его затошнило. Улыбка превратилась в мерзкий оскал. Всеслав провёл ладонью по лицу, будто пытался стереть улыбку, но не получилось.

Странно, но Элий слушал его, не перебивая. Только лицо римлянина все больше каменело.

– Теперь другие времена! – закричал Всеслав, внезапно взъярясь. – Другие! Нет больше условных ударов… нет, паппусик…[12]Паппус – старик. – Тошнота вновь накатила. Он согнулся пополам, и его вырвало. – Извини… – Он не знал, за что извиняется – за свои слова или за извергнутую блевотину.

– Да пойми ты… сейчас надо убивать… надо… – Комок в горле душил его и не давал говорить, и это приводило Всеслава в ярость. – Нельзя драться деревянным мечом[13]Деревянный меч вручали гладиатору, когда он покидал арену.! Нельзя! Я на арене. А на арене либо ты убиваешь, либо убьют тебя. Гуманизм – это ваши римские басни! Понял? – Стало немного легче. Чего хочет от него Элий? Раскаяния? Ну уж нет…

И зачем он унижается перед этим римлянином? Подумаешь, Цезарь Империи… Цезарь он в прошлом, а теперь – никто, Перегрин… бывший раб… и плевать, плевать…

– Ты убивал на войне? – спросил Элий, будто нож приставил к горлу.

Всеслав растерялся:

– Нет, не довелось. А вот меня самого чуть не убили.

– Ты был ранен?

– Контужен. Сознание даже потерял.

– Где?

Всеславу показалось, что нож, приставленный к горлу, разрезает кожу.

– На Калке. Через мост удирал. А за мной по пятам монгол. Огромный, на огромном коне… тут мост и рванули.

– А монгол? Тот, что за тобой гнался? – Элий схватил юного гладиатора за плечо.

Всеслав вновь ощутил почти физическую боль. И едва не закричал.

– Погиб, наверное… – Губы бормотали сами, как чужие. – Живым я его точно не видел. А меня так контузило, что голова десять дней разламывалась.

– Значит, в самом деле так… – только и проговорил Элий и спешно отошёл.

Всеслав зачем-то кинулся вслед за ним, но почти сразу же передумал, вернулся и рухнул на скамью.

Подошёл Эмпедокл, присел рядом на корточки, как собачонка. И опять же, как собачонка, заглянул в глаза. На лбу у Эмпедокла круглилась солидная синяя шишка. Это Сократ его приложил – в «детском» поединке.

– Ты здорово дерёшься, Сенека, – сказал Эмпедокл.

– Что тебе надо? – зло буркнул Всеслав. Похвала, как и упрёки, вызывала тошноту.

– Ничего. Просто хочу сказать, что ты отлично дерёшься. Пойдём куда-нибудь повеселимся?

– Повеселиться? – переспросил Всеслав. – Это можно. Надо отметить победу…

– Эпикур с нами, – предложил Эмпедокл.

– Идёт.

Всеслав натянул куртку и поднялся. Стараясь держаться независимо, двинулся к выходу. Эпикур и Эмпедокл – за ним.

Он шёл, будто кто-то невидимый толкал его в спину. Куда? Зачем? Он не знал. Знал только, что Элий с ним не пойдёт.

VI

Ветер с Невы срывал с деревьев листья и гнал их по дорожкам. Осенью Летний сад прекраснее всего. Когда на чёрный причудливый узор ветвей накинуто горящее золото, белые мраморные скульптуры, больше двух веков назад привезённые из Италии, кажутся живой плотью. Все эти мраморные боги и богини лукаво и насмешливо поглядывают на прохожих, подмигивая друг другу обведёнными золотом глазами, будто спрашивают: «И зачем мы забрались в такую даль, где по полгода надо сидеть в деревянных ящиках под толстым слоем снега?»

