Онлайн чтение книги Сладкая женщина
3

Лежа одна в потемках избы, Аня постаралась вспомнить, что же она сегодня Тихону в пылу доверия про себя выговорила. Честно призналась, что семейная жизнь у нее сложилась не гладко. Кое-что она, понятно, утаила, кое-что прибавила в свою пользу. Может быть, Тихон и не очень поверил. А может, ему и вообще-то наплевать?..

Аня лежала в избе, где пахло пылью от картофельных кулей, попорченным луком. И немного еще табачным дымом — это осталось после Тихона. Лежала и все вспоминала…

Из деревни она в первый раз уехала в сорок седьмом году. Мать не очень охотно отпускала ее от себя, совсем молоденькую и красивенькую, — опасалась. Но был и резон: девчонка росла балованная, еле-еле из шестого в седьмой перевалила. Пришлось бы в поле овес вязать или на лесозаготовку — волком бы взвыла, потому что без привычки. В городе все-таки работа полегче. А обуть-одеть на первый случай есть что: одна дочь у матери.

Аня приехала к родне в старое Кунцево, с большими трудами прописалась и устроилась там же, в Кунцеве, на трикотажную фабрику мотальщицей. Как раз кончились карточки, можно было купить сколько хочешь черного и белого хлеба. Но черного Аня и дома вдоволь видела, а тут, дорвавшись до подмосковных булок и саек, не знала удержу. Хлеб ей шел не в толщину, а в силу и в румянец. Девчонка еще больше похорошела и теперь даже в зеркало редко заглядывала — так была уверена в себе. Из Нюрки она быстро сделалась Аней и захороводила всех ребят в округе. Ухаживали за ней и женатые, и пожилые, рабочие и мастера, влюбился даже механик. Но Анино поведение строго контролировалось кунцевской родней, и хотя ее голова кругом шла от успехов, но она твердо продержалась до совершеннолетия. Работала Аня старательно, зарабатывала для девчонки много, накупила себе обнов и, боясь, чтобы их в общежитии не расхитили, держала у тетки. Туда же и бегала каждый день после смены, чтобы переодеться для кино или концерта.

— Главное, от солдат держись подальше, — предупреждала тетка. — С солдата потом не спросишь.

В этом Аня с теткой согласиться не могла: как раз солдаты и были самыми приличными ухажерами. У них, правда, не было денег, но уж если назначить солдату встречу на восемь вечера, то без пяти он будет стоять где-нибудь под часами, ковырять асфальт своим кирзовым сапогом и краснеть в волнении от ожидания. Для солдата встреча с девчонкой — праздник, а гражданский парень опоздает на пол часа, да еще и ломается: «Зря я на футбол не пошел!..» И все-таки не солдату суждено было стать на Анином жизненном пути.

Весной сорок девятого года она познакомилась со студентом-медиком Мариком Шубкиным. У его родителей была в Кунцеве большая старая дача с полуразрушенной террасой и беседкой в саду. Сам Шубкин, профессор-терапевт, уже ходил с палочкой, супруга его была помоложе, но все равно показалась Ане старухой. Марик был их единственное запоздалое дитя.

Знакомство произошло как в песне — у колодца. В неисправности была уличная водоразборная колонка, и соседи с ведрами устремились в сад к Шубкиным, где сохранился единственный, уже очень запущенный колодец. Туда же тетка послала за водой и Аню.

— Можно у вас ведерочко набрать? — спросила Аня у студента, который сидел в ветхой беседке с учебником на коленях. — А то у нас ни водиночки в доме.

Эта «водиночка», сказанная через приятное «о», выдала в Ане уроженку северных мест. Она тогда еще заметно окала, потом в себе это совершенно преодолела, чтобы кто-нибудь, не дай Бог, не узнал, что она из глухой деревни. Но сейчас именно эта «водиночка» чем-то пленила заучившегося студента. Он положил свою книжку и подошел, чтобы помочь Ане управиться с цепью и воротком.

— Что вы, я и сама достану, — бойко сказала Аня. — А то вы еще обольетеся.

У нее были такие голубые глаза и заманчивые яркие щеки, что Марик и сам покраснел. Аня налила ведра и пошла. На спине у нее закачались две ржаные косички с васильковыми лентами в хвостах. Она уже на свои волосы покушалась, и только парикмахерша отговорила ее, сказав, что косы теперь опять в моде, что их покупают за большие деньги и приплетают всеми правдами и неправдами к остриженным волосам.

Остаток дня студент занимался рассеянно, а позже сам признался Ане, что получил первую двойку по гистологии.

Колонку на улице починили не так скоро, и Аня опять появилась с ведрами возле шубкинского колодца. Зацветала белая сирень На Ане было светлое платье «японка» с подкладными плечами, которое она, таская воду, сумела не обпить и не запачкать.

— Как вас зовут? — спросил Марик.

— На букву «А», — сказала Аня.

Во время этого многозначительного разговора на террасу вышпа хозяйка дачи, мать Марика, пожилая женщина с седыми усиками и маленькими ручками. Она увидела розовощекую девицу в светлой «японке», но ровно ничего не заподозрила и сказала сочувственно:

— Боже мой, все еще не починили колонку!

