Онлайн чтение книги Сезон крови The Bleeding Season
Глава 5

Небо было странного серого оттенка.

Я припарковался рядом с пустым баскетбольным полем за забором-сеткой и перебежал улицу, задержавшись только возле затоптанного газона рядом с многоквартирным домом. Неподалеку я заметил машину Дональда и джип Рика. Хотя это был самый бедный район Поттерс-Коув, обычно тут было оживленно, но сейчас вокруг царила тишина, улица опустела. У дверей дома разговаривали два старика, притопывая ногами на пронизывающем ветру. Они не обратили на меня внимания, когда я поднялся по ступеням к двери и прошел внутрь, в относительно теплый коридор.

Справа с громким скрипом открылась дверь: на пороге квартиры стояла изнуренная чернокожая женщина с нездоровым лицом. Я часто бывал у Рика, и, несмотря на то что жильцы в доме часто менялись, знал многих из них в лицо. Эта женщина определенно переехала недавно, раньше я ее не видел. Она стояла передо мной в халате и шлепанцах и моргала медленно, как кошка.

– Вы по поводу канализации? – спросила она.

– Нет, извините.

– Вы по поводу канализации? – повторил тоненький голосок.

Опустив глаза, я обнаружил, что из-за тощих ног женщины на меня глядит маленький мальчик. Я сдержанно улыбнулся и подмигнул ему, и он тут же спрятался за мать. Женщина вздохнула, вернулась в квартиру и закрыла за собой дверь.

По разбитой лестнице я поднялся на третий этаж, к квартире Рика. На секунду замер, прислушиваясь, затем негромко постучал.

Рик почти сразу открыл дверь и отступил, пропуская меня внутрь. Лицо его было напряженным.

Небольшая квартира была скромно обставлена и захламлена, как любое холостяцкое жилище. За гостиной находились кухня и коридор, который вел в спальню. После того как от Рика ушла девушка, квартира стала безликой, почти как временное обиталище. О том, что здесь живет именно Рик, говорили только фотографии и газетные вырезки с описаниями его спортивных достижений в старшей школе, вывешенные в рамках на стене, и несколько наград и выцветших лент на столе под ними. Что-то вроде алтаря, постоянного неприятного напоминания о прошлой славе и упущенных возможностях. Подростки с такими способностями к спорту, какие были у Рика, чаще всего поступали в колледж с полной стипендией. Некоторые даже становились профессиональными игроками. Вместо этого Рик отправился в тюрьму, после того как чуть не убил человека во время потасовки из-за парковочного места рядом с местным рестораном. Хотя многие свидетели утверждали, что противник первым нанес удар, было немало и тех, кто говорил, что Рик продолжал избивать его, даже когда тот явно потерял сознание. Жестокость ответной реакции и серьезные травмы, которые он нанес противнику, дали судье право устроить показательный процесс. И он этим правом воспользовался, приговорив Рика к двенадцати месяцам в тюрьме Уолпол, где держали некоторых из худших преступников Массачусетса. Рик отсидел полный срок, и этот год за решеткой фактически покончил с любой надеждой на колледж или карьеру в спорте. И изменил его навсегда. Рик и раньше был несдержанным и вспыльчивым, но после тюрьмы стал еще грубее и, вероятно, еще опаснее. На мгновение я вспомнил, как навещал его в этом ужасном месте.

– Ты же обычно в это время спишь? – спросил я небрежно.

– Угу. – Он пытался сохранять беззаботный вид. – Хочешь чего-нибудь выпить? В холодильнике есть кола.

– Нет, спасибо. Что там с запиской?

Из туалета послышался звук сливаемой воды, и в коридоре появился Дональд, судя по виду, страдавший ужасным похмельем. Он махнул мне без всякого воодушевления и опустился на потертый диван.

– Сюжет закручивается.

Интересно, помнил ли он вообще о том, как я заезжал вчера к нему домой?

– Что стряслось?

Рик уселся на ручку дивана, взял с сиденья плотный картонный конверт и бросил его мне.

– Пришло вчера. Я проверил почтовый ящик только сегодня утром.

Я поймал конверт. Он практически ничего не весил. На лицевой стороне черным маркером были написаны имя и адрес Рика, обратным адресом служил рекламный стикер частной почтовой компании.

– «Вселенная посылок»? Это тут, в городе. Если Бернард умер почти неделю назад, почему конверт пришел только вчера?

– Послушай запись.

– Наверное, Бернард велел не отправлять конверт до определенной даты, – сказал Дональд – Им можно заплатить за такую услугу.

Я кивнул.

– Но зачем было ждать так долго?

Никто не ответил, и я просунул руку сквозь разорванный клапан и вытащил кассету без подписи. Не нащупав ничего другого, заглянул внутрь. Пусто.

– Что это?

– Его записка, – сказал Рик.

– Он записал ее на кассету?

– Наверное, на том плеере, который мы нашли в его сумке, – сказал Рик. – Я заметил, что у него есть кнопка «Запись».

Я подошел к креслу, сел и отложил конверт.

– Вы уже слушали запись?

– Только Рик. – Дональд вздохнул. – Я решил, что не хочу слушать ее дважды.

– В конверте больше ничего не было, на кассете нет никаких пометок, – сказал мне Рик. – Я не знал, что это, пока не начал слушать.

Я уставился на кассету одновременно зачарованно и с отвращением.

– Я, когда услышал голос Бернарда, едва не обосрался, – продолжил Рик, и я обратил внимание на его постепенно краснеющее лицо. – А когда услышал, что он говорит, кажется, и правда обосрался.

Рик взял кассету у меня из рук, подошел к стоявшему в углу магнитофону и вставил кассету. На эквалайзере зажглись разноцветные огоньки, поднялись и тут же упали под аккомпанемент ровного шипения. Огоньки продолжали плясать, шипение превратилось в дыхание, а затем в голос Бернарда.

– Если вы слушаете… Если вы слушаете эту запись, значит, я все-таки решился.

