Онлайн чтение книги Школа безумия Girl Gone Mad
6

Сначала нас было двое.

Элиза Мартин – карие глаза, заплетенные в косички ярко-рыжие волосы – была бойкой девчушкой, которая могла разговаривать с кем угодно, включая взрослых. Я была застенчивой, в джинсовом комбинезоне, с хвостиком каштановых волос; я часто плакала, когда родители высаживали меня возле школы.

Это был подготовительный класс, и нашей учительницей была миссис Миранда. В классе было около двадцати других детей, которых я раньше никогда не видела, но с которыми я теперь должна была дружить.

Лишь на переменке – когда все по очереди качались на качелях, съезжали с горки и карабкались на лазилки – Элиза подошла к углу детской площадки, где пряталась я, и сказала мне, что мы с ней должны быть лучшими подругами.

– Лучшими подругами?

По какой-то причине это понятие было мне чуждо.

– Лучшие подруги, – повторила она с улыбкой. – Твое имя Эмили. Меня зовут Элиза. Наши имена начинаются с одной буквы.

Конечно, эти рассуждения были в высшей степени нелепыми, но мы были подготовишками, и мне требовалась подружка, кто-то, кому я могла бы доверять. Кроме того, это было правдой: мы были единственными девочками в нашем классе, чьи имена начинались с буквы Э.

В нашей школе был еще один подготовительный класс, который вела мисс Гринхэм (большая поклонница книги «Зеленые яйца и ветчина»[6]По-английски название книги читается как « Грин эггз энд хэм » («Green Eggs and Ham»). доктора Сьюза), и именно в ее классе училась Маккензи Харпер. Бойкая белокурая девчонка с ярко-голубыми глазами; она выиграла бы все конкурсы красоты в штате, если бы ее мать волновали столь тривиальные вещи, о чем Маккензи однажды и заявила. Помнится, позже тем вечером я спросила у матери, что значит «тривиальные».

В течение следующей недели или около того Элиза ввела Маккензи в наши ряды.

Так у меня появились две лучшие подруги.

Кортни Салливан тоже училась в классе мисс Гринхэм. У нее были зеленые глаза и пепельные волосы. Между передними зубами небольшая щель, которую со временем ей исправили с помощью брекетов. Она подружилась с Маккензи, и довольно скоро у меня стало трое лучших подруг.

Оливия Кэмпбелл пришла в четвертом классе, ее родители переехали в Лэнтон из Гаррисберга, и Элиза, и Маккензи сразу решили, что она идеально подходит для нашей компании. То же самое и с Дестини, когда она пришла в восьмом классе. Нас уже тогда называли гарпиями, и как только она была принята в наши ряды, наша клика сложилась окончательно.

Была ли у нашей дружбы глубокая причина? Оглядываясь назад, сложно сказать. У родителей Маккензи имелась куча денег (реально много). По всему ей полагалось пойти в частную школу, но отец в свое время окончил государственную и сумел-таки выйти в люди, и не хотел, чтобы Маккензи выросла избалованной – вернее, избалованной больше, чем уже была, – поэтому родители сначала отдали ее в начальную школу имени Линкольна, а потом в среднюю школу имени Франклина. Лишь в конце восьмого класса родители Маккензи забрали ее оттуда и заставили пообещать никогда больше ни с кем из нас не разговаривать.

У родителей Элизы тоже водились деньги, ведь ее отец был судьей округа Лэнтон. Родители Кортни были обеспеченными, как и родители Оливии и Дестини. Оглядываясь назад, можно сказать, что деньги были их общим знаменателем, тем, что выделяло их среди других детей в школе.

И только моя семья была из тех, кого принято называть «средним классом». У нас был двухэтажный домик в унылом пригороде, мои родители покупали только подержанные машины, у которых уже было более ста тысяч миль пробега, а мать вырезала скидочные купоны из воскресной газеты.

В конце концов, мне стали выделять карманные деньги – десять долларов в неделю, – но половина их немедленно переводилась на мой сберегательный счет.

– Потом поблагодаришь, – сказала мне мать, когда я пожаловалась.

