Онлайн чтение книги Шофферы или Оржерская шайка
VIII. В лесу

Место, в которое Бо Франсуа и его товарищи зашли, было нечто вроде заброшенного пустыря, где шайка безнаказанно могла предаваться всевозможным оргиям. Сторона эта редко кем посещалась, так как была гориста, изрезана ручьями и оврагами, делавшими ее почти недоступной. Большие леса, соединенные тут один с другим, представляли верное убежище мошенникам, и потому более сорока лет уже, как леса эти пользовались дурной славой, постоянно поддерживаемой производимыми в них воровством и убийствами.

Со вступления Бо Франсуа в атаманы Оржерской шайки они особенно стали страшны окружающим жителям. Там, действительно, как мы уже сказали, было место общего собрания шайки. Сюда стекались в известные времена из-за тридцати лье всякого пола и возраста мошенники, опустошавшие одну из богатейших провинций Франции.

Никто из путешественников не решался пуститься по этой опасной дороге; никто из земледельцев не смел пройти после заката солнца. Даже вооруженная сила, имеющаяся в стране, оказывалась бессильной перед многочисленностью этих страшных групп, а потому редко сюда и показывалась.

Вследствие всего этого оржерские разбойники окончательно завладели этой местностью, как своим поместьем. Бо Франсуа, подражая только что устроенному тогда правительством разделению земель, тоже разделил эти обширные леса на департаменты, кантоны и уезды, в которых управляли и расправлялись его лейтенанты.

Так, например, Лиферпотские и Пуссинские леса составляли уезды, Эскобильский; Готтенвильский и Летурвильский составляли кантоны. Главными пунктами были Ламюст и Шарсбодуан, примыкающие один к другому. В Ламюсте находилось здание, служившее главной квартирой сановников шайки. Наконец, чтобы не ошибиться и чтобы все знали это распределение, имена их были вырезаны на стволах деревьев в лесу, так что их могли читать и прохожие, вынужденные проходить по этому проклятому месту. (Исторически верно.)

И действительно, страх, внушаемый окрестным жителям разбойниками, был так велик, что последние даже не считали нужным скрываться в этой местности. Уже гораздо позже стало известно, что соседние фермеры хорошо знали настоящее занятие этих нищих и бродяг, часто ходивших к ним проситься на ночлег, они знали их имена, их тайную организацию, в случае нужды они даже легко могли бы исчислить все их преступления.

Постоянно обижаемые этими негодяями, принуждавшими их кормить себя несколько дней кряду, они не могли ни отказать, ни жаловаться и безропотно покорялись их требованиям, не подозревая даже, что этим самым делаются сами почти что сообщниками; только тогда, когда шайка была уже рассеяна, эти люди решились говорить, и судьям пришлось в этом случае убедиться с грустью, что даже и в честных людях гнездится порой много эгоизма и подлости.

Путникам и на этот раз пришлось убедиться во внушаемой страхом к ним услужливости крестьян. Сделав в этот день более двенадцати лье, они шли уже с час пешком в тяжелых плащах, вдобавок по изрытой почве.

Сильно уставшие и измученные, несмотря на то, что дороги оставалось всего на час времени, они захотели отдохнуть и чего-нибудь выпить.

Бо Франсуа остановился на верхушке холма, откуда можно было видеть всю окрестность.

И хотя ночь уже наступила, но такая светлая, лунная, что на большом расстоянии можно было хорошо различать предметы. Осмотрясь, он указал по направлению к опушке леса, на большую ферму.

– Вот где живет этот старый плут Мартон, – сказал он лаконично, – пойдем к нему.

И они направились к ферме.

Вскоре показавшийся в окнах дома свет убедил, что хозяева, несмотря на позднее время, еще не спят. Конечно, причиной этого бодрствования было сознание большого сборища по соседству, но, несмотря на то, ничто не подтверждало их опасений. Не было принято никакой меры предосторожности, даже собаки сидели на цепях, и наружная дверь была едва притворена. Может быть, все это было не что иное, как расчет, так как малейший признак желания защититься мог навлечь на них беду, которой они именно желали избегнуть.