Голос звучал непривычно, не только из-за пленки, которая изменяет естественный тембр, но и потому, что он был гулким, как будто Бернард обращался к нам со дна каменного колодца. Я подался вперед, сложив ладони вместе.

– Рик, я послал запись тебе, потому что так будет лучше всего. Я знаю, что ты прослушаешь ее и примешь верное решение – расскажешь о ней Дональду и Алану. Без обид, ребята, но если бы я послал кассету кому-то из вас, не уверен, что вы рассказали бы о ней Рику или даже друг другу. Но я знаю, что ты, Рик, поступишь правильно. Ты наш главарь. Наш атаман.

Я встретился взглядом с Дональдом, а затем с Риком. Атаман был главой Султанов, нашей детской банды. После гибели Томми атаманом стал Рик. Титул, по сути, был шуткой, я не вспоминал о нем много лет, но само слово оживило картины прошлого, и у меня возникло подозрение, что именно этого Бернард и добивался. Хотя к концу он и превратился в собственную тень, практически всю свою жизнь Бернард занимался продажами и, как всякий хороший торговец, знал, как общаться с людьми и вызывать у них нужную или желаемую реакцию. Если говорить менее доброжелательно, он умел манипулировать людьми.

– Я попросил работников почтовой службы придержать конверт и отослать его в определенный день, – продолжал Бернард. Его голос сопровождался слабым жутковатым эхом. – Я прикинул, что к тому времени, как вы ее получите, я уже со всем… покончу. Уверен, что у вас остались вопросы, что вы расстроены и наверняка злы на меня за то, что я сделал, но, поверьте мне, так лучше. Рик, ты, наверное, считаешь меня слабаком, трусом, да? По крайней мере, вслух, хотя в душе и знаешь, что это не так. Дональд, ты просто грустишь и язвишь, и готов поспорить, что ты, Алан, как всегда погрузился в себя и от всех отстранился. Мы так давно друг друга знаем, слишком давно. Но не странно ли спустя столько лет задаваться вопросом, можно ли в принципе до конца понять другого человека? Мы дружили с самого детства, многое пережили вместе, но у нас все еще остались тайны. У нас всех . Никто не является точно, определенно тем, кем кажется, так? Мы ведем себя по-разному с разными людьми, и, может быть, совсем иначе, оставаясь в одиночестве. Все сводится к этому. Ночью, когда каждый из нас ложится в постель, глядит в потолок и вспоминает прошедший день, обдумывает все, сделанное за сегодня, и то, что будет завтра, когда мы остаемся наедине с богами, к каким уж там каждый обращается в темноте… только тогда слетают все маски, и остаемся только мы. Только мы и те, кто… или что мы есть.

Раздался какой-то неопределенный звук и снова шипение.

– Это все? – спросил я.

Рик отрицательно покачал головой и поднял руку, как регулировщик движения, приказывающий машинам остановиться. Снова появился звук дыхания, потом щелчки. Бернард остановил запись, потом запустил. Когда он заговорил опять, его голос звучал как прежде: далеко и почти искусственно.

– Вы никогда не думали о том, почему мы подружились? Не задумывались об этом всерьез ? Последние несколько недель я много думал, вспоминал прошлое, хорошие времена и дурные – все, какие были, – конечно, насколько мог. Когда я был маленьким, моя мать сказала, что в этой жизни можно считать себя везунчиком, если удастся найти одного или двух настоящих друзей, которые будут рядом, что бы ни случилось. Это если повезет . – Бернард тихо язвительно рассмеялся. – Разве не странно, что все эти годы мы держались вместе? Все мы родились в рабочих семьях, тут, в городке, но… на этом сходство между нами и заканчивается, так ведь? Еще в школе все этому изумлялись. Парни вроде нас, такие непохожие друг на друга, могли дружить в детстве, но в старшей-то школе каждый должен был пойти своей дорожкой, найти собственную подходящую компанию. Но мы не разошлись. И даже сблизились, правда же? В некотором смысле, по крайней мере. Мачо Рик, заучка и лучший ученик Дональд, Алан, мятежник без цели, Томми, рубаха-парень, наш обаятельный главарь… и я. Шут, болван. – Голос Бернарда оборвался, что-то щелкнуло, и наступила тишина.

Я посмотрел наружу сквозь дальнее окно. Шел легкий снег. Казалось бы, уже слишком поздно для снега, но здесь и сейчас он был такой же реальностью, как искаженный голос Бернарда, как будто обращавшийся к нам из могилы.

– Господи боже мой, – негромко сказал Дональд. – Много там еще?

– Он звучит так, будто говорит из могилы, – услышал я собственный голос.

– Подозреваю, он все это записывал в том подвале, – сказал Рик. В тот же момент шипение сменилось новым громким щелчком. – Потому и кажется, что он говорит издалека – цементные стены искажают голос.

– Я не дурак, я знаю, как на меня смотрели другие, – продолжил Бернард уже спокойнее. – Все, кроме вас, понятное дело. Мы отлично умели не обращать внимания на недостатки друг друга. Между нами всегда была связь, что-то общее. Рик, мы с тобой – единственные дети в семьях, мы оба знаем, каково это, – все достоинства и недостатки такой жизни. Никто на нас никогда не давил, правда ведь? – Тяжелое дыхание, шорох. – А ты, Дональд, старый добрый Донни, мы оба знаем, каково это – отличаться от других. Быть выброшенным за борт, осмеянным… затравленным. Мы с тобой знаем, что такое одиночество, да, Донни? Навязанное извне или принятое по собственной воле, одиночество нам хорошо знакомо.

Я быстро взглянул на каждого, когда прозвучали их имена. Никто не поднял глаз.

– Алан, мы оба знаем, каково это – жить без отца, – продолжил Бернард. – Каково расти с матерью-одиночкой, любить ее и оставаться близким с ней, и сколько дряни люди способны свалить тебе на голову из-за этого. Маменькины сынки, ты и я… И гордимся этим, да-а? – Он рассмеялся негромко и на этот раз как будто искренне. – А потом я вспоминаю Томми и принимаюсь гадать… что было общего у нас с ним? Я очень долго думал, крутил все так и эдак – и наконец сообразил: в чем-то Томми был похож на каждого из нас. Если взять лучшие наши черты и собрать их вместе, получился бы Томми.