Для меня же была важна осязаемость. Ощущение пятидолларовой купюры всегда доставляло мне прилив удовлетворения, осознания того, что деньги есть и что они у меня в руках. Увы, моя радость длилась недолго. Все заканчивалось тем, что я понимала: по сравнению с карманными деньгами других девочек это ничто. Однажды в торговом центре Маккензи показала нам хрустящую стодолларовую купюру, которую дал ей отец. Мы все уставились на нее, разинув рты, как будто это драгоценный клад.

Было почти противно, как девочки хвастались своими деньгами, хотя, оглядываясь в прошлое, должна признать: на самом деле они вовсе не совали свое богатство мне в лицо, не кичились им, даже если мне так казалось. Просто Маккензи или Элиза покупали все, что им хотелось, в магазинах или в фуд-корте, вынимая из кошельков наличные, как будто это катышки ворса, мне же приходилось экономить те небольшие деньги, которые у меня были.

Именно из-за этого начала накапливаться обида на моих родителей. Неужели им непонятно, как это унизительно? У других девочек всегда была самая красивая одежда и дорогая косметика, мне же приходилось довольствоваться вещами, которые мать покупала мне в «Уолмарте»[7]«Уолмарт» – крупнейшая в мире розничная сеть; ее ценовую политику можно назвать бюджетной..

В глубине души я опасалась, что моя бедность – мы иногда чувствовали себя бедными, ожидая, что банк заберет дом и выставит нас на улицу, – однажды вытеснит меня из школьной компании. В начальной школе популярность никогда не была проблемой, по крайней мере, для тех из нас, кто уже был там, но как только мы перешли в среднюю школу, я поняла, что должна приложить все усилия к тому, чтобы остаться в числе избранных.

Потому что если меня выкинут, куда я пойду? Спорт меня не интересовал – как, впрочем, и остальных, – поэтому я не могла дружить с девочками, которые играли в хоккей на траве, баскетбол или футбол. У моих родителей не было лишних денег, чтобы записать меня на гимнастику, даже если бы я и хотела. Мои оценки были приличными, но не впечатляющими, поэтому я не могла дружить с ботаниками. Мысль о том, чтобы пополнить компанию лузеров, была мне невыносима. Возможно, я стала бы этаким кочевником, одной из тех неприкаянных душ, которые ни с кем не дружат, растут в одиночестве и умирают без семьи или друзей.

Конечно, мелодраматично, но в то время я так думала.

Только в средней школе до меня дошло, что я не имею на своих подруг никакого влияния. Когда мы решали, чем нам заняться или куда пойти – в торговый центр, в кино или к кому-то домой, – идею всегда выдвигали Элиза или Маккензи. Иногда Кортни. Даже Оливия, хотя и изредка.

Но ни разу я.

Нет, я тоже что-то предлагала, но вскоре стало ясно: мое мнение никому не интересно. Я могла удостоиться улыбки или кивка, но это все. Довольно скоро я вообще перестала высказывать свое мнение.

Это усугубилось, когда в восьмом классе появилась Дестини. Я дружила с Элизой и Маккензи с подготовительного класса, так что можно подумать, что к моему голосу должны были прислушиваться. Но нет. То ли из-за того, что у родителей Дестини было больше денег, чем у моих, то ли из-за того, что она была красивее меня, ее голос имел больший вес. Большую власть. Большее влияние.

Вскоре я поняла: я должна сделать все возможное, если хочу и дальше оставаться гарпией.

Даже если это означало нарушение закона.

* * *

Трудно определить момент, когда началось наше преступное поведение. Называть его преступным – большая натяжка, по крайней мере, по сравнению с реальными преступлениями. Худшее, что мы когда-либо себе позволяли – подворовывать в магазине.

Думаю, назвать это легкомысленным не совсем правильно, но именно так нам казалось. Когда мы воровали, то не с каким-то преступным умыслом. Просто, чтобы чем-то заняться.

Но до этого мы начали соперничать. По крайней мере, Маккензи, Элиза и Кортни начали соперничать.

Некоторые вещи были вне нашего контроля: например, чей отец заработал больше всего денег (Маккензи). Другие зависели от природы: например, у кого раньше всех начались месячные (у Кортни к концу пятого класса, хотя Маккензи отказалась поверить, и Кортни повела нас в туалет, чтобы это доказать. От вида крови меня чуть не вырвало, и я с ужасом ждала того дня, когда у меня тоже начнутся месячные).

