Онлайн чтение книги Сироты квартала Бельвилль
34. Дидье перед советом старейшин

— Ну, что будем делать, ребята?

Брижит оглядела старейшин. Лица мальчиков и девочек в это утро были замкнуты, и вообще стояла необычная тишина. Заседание совета происходило сейчас же после первого завтрака в столовой, где дежурные уже успели убрать тарелки и вытереть мокрыми губками клеенки на столах. В окно была видна деревенская улица, по которой на красном высоком тракторе катил хлебнувший с утра Финэ.

Снег толстыми подушками лежал на крышах и каменных изгородях. Изредка проглядывало солнце, и тогда легкомысленные солнечные зайчики начинали бегать по столовой, не зная, что тут происходит. Напротив в доме была открыта форточка, которая от ветра то распахивалась, то прикрывалась.

Дидье, растрепанный, несчастно-сутулый, прятал заплаканные глаза и старался смотреть только на этих зайчиков. На ребят он смотреть избегал — они казались ему беспощадными. Ведь и он и все остальные слышали, что сказала Мать:

— Я поручаю это вам. Как совет решит, так и будет.

Хуже некуда! Дидье был уверен: от ребят не жди пощады. Такого ЧП не было, кажется, с самого основания республики.

— Пускай расскажет, как все было. С самого начала, — сказал Пьер. — Мы должны его выслушать. (Пьер тоже был здесь — специально приехал, вызванный Жюльенами как непременный член совета.)

— Понял, Дидье? Совет хочет знать всю правду, — повторила Брижит, как будто переводя иностранцу.

В глазах Дидье мелькнуло злое выражение.

— Что я, один, что ли, здесь такой? — заговорил он вызывающе. — Есть и похуже меня. Есть такие, по которым тюрьма плачет. Вот, полюбуйтесь на нее, на вашу любимицу парижанку! Сидит здесь и судит, видите ли, меня… Меня, который ничего не украл, ничего не сделал такого, детей не похищал, в газетах обо мне тоже не писали. Ее небось вы не заставляли выкладывать перед всеми, как она эту девчонку в Париже украла… А ко мне привязались… — Дидье начал всхлипывать.

Брижит возмутилась:

— Вот ты какой, оказывается! Вместо того чтобы повиниться, других припутываешь! Хорош мальчик! Да ты знаешь, Клоди отвечала перед настоящим судом и не нам ее снова судить. К тому же это не она была виновата. А с тобой другой разговор…

— Я знаю, вы рады меня сожрать! — выкрикнул сквозь слезы Дидье. — А я… а мне…

Клоди встала со своего стула, побледнев.

— Я могу рассказать ребятам, что было со мной в Париже, — сказала она с видимым усилием. — Если Дидье считает…

Вскочил Пьер. От волнения его шрамы покраснели и стали еще страшнее.

— Ничего он не считает! — выкрикнул он. — Дидье просто тянет резину вместо того, чтобы честно все рассказать. А про Клоди мы и так всё знаем. Читали газеты, давно всё переварили. И ты, Дидье, не виляй, выкладывай, а то мы все равно до всего сами докопаемся… Слышишь?

Дидье упрямо молчал. Остальные молча переглядывались.

— Пьер, расскажи ты, как было дело. Ты же все знаешь, — предложила Брижит.

— Да, да, Пьер, рассказывай, — подхватили ребята.

— Видно, придется, если Дидье не желает, — кивнул Пьер. — Давайте с самого начала.

Он повел подбородком, шеей, словно ему стало душно. Всем было понятно, что рассказывать ему сильно не хочется, как и вообще не хочется заниматься этим судилищем.

— Значит, вот. Вы все знаете, как мама и Патош устроили Дидье работать по четвергам в пекарню Лувене в Ла Мюре, чтоб Дидье мог заработать на обучение своей сестренке. Там же, в пекарне, работал еще один парень, немного старше Дидье, и, конечно, Дидье смотрел ему в рот и слушал во все уши то, что пел этот парень. А пел он такую песню: ему, мол, надоело гнуть спину за гроши в этой проклятой жаркой пекарне. Есть, мол, на свете лихие ребята — живут вольно, развлекаются как хотят, нигде не работают, а денег у них завались. Конечно, наш Дидье прямо одурел. А тот парень все подбавляет жару. Однажды говорит: «Я знаю тут неподалеку в новом доме одну квартирку на первом этаже. С улицы все видать. Живут одинокие старики, дома их почти никогда не бывает, а, слышно, денег куры не клюют. Вот бы наведаться в эту квартирку».