Дональд, который сидел, уставившись в пол, слегка кивнул. Рик повернулся к нам спиной и стоял перед окном, глядя на снег. Но мы все знали, что Бернард был прав: Томми был лучшим из нас.

– Алан, я всегда жалел тебя из-за того, что ты был рядом, когда это случилось. После того, как он умер, каждый день думал: не останься я тогда в школе после уроков, то был бы с вами. Может быть, первым вышел бы из автобуса. Может быть, оказался бы на дороге вместо него. В этом было бы больше смысла…

У меня сжалось горло, и я едва сумел сдержать слезы. В тот день я шел в паре шагов позади Томми, и с тех пор меня не покидала та же самая мысль. Что я легко мог оказаться на его месте. Что, возможно, я должен был оказаться на его месте.

– Но у нас есть кое-что общее. То, что знаем мы все, – испустив долгий вздох, продолжил Бернард. – Боль. Нам всем знакома боль – и ярость, что следует за ней по пятам. Да, ярость нам тоже хорошо знакома. Ярость от того, что мы так и не стали теми, кем могли, должны были стать. Мы все обладаем особым талантом: недотягивать.

Дональд вскочил на ноги и принялся расхаживать по комнате, скрестив руки на тощей груди.

– Рик, ты мог бы стать профессиональным футболистом. С самого детства ты только об этом и говорил. И у тебя были способности, был шанс . Но ярость тебя подкосила. Ты едва не забил этого бедолагу до смерти из-за места на парковке. Ради чего? Чтобы произвести впечатление на какую-то девчонку, с которой тогда встречался? Прости господи, парень три дня пролежал в коме. В коме , Рик. Ради места на парковке. Я помню, как мы навещали тебя в тюрьме. Набивались все вместе в машину и в мертвой тишине ехали в Уолпол – самые долгие поездки в моей жизни, потому что никто не произносил ни слова ни по пути туда, ни обратно. И уходя, я каждый раз бежал от необходимости видеть тебя в этой гребаной дыре. Ты всегда был таким сильным – куда сильнее меня, и мне невыносимо было видеть тебя сломленным, запертым в клетку. И посмотри на себя теперь. Пятнадцать минут ярости из-за места на парковке, и вся жизнь покатилась к черту. Разве это справедливо? А? Какая уж тут справедливость! – Бернард примолк, по всей видимости, осознав, что серьезно повысил голос. Когда он заговорил снова, его тон снова был спокойным и более взвешенным. – Ты счастлив, Рик? Добился в жизни всего, чего хотел? Вышибала в ночном клубе, до сих пор один, до сих пор, как старшеклассник, все бегаешь за девчонками или болтаешься по квартире, пялясь на эти старые награды. Не очень-то похоже на Национальную лигу, а?

Дональд посмотрел на меня налитыми кровью глазами.

– Ерунда какая, зачем…

– Тихо, – оборвал его Рик, все еще стоявший к нам спиной.

– Мне кажется, никому из нас не нужно выслушивать такое…

– Заткнись нахуй, Донни. – Рик медленно повернул голову и через плечо взглянул на нас темными глазами. – Нам всем нужно это послушать.

– С другой стороны, вот Дональд, – ровно произнес Бернард. – Князь нереализованных возможностей. Настоящий принц крови по этой части, да, Донни?

Почти радостный тон Бернарда меня изумил. Никогда я не замечал за ним любви к смакованию чужой боли, особенно если речь шла о друге. Выражение на лице Дональда сменилось с неловкости на что-то, близкое к бешенству. Он яростно уставился на меня, и я попытался выразить на лице обещание, что все в порядке, все будет хорошо.

– Я все гадал, кого, по-твоему, ты наказываешь, – продолжал в тишине безжизненный голос Бернарда. – Ты был самым умным из всех моих знакомых, Донни. И самым несчастным. Помнишь, в детстве ты все мечтал о том, как мы уедем куда-нибудь, когда вырастем? В Париж, в Берлин, в Лондон – все эти города казались тогда такими невозможно далекими. Ты хотел преподавать, помнишь? Ты все распланировал. Работа учителя в какой-нибудь европейской деревеньке, где всегда тихо, и ты мог бы спокойно сидеть и читать – вот о чем ты мечтал. И эту мечту ты мог бы исполнить, но так и не сумел, потому что сначала тебе помешали собственные тараканы, а потом выпивка вконец все испортила. Но мы же все отлично понимаем, что дело-то не в выпивке, да, Донни?

У Дональда на глаза навернулись слезы.

– Какое право… – прошептал он, – какое право он имеет так с нами поступать?

– Какая беда, послушный маленький католик оказался педиком.

– Боже мой, – простонал я.

Боль на лице Дональда была практически ощутимой. Годами он выслушивал полные ненависти оскорбления, но никогда – от Бернарда.