А потому Бо Франсуа стоило только толкнуть дверь в комнату, где все сидели, как она и отворилась. Семья ужинала; за большим столом, с простыми, но сытными кушаньями сидел фермер с женой, детьми, а также и вся прислуга, находящаяся на ферме.

Несколько свечей и огонь в камине освещали комнату.

При входе трех путников, хорошо известных собранию, все перестали есть, говорившие не докончили фраз и водворилось глубокое молчание. Все присутствующие побледнели, некоторые же вскочили с мест.

Бо Франсуа с уверенностью человека, знающего, что никто не посмеет обидеться на его поступки, подошел к столу и, взяв с него стакан и бутылку, налил себе и жадно выпил.

Товарищи последовали его примеру, не извиняясь, не обращая даже никакого внимания на хозяев. А между тем, тут в комнате сидело шесть здоровых крепких молодцов, которые легко могли побороться с этими негодяями, не считая еще сильных работниц, помощь их тоже могла бы пригодиться в случае нужды.

Кроме того, над камином висело несколько охотничьих ружей, заряженных для зайцев и кроликов. Но никому и в голову не пришло защищаться, все эти люди сидели молча, неподвижно, дрожа от страха.

Наконец, сам фермер Мартон, опомнясь от первого ужаса, овладевшего им при этом страшном явлении, собрался с силами заговорить и, рассыпавшись в любезностях, униженно обратился к гостям:

– Ах, это гражданин Бо Франсуа, добрейший Руж д'Оно и хирург… Так, значит, вы опять вернулись к нам! Очень приятно! Очень приятно! Но садитесь же, пожалуйста, господа! Выпейте, скушайте чего-нибудь!… Ну хозяйка и вы дуры! – обратился он к окружавшим его женщинам, – шевелитесь же скорее, черт возьми! Несите сюда ветчины, солонины, вина. Я уверен, что Бо Франсуа и эти добрые друзья охотно выпьют стакан вина.

Бедные женщины, наэлектризованные этим призывом, вдруг все поднялись и, спотыкаясь, принялись бессознательно бегать по комнате.

Повелительным жестом Бо Франсуа остановил их на месте.

– Не нужно, – презрительно проговорил он, – нам некогда, мы на одну минуту, нас ждут.

Товарищи его, налив себе еще по стакану сидра, осушили и их.

– Как это! Вы уж хотите уходить! – заговорил жалобно фермер, хотя сам заикался от страха. – Ах, гражданин! Как вы торопитесь сегодня. Ну, да вас, впрочем, ждут в лесу и не следует заставлять приятелям ждать себя… Честное слово, они там, кажется, славно пируют. Сейчас из нашего огорода слышно было их пение, хотя они там около Мюэста. Но это ничего! Хорошо, когда добрые люди веселятся и без того много горя везде.

Но его никто не слушал; три мрачных посетителя, утолив свою жажду, направились уже к двери. Но видя, как он на этот раз дешево отделался, фермер немного успокоился и, как настоящий поселянин, захотел воспользоваться случаем.

– Ах, господин хирург, – начал он дружеским тоном, провожая дорогих гостей, – у нас бурая коровушка все хворает, не можете ли вы полечить ее? Вы знаете много тайн коровьих болезней.

Польщенный в своем докторском самолюбии, Баптист обещал на возвратном пути зайти на ферму осмотреть корову.

Устроив дело, Мартон не удовольствовался этим; проводя путников до дверей, он остановился на пороге со своим колпаком в руках и отважился крикнуть уже вслед уходившим:

– А вы, гражданин Бо Франсуа, были бы очень любезны, если б запретили своим людям опустошать мой курятник, как в прошлый раз… Не следует так жестоко поступать с соседями… В последнюю жатву они мне оставили всего одного старого петуха, от которого и лисица бы отказалась.