Гладиаторы шагали по аллее. Всеслав – впереди. За ним – Эмпедокл с Эпикуром. Их сразу отличали в толпе – по одинаковым белоснежным нарядам среди пёстрых курток и плащей – в Северной Пальмире они, как смертники, носили белое. А ещё больше их отличало нагло-самодовольное выражение лиц. У Эпикура левая рука была перевязана – меч Элия задел его. Вернее, Эпикур сам руку подставил под клинок. Дилетант… И Всеслав дилетант. Никто из них не заканчивал гладиаторской школы. Давно известно, что все её выпускники, едва получив свидетельства, уезжают из Северной Пальмиры в Рим. Бредят Колизеем. А на арену в колонии выходят самоучки. Недаром Перегрин, калека Перегрин, так легко разделался со здоровяком Эпикуром, который лет на пятнадцать моложе. Школа! Всеслава охватила непереносимая зависть: немедленно, сейчас захотелось ему стать вровень с Элием Перегрином. Пусть Элий другой, пусть ни в чем не схож со Всеславом – все равно. Лишь бы быть таким, как бывший Цезарь, – уверенным в себе и непобедимым. Главное – непобедимым. Непобедимым, как любой римлянин… Но почему?! Почему они поднимаются вновь и вновь после каждого поражения с фатальным упорством? Почему? Ведь цивилизация перед лицом варварства так хрупка, как эта мраморная статуя Нимфы воздуха. Один удар – и все…

Или они тоже – варвары? Да, да, они варвары, вся их цивилизация – притворство.

– Повеселимся? – спросил Всеслав.

– Давай! – отозвался Эмпедокл.

Всеслав вскочил на цоколь статуи, радостно гаркнул:

– Круши! – И снёс одним ударом меча голову Нимфе воздуха.

Прекрасная сталь. Чудесная сталь. Разящая сталь…

– Бей! – взялся за статую Талии[14]Талия – муза Комедии. Эмпедокл. Пьяный от возбуждения, он поминутно хохотал.

Какая-то женщина шарахнулась в сторону и закричала. Всеслав кинулся ей наперерез:

– Не нравится? А может, и тебе, красотка, голову снести?

Женщина нелепо подпрыгнула, замахала руками и побежала прямо по траве.

– Не надо, – сказал Эпикур. – Что ты делаешь? Зачем?

Всеслав подошёл, поигрывая мечом:

– Тебе не по вкусу наше веселье, Эпикур?

– Это варварство. – Эпикур старался не смотреть на Всеслава.

– Варварство? Что ты подразумеваешь под варварством? Это римляне настоящие варвары, у них нет ни собственной культуры, ни собственной философии, все ворованное, кроме их наглого самомнения. Варварство – поклоняться чужим богам и забывать о собственных. Зачем нам эти плоскогрудые богиньки с поросячьими мордочками, все эти Нимфы, Дриады и Нереиды? – Он поднял меч. И это говорит он, Филоромей? Что с ним? Он спятил? Ведь он это все любил и любит. «Замолчи!» – крикнул он сам себе.

– Может, размозжить твою глупую голову, Эпикур, и вытащить наружу червяка, которого вживили тебе в черепушку римляне? Или ты не слышал, что они вживляют под кожу червяков, и тогда человек навеки становится их рабом?

Эпикур молчал.

– А он боится, – хихикнул Эмпедокл.

– Я, пожалуй, не буду разбивать твою голову, – усмехнулся Всеслав. – Если ты расквасишь какую-нибудь из статуй. Расквасишь – и ты спасён. Или на очереди твоя голова.

– Давай, займись Талией! А? – поддакнул Эмпедокл.

Всеслав почувствовал, что ладони сделались мокрыми и по спине побежала струйка пота. «Остановись! Остановись! – кричал он сам себе. – Что ты делаешь?! Зачем?! Разве сможешь ты ещё раз прийти в этот сад?! Ведь ты так любил эти аллеи и эти статуи! Зачем ты их разрушаешь?!»

– Чтоб тебе в Этне сгореть, – пробормотал Эпикур, не двигаясь с места.

Всеслав замахнулся. Эпикур прикрыл глаза. Ослепительная вспышка… Все?

Очнулся Эпикур лежащим на траве. Всеслав наступил ему сапогом на щеку и вдавливал лицо во влажную почву.

– Я убью тебя на арене, Эпикур. Обещаю.

И презрительно сплюнув, отошёл.

– Он убьёт тебя на арене! – захохотал Эмпедокл и пнул лежащего в бок.