Но, конечно, были вещи более или менее полностью в нашей власти. Например, у кого первой появился парень (Маккензи), кто первая проколола уши (Элиза), кто первая поцеловалась (Маккензи), кто первая отдрочила парню (Элиза), кто сделала первый минет (Кортни) и кто первой занималась настоящим сексом (Маккензи со своим тогдашним парнем Билли Мэддоксом во время рождественских каникул в восьмом классе).

В какой-то момент наше превращение из маленьких девочек во взрослеющих подростков превратилось в очевидный процесс.

Маккензи, которая годами была миниатюрной, выросла на несколько дюймов. Она всегда была красива, но теперь ее красота стала более явной, более ощутимой, но это была искусственная красота, напоминавшая о кукле Барби. Все в ней было идеально – нос, щеки, подбородок, уши, не говоря уже о гладких шелковистых светлых волосах. Глядя на нее, можно было подумать, что она каждое утро проводила по несколько часов перед зеркалом, причесываясь, выщипывая волоски, исследуя кожу лица на предмет предательских следов угревой сыпи.

Если подумать, в средней школе я ни разу не видела, чтобы у Маккензи хотя бы раз выскочил прыщик.

Элиза была другой. Она была так же красива, как и Маккензи, но ее красота была более естественной, более здоровой. Клянусь, бывали дни, когда она даже не красилась, но выглядела безупречно.

К тому же Элиза всем нравилась, особенно мальчикам, но также и большинству девочек, даже учителям. У нее была медленная очаровательная улыбка, от которой вам тоже хотелось улыбаться.

В отличие от Маккензи, которая была популярна из-за своих денег и внешности, а также из-за того, что она буквально источала уверенность в себе и надменность, Элиза со всеми ладила. Когда мы гуляли по коридорам между уроками, казалось, все горели желанием поздороваться с ней. Элиза всегда с искренней улыбкой отвечала на приветствия.

А вот Оливии не хватало хладнокровной уверенности, присущей любой красоте. С седьмого класса она начала бороться с лишним весом. Как говорила моя мать, она была сладкоежкой. Ее главной слабостью было печенье «Орео» – грызть печеньки было ее нервной привычкой. Оливия часто держала пачку в своем шкафчике, чтобы «похомячить» между уроками.

На самом деле у нее не было лишнего веса, но Маккензи постоянно третировала ее: иногда протягивала руку, чтобы ущипнуть ее за живот в раздевалке после спортзала. Не единожды, пока Оливия была в пределах слышимости, называла ее Хомячихой, и, хотя мне это совсем не нравилось, я хихикала вместе с остальными, радуясь тому, что в том, что касалось сладостей, я умела проявлять бо́льшую выдержку и что на этот раз издёвка Маккензи направлена на кого-то еще.

И все же издёвки доводили Оливию до слез. Бывали времена, когда она пыталась морить себя голодом или вызывала рвоту после ланча, стремясь достичь заветного значения веса, установленного где-то в голове.

У Кортни всегда было гибкое тело, но в средней школе оно стало еще более гибким, особенно после того как она начала заниматься гимнастикой (у ее родителей, конечно же, были деньги, чтобы записать ее в секцию). Еще до того, как она научилась делать сальто, ходить по бревну и крутиться на брусьях, она двигалась с грацией гимнастки, плавно петляя между учениками в коридоре, выполняла на улице после школы стойку на руках и не раз говорила о том, что мечтает попасть в олимпийскую сборную.

Хотя я и была частью популярной компании, все равно оставалась застенчивой. В средней школе у меня было несколько парней (Мэтт Кэллоу, Питер Лайонс и Эдриан Фицсиммонс), но эти отношения длились недолго. Парни вскоре понимали, что я не собираюсь им давать или даже дрочить.

Я тискалась с ними, не обращая внимания на жар у себя между ног, позволяла им тереться об меня, и все. И не потому, что я была ханжой, хотя моя мать, воспитанная набожной католичкой, не раз наставляла меня, что я должна «сохранить себя» для брака, потому что «так делают хорошие девочки». Просто я чувствовала себя некомфортно и побаивалась, что могу только все испортить, если дело зайдет слишком далеко.

Однажды Элиза застала меня в туалете, когда я плакала, потому что Джейк Рейнолдс сказал мне, что я ему больше не нравлюсь.

– Я слышала, что случилось, – сказала она, мягко кладя руку мне на спину. – Джейк просто мудак.