Но своими неосторожными просьбами фермер надоел злодеям.

– Слушай, уходи, старый болтун! – послышался из темноты страшный голос. – Укладывайтесь спать скорее да не вздумайте подсматривать за нами, или и с вами так же поступят, как с цыплятами в последнюю жатву.

Беднягу отбросило на середину комнаты, где он упал на стул среди всей семьи, обезумевший от страха.

Через несколько минут ходьбы, когда Бо Франсуа обернулся взглянуть на ферму, двери и ставни были там затворены, огни потушены и все в доме казалось уже спящим.

Оставив ферму и достигнув леса, три путника, несмотря на совершенную темноту, вошли в него, как в хорошо знакомое место. Проходя одну прогалину, они услышали хриплый голос, издавший звук похожий на вопрос: кто идет?

– Ну ладно! – сказал Бо Франсуа, – я уж думал, что Борн де Майн позабыл поставить часового на этом месте! Уж задал бы я ему.

Часовой, узнав Мега, почтительно подошел принять от него пароль, и, обменявшись с ним несколькими словами, путники продолжали свое шествие к Лямюсту. Но для ясности рассказа нам следует опередить их несколькими минутами и заглянуть на сходный пункт шайки.

Так известный в истории Оржерской шайки лес Лямюст простирался на склоне нескольких высоких холмов. Между этими холмами тянется довольно длинная долина, в глубине которой находится источник, образующий Жюинскую реку. То было глухое, сухое, уединенное место, вдали от больших дорог и во многих местах недоступное для лошадей. Лес покрывал все возвышенности, как неровным лиственным ковром, и перешейками соединялся со всеми соседними лесами в этой стране. Преследуемая в этом лесу шайка могла, не подвергаясь опасности быть настигнутой в долине, достичь до соседнего леса и таким образом скрыться от погони.

Итак, место было выбрано весьма удачно. Неудобство местоположения служило препятствием всяким случайностям, а чтобы взяться за дело силой, понадобилось бы почти целое войско.

На склоне одного из холмов, окружавших долину, между высокими деревьями виднелась площадка, земля на которой была устлана дубовыми ветвями. На краю этой площадки стояло большое каменное строение, могущее вместить в себя от пятидесяти до шестидесяти человек. Оно служило местом для совещаний шайки, и тут же совершались свадьбы по обряду, установленному у этих негодяев. А потому на него смотрели, как на место, недоступное для большей части толпы, и только одни начальники имели право входить туда. Итак, на этой площадке и перед дверью запертой еще ложи собрались в описываемый нами вечер оржерские разбойники. Хотя почти каждую минуту радостные крики приветствовали вновь приходящих, компания уже состояла из ста пятидесяти или двухсот человек мужчин, женщин, детей и стариков. Одни полунагие, с нищенскими сумами через плечо, другие, ради торжественного случая, опрятно, даже нарядно одетые.

Между тем, несмотря на различие костюмов, между всем обществом царствовало совершенное равенство, тонкое сукно и кружево без отвращения браталось с лохмотьями. Среди молоденьких, свеженьких лиц женщин и мальчиков виднелись зверские физиономии, невольно внушающие страх. В этой толпе было много и безруких, и с другими телесными недостатками; пять или шесть было кривых, хромоногих, были даже и припадочные. Сборище это вообще можно было принять за демонов леса. Как ни несчастны были тут многие, но в данную минуту все общество не думало ни о чем другом, кроме веселья. На площадке было разведено несколько костров, и оживленные группы виднелись около каждого из них.

Тут седобородые старики, несторы разбоя, важно сидят на своих мешках, с палками в руках, рассказывая молодежи о своих подвигах; далее проголодавшиеся разбойники косились на огромный котел, повешенный над костром, содержащий в себе куриц, гусей и индеек. Главному повару требовалось много ловкости, чтоб успевать с помощью большого хлыста сохранять общий ужин от их преждевременного нашествия. Борьба эта, беспрестанно повторявшаяся, возбуждала постоянно общий смех и хохот.