– А потом я убью Элия! – заорал в ярости Всеслав и пошёл по аллее, размахивая мечом и рубя воображаемого противника. Это был его любимый сад, но он знал, что никогда сюда не вернётся. Как не сможет больше подойти к библиотеке, перед которой он разбил статую Венеры.

Он не заметил, что средь шуршащих листьев скользит маслянистое гибкое тело пёстрой змеи.

VII

Всеслав спустился в ресторан при гостинице. И сразу увидел её. Вернее, сначала её отражение в огромном зеркале. На ней было платье цвета морской волны, пшеничные волосы уложены под золотую сетку, губы ярко накрашены. Лицо надменное, почти отталкивающее. Но именно надменностью она и привлекла Всеслава. Такая ему и нужна. За столиком она возлежала одна. Но едва гладиатор направился к ней, как официант его остановил:

– Домна просила её не беспокоить.

Но Всеслав отстранил официанта и пробился к столику.

– Прости, красавица, – обратился он к незнакомке. – Я не надоеда какой-нибудь, я – Всеслав. Гладиатор. Сегодня дрался на арене и победил.

Она повернула в его сторону голову и несколько секунд рассматривала его, как какую-то интересную вещь. У Всеслава были светлые волосы, брови и ресницы тоже светлые, а глаза – тёмные, карие.

Незнакомка указала на ложе напротив.

– Поставь ещё один бокал, – приказала официанту.

– Я – гладиатор Всеслав, – повторил юноша.

– Лета, – последовал ответ. – Угощайся.

Удивительное имя, ко Всеславу понравилось. Смерть и красота – они всегда рядом, всегда оттеняют друг друга. Как белое на чёрном, как пурпур на светло-зеленой траве. Он вдруг обнадежился. И как же иначе? Ведь он – гладиатор.

– Ты – такая красавица и так щедра…

– Мелочь, – оборвала она его излияния. – Все – мелочи. Одни мелочи… – Она прерывисто вздохнула, потом рассмеялась кратко и зло. Он заметил тонкую, будто прорезанную скальпелем, морщинку возле её рта. А ведь она молода…

Он уловил запах её духов, модных и очень дорогих. «Вененум». Что значит – «яд».

– Чем же мне тебе услужить?

– Мелочью – чем же ещё? – Она осушила бокал и улыбнулась. Но не Всеславу, а так – своим мыслям. Он не знал, что и думать. Может, она приглашает его к себе в номер? Нет, на пролог к свиданию пока не похоже. И все же…

– Ты здесь одна, – осмелился он предположить. Он то робел, то обнадеживался и становился нагл – попеременно. – Замужем?

– Разведена.

– Неужто какой-то идиот решил тебя бросить? – Его возглас был слишком горяч. Надо было сдержаться, но он не сумел.

– Я его разлюбила.

Странно она как-то говорила с Всеславом. Так, будто виделись они в первый и в последний раз. А он многого ждал от этой встречи.

– Ничего страшного, – он рассмеялся. – Бывает. Ты так красива… Да любой… В тысячу раз лучше прежнего…

– Лучше никого нет, – оборвала она.

– Но ты говоришь, что его не любишь! – Всеслав не знал, что и думать. И что говорить.

– Это не имеет значения. Он не стал от этого хуже. – Голос её дрогнул.

– Я тоже любил. Я знаю! Я боготворил её, писал её портреты, а она… предпочла этого недоумка. Правда, теперь он слеп на один глаз. – Каждое слово его было – яд. Он пьянел от этого яда и распалялся все больше. – Но уродство мою бывшую любу не смущает. Жаль, я не убил его тогда, на поединке. Может быть, убить теперь?

Лета поднялась.

– Что ты хочешь больше всего? – спросил он, подаваясь вперёд и глядя на неё снизу вверх.

– Все забыть, – ответила она очень тихо после паузы.

– Зайдём ко мне в номер, – предложил он. Не надеялся, что она соизволит ответить. Обожжёт взглядом и уйдёт. Он ждал.

И она вдруг сказала:

– Зайдём.

VIII

Они шли по коридору, и он обнимал её за плечи. Она склонила голову к нему на плечо. Но как-то бесстрастно. Будто кукла.

Он открыл дверь, и она первой шагнула в номер.