Аня еще не догадывалась о том, что произвела известное впечатление на студента. В этот вечер у нее назначена была встреча совсем с другим кавалером. В парке ее ждал «слесаренок» Валька. Он скормил ей три порции мороженого, но после этого повел себя слишком смело. Аня напугалась и обиделась. Когда танцевали, Валька тоже хамил и нарочно наступал ей на ноги. И не так Ане было больно, как она жалела испачканные новые босоножки. Когда сидели на скамейке, Валька продолжал валять дурака, так что на них раза два оглянулся дежуривший в парке милиционер. В конце концов Аня даже заплакала, плюнула Вальке на шевиотовые брюки и ушла домой.

— Кто это тебе сделал? — спросил на другой день Марик, увидев у Ани повыше локтя синяк, след «нежности» Вальки-слесаренка.

— Да так, дурак один, — сказала Аня. И со значением поглядела на студента, давая этим понять ему, что с тем «дураком» все покончено.

В отличие от здоровяка Вальки, Марик был невысок, худ, носат и очень рыж. Короткие волосы его были так курчавы, что Аня вполне могла предположить, будто он на ночь накручивает их на бумажки. Через неделю Марик сдал последний экзамен, и они с Аней договорились встретиться на Белорусском вокзале. Они гуляли по улице Горького, потом Марик повел Аню в кафе. Впервые она ела мороженое за столиком, из вазочки, не рискуя закапать платье. Марик пытался ее заинтересовать рассказом о шахматных партиях и о том, что его товарищ однажды выиграл у Смыслова. А Аня думала о том, почему все на них поглядывают: потому ли, что она такая интересная, или потому, что Марик такой рыжий?

Они еще несколько раз встречались на вокзале и гуляли по улице Горького. Но однажды Марик свернул в Благовещенский переулок и привел Аню в свою московскую квартиру. Аня очутилась в большой комнате с очень высоким, давно не беленным потолком. И эта, и другие две такие же комнаты были заставлены тяжелой, массивной мебелью, целый угол занимали часы с огромным маятником и гирями, в беспорядке лежали книги, бумаги, футляры с чем-то тяжелым, пахло невыветрившимся лекарством, пылью и немытыми полами.

Бледный Марик попробовал говорить насчет любви. Аня молчала. Он спросил, можно ли ее поцеловать. Она не отодвинулась.

В ней зародилось волнение, но не от Марикового поцелуя, а от необычных слов, от необычного обращения. Оказывается, были на свете слова, которых она ни от Вальки, ни от Кольки, ни от Мишки никогда не слышала. Оказалось, что «любовь» может быть без всяких откровенных призывов, без хохотка и без нахальства. Есть для этого дела какие-то тихие, приятные замашки, которых ни Мишка, ни Валька, ни Колька не знали, а этот рыжий невзрачный студентик знал.

И все-таки Аня никак не «загоралась». Пока Марик ее неуверенно ласкал, она искоса поглядывала на обстановку комнаты, такую для нее чужую и непривычную: набитую пылью резьбу на шкафу и буфете, исцарапанную, облупленную крышку пианино, дорогую, но очень тусклую посуду, пятна на узорном паркете.

— У вас что же, никто и не прибирается? — спросила она.

Студент думал только о любви. Не видя никакого ответного чувства с ее стороны, он робко осведомился:

— Почему ты меня отталкиваешь?..

— А где я тебя отталкиваю? — спокойно заметила Аня. — Я сижу и сижу.

Сраженный ее ответом, Марик не нашел, что сказать еще, и положил свою рыжую голову на ее теплые коленки.

«Ну как он сейчас заплачет? — подумала не лишенная жалости Аня. — Ну и чудной! — Она почувствовала, что грудь у Марика дрожит. — Вот пожалей, поддайся, а потом ребенок будет…»

Но, вопреки собственной же логике, она не встала и не ушла из этой чужой, не нравившейся ей, запущенной шубкинской квартиры.

Анина родня недоглядела, и «любовь» длилась до конца дачного сезона. Почти каждый вечер в квартире в Благовещенском переулке ненадолго зажигался и тут же гас свет. Потом поздняя электричка увозила Аню и Марика обратно в Кунцево.

Но если бы кто мог наблюдать эту пару, сидящую в почти пустом и плохо освещенном вагоне, тот понял бы, что это не влюбленные.

Аня сидела, отвернувшись к окну, чтобы не видеть студента, которого не любила и больше не хотела. Марик большим усилием воли заставлял себя что-то ей говорить. Влечение его еще не прошло, но Аня ни в чем не подогрела его нежность, не стала ему подругой, и Марик уже боялся ее: она стала с ним груба и самого его вызывала на грубость. Хотя это было не в ее интересах: случилось то, что в те годы поправить было крайне трудно.

— Но я же женюсь, — виновато сказал Марик.

— Нужен ты!.. — шепнула Аня и заплакала.

Она и мысли не допускала, что сможет признаться во всем своей родне. Марик «раскололся» первым. Но рискнул сказать родителям только то, что он любит одну девушку…

— Теперь я понимаю, почему ты получил столько двоек, — сказала Раиса Захаровна Шубкина.