Самые молодые и ловкие из шайки мальчишки и девчонки, взявшись за руки, кружились около особого костра, весело распевая на своем арго круговые песни, а ребятишки весьма легко одетые, чтобы согреться, гонялись взапуски и дрались между собой.

Пламя, постоянно поддерживаемое сухими сучьями, приносимыми разбойниками, ярко освещало эти животные группы, и по мере того, как ночь темнела, оно поднимало все выше к верхушкам высоких дубов свое красноватое пламя и казалось издалека заревом пожара.

Немного поодаль от других, за небольшой группой деревьев, около нескольких горящих ветвей сидели три личности: то были две женщины и мальчик. Роза Бигнон, Фаншета Греле и сын последней Етрешский мальчуган. Малютка, стоя на одном колене, подкладывал в огонь разные сучки, собираемые им со всех сторон, а мать его и Роза Бигнон, усевшись на сухие листья, разговаривали вполголоса. Работа, однако, не совсем привлекала внимание мальчика, искоса беспокойно взглядывал он на продолжавших бегать невдалеке от него своих товарищей, нарочно в играх своих подходивших поближе к нему, чтобы подразнить. Етрешский мальчуган как самый слабенький и самый застенчивый из всех детей, казалось, был целью насмешек этих маленьких чертенят, и хотя в настоящее время он и находился под протекцией мадам Розы, так звали в шайке жену Франсуа, он боялся насмешек и проделок своих товарищей.

Несмотря на то, иногда забывая свой страх, он вставал, подходил к матери, бледный, клал свою головку ей на плечо, и та прерывала разговор, чтобы поцеловать и приголубить своего мальчугана.

Мы уже знаем, что Роза Бигнон и Греле тотчас после вручения таинственной записки, наделавшей столько тревоги у меревильских дам, уехали из Шартра. Они ехали скоро на маленькой тележке, служившей Розе для перевозки ее товара, потом, оставя экипаж у соседнего Франка, дошли пешком до места за несколько минут перед тем.

Под толстым плащом, защищавшим ее от холода, Роза на этот раз была одета еще кокетливее, еще наряднее, чем обыкновенно. Ее свеженькое холстинковое платье отливало точно шелковое, а крошечные ноги не были на этот раз обуты в толстые сапоги со шнуровкой, но тонкие ботинки, которые еще ярче выявляли хорошенькую форму ее ноги. На руках ее было множество колец, толстая золотая цепь, извиваясь по шее, падала с крестом на ее грудь, покрытую дорогим кружевом.

Разговаривая, она вынула из кармана маленькое зеркальце и при свете костра начала поправлять выбившиеся из-под батистового чепчика несколько каштановых локонов.

Греле же, напротив, сохраняла свой обыкновенный, бедный, изнуренный, болезненный вид, и ситцевый разорванный шугай, надетый сверх другого платья, худо защищал ее от ноябрьского ветра. Но она мало обращала внимания на свои окоченевшие от холода члены и на свое посиневшее лицо. Все более и более усиливающаяся тревога волновала ее, слезы градом лились у нее из глаз, и даже ласки сына не могли рассеять ее.

– Ах, мадам Роза, – говорила она, еле сдерживая рыдания, которые могли не понравиться ее собеседнице, -как худо поступили вы, заставив меня сделать то, что я сделала! какое нам дело до этих знатных барынь, которых он посещает? Он бывает ужасен, когда захотят проникнуть в его тайны или помешать ему! Он никогда не простит мне, никогда!

– Ба! – отвечала Роза, наклонясь к своему зеркальцу. – Да ты даже и не уверена еще, знает ли он о сыгранной нами шутке.