Я вытерла глаза. Была готова придушить Элизу за то, что она увидела мои слезы. Из-за этого я почувствовала себя слабой. Уязвимой.

– Он хотел, чтобы я…

Я не договорила, устыдившись того, чего Джейк хотел от меня, и обеспокоившись тем, что Элиза подумает обо мне из-за отказа.

Она покачала головой, отмахиваясь от моих слов.

– Я же сказала, что он мудак. Ты не должна позволять Джейку или любому из этих парней принуждать тебя делать то, чего ты не хочешь. Так мне сказала мама.

Меня шокировала сама мысль о том, что мать Элизы знала, чем занимается ее дочь. Я бы умерла, узнай моя мать хотя бы половину того, во что я вляпывалась.

– А твоя мама… она знает о…

Элиза снова покачала головой, и серьги в форме сердечек вспыхнули в свете флуоресцентных ламп туалета.

– Она сказала мне, что когда-то тоже была молодой и поэтому знает, что происходит. Просто посоветовала быть осторожной. Особенно на Ферме.

Ферма – так мы называли небольшой двухэтажный дом на краю поля для гольфа при загородном клубе. Это был старый дом, частично каменный, частично деревянный. В любое время года здесь пахло влажной землей. Судя по тому, что я слышала, ему было не менее ста лет. Он считался историческим сооружением, и поэтому загородный клуб оставил его как есть. В клубе знали, что местные подростки ходят туда поздно вечером – выпивать, принимать наркотики или заниматься сексом, но родители этих местных подростков были членами загородного клуба и платили огромные взносы, поэтому сотрудники службы безопасности закрывали глаза на их проделки и реагировали, только если вечеринка перерастала в пьяный дебош.

Ферма – именно там мы все впервые выпили бутылку водки «Смирнофф», которую Кортни стащила из бара своего отца, и впервые выкурили сигареты, которые Оливия украла из отцовской заначки.

И именно там с Грейс Фармер случилось нечто ужасное.

В ту ночь меня там не было, но я узнала об этом позже. Впоследствии сама идея провести время на Ферме вызывала у меня отвращение. Мне было противно возвращаться туда, но мой голос никогда не принимался в расчет, когда речь шла о том, где нам болтаться.

В любом случае это не имело значения, потому что вскоре несколько десятиклассников угодили в неприятности из-за того, что подожгли это место.

Но воровство… Не знаю, когда оно началось. Помню лишь, как однажды на выходных мы всей компаний нагрянули в торговый центр. Мы заглянули в магазин «Навсегда 21», и там был серебряный браслет со стразами, на который я положила глаз, но он стоил десять долларов, а у меня в кармане было только семь.

– Я заплачу остаток, – сказала Элиза, подходя ко мне сзади, чтобы посмотреть, что привлекло мое внимание.

Я почти сдалась. Я действительно хотела этот браслет, но это было похоже на благотворительность, как будто Элиза – а в ее лице и остальные – смотрит на меня свысока.

– Нет, как-нибудь обойдусь.

Я не покривила душой. Это был симпатичный браслет, но он не мог изменить мою жизнь. Я выбросила его из головы и продолжила бродить следом за другими девочками по магазину, а потом и остальному торговому центру.

Потом мы оказались в фургоне миссис Салливан – он всегда сверкал чистотой, потому что каждые выходные она отвозила его на автомойку, где его мыли, натирали воском и пылесосили – и по дороге домой Элиза вытащила из кармана браслет и сунула его мне в руку.

Я посмотрела на него, не сразу поняв, что это. Затем я взглянула на Элизу. Та довольно ухмылялась мне.

– Я же сказала, что мне он не нужен, – прошептала я.

Она пожала плечами.

– Да, но ты его хотела.

– Спасибо. Я верну тебе деньги.

– Зачем? Я не платила за него.

Мне потребовалась дополнительная секунда, чтобы понять, что она говорит. Мои глаза, должно быть, полезли на лоб, потому что Элиза снова ухмыльнулась.

– Успокойся, – прошептала она. – Мы делаем это постоянно.

– Правда?

– Да, але!

В этот момент Маккензи наклонилась из заднего ряда вперед и сунула голову между нами. Ее пахнущее жевательной резинкой дыхание обжигало мое ухо.