Несколькими днями позже Марик признался, что будет и ребенок.

— Не вы первые, не вы последние, — сказала лишенная предрассудков Шубкина. — На каком курсе эта девица?

— Она ни на каком… — И Марику пришлось рассказать все.

Мужество едва не покинуло Раису Захаровну. Она ушла в другую комнату, где старик Шубкин попробовал ее успокоить:

— В конце концов, девочке можно дать образование.

— Не говори глупостей! — уже трагически сказала жена. — Тебе скоро семьдесят лет. Кто ее будет учить, когда мы будем лежать в могиле? И еще надо, чтобы она хотела учиться.

…Аня действительно учиться не собиралась. Пока ей хва тало тех шести классов, которые она окончила в деревне. Кино сейчас было звуковое, надписей читать нужды не было. К тому же Аня была достаточно бойка, схватчива, память на нужные слова и обороты у нее была отличная, так что никто бы и не догадался, что она не умеет правильно написать «до свидания» и на письмах к матери помечает: «Получить Доброхотовой Аны Платоновны».

Анина тетка узнала обо всем последняя. Минуя калитку, она перелезла на участок Шубкиных через забор и устроила скандал. Шубкины попросили ее успокоиться и сказали, что они ничего не имеют против, если только Аня любит их сына.

— Чего про любовь толковать, когда живот скоро на нос полезет, — уже спокойнее сказала Анина тетка. — Главное дело, вы ее пропишите.

Появилась в Кунцеве и Анина мать. В те годы тоже еще красивая и статная даже в толстом ватном пиджаке и в валенках с калошами.

— Что же это студент ваш устроил? — строго спросила она и скорбно покачала головой. — Девухе судьбу испортил. Разве хорошо?

Шубкины согласились: конечно, нехорошо.

— Нюрка ведь с ним жить не хочет, — продолжала мать. — Помогите ей на ребенка — и Бог с вами. Не прокурору же на вас жалиться?

Шубкины, пораженные, переглянулись. Аня стояла тут же и старалась на них не смотреть.

Вчера она действительно призналась матери, что не хочет идти в дом к Шубкиным: «жених» с товарищем в шахматы играет, про марки какие-то толкует. В квартире аптечным чем-то пахнет, а от этого запаха ей вовсе тошно: что ни съест, все обратно.

— Да это, чай, пройдет, — заметила мать. — У всех так.

— Ничего не пройдет. Комнаты черные, колидор страшный. Одних зонтиков валяется штук восемь, а выйти не с чем — все сломанные. Едят все тертое, варят на пару, без соли. Старик больных на дом приводит, а «сама» анализы ему какие-то на стеклах делает. Прямо видеть не могу!.. Целый день руки моют, а грязи — через порог не перелезешь.

Анина мать пожала плечами.

— Так ведь грязь-то соскресть можно, дура! Пропишут тебя, площадь будет. А там разберешься со студентом со своим. Старики-то вроде вовсе смирные, чай, не будут тебя в горб-то колотить.

Но Аня плакала и не соглашалась.

— Они будут с книжками да с трубками со своими сидеть, а я чего между ними делать стану? К ним и на свадьбу-то никто не пойдет… А зачем я без свадьбы?

Про жениха Аня совсем не поминала, и мать, знававшая толк в любви, поняла, что девке этот рыжий студентик совсем ни к чему. Предпочитает лучше одна с ребенком остаться.

— Поняла я тебя насквозь, — с печалью заключила мать. — Ты хочешь родить да мне спихнуть. Это ты, милка моя, ловко придумала!..

Решено было, что Аня до декретного отпуска доработает на трикотажной фабрике, потом уедет к матери в деревню Но, прожив около двух лет возле самой столицы и отведав всего того, чем она была богата, уезжать Аня отсюда не захотела. Она была не первая и не последняя, кто родил и жил без мужа. Никого с ребенком из общежития на улицу не выгоняли, а даже наоборот, иногда давали отдельную комнату. У фабрики были свои детские ясли. Правда, носить в них детей было далеко, чуть ли не через весь поселок, но ноги-руки свои, молодые. А Шубкины со своей стороны заверили, что понесут материальную ответственность.

— Я боюсь вас уговаривать, — сказала Ане старуха Шубкина. — Я понимаю, что вам нужен совсем другой муж. Но что вы будете делать одна с ребенком?

После отъезда матери Аня немного приуныла, но потом узнала, что только по их цеху пойдут зимой в декрет пять матерей-одиночек, и немного успокоилась.

Один раз в цехе зашел разговор между пожилыми работницами: что же с девками делать? Декрет за декретом, а работать некому, и в яслях по двое ребят в одной кроватке лежат. В фабричном комитете мешок заявлений: одной на коляску, другой на пальтишко — и все ведь с государства!

На это одна из членов цехового комитета, женщина с безупречным семейным положением, сказала резонно:

— А кто же может запретить молодым женщинам иметь детей? Это их право, раз война оставила их без мужей.

Другая, старая, с медалью «За доблестный труд», не согласилась:

— А ихное право ребят кидать да по кинам бегать? Дежурные в общежитии стоном стонут. Родила — так качай.