– Ты это ты, Донни, – сказал Бернард. – Ты просто все никак не можешь с этим смириться, признать, кто ты есть, и научиться жить с самим собой. В конце концов, это, наверное, тебя и убьет. Никто не достоин твоей любви, кроме этой треклятой бутылки, так что ты прячешься от себя и от всего, что вечно сваливали на тебя остальные. Время от времени заглядываешь в бар, чтобы найти компанию на несколько часов, – может, на выходные, – и возвращаешься на службу, все в тот же офис, прозябаешь, набирая чужие мысли; а оттуда десять минут езды до дома, но и этот путь ты не можешь проделать, не заглянув по дороге за бутылкой. Все настолько плохо, Донни. Куча народа все отдали бы за твои мозги, а ты взял и выкинул их на помойку. Однажды ты встретил парня, какого-то тайного возлюбленного, но между вами не получилось той романтики, на которую ты так надеялся, в которой так нуждался. Ты влюбился, ты сам мне говорил, но он-то просто экспериментировал, так? Просто притворялся, просто напился, просто совсем не такой . И ты все еще страдал, когда отправился в колледж. Когда все покатилось к черту, ты прихватил с собой бутылку, не смог оправиться, встряхнуться, так что сбежал из колледжа, как побитая собачонка, и все страдаешь по своему избраннику, закрывшись от всех, как эдакий пьянствующий монах. Я всегда думал, что ты выше всего этого, что уж ты-то сумеешь выбраться отсюда, кем-то станешь. Мы все понимали, в чем дело, тебе не нужно было даже как-то особо об этом объявлять. А когда ты наконец решился, мы не услышали ничего нового, чего бы мы не знали и так. Мы приняли тебя. Блин, даже Рик. Сколько бы он ни выступал, сколько бы вы ни спорили, он всегда тебя защищал. Кроме того, не так уж ты от нас, по сути, отличаешься. Если присмотреться к самой что ни на есть гребаной сути. Ты одинокий… и злой. Ярость, вечно эта ярость. Она всегда с нами, чтобы напомнить, как несправедлива жизнь, как всякий раз, когда мы открываем ей объятья, она бьет нас по зубам.

Запись щелкнула, голос Бернарда стих.

Дональд медленно опустился на диван, как сдувшийся шарик. Рик стоял, упираясь ладонями в подоконник, по-прежнему глядя на падающий снег.

– Выключи запись, – негромко сказал Дональд. – Ты не обязан это выслушивать, Алан.

Но ни я, ни остальные не сдвинулись с места. Еще один щелчок объявил о продолжении монолога. Я уселся поглубже в кресле, чувствуя, как все у меня внутри сжимается, а на ладонях выступает пот.

– Алан, – произнес Бернард с нежностью, – ты же не думал, что я забыл о тебе? Как бы я мог, ведь мы с тобой подружились первыми, помнишь? Ты помнишь, помнишь тот день, когда мы в первый раз встретились? Я помню. Нам было по семь лет, и до Хеллоуина оставалось несколько дней. Мы с матерью только переехали в новый район и никого не знали. Я играл на газоне перед домом в своем новом костюме, я был тигром, помнишь? Отличный был костюм, с лапами и всем остальным. Я играл, а ты ехал мимо на велосипеде. Ты остановился и сказал: «Привет», – и я удивился тому, что ты такой дружелюбный, что ты вот так заговорил со мной и, кажется, просто хотел подружиться. И ничего не сказал про мои очки или про то, что в них такие толстые стекла, и что я такой тощий и куда ниже детей нашего возраста, – ничего. Ты просто сказал мне, как тебя зовут, указал пальцем на свой дом и объявил, что ты живешь вон там. А потом сказал, что у меня классный костюм, а тебе второй год подряд придется быть привидением, потому что у твоей мамы не было денег на новый наряд. Кроме того, она разрезала отличную простыню, чтобы сделать в ней отверстия для глаз, и теперь та никуда больше не годилась, кроме как на костюм или на тряпки.

Я был поражен, что он запомнил такие подробности. Я уставился в пол. Воспоминания о том вечере возникли передо мной так же ясно, как будто все произошло совсем недавно.

– А потом на своих велосипедах подкатили близнецы Берринджер и со скрежетом остановились прямо перед въездом. Как будто с неба свалились, напугали меня до полусмерти. И по выражению на твоем лице я догадался, что от них можно ждать неприятностей. Господи, как я ненавидел двух этих засранцев, они держали в страхе весь район, вечно нападали на детей младше себя. Им было тринадцать, нам – семь. Джеки и Джонни Берринджеры. Настоящие ублюдки. Помню, ты сказал мне пойти в дом, но до меня не дошло, и я просто стоял на месте. А потом они начали надо мной издеваться, по-всякому меня обзывать из-за костюма. Я ужасно испугался и все надеялся, что моя мать услышит их и выйдет на улицу, но она не услышала. Ты снова велел мне идти в дом, но тут близнецы слезли с велосипедов и начали тебя толкать и говорить, чтобы ты не лез не в свое дело и что я был маленьким ребеночком, раз носил такой костюм. Помнишь, Алан?

Я кивнул, как будто он мог меня видеть.

– Джеки схватила меня и бросила на землю, – сказал дрожащим голосом Бернард. – Я начал плакать. Блин, я ведь тогда был ребенком , а они были намного старше нас, но… тут ни с того ни с сего ты слетел с катушек и стал на них нападать. – Голос Бернарда изменился, теперь казалось, что он едва сдерживает смех. – Ты был не то чтобы больше меня, и… о господи, они в тот день здорово тебя отдубасили, прямо перед моим домом. Но ты все время подымался снова. Они били, ты падал; губа разбита, кровь из носа – но ты подымался снова и снова нападал. Я пытался помочь, но они меня повалили обратно, порвали костюм… Я ревел и звал маму, и ты снова лежал на дорожке, весь в крови, и снова готовился встать… Но тут Берринджеры смотались. Наверное, побоялись, что моя мать услышит вопли. Они еще не знали, что она пила и спала большую часть дня. Я никогда этого не забыл, Алан. Ты еще толком меня не знал, но стал защищать, потому что знал: эти два засранца обязательно кого-нибудь побьют. И ты не хотел, чтобы этим кем-то оказался я. Никто никогда вот так за меня не вступался. Никто.

К семи годам я уже кое-что знал о жестокости и грубости мира, но не слишком много, и никогда прежде мне не приходилось сталкиваться ни с чем вроде того, что случилось в тот вечер. Бернард был таким невинным, таким крошечным и доверчивым. Маленький мальчик в костюме тигра, который для него сделала его мама, играл в собственном дворе, никого не трогал, он совсем недавно поселился в городе и не подозревал, чего следует ожидать от местных хулиганов. И тут этот «теплый» прием. Даже много лет спустя я не мог понять, какое удовольствие близнецы Берринджеры получали от нападения на мальчишку, который ничем им не докучал, которого они даже не знали. В то же время мысль, что они так быстро определили Бернарда в разряд как бы менее достойных человеческих существ, менее важных и оттого не имеющих ценности, была одновременно отвратительной и любопытной.