– Малютка Эмили, тебе лучше не визжать.

Малютка Эмили. Так называла меня Маккензи, когда хотела унизить, как и все еще иногда называла Оливию Хомячихой, хотя та утверждала, что отказалась от «Орео». В средней школе на смену Малютке Эмили пришла моя фамилия.

– Я не буду.

– Ты знаешь, что ей нужно сделать, – сказала Маккензи, направляя пахучее дыхание на Элизу. – Она должна доказать, что она настоящая гарпия.

Элиза снова улыбнулась мне и быстро подмигнула. На миг я увидела ту Элизу, которая была моей первой и самой лучшей подружкой.

– Тогда в следующие выходные. Эмили определенно одна из нас. Так ведь, Эмили?

Что мне оставалось делать? Я кивнула, сунула браслет в карман и прошептала слова, ставшие нашим девизом:

– Гарпия навсегда.

* * *

После случая с Грейс наши пути разошлись.

Некоторых из нас забрали из школы. Маккензи отправили учиться в частную школу, Дестини забрали потому, что ее отец нашел новую работу на юге, Оливию – потому, что ее семья вернулась в Гаррисберг, но несколько человек остались. Например, Элиза и Кортни. Но Элиза начала тусоваться с другой компанией, и хотя я много лет называла ее своей лучшей подругой, больше почти не видела.

Мы с Кортни мало общались в девятом классе, но в десятом снова начали вместе тусоваться, и она стала моей лучшей (возможно, единственной настоящей) подругой.

В предпоследнем классе она забеременела от какого-то парня из технического училища. Она серьезно ни с кем не встречалась, просто болтала и тусовалась со случайными парнями, а потом однажды отвела меня в сторону в туалете и сказала, что последние два утра ее рвало и что… – Кортни умолкла, сглотнула, ее лицо было нехарактерно бледным –… она думает, что беременна.

Накануне вечером она взяла тест, но слишком нервничала, чтобы сделать его самостоятельно, поэтому мы улизнули после ланча и вернулись ко мне домой.

Проверив результат – мы были в моей спальне, в доме было тихо, потому что родители были на работе, – она расплакалась, хотя я не знала, были это слезы радости или горя. Она просто сидела на ковре, прислонившись к моей кровати, подтянув колени к груди, и рыдала.

Я опустилась на колени рядом с ней, обняла ее и прижала к себе. Кортни снова и снова шептала одно и то же:

– Ну все, ну все, ну все, – но было непонятно, что она имела в виду.

Невысказанный вопрос заключался в том, хочет ли Кортни сделать аборт. В соседнем округе была клиника. Съездить туда проще простого. Я предложила забрать ее. Сказала, что мы можем на один день пропустить уроки. Кортни ответила, что подумает. Обняла меня и промолвила, что я ее верный друг.

– Все будет хорошо, – заверила ее я.

Она покачала головой, и я почувствовала, как ее бьет дрожь.

– Нет, не будет, – дрожащим шепотом сказала она.

– Откуда ты знаешь?

И она посмотрела на меня со слезами на глазах и спросила:

– Помнишь Тайлера Маршалла?

Тайлер был старшим братом Дестини. Он учился на год старше нас – атлетичный, симпатичный, приветливый всякий раз, когда видел нас. Особенно Кортни. Тайлер пригласил ее быть его девушкой на зимнем балу, что было большим событием, потому что Тайлер был старшеклассником, и эти танцы устраивались для старшеклассников. Кортни пришла в восторг, но как будто слегка нервничала, что не имело для меня смысла до того дня, когда она сказала нам, что у нее нет иного выбора, кроме как рассказать об этом своим родителям.

Она пригласила нас с Элизой. Сначала сказала об этом матери, и та, похоже, тоже пришла в восторг, хлопала от радости в ладоши и даже спросила о Тайлере, потому что не слышала о нем раньше, но довольно скоро стало ясно, что тут что-то не так.

Мы с Элизой сидели рядом на диване, наблюдая, как разыгрывается драма, и в какой-то момент Элиза прошептала:

– Вот дерьмо.

Я не осознавала этого до того дня, но Дестини ни разу не пригласили в дом Кортни. Насколько я могу судить, родители Кортни так и не узнали, что Дестини была одной из подруг дочери. Но теперь мать поспешила схватить последний выпуск школьной газеты – Кортни проговорилась, что Тайлер член школьной баскетбольной команды, – и как только пролистала ее, чтобы найти Тайлера, улыбка на ее лице начала меркнуть.