И Аня, став нечаянной свидетельницей этого разговора, покраснела и твердо решила, что уж она-то будет примерной матерью для своего первенца, будет заботиться о мальчике или о девочке. И все тогда скажут: «Какая Анька Доброхотова молодец! Трудностей не испугалась. Таким и помогать-то приятно».

Когда пришел срок отправиться в родильный дом, Аню схватил страх. Она там так кричала, что качали головой видавшие виды няньки и акушерки. На самом деле роды были очень легкие: Аня была очень здоровая, крепкая, полная сил. Не успела она откричаться, как к ней снова вернулся румянец. Но мальчик родился маленький, слабый и крупноносый, как и его отец.

Когда Аню выписали из родильного дома, в переулке стояла Раиса Захаровна Шубкина. Она хотела подойти, но Аня демонстративно прошла мимо нее в сопровождении двух подружек и сделала вид, что знать не знает, что за старушка такая.

Мальчика своего она принесла уже в семейное общежитие. И сразу почувствовала разницу: у девчат были по стенкам коврики с лебедями, открытки с красивыми артистами, салфеточки да флакончики, а тут пеленки на веревках и на батареях, соски да горшки. В первый день Аню пожалели более взрослые мамаши и помогли ей перепеленать ее Юру. Ане не пришлось в детстве нянчить ни братьев, ни сестер: она была у матери одна. И теперь из глаз ее выкатились две крупные слезы и упали крошечному сыну на красное лицо.

Жизнь стала тяжелой, беспокойной. Одиноких матерей выручало лишь чувство общей личной неудачи. Их было в комнате вместе с Аней шесть человек. Если не орал один ребенок, то пищал в это время другой. Крик и писк этот казались как будто бы естественными и не вызывали у матерей особого волнения. Света на ночь не гасили, и не стало четкой границы между днем и ночью, утром и вечером. Завешанная пеленками комната была больше похожа на больничную палату: дети попеременно или все сразу хворали. В эту комнату уже не заходили парни и избегали заходить и незамужние девчата.

В конце первой недели в общежитие пришла Раиса Захаровна Шубкина. Из всех комнат сбежались, чтобы на нее посмотреть.

— Анечка, вы, конечно, носите его в детскую консультацию? — робко спросила Шубкина, глядя на своего очень невзрачного внука.

— Сестра сама приходит. Вчера купать велела.

— А в чем же вы будете его купать? — А вон таз…

Раиса Захаровна посмотрела на сомнительного вида оцинкованную шайку с двумя ручками, в которой были замочены какие-то тряпки. И замолчала. Она боялась обидеть Аню и других матерей, которые тоже, видимо, купали в этой шайке своих ребят. Уходя, она дала Ане деньги, завернутые в бумажку. Когда Шубкина ушла, деньги были пересчитаны.

— Скажи спасибо, на таких людей нарвалась, — сказали Ане товарки, — сами деньги приносят. Вот и купи корытце малированное. Еще и на конверт с кружевом останется.

Корытца эмалированного Аня не купила, обошлась и без конверта с кружевом. Ей очень хотелось купить высокие резиновые боты с «молнией» на боку. На остаток от шубкинских денег она угостила девчат кремовым тортом и для Юры взяла погремушку «Глобус».

Кончился послеродовой месяц, и Аня вышла в цех. По утрам, в полной темени, она несла Юру в ясли, завернув в тяжелое, плохо просыхающее сатиновое одеяло, купленное на «пособие по рождению». Вечером, когда свободные девчата шли в клуб смотреть трофейных «Королевских пиратов» или «Ты — мое счастье», Аня отправлялась опять в ясли за сыном, которого сама с легкой насмешкой называла «Шубкин», хотя он записан был на ее собственную фамилию. Она исхудала, потому что Юра очень плохо спал ночью, ее мучало молоко, которое она не умела сцеживать, чтобы оставлять ему в запас на день.

Юре было месяца два с небольшим, когда Аня, последовав чьему-то совету, сварила ему в первый раз жидкой манной каши. Высосав целую бутылку этой каши, Юра в первый раз спал ночь без просыпа. Стало ясно, что раньше он просто был голодный, оттого его и нельзя было укачать.

Тогда Аня купила целый килограмм манки, стала варить ее погуще и кормила Юру уже с ложки. Это дело она теперь могла перепоручить кому-нибудь из товарок, поэтому Аня после трехмесячного перерыва помчалась в кино. Она сидела в темном зале, рядом с каким-то незнакомым парнем, смотрела «Мелодии любви» и думать не думала о том, что побывала два месяца назад в роддоме, что у нее есть сын Юра, что каждую неделю появляется в общежитии патронажная сестра — посмотреть, не пытается ли она каким-либо способом избавиться от младенца, что раз в месяц приходит инспектор из собеса и справляется у администрации, верно ли, что она, Аня, по-прежнему мать-одиночка и не зря ли получает она пособие от государства.