Голос Бернарда прервал мои размышления.

– На следующий день ты познакомил меня с Томми, Риком и Дональдом, – сказал он, – и мы весь день играли в шалаше на дереве во дворе у Томми. Если бы не ты, Алан, не уверен, были ли бы у меня вообще друзья. Наверное, нет.

Я хотел было расчувствоваться, но сумел сдержать эмоции. Порвав остальных на куски, он по какой-то причине решил помиловать меня; и нежные воспоминания уступили место беспокойству и замешательству.

– Мне, наверное, стоило просто упомянуть тот день, – продолжал Бернард, – и позволить тебе самому рассказать историю. У тебя всегда хорошо выходило рассказывать. Сколько помню, ты всегда хотел стать писателем.

Стоило ему упомянуть мои писательские потуги, и я понял, что ошибся. Он не планировал обойти меня стороной.

– Вечно строчил что-то в блокнотиках, которые всегда таскал с собой. И иногда у тебя выходили отличные рассказы. У тебя был талант от природы, без вопросов. Моим любимым был тот, что ты написал… классе в четвертом-пятом, кажется, про реактивный самолет и НЛО. Помнишь? НЛО остановило время, и как-то там его изменило, и забрало всех на борт, а потом вернуло, но никто ничего не помнил. А потом они сообразили, что никто не помнит, что происходило на протяжении двадцати минут, и ровно столько времени не было радиосвязи. Блин, это был классный рассказ. Прямо как «Сумеречная зона» или серия «За гранью возможного» по телику. Такой талант в таком юном возрасте. Как жаль, что ты выбросил его точно так же, как Рик и Дональд.

– Нахуй, – неожиданно сказал Дональд. – Выключи эту фигню.

– Оставь, – сказал я.

Никто не пошевелился.

– Что произошло, Алан? – спросил Бернард почти нежно. – Ты должен был стать новым Стейнбеком. Помнишь, что говорили все учителя? Если бы только этот Ченс нормально ходил в школу, не впутывался в неприятности и развивал свои способности… Да, если бы только. Но ты все знал лучше всех, ты правда знал. – Короткий издевательский смех. – Ты был таким классным, я тебя боготворил. Как будто точно понимал, кто ты и чего хочешь, и чего ждать от жизни, и не нужна была тебе эта ерунда в школе, и все это глупое общество. Ты всегда шел своей дорогой, и я уважал тебя за это. Никогда бы не предположил, что ты откажешься от всего ради женитьбы. Господи, ты же собирался уехать в Нью-Йорк, хотел писать и жить в Гринвич-Виллидж, и тусоваться с художниками, ходить на свидания с хипповками и создать великий роман, стать самым крутым автором со времен Керуака, Джеймса Дина или… Скажи мне, Тони этого стоит? Взаправду? Тони хорошая девушка, она всегда мне нравилась, но, как я уже говорил, когда ты лежишь ночью в постели, наедине с богом, и спрашиваешь об этом самого себя – а я точно знаю, что спрашиваешь, – какой ответ возникает у тебя в голове? Тони – провинциалка. Всегда была и всегда ею останется. Ей бы не подошла такая жизнь. Все, что ей нужно, – это хорошенький домик за белым заборчиком, положенные два с половиной ребенка, собака и «вольво» на въезде. Ничего плохого в этом нет, но такая жизнь не для тебя, правда, Алан? Ты отказался от своего будущего из-за того, что она никогда не смогла бы стать частью мира, о котором ты мечтал всю свою гребаную жизнь. – Голос Бернарда снова поднялся, и он умолк, несколько раз вздохнул и только потом продолжил: – Вы могли быть вместе, только если бы ты отказался от своей мечты и остался здесь. Нашел бы работу, обустроил жизнь. Жизнь? В Поттерс-Коув? Удачи, блин. Как там твоя работа охранником? Уже начал получать больше прожиточного минимума? Ты никогда не понимал, что толку в этом доме, в детях, в заборчике и «вольво». Даже в собаке. Так ради чего все это? Скажи мне, столько лет спустя ты стал ненавидеть Тони? Каждый раз, когда ты смотришь на себя в зеркало и замечаешь еще один прожитый год, еще несколько набранных фунтов, еще немного несчастья. Каждый раз, когда надеваешь униформу и выходишь на смену, когда мечтаешь о возможностях, о том, как все сложилось бы, если бы ты занимался тем, что делало тебя счастливым, что делало тебя самим собой, – ненавидишь ли ты ее? И ненавидит ли она тебя, Алан? Она тогда не понимала, что ты умеешь только писать, правда же? Готов поспорить, что теперь-то понимает. Готов поспорить, теперь она понимает, что ей следовало связать свою жизнь с кем-нибудь другим. Но так уж сложилось, что теперь проще стерпеться, чем разрушить все до основания и начать заново, так? Ты хотя бы перечитываешь свои старые рассказы? Блин, ты их хоть сохранил? Ты думаешь хоть иногда о том, как все могло обернуться?

Бернард замолчал, и я практически увидел его перед собой: он лежит на раскладушке в своем подвале, улыбается, удерживая плеер в нескольких дюймах от губ.