Отец Кортни был дома, но находился в другой комнате.

– Ты не можешь поступить так со своим отцом, – сказала мать Кортни, понизив голос.

Кортни, как я поняла, уже была на грани слез, и слова матери отнюдь не помогли.

– Мама, – настойчиво прошептала она.

– Ему надо сказать.

– Но, мама…

Мать Кортни повернулась ко мне и Элизе:

– Мне очень жаль, девочки, но, думаю, вам лучше пойти домой. Мне вас подвезти, или вы сможете дойти до дома Элизы пешком?

Элиза жила недалеко. Может, в полумиле от них. Мы могли быстро пройти прямиком через поле. Это заняло бы всего несколько минут. Но просьба была необычной, такую не каждый день услышишь от чьей-то матери, и Кортни тотчас заплакала. Элиза встала с дивана.

– Пойдем пешком.

Мы вышли за дверь, но далеко не ушли. Элиза провела меня вокруг дома и остановилась под окнами гостиной. Нам был слышен голос отца Кортни. Громкий, угрожающий.

– Даже не думай. Я не позволю, чтобы моя дочь пошла на танцульки с черным.

Голос был не только угрожающим, он дышал злобой, о существовании которой я никогда не догадывалась. После того дня я никогда не могла смотреть на родителей Кортни, не вспоминая слова ее отца.

Очевидно, все это было на уме у Кортни в тот день в моей спальне: положительный тест на беременность лежал на ковре рядом с нами. Тайлер Маршалл переехал три года назад вместе с Дестини и их семьей, но эпизод, когда отец орал на нее за то, что она согласилась пойти на танцы с Тайлером, все еще был свеж в ее памяти. Ей было страшно, что может сделать родитель теперь, когда узнает, что отец ребенка черный.

В конце концов Кортни отказалась от аборта. И рассказала родителям. Судя по словам Кортни, мать проявила понимание и была готова сделать все, что требовалось, но отец даже слышать не хотел. Он наорал даже громче, чем в тот день в восьмом классе. Позже Кортни призналась мне, что она часто боялась отца, но никогда не боялась за свою жизнь так, как в тот момент.

Отец выгнал ее из дома, а мать, которая, по словам Кортни, всегда немного боялась мужа, пальцем не пошевелила, чтобы его остановить.

В конце концов Кортни бросила школу. Бабушка по материнской линии, которая ненавидела расизм зятя, взяла Кортни и ребенка к себе и помогала ей растить его, точнее ее.

Красивую маленькую девочку по имени Терри. Кортни однажды сказала мне, что у нее карие глаза, совсем как у ее отца. После этого она больше ни разу не обмолвилась о Тайлере. Он решил не участвовать в жизни своей дочери, и Кортни это устроило. Его имя даже не было внесено в свидетельство о рождении.

У бабушки с деньгами было негусто, поэтому Кортни была вынуждена работать. Однако она получила аттестат, и в последний год я часто навещала ее. Я была ее единственным переходным звеном из старой жизни в новую. Она расспрашивала меня о школе, о подругах, с которыми когда-то болтала каждый день. Некоторые из них по-прежнему поддерживали с ней связь, но большинство жили своей жизнью.

Думаю, именно тогда я поняла, что это правда: многие друзья по школе станут теми, кого вы больше никогда не увидите. Единственное, что удерживает вас вместе – это гигантское здание. Стоит вам выйти из него, как невидимые путы лопнут, и вы окажетесь на свободе.

В последний раз я видела Кортни летом после выпуска, прямо перед отлетом в Калифорнию. Ее бабушка позвонила мне поздно вечером, потому что Кортни была пьяна. Я отправилась прямо к ним и пробыла там несколько часов, пока не смогла уложить Кортни в постель, но не раньше, чем были сказаны слова, которых уже не вернуть назад.

После этого я перестала отвечать на ее звонки и электронные письма. Она даже позвонила моей матери, спросила, все ли со мной в порядке и не обижаюсь ли я на нее. Я пообещала матери, что свяжусь с Кортни и скажу, что со мной все в порядке, что между нами все прекрасно.

Но это не так. И для меня никогда не будет.