…Юра с манной каши сначала полнел, потом опять начал хиреть. Теперь чем бы его ни накормили, молоком ли, кашей ли, соком, он все отрыгивал. После одного из посещений патронажной сестры его поместили в больницу. Аню вместе с ним не положили, поскольку она призналась, что грудью своего Юру почти не кормит. Она передала своего мальчика, вялого, некрасивого и — теперь уже очевидно — больного, в руки санитарке и тут же в приемном покое расплакалась. Пожилой фельдшер посмотрел на круглые, очень розовые Анины щеки и покачал головой.

— У него коклюш, что ли? — вытирая слезы, спросила Аня.

— Сама ты коклюш! Диспепсия у него.

Аня еще горше заплакала, хотя понятия не имела, что такое диспепсия. Но, вернувшись одна в общежитие, теперь уже на сухую койку, она вдруг испытала чувство огромного покоя, почти счастья: впереди были ночи, в которые можно было крепко поспать, не подниматься чуть свет, не лезть в трамвай с передней площадки с тяжелым плачущим свертком на руках, не стирать по вечерам пеленки, не мыть бутылки, не варить кашу. Уснув камнем, Аня забыла даже сцедить молоко, а утром почувствовала сильную боль и испугалась. Но она так ничего и не сделала, чтобы уберечь молоко, и оно у нее в сутки перегорело.

С этой поры она спала сладко и беспросыпно. Но однажды все-таки проснулась среди ночи, разбуженная не детским, а взрослым плачем.

Горько плакала ее соседка, шофер Маруся, исступленно целуя лицо своей шестинедельной девочки. Всего пять дней назад эту Марусю выписали из больницы, изрезанную и зашитую. Всем на фабрике известно было, что родила она от завгара, который ничего знать не хотел. Девочка, в свои полтора месяца не весившая и трех килограммов, принесла своей матери-одиночке столько беды и боли, что дрогнула бы и взрослая баба. Но восемнадцатилетняя Маруся плакала лишь потому, что судьба не послала ей в достатке грудного молока. Купить его от другой матери не было средств, а прикормом Маруся боялась сгубить девочку, от избытка материнских чувств названную Элеонорой.

Аня со смутным страхом посмотрела на плачущую Марусю и подумала о своем Юре. Вдруг его там режут? Или колют?.. Потом накрылась с головой, чтобы ничего не слышать и не видеть.

Темным зимним вечером в общежитии опять появилась Раиса Захаровна Шубкина. Дежурная сказала ей, что Аня ушла в кино. Раиса Захаровна села внизу и стала ждать. Аня вернулась часу в одиннадцатом.

— Юрочке лучше, — сказала Шубкина. — Мы сделали, что могли. Конечно, я понимаю, вы молодая, вам хочется развлечься…

Аня молчала. После кино и морозной улицы щеки у нее были удивительно розовые и свежие. Правда, кроме новых резиновых ботиков с «молнией», на ней не было сейчас ничего шикарного, но она во всем была красива и отнюдь не жалка, как это могло бы быть в ее положении.

Из больницы, с согласия молодой матери, Юру привезли прямо к Шубкиным. Аню без особого труда удалось убедить, что Юре еще нужен уход, что в ясли его сейчас отдавать нельзя. В квартире в Благовещенском переулке за него принялись Раиса Захаровна и ее совсем старенькая сестра. Были уже без особой надобности вызваны детские врачи, и сам старик Шубкин советовался с кем-то по телефону. Для Юры освободили целую комнату, и нанятая специально для этого женщина ее отмыла и отскоблила, застелила всю мебель белой марлей.

Когда Аня пришла навестить сына, он лежал в кроватке, одетый в вязаную розовую кофточку. На его маленькой голове начали густо виться рыженькие волосы. Над кроваткой выстроилось все семейство Шубкиных. Аня просидела почти весь вечер молча и, накормленная маковым пирогом, ушла. Никто ее из этого дома не изгонял, но никто особенно и не приглашал.

— Переноси вещи да живи у них, — советовали Ане. — Не выгонят, не имеют права.

Аня и сама знала, что не выгнали бы. Но она понимала, что это было бы концом всему — молодой жизни, веселым часам. Оттуда уж в кино не побежишь. Хоть хозяева и смирные, а все-таки неудобно будет сидеть сложа руки. Не старуха же ночью к ребенку вставать будет, если мать рядом. А там привыкнут, что кто-то все делает, так и будут считать, что вроде так и надо. Главное же, нужно как-то и о дальнейшей жизни подумать — к ним в дом другого мужа не приведешь.

Позже Аня узнала, что Шубкины наняли какую-то пожилую даму, чтобы гулять с Юрой. Аня увидела эту даму возле Юриной коляски, страшно озябшую и тщетно пытающуюся закатить коляску в подъезд.

«Денег-то им девать некуда! — подумала Аня не без ревности. — Гуляние какое-то придумали. Кто же это за гулянье деньги отдает?»

В марте месяце вернулись большие холода, и Юрина «нянька» сбежала. Обрадованная Аня сама раза два вывезла Юру в скверик. Но, просидев с полчаса, поняла, что задаром никто на скамейке морозиться не станет.

— Летом нагуляется, — сказала она Шубкиным. — Летом в деревне золотое гуляние.