– Зачем он это делает? – спросил Дональд. – Почему? Чего такого офигительного он сам добился в жизни? У него нет никакого права…

– А что же я? – сказал Бернард, как будто ему в ответ. – Да, так а что же я? Блин, да мы просто собрание стереотипов, и даже этого не понимаем. Но знаете что? Большинство людей такие же. Почти никто из нас не понимает, в каком дерьме мы оказались, а люди рядом с нами видят и того меньше. И даже если появляется такая возможность, мы не слишком-то уверены, что хотим видеть. Знаете, в тот день, когда Томми погиб, я встретил его на лестнице. Он спускался вниз, к выходу, а я шел в противоположную сторону. Мы посмотрели друг на друга, улыбнулись, а потом я в шутку ткнул его в руку и сказал, что еще увидимся. Как понимаете, уже не увиделись. В следующий раз я увидел его уже в гробу. Тогда, встретившись с ним на лестнице, я хотел бы просто улыбнуться. Может быть, обнять его, сказать спасибо за то, что он был моим другом. Но нет, ведь мужики так не делают. Так что вот тебе тычок в руку и такое крутое бормотание в духе «свидимся». Мы все просто лицемеры. Да что там, я не лучше вас всех, – а может, даже хуже, – но у меня-то никогда не было ваших талантов. Я не занимался спортом, не был сильным, симпатичным или умным. Я мог только болтать. Всегда умел сносно говорить, оттого-то у меня и получалось так хорошо продавать. И какое-то время болтовня была моим прибежищем… но правда, она всегда нас находит. Никто не может прятаться вечно. Правда в конце концов находит каждого и вытягивает на свет, хотим мы этого или нет. Жизнь – настоящая стерва, так ведь? С ней даже связываться страшно. Почти так же страшно, как оставаться незамеченным. Вы-то, конечно, ничего об этом не знаете, вы всю свою жизнь зубами и ногтями цеплялись за какие-нибудь грани, на которых повисали, лишь бы не оставаться в тени. Ради этого был весь твой мятеж, Алан, это одна из причин, почему ты в тот день вступился за меня перед близнецами Берринджер. Даже получить взбучку лучше, чем остаться незамеченным. Но боже мой, я бы многое отдал за то, чтобы хоть разок стать невидимым. Спрятаться от всех хулиганов, достававших меня пацанов и вечно смеявшихся надо мной девчонок. Но вы-то не такие. Наша жизнь может быть полным дерьмом, но, господь милосердный, не позволь нам остаться незамеченными. Что угодно, но только не это. Из-за этого Рик одевается как старшеклассник, качается и ведет себя так, будто ему восемнадцать, а не тридцать восемь. Поэтому Дональд напивается до беспамятства, а Алан остается с Тони и терпит. Без всех этих выкрутасов вы все просто растворитесь, и это пугает вас до усрачки. Я знаю, потому что и сам был таким. Но я растворился. Упал, просто чтобы посмотреть, что на дне этой ямы. И знаете что? Я кое-что нашел здесь, во мраке. Знаете, что еще я понял? Во мраке не так уж плохо. Сказать по-честному, мне тут нравится . – Теперь он дышал чаще и немного тяжелее. – Мне здесь самое место, здесь безопасно.

Дональд вытянул из кармана рубашки сигарету и сунул ее между губами не зажигая.

– Какого черта он несет?

Я пожал плечами и уставился на магнитофон, ожидая продолжения.

– Но всякий путь подходит к концу, – сказал Бернард, – и я почти дошел. Я пытался. Видит бог, я старался изо всех сил – но все было определено заранее. Предрешено, понимаете? Вдумайтесь хорошенько, постарайтесь вспомнить – и вы все поймете.

Рик отвернулся от окна и встал лицом к нам, плотно сжав губы и играя желваками.

– Суть в том, – продолжал Бернард, – что я не такой уж безобидный неудачник, каким вы меня воображали. У меня не было практически никакой личной жизни за пределами нашей компании. Девушки никогда не обращали на меня внимания, а если и обращали, то лишь затем, чтобы посмеяться надо мной или одарить таким взглядом, который ясно дает понять: они ни за что в жизни не связались бы с кем-то вроде меня. Дружба и связь с вами не могла заменить всего… но когда вы все разошлись кто куда, каждый своей дорогой, я пошел своим путем. Я прекратил убегать от ярости. Я повернулся к ней лицом, схватил ее и использовал. Для начала признание: я не служил в морской пехоте, но я уехал вскоре после окончания школы. В конце концов, мне тоже надо было чем-то заняться, так ведь? Вы все для себя что-то нашли, но у меня не было ничего, никакой жизни или планов, или девушки и будущей жены, не было даже тюремной камеры, чтобы скоротать время.

– Говнюк, – пробормотал Рик.

– Загулы моей матери начали сказываться на ее здоровье. От всей этой выпивки она потихоньку разлагалась изнутри, но все еще была относительно молодой, и я знал, что, скорее всего, долгие годы буду заботиться о ней, так что начал все обустраивать за несколько месяцев до выпуска. На морской пехоте я остановился потому, что знал: всем от этого просто крышу снесет. Кто бы мог подумать, что тощий коротышка Бернард в очках-аквариумах станет морпехом? Я всем объявил, что собираюсь именно туда, а на самом деле откладывал каждый цент, который получал, работая после школы. До сих пор помню последний вечер в Поттерс-Коув. После выпуска прошло какое-то время, так что ты, Рик, уже несколько месяцев как сидел, но Донни и Алан, вы устроили мне ужин в ресторане Браннигана, помните? Мы заказали отбивную с картофелем и пиво и… Мы столько смеялись в тот вечер! В те несколько часов жизнь казалась почти выносимой. Отличное вышло прощание, вот только на следующее утро, когда вы довезли меня до автобусной станции, я отправился вовсе не в тренировочный лагерь.

Я заметил, как Дональд покачал головой, затянулся незажженной сигаретой и пробежал пальцами по волосам.

– Безумие какое-то.

– Но меня ждала новая жизнь. Я уехал, чтобы наконец взяться за дело, которое, как я теперь понял, было моим предназначением. – Какое-то время Бернард молчал, но кассета продолжала крутиться. – Понимаете, все мы испытываем ярость, но только немногие осознают, что с ней делать, как полюбить и воспитать ее, как преданного питомца. Я отправился в Нью-Йорк, снял комнату и жил там, пока у меня не закончились деньги. Меньше чем через год я возвратился в Поттерс-Коув и рассказал вам о том, как повредил колено из-за падения с учебной платформы. Я действительно повредил колено, но учебная платформа тут ни при чем. По правде сказать, я упал во время погони. Люди очень быстро бегают, когда боятся. Когда они в ужасе. Нью-Йорк был восхитительным. Я и вообразить не мог, что он будет настолько подходящей обстановкой для начала моего пути, но уже через несколько дней все стало таким очевидным. Я увидел город как человеческий зоопарк. И стал в нем надзирателем. Вот что я понял, оказавшись во мраке: сила, которой мне недоставало всю жизнь, всегда была со мной. Если всего лишь отступить на шаг и отделить себя от остального стада, все меняется. Тогда я понял, что могу делать все, что захочу. И преобразил мир вокруг себя из зоопарка в бойню.