Дидье наш не говорит ни «да», ни «нет». Парень, конечно, понимает, что перед ним лопух, самый подходящий овощ. Словом, тут же предложил Дидье войти в долю: разузнать, когда именно владельцев не будет, забраться туда вдвоем и очистить квартиру.

— И Дидье вот так, просто, согласился? — послышался чей-то вопрос.

— Вот так, просто, и согласился, — кивнул Пьер.

— Нет, нет, неправда, это он меня заставил! Это Жак подбил меня, силком заставил лезть в окно! — закричал что есть силы Дидье.

Брижит замахала руками:

— Будешь потом объяснять. Тебе слова не давали.

— И вот, в четверг, когда Дидье должен был приехать сюда, в республику, он решил заняться этим дельцем, — продолжал Пьер. — Жак сказал, что он уже все разузнал, что квартира пуста, прихватил мешок для ценных вещей, и, когда городок утих и стало темно, два молодца оказались у дома. Жак как специалист мигом выставил стекло в окне, велел Дидье лезть, а сам остался на стрёме… — Пьер остановился. — Остальное пусть доскажет Дидье, — добавил он вдруг.

Дидье переступил с ноги на ногу, посмотрел кругом затравленным взглядом.

— Чего тут досказывать? — буркнул он. — Вы же сами знаете: в комнате загорелся свет и я увидел Патоша. Он сказал: «А, Дидье? Почему ты еще не в республике? И вообще, что ты здесь делаешь?» Вот что он сказал… А я… я стоял перед ним…

Удержаться от смеха было невозможно. Старейшины ясно представили себе всю картину. Дидье еще ниже опустил голову.

Ему-то было не до смеха.

— Я доскажу, — снова поднялся Пьер. — Как раз мама и Патош поехали в Ла Мюр посоветоваться с врачом, потому что у мамы головокружения. Было ужо темно возвращаться на машине по горным дорогам, и врач сказал, что лучше им переночевать у него дома. Ночью Патош, который еще не успел уснуть, услышал, что кто-то царапается в стекло, и вышел посмотреть. Вот, в общем, и все.

Наступило молчание. Старейшины смотрели на Дидье.

— Ну, что вы на меня все выпялились? — взорвался он вдруг. — Что вы от меня хотите? Чего ждете? Надевайте наручники, если вы так решили!

— Помолчи-ка, парень, — хладнокровно вымолвила Брижит. — Кто хочет высказаться?

— Пускай забирает свои вещи и катится вон из республики! — раздался крик.

— Никаких наручников! Просто дать ему под зад, и пусть уходит!

— Нам такие не нужны!

Голоса всё повышались.

Но вот снова поднялась Клоди, и понемногу даже самые горластые замолчали.

— Можно, я скажу? — начала Клоди. Она оглянулась на Пьера, встретила его ободряющий взгляд и продолжала: — Я все знаю по себе. Знаю, каково сейчас Дидье — лучше никому этого не знать. Вот я и думаю — всегда легче сказать «нет», чем «да». За «нет» никто не отвечает. За «да» — тот, кто его сказал, должен непременно отвечать. В Париже меня было легче всего отправить в исправительную колонию — там надо мной не надо было стоять и следить, кем я стану. Но приехали наши Жюльены, и взяли меня сюда, и послали меня учиться, и поручили мне воспитывать Шанталь, и я теперь каждую минуту должна думать о моих словах и поступках, потому что Шанталь — маленькая обезьянка и все у меня перенимает. И вот я думаю: опять-таки проще всего выгнать из республики Дидье, дать ему пинка в зад, как сказал здесь кто-то. — Клоди вздохнула, переводя дух. — Я не знаю, что решат старейшины, но, мне кажется, нужно Дидье помочь. Нужно, чтоб он оставался в республике и чтоб никто из нас никогда не вспоминал об этом четверге. Как будто его никогда не было. И сам Дидье тоже должен о нем забыть. Вот. У меня все.

Клоди замолчала, нервно теребя рукава своего вязаного свитера. Лицо ее горело: никогда еще не приходилось ей говорить так много, а главное — решать чью-то судьбу. А что решалась судьба Дидье — понимали все ребята.

— Я — «за», — первый громко сказал Пьер и поднял руку. — Клоди права, надо оставить Дидье здесь и навсегда это дело забыть. Дать слово и себе и другим — не вспоминать никогда.

— Не вспоминать никогда, — как эхо, отозвалось в комнате.

Множество рук, тонких и толстых, красных, испачканных чернилами, землей, красками, и нервных, хорошо отмытых, поднялось в ответ.

Дидье обвел всех глазами и вдруг заревел бурно, оглушительно, как маленький.

— Я… я больше не буду-у… — услышали старейшины старое, как мир, обещание.