Он не хотел зажигать свет, но она зажгла. Сняла с головы золотую сетку. Окно было открыто. Ночной ветерок шевелил пряди её пшеничных волос. Красавица…

Он вновь оробел. Прежде таких красоток у него не бывало. Римлянка. И богачка наверняка. Сразу чувствуется, когда женщина богата.

Стоило девушке войти к Всеславу в номер, как юноша почувствовал себя вроде как в гостях, а она – дома. Эта врождённая способность римлян присваивать все, даже не посягая, многих раздражала. И Всеслав тоже ощутил смутное беспокойство и раздражение, хотя Филоромея все римское должно приводить в восторг. Все римское, но только не эта черта.

Лета остановилась у окна и долго смотрела на Заневский проспект, на текущий под окнами поток машин и спешащих куда-то людей. На повозки, катящиеся с радостным тарахтеньем по булыжной мостовой. На тумбы, украшенные яркими афишами. На мраморные колоннады, в каждой из которых было по 1400 колонн высотой 50 футов – почти точные копии четырех знаменитых пальмирских колоннад. Во влажных сумерках плавали золотые шары фонарей и здания, так похожие и одновременно не похожие на римские. Всеслав хотел её окликнуть, но не смел. Ему казалось, она где-то не здесь.

Наконец она тряхнула головой, огляделась, будто видела эту комнату впервые, приметила брошенную на ложе мужскую тунику, кодекс на столике и рядом недопитую бутылку галльского вина… И шагнула к двери. Но он не дал ей пройти, привлёк к себе, потянулся губами к её губам. Она упёрлась кулаками ему в грудь. Как будто не сама пришла сюда, как будто не понимала, зачем шла.

– Пусти, – прошептала.

– Зачем? Ты мне нравишься, люба моя…

– Я должна уйти.

– Почему?

– Пусти! – Она упёрлась изо всех сил руками ему в грудь.

– Ни за что! – Он уже не обнимал её, а держал, как щенка, мощной рукой за платье. – Чего ты боишься? А впрочем… Хочешь бежать? Беги! Вон окно раскрыто.

Он отступил и поглядел на неё с усмешкой. Он торжествовал.

Она вернулась к окну. Глянула вниз. Потом вверх… И вдруг перешагнула подоконник. Перешагнула и исчезла. Он бросился следом. Высунулся наружу. Внизу, на мостовой тела не было. Но слева, окон через десять или двенадцать, он увидел раскрытую раму. Несомненно – её окно. «Вот стерва – убежала по карнизу!» – восхитился Всеслав. Но как она успела? Только от гладиатора так легко не сбежишь – он может добраться следом. Такие путешествия Всеслав проделывал, и не раз, по фасаду куда менее пригодному для рискованных путешествий. Он выбрался наружу, ухватился за ближайшую пилястру. Карниз был мокрый – сорваться ничего не стоило. Ну и плевать! Зато на арене не убьют. Он шёл так, будто всю жизнь ходил по карнизам, ни разу не оступился.

И вдруг кто-то дёрнул его за волосы. Всеслав едва не скатился вниз. Вцепился в раму ближайшего окна и оглянулся. Лета висела в воздухе в трех футах от него.

– Куда ты собрался? – спросила насмешливо.

– К тебе в гости, люба моя. От меня не убежишь.

– Не дойдёшь, – рассмеялась она. Видать, не в первый раз так развлекалась.

Он оттолкнулся от карниза и прыгнул, как кошка, повис на летунье и потянул к земле. Она рванулась в небо огромной птицей, но притяженье двух тел пересилить не могла. Они снижались, не быстро, но снижались. Одна незадача – влажный шёлк её платья выскальзывал из пальцев, вытекал водой. Всеслав зажал ткань в кулаке… и вдруг – крак! Тончайший шёлк лопнул, и в руках у гладиатора остался лишь клок ткани от подола. Всеслав грохнулся на мостовую. А забавница взмыла вверх. Он слышал её смех в вышине.

Всеслав провёл ладонью по лицу. Смерть Зенона, Нимфа воздуха, потом это гулянье по карнизу…

Он сходит с ума. Не надо было идти на арену. А куда ему теперь идти? Куда?