У меня перехватило дыхание, и я посмотрел на Рика, который ответил мне взглядом, в котором ясно читалось: «А я говорил».

– Какого хрена все это значит? – спросил я.

– Подумайте обо всех прошедших годах, – говорил Бернард. – Обо всех воспоминаниях, которые вы не можете или не хотите оживить. Подумайте о тех случаях, когда что-то во мне казалось немного неправильным, как будто чуточку странным, как будто концы не совсем сходились с концами. И подумайте о том, как на это реагировали вы, как отмахивались от несоответствий точно так же, как отмахиваетесь от случайного звука среди ночи. С вами когда-нибудь такое случалось? Лежишь в постели, вокруг темно, – и вдруг откуда-то раздается посторонний звук? И ты знаешь, что это тебе не приснилось и не послышалось, что это не что-то обычное. Ты знаешь, что этот звук посторонний, что ему здесь не место, но – даже если ему нет никакого нормального объяснения, даже если это может оказаться грабитель или еще черт знает что, ты поворачиваешься на другой бок и забываешь о нем… А вы никогда не гадали, что обнаружили бы, встав с постели?

– Я так устал, – продолжил он после тяжелого вздоха. – Я так ужасно устал. У меня все было под контролем, или, по крайней мере, я так думал, а потом все рассыпалось. Я не мог сосредоточиться на работе, я знал, что мать умирает, я… знал, что без нее моя жизнь покатится под откос. Мы могли выплачивать ипотеку только благодаря ее накоплениям и пособию по инвалидности каждый месяц. Без этих денег, даже работая, я не смог бы оставить дом, я знал, что потеряю и его. Я больше не мог держаться, я… все так запуталось. Не мог думать… Мысли все путались, понимаете? Все эти треклятые голоса одновременно, и… Я не мог работать, меня уволили, потом мама умерла, банк забрал дом, я… Боже мой, как она страдала. За что? За что!

Он выкрикнул эти слова еще три раза, с такой яростью и так громко, что звук в больших колонках стал практически неразборчивым. Я почувствовал охватывающий меня холод. Бернард казался полнейшим, бесповоротным безумцем.

– Господь оставил меня. – Дрожь в его голосе выдавала едва сдерживаемые слезы. – Переехав сюда, к Сэмми, я точно знал, что мое время подошло к концу. Я свое дело сделал, оставил по себе память… мне не страшно, теперь уже совсем. Встреть страх лицом к лицу, говорят нам, и ты сможешь его одолеть. Это правда. Все правда. Я повернулся лицом к своему страху… и стал им. То, что вы видите, – невероятно, но все это правда.

– Я буду скучать, – произнес он через несколько секунд. – Я не тот, кем – чем – вы меня считали, но я по-прежнему ваш Бернард, верный Султан, один из вас, навсегда. Мы всегда останемся вместе, что бы ни случилось. Мне бы так хотелось, чтобы этого было достаточно, но спросите себя: достаточно ли этого? Как бы мне хотелось рассказать вам правду о себе, о моих делах, но если вы хорошенько вдумаетесь и перестанете себе врать, то поймете: ответы всегда были прямо перед вами.

Дональд с трудом поднялся на ноги.

– Он свихнулся.

– Мне нравится мысль о зимней смерти, – перебил его голос Бернарда. – Все голо, холодно и неподвижно – отличное время, чтобы отойти в сторону после того, как я исполнил свое предназначение и сделал все, что мог, заслужив себе место на той стороне, в мире тьмы. Это моя судьба, она была назначена мне с самого рождения. Когда потеплеет, когда мир согреется и начнет оттаивать от зимнего холода, вы лучше поймете, о чем я говорю. Вы собственными глазами увидите плоды моих трудов. Гнилые плоды, но тут уж ничего не поделать. Как в прежние времена из человека выпускали болезнь, мрак и порок, пуская кровь , я пустил кровь этому миру, позволил ей течь по улицам, чтобы указать вам путь. Именно поэтому я не могу вспороть себе вены, как бы мне этого ни хотелось. Да, – сказал он с тихим удовлетворением. – Она мне понадобится там, куда я отправляюсь… в самой грязи… вне Земли. И, вполне может статься, вам придется пойти следом за мной. Но теперь мне надо идти. Пора.

Наступила тишина, но мы все еще могли различать дыхание Бернарда. Наконец он заговорил вновь, но на этот раз голос, бесстрастный, лишенный всякого выражения, мог принадлежать кому угодно:

– Будьте трезвы, не спите! Ваш противник, дьявол, бродит, как лев рыкающий, ищет, кого сожрать.

Никто не сдвинулся с места до тех пор, пока не закончилась кассета, и магнитофон щелкнул, громко, жутко и окончательно. Онемев, мы сидели в тишине, пока Рик не вынул кассету и не перебросил ее мне. Я поймал ее и вернул обратно в конверт, не желая больше ее касаться.

– Здорово получилось, – сказал Дональд. – Как думаете, запись выходила на диске?

Рик расхаживал по комнате, уперев руки в бедра.

– Да, отлично, теперь самое время шуточки шутить.

Я откашлялся и медленно поднялся на ноги.

– Нам надо разобраться.

Рик крутнулся на месте, оказавшись лицом ко мне.

– Ты понял, о чем он говорил, как и я.

Я кивнул.

– Мы всегда знали, что у Бернарда были проблемы.