Раиса Захаровна переменилась в лице, но ничего не решилась сказать. Весной приехала из деревни Анина мать, и они обе отправились к Шубкиным смотреть Юру. Приняли их там хорошо, но трясясь от страха. Анина мать вроде и не старела, оставалась крупной, видной пожилой бабой, каждый жест которой, каждый взгляд, вся ее повадка говорили: что наше, то уж наше!

— Спасибо большое вам за воспитание, — сказала Анина мать. — Мальчик-от пусть уж до лета у вас побудет. С Пасхи у меня корова доить будет.

Шубкины еще раз ужаснулись и стали жить надеждой только на какой-нибудь счастливый случай. Но то ли деревенской бабушке не приглянулся внук, то ли она решила, что надо ей, прежде чем у люльки сесть, доработать в колхозе до пенсии, но срок Юриного отлучения от Шубкиных все откладывался.

Аня перешла в общежитие для одиночек и опять числилась в девушках. Но, несмотря на свой жаркий румянец, на свои живые голубые глаза, на все платья, которые она теперь себе нашила, она и к двадцати годам не нашла жениха, не нашла и к двадцати одному, и к двадцати двум годам. Все оказалось не просто… Расплатившись один раз за свою ошибку, Аня осторожничала и парням ни на какие уступки не шла. Почти в каждом видела она теперь обманщика, который только и смотрит, чтобы «интерес свой исполнить». Не забыла она и того, как культурно вел себя с ней Марик в начале их романа. Хоть он был и рыжий и носатый, но ни матерщины, ни грубости от него Аня не видала.

Теперь она вся была настороже: чтобы опять не поступить по-глупому, опрометчиво, но чтобы и не прозевать своего счастья. От этой заботы Аня стала не по годам взрослеть и утрачивать всю девичью непосредственность. К двадцати пяти годам она уже выглядела не девушкой, а скорее одинокой красивой молодой женщиной.

К этому же времени Аня перешла работать на большую кондитерскую фабрику. Здесь и работа была чище, и общежитие богаче, а главное — она сладкое очень любила, просто бредила им. Первое время так и жила — с конфетой или с куском шоколада за щекой. Утром, подойдя к воротам фабрики, жадно вдыхала в себя запах ванили и улыбалась.

Поначалу никто здесь про нее ничего не знал. Но чтобы не платить налога за бездетность, Ане пришлось предъявить в бухгалтерию свою книжку матери-одиночки. Уже через две смены и в цехе узнали, что новенькая — незамужняя вдова. Но Аня не растерялась и сразу избрала тактику: стала держаться любящей матерью, хвасталась покупками для своего мальчика и жаловалась на то, что «свекровь» не умеет его воспитывать, балует и что, как только будет возможность, она Юру от Шубкиных заберет и сама им займется.

— Буквы уже знает, — рассказывала Аня про своего Юру с такой гордостью, будто сама его этим буквам обучила. — «Маму» из кубиков складывает.

По праздникам Аня получала для сына хорошие подарки от фабричного комитета, билеты на новогоднюю елку. Как-то раз, несмотря на протесты Шубкиных, боявшихся инфекции гриппа, она привела Юру на детский утренник в клуб фабрики. Дети кричали, бегали, а он сидел тихо, очень серьезный, рыженький и хорошо одетый. И вдруг вызвался прочитать стихотворение «Плывет, плывет кораблик, кораблик золотой…». Он ни разу не сбился, дочитал до конца, и дети притихли, когда его слушали.

Аня, пока сын «выступал», сидела гордая, розовая, красивая и держала в руках Юрину меховую шубку на шелковой подкладке. И эта шубка, и все другое, надетое на Юру, куплено было не ею, но это сейчас никому и в голову не приходило: такой счастливый, независимый вид был у Ани, которая и сама теперь была очень хорошо одета. Карамельный цех, где она работала, экономил ей деньги: тут было и сгущенное молоко, и жидкий шоколад, и мед. Сначала она всего этого съедала помногу, потом поменьше, а дальше — ровно столько, чтобы быть сытой и своих денег на питание почти не тратить. Когда ей выдался случай купить дорогое пальто с воротником, она заняла у стариков Шубкиных тысячу рублей, но с отдачей не очень спешила. Она знала, что они сами не спросят.

…Когда утренник кончился, Аня вывела Юру на улицу, и тут они увидели бабушку Шубкину. Она принесла запасный шерстяной платок. Юру закутали им поверх шапки и повели домой.

— Юрик стихи рассказывал, — благодушно сообщила Аня.

Раиса Захаровна взглянула на нее с благодарностью, словно Аня выучила Юрика этим стихам.

— Вы, может быть, зайдете к нам? — спросила она.

— Да нет уж, сегодня не пойду, — сказала Аня. — Дела у меня много: выходной-то один.

Однажды, явившись к Шубкиным в необычное время, она «нарвалась» на Марика. Тот уже заканчивал аспирантуру и жил в каком-то городке для ученых. Когда Аня вошла в комнату, Марик одним пальцем играл для Юры «Чижика» на пианино.

Аня не смутилась. Но ей показалось, что Марик стал не такой уж рыжий, как прежде. И на возмужавшем, пополневшем его лице нос не выглядел таким большим. Он, видимо, знал, какая тревожная ситуация была в семье у его родителей, как их мучает будущее Юры, как они боятся Ани. Самому ему, по всей видимости, жилось неплохо: на нем был хороший костюм, в передней на вешалке висела куртка на меху и ондатровая шапка.