– Не рассчитывайте на это, мадам Роза, ему непременно сегодня же утром показали и письмо, и кольцо, и этого ему достаточно, чтобы отгадать всю интригу. Мне, которую он не любит, он никогда не простит этой измены… Теперь сейчас он придет и гнев его как молния поразит меня…

– Ну, моя бедная Греле, успокойся! – отвечала рассеянно Роза. _ Ведь я тебе уже сказала, что я все беру на себя. Действительно, гнев его страшен, но он скоро проходит; уже дорогой из Шартра сюда он угомонится, я ему часто устраивала подобные закорючки, но кончалось всегда тем, что он прощал мне, простит и на этот раз. Я Тебе даю слово все уладить, нескольких ласковых слов, поверь мне, будет ему достаточно!…

И красавица, довольная собой, еще раз улыбнувшись себе в зеркале, спрятала его в карман. Фаншета глядела на нее с восторгом и страхом.

– Правда, вы очень хороши, мадам Роза, – застенчиво проговорила она, – но бывают часто случаи, когда ни красота, ни слезы, ни самая горячая, испытанная любовь не может тронуть мужчину. Их сердца как будто вдруг окаменеют и чем сильнее любим мы их, тем более гнева и презрения они нам оказывают.

– Э, и право, Греле, можно подумать, – ответила презрительно Роза, – что ты сама это испытала. Я вовсе не желаю тебя, милая, обидеть, но согласись, что между нами есть разница.

И она кокетливо обмахнулась своим плащом.

– Я не всегда была так безобразна и так покинута, как теперь, – грустно ответило бедное создание. – Я была молода, хороша собой; я любила с полным самоотвержением, этой любви принесла я в жертву честь, семью, и теперь от меня отворачиваются, меня презирают, меня более не знают.

Роза невольно задумалась, но скоро она опять гордо подняла голову:

– Со мной этого не случится, – сказала она, – а если бы и случилось…

– Что бы вы тогда сделали, мадам Роза?

– Я не знаю, но мне кажется, что я все бы переломала, исковеркала бы…

– Вы сделали бы то же, что и я, мадам Роза, вы бы подчинились своей участи и только тайно плакали бы.

Роза молчала. Ее ноздри раздувались, брови были сдвинуты. Но через несколько минут она нетерпеливо кивнула головой.

– Ба, – опять заговорила она, – все это пустяки! Послушай, Греле, будь же рассудительна. Сознаюсь, я сделала ошибку, заставив тебя исполнить поручение, которое может рассердить моего мужа, но что ж ты хочешь? Я совсем теряю голову, когда ревность одолевает меня. Наконец, теперь пособить уже нельзя. Впрочем, чего тебе бояться Бо Франсуа? Он тебя может быть и не убьет.

– Ах, если бы дело шло только о смерти! – отвечала Греле. – Уж давно жизнь для меня тяжелое бремя… Но мадам Роза, – продолжала она мрачно и со страхом, -разве не может он, из желания отомстить мне, взяться за моего ребенка, моего бедного невинного ребенка?

И в это время, безумно схватив своего сына, она начала осыпать его ласками. Даже ветреную Розу тронул этот взрыв материнского чувства, между тем она опять нетерпеливо проговорила:

– Честное слово, милая моя, ты окончательно с ума сходишь. Может ли Франсуа, такой всегда справедливый, мстить твоему сыну за поступок, сделанный тобой? Если только Етрешский мальчуган сам чего не напроказил, то ему нечего бояться Мега.

– К несчастью, это не так, мадам Роза, – ответила Фаншета, все еще державшая сына на груди. – Кажется, учитель Жак де Петивье хочет на него жаловаться и Мег, вероятно, очень рассердится.

При этих словах Етрешский мальчуган, вырвавшись из ее объятий, со слезами на глазах заговорил:

– Мне очень жаль, что я тебя огорчаю, мама; но все они хотят заставить меня воровать, а ты мне сама говорила, что это очень дурно… Еще я не хочу пить водки, потому что я бывал болен от нее, я не хочу играть и бегать с другими, потому что они все меня колотят.