– Человек в здравом уме не повесился бы, – торопливо добавил Дональд. – Кроме того, ты же слышал, каким он стал к концу записи. У него определенно не все было в порядке с головой.

– Это не означает, что он врал. – Рик приподнял бровь. – Так ведь?

– Нет, не обязательно.

– Он как будто говорил, без всякой конкретики, но… – Я недоверчиво покачал головой, все еще надеясь, что все это неправда.

– Он утверждал, что убивал людей.

– Спасибо, инспектор Пуаро, что бы мы без тебя делали! – Дональд закатил глаза и снова затянулся незажженной сигаретой. – Слушайте, это же Бернард. Ради всего святого, мы говорим о Бернарде . Он бы и мухи не обидел. Да, у него были проблемы, с этим никто не спорит. Временами он несколько вольно обращался с правдой, но он не… это бред. Бернард не мог быть каким-то…

– Ты слышал, что он сказал в самом конце? – спросил Рик. – Это из Библии.

Дональд пожал плечами.

– Я догадался. Что с того?

– Это недобрый знак. – Он посмотрел на меня, взглядом умоляя о поддержке. – Алан, это не какие-то выдумки Бернарда, ты же понимаешь. Мы все понимаем. Не забывайте, это предсмертная записка. Довольно странно было бы размечтаться в такой момент, разве нет?

Рик был прав. В конце наступало время для правды, для признания и, хочется надеяться, искупления, а не для создания новой лжи. Но если Бернард обезумел, мог ли он отличить выдумку от реальности?

– Он сказал, что мы все поймем, когда потеплеет, – в конце концов ответил я.

– До весны осталось еще несколько недель, – пробормотал Дональд.

– Это могло бы объяснить наши кошмары, – сказал я.

Дональд посмотрел на меня с нескрываемым страхом.

– Ко… кошмары.

Рик, расхаживавший у окна, внезапно замер.

– Какие кошмары?

Мы с Дональдом переглянулись, потом я сказал:

– Нам приснился похожий сон, в котором… короче, Бернард…

– Пришел попрощаться, – договорил за меня Рик. – И с ним были люди… что-то вроде людей.

– О господи. – Руки у Дональда дрожали так сильно, что сигарета у него в пальцах переломилась. – Такого не может быть взаправду.

Рик подошел ближе.

– Вы надо мной не прикалываетесь, ведь так? – Он посмотрел на меня, и последняя краска сошла с его лица, когда я торопливо помотал головой в ответ. – И эти люди, во сне, вы знаете, зачем они пришли?

Я снова кивнул, чувствуя разрастающуюся внутри пустоту.

– Чтобы забрать его…

– В Ад.

Мы одновременно повернулись к Дональду. Он весь трясся и все еще пытался занять руки растрепанным сигаретным фильтром.

– Зачем им забирать его? – спросил он громким шепотом. – Почему они хотят забрать Бернарда в Ад?

– Потому что он не врал, – ответил Рик. – Потому что все, что он сказал на этой записи, – правда, и мы поймем, когда потеплеет.

– Может, стоит отдать кассету полиции? – предположил Дональд.

Рик фыркнул.

– И что мы им скажем? Здравствуйте, нам показалось, что наш приятель, – ну, знаете, тот, который только что удавился в подвале у своего двоюродного брата, – кого-то убил. Вот, послушайте эту запись, он кажется полнейшим психом и не говорит ничего определенного, но мы решили отдать ее вам.

– Почему, собственно, нет?

– Потому что тогда мы сами будем выглядеть как полные психи. – Рик снова принялся мерить комнату шагами. – Кроме того, а если это правда ? Что если Бернард действительно кого-то убил? Я не хочу с этим связываться. Копы начнут вынюхивать, копаться в моей жизни, так как мы были друзьями. Кто знает, какие неприятности свалятся нам на голову, если мы полезем в это дело?

Дональд как будто несколько секунд размышлял над словами Рика, потом обратился ко мне:

– Алан, а ты что скажешь?

– Мы пока не понимаем, что означает запись, – сказал я. – Может быть, это признание в убийствах, а может – всего лишь безумный лепет психически больного человека всего за несколько часов до того, как он покончил с собой. Так или иначе, мне кажется, нам пока стоит оставить кассету у себя.

– Согласен, – сказал Рик. – На все сто.

– И если что-то произойдет, – продолжил я, – и за следующие месяцы мы поймем, что в его словах есть какая-то доля истины, мы уже тогда сможем решить, как нам поступить дальше. Мне просто кажется, что сейчас отправляться в полицию рановато. Кроме того, я не уверен даже, что именно происходит. Может быть, полиция вообще не сумеет нам помочь.

– Я оставлю кассету у себя, – сказал Рик, – найду для нее безопасное место.

Дональду удалось овладеть собой, по крайней мере, на какое-то время, и теперь он казался более уравновешенным и менее потрясенным.

– Сны у нас странные, тут не поспоришь, – сказал он. – То, что они так похожи и словно несут в себе какой-то сверхъестественный смысл, может выбить из колеи. Вдобавок все, что Бернард сказал на записи, ужасно, но мы не должны расклеиваться. Нам следует сохранить здравомыслие и попытаться разобраться во всем логически и беспристрастно.

– Ты делай что хочешь, – сказал Рик. – А я буду держать ухо востро. Уверен, что происходит что-то недоброе, и готов поспорить, что мы не знаем и половины.

Я посмотрел на часы.

– Мне пора идти, я сегодня ночью работаю. – Я пошел было к двери, но остановился и посмотрел на них. – А то, что Бернард наговорил про Тони, неправда. Он всегда завидовал нам. Если бы мне пришлось прожить все эти годы заново, я бы женился на ней, даже глазом не моргнув. Она – лучшее, что есть в моей жизни.

Дональд скривился.

– Не надо ничего…

–  Лучшее в моей жизни.

Рик вернулся на свой пост у окна.

– Снова идет снег, – произнес он рассеянно. – Последний удар под дых от зимы. Эта сучка никак не желает просто сдохнуть.

Мало кто желает.