«А ведь это мог муж мне быть», — подумала Аня вдруг, испытав досадливое чувство: неужели прогадала?

Но Марик поздоровался с ней достаточно холодно.

— Как ты живешь? — спросил он.

— Хорошо, — спокойно ответила Аня.

— Ну и прекрасно.

Старуха Шубкина пригласила за стол. Она очень суетилась, подавала, принимала, что-то уронила и разбила. Ее совсем старенькая сестра поила чаем Юру, тот был рад обществу и баловался. А Аня сидела как гостья. За чаем она поймала на себе пристальный взгляд Марика. Видимо, он сравнивал ту хорошенькую щекастую девчонку, которая по глупости и любопытству сошлась с ним пять лет назад, с той мужественно-крепкой, ярко одетой женщиной, которая сейчас сидела напротив него и довольно умело держала в белых пальцах дорогую фарфоровую чашку.

«Может, он все-таки опять на меня располагает?» — уже тревожно думала Аня.

Но она ошибалась. Когда она собралась уходить, Марик вышел за ней в переднюю и сказал сухо, почти резко:

— Если любишь ребенка, возьми его отсюда совсем. Или не ходи сюда. Зачем ты мучаешь людей?

— Да они сами не отдают, — резко сказала Аня.

Ее вдруг одолела такая злость, что она, уже одетая в пальто и ботики, вернулась в комнату и крикнула:

— Юрочка, я в субботу за тобой приду! Старуха Шубкина так и охнула:

— Марк, что ты ей такое сказал? Вы не жалеете ребенка!..

Весной внезапно умер старик Шубкин. Ане сообщили об этом на фабрику. Как все деревенские жители, очень отзывчивая на смерти и болезни, она бросила все дела и побежала к Шубкиным.

— Говорите, что поделать надо, — сказала она, входя в квартиру.

Раиса Захаровна ломала ручки и говорила что-то несвязное. У ее сестры дрожала голова. Юра капризничал. А Марик еще не успел приехать.

Не дожидаясь распоряжений, Аня ликвидировала страшный разгром в кухне, собрала все Юрины игрушки и дочиста вымела в комнатах. Потом сбегала в магазин, купила мяса, сварила суп и заставила старух и Юру поесть.

— Вещи соберите, я в больницу снесу, покойничка нашего одеть.

Выяснилось, что нет ни одной пары чистого белья. Аня быстренько постирала, посушила над газом, выгладила горячим утюгом.

— Сколько народу перелечил, а крепкой-рубашки нету!..

Аня не отличалась особым тактом, но на этот раз искренне хотела помочь. В первый раз она осталась ночевать в этой квартире. До позднего часа она просидела возле Раисы Захаровны, а маленький Юра уснул у нее на коленях.

— Как живой лежит, — рассказывала Аня, уже видевшая «собранного» и положенного в гроб старика Шубкина. — Что значит в одночасье человек умер! Не мучился. Я отгул возьму, все сделаем как следует, проводим, помянем.

Два дня Аня бегала, покупала, убирала, варила. Никогда еще в квартире у Шубкиных не было такой чистоты и порядка: старухи в последнее время справлялись совсем плохо.

Маленький Юра был очень удивлен: почему мама теперь все время здесь? Он привык, что она являлась иногда по субботам с гостинцами, которые бабушка Шубкина умоляла не давать все сразу. А теперь эта мама, подвязав бабушкин фартук, ходит по комнатам со щеткой и тряпкой. У нее озабоченное, строгое лицо. Она готовит, моет, что-то перестилает и внушительно говорит плачущей бабушке:

— Не плакайте, Раиса Захаровна! Хватит. Вот понесут, тогда еще поплакаете.

Юра потянул мать за фартук и спросил:

— Мама, а чей у нас будет день рождения?

— Ничей! — строго ответила Аня. — Дедушка у тебя помер, не понимаешь, что ли? Сиди, не балуйся.

К дню похорон появился бледный Марик. С ним приехала незнакомая Ане хорошенькая, худенькая и очень модная девица. Аня поняла, что это или невеста или уже жена Марика. Но не смутилась.

Видимо, старуха Шубкина рассказала сыну, как много сделала для них в эти дни Аня. Он и сам заметил в комнатах необычный порядок и сдержанно Аню поблагодарил. А его невеста или жена просто приняла ее за приходящую домработницу. У Ани хватило самообладания, чтобы и ухом не повести. Но Юра подбежал к ней и назвал мамой. И произошло замешательство: невеста или жена Марика побледнела и растерялась.

Тогда Аня решила расставить все точки над «и». Она подала маленькому Юре какой-то журнал и громко велела:

— Снеси папе. Скажи: «Давай, папа, картинки поглядим».

Про себя же решила: «Пусть знает. На похоронах уж наверное ругаться между собой не станут».

Похороны и поминки действительно прошли достойно. Со стороны можно было предположить, что старика Шубкина оплакивает единая дружная семья. Аня вела себя с достоинством, немножко поплакала. И если Марикова девица как будто боялась подойти к гробу, то Аня подошла смело и даже приложилась покойнику к руке.