Фаншета стремительно зажала рукой рот ребенку.

– Молчи, молчи, – беспокойно заговорила она. – Не слушайте его, мадам Роза; как хорошо сделали бы, если б отпустили нас с сыном; мы ушли бы на другой конец Франции и жили бы там как могли… Если бы вы были так добры, что попросили бы у Бо Франсуа для нас этой милости, вам он, я уверена, не откажет.

– Я ни во что не вхожу, – сказала она сухо, – и не мешаюсь в дела шайки. Франсуа может делать, что хочет, я не хочу судить ни о чем, ни осуждать его; люби он меня всегда, и мне достаточно… – Впрочем, – продолжала она более мягким тоном, – так как я причиной того затруднительного положения, в котором ты теперь, я сдержу свое обещание и не оставлю тебя, а потому ни твоему сыну, ни тебе нечего бояться за это несчастное сегодняшнее дело.

– Услыши вас Господь милосердный, мадам Роза! -сказала Фаншета, подняв глаза к небу.

– Господь! – повторила вздрогнув, молодая женщина. – Разве ты еще думаешь о Боге, Греле?

– Очень часто, – прошептала, вздохнув, Фаншета.

Закрыв лицо руками, Роза несколько минут молчала; наконец она встрепенулась, сделав движение, как будто желая этим отогнать докучливую мысль.

– Ну, оставим это! – проговорила она. – Да, Греле, Франсуа скоро придет, я даже удивляюсь, что его до сих пор нет. Хорошенько подумав, мне кажется, что хорошо было бы, чтобы он сначала не видал тебя. Следует мне прежде увидать и уговорить его. Я уж знаю, как за это взяться, лишь бы он согласился только меня выслушать, в таком случае я за него отвечаю. Что до тебя, то тебе бы спрятаться где-нибудь в лесу, пока я не дам тебе знать, что ты можешь прийти безопасно. Отчего бы тебе не пойти в лачугу угольщиков, она всего в пятистах шагах отсюда. Место пустое, наши люди всю ночь проведут здесь в песнях и плясках, значит, никто из них тебя там не тронет, ты спокойно там останешься, пока я не пришлю за тобой.

Фаншета задумалась.

– Вы правы, мадам Роза, – сказала она наконец, – вы успокоите Мега, а я пока посижу в хижине угольщика. Но, – прибавила она, снова залившись слезами, – мне опять надо оставить сына, и без того уж я восемь дней не видела его, а когда мне хоть на несколько минут приходится с ним расставаться, то… отчего ж мне не взять и его туда с собой?

– Нет! Его-то отсутствие может быть замечено и внушить подозрение, впрочем, в продолжение вечера мальчик может несколько раз ускользнуть и сбегать тебя проведать.

– Да, да, мама, – заговорил торопливо мальчуган, -спрячься поскорее, если тебя хотят обидеть, я приду к тебе в шалаш и если мне дадут хлеба с мясом, то я принесу тебе.

Греле тихо поднялась, чтобы повиноваться, но готовую уже уйти, ее еще раз охватил порыв горя и отчаяния.

– Мадам Роза, – говорила она, рыдая, – я следую вашему совету, но, не знаю почему, у меня надрывается сердце, когда я целую своего мальчика… А вы обещаете мне, не правда ли, оберегать его? – Вы отдадите мне его, мадам Роза? Я вам его поручаю.

– Несносная плакса! – сердито вскрикнула Роза. – Ну да, конечно, отдадут тебе твоего сына, что с ним сделается?

Испугавшись, что обидела свою гордую покровительницу, бедная Фаншета пробормотала несколько извинений, потом еще раз напомнила мальчугану, чтоб прибежал к ней, как только он сможет ускользнуть, и еще раз крепко прижав его к груди, скрылась в чаще леса.