После поминок Аня перемыла всю посуду, подтерла в кухне пол и отозвала туда Марика.

— Юру я уж теперь увезу, — сказала она. — А вы поимейте совесть, позаботьтесь о старухах-то.

Марик вздрогнул от удивления: как это она позволяет себе лезть не в свое дело?.. Но тут же решил не обострять отношений. Он понимал, что основания для претензий к нему были и у Ани.

В самом начале лета Аня увезла Юру в деревню. Ему уже шел пятый год. Он был крупный, сообразительный и достаточно набалованный. И хотя был взволнован и счастлив тем, что его куда-то далеко везут, но его очень насторожило то, что обе бабушки Шубкины рыдают, а мама не особенно старается их утешить.

Электрички ходили тогда только до Загорска. И Аня с сыном села в ночной поезд Москва — Котлас, набитый пассажирами до самой багажной полки. Юра не спал. Затиснутый матерью куда-то наверх, он с безмолвным и тревожным любопытством глядел то вниз, на спящих, то в темное окно. Он так и задремал сидя, и в четыре часа утра Аня сняла его оттуда, обмякшего, сонного и тяжелого, отвела в грязную уборную, потом надела на него пальтишко и панамку, поставила в тамбуре, а сама принялась таскать вещи.

Их встретила деревенская бабушка, после маленьких старушек Шубкиных показавшаяся Юре страшно толстой. Она долго чмокала его в щеки и в рыжую макушку, хотя он недоброжелательно крутил головой. Потом мать и бабушка взвалили себе на плечи восемь тяжелых «мест» и бодро пошли по скользкой от росы тропе между мокрых калиновых кустов.

Юра угрюмо шел за ними, потом заявил:

— Я устал!..

— Ничего, Юрочка, бежи, бежи! — почти не оглянувшись, сказала Аня.

Но он заплакал, сел на траву и не хотел вставать. Тогда бабка отдала Ане еще два «места», посадила Юру себе на одну руку, другой ухватила тяжелый деревянный чемодан, и они пошли дальше, но уже не так прытко.

— Важкий мальчик-то какой! — задохнувшись, сказала бабка. — Хунтов сорок, чай.

Юра поглядел в ее красное, с двумя подбородками, лицо, на котором, как сироп через бумагу, проступал теплый пот, и тихо сказал:

— Пусти, я сам буду идти.

Дома бабка выставила перед гостями студень, кисель и красивые пироги. Юра схватил пирог, но когда откусил, то сначала растерянно скривил рот, а потом тоскливо заплакал: в пироге был мокрый, пахнущий постным маслом зеленый лук.

— Это что же они поделали над ребенком? — удивилась бабка. — Не ест ничего. Куда же ты мне такого привезла?

Но перерешать что-то было поздно. Аня провела несколько дней с сыном, потом, ранним утром, пока Юра еще спал, она ушла на станцию. Мать проводила ее до калитки и легла рядом с внуком, чтобы тот, проснувшись, не испугался. Но все равно Юра долго ревел и не мог понять, как же его так предали. И только последовавшее разрешение идти на улицу босиком, не умываться и есть с утра конфеты его немного успокоило. Он заметил, что и бабушка за компанию с ним не стала умываться и утренний чай пила тоже не с сахаром, а с конфетами.

В огороде она дала ему съесть немытую бледно-розовую морковку, потом нарвала ему стручки гороха, в которых еще совсем не завязалось зернышко.

— Надо руки мыть? — спросил Юра, когда ладони его стали совсем черные.

— А вон ступай помой, — и бабка указала на кадушку, где стояла пахучая зеленая водица.

Юра начал болтать в этой кадушке руками, взмутил со дна всю грязь и в первый раз ощутил, что он уже в чем-то счастлив. И когда бабушка, грузно усевшись у бани на лужке, позвала его к себе и посадила на коленки, Юра пошел на сближение.

— Расскажи, пожалуйста, сказку, — попросил он.

— Какую же тебе сказку? — вздохнула бабка. — Ты, чай, сам боле моего знаешь сказок-то: у ученых жил.

…Дней через десять Аня получила от матери письмо: «Все у нас с Юрочкой хорошо. Сперва все плакал, а теперь подряд все кушает, молоко с чаем пьет, только на ночь не пою, а то обое с ним спим крепко. Пошли нам макаронов белых или вермишели…»

И Аня знала: мать ворчуха и шепотница, но внука не обидит, потому что не чужой, а своя кровь, единственный пока дочкин ребенок.

Лето, после того как Аня отвезла Юру к матери, было у нее совсем вольное. Раза два она навестила старуху Шубкину, впавшую в отчаяние от одиночества.

— Знаете, Анечка, каждую ночь я вижу Юрочку во сне, как я надеваю на него ботиночки, как веду мыть руки… Я не столько тоскую о покойном муже. Мы, Анечка, с сестрой совсем одни. Марк почти ничего не пишет.

Аня дала Шубкиной свой телефон на работе и просила, если нужно будет в чем-то помочь, чтобы та звонила без стеснения, — она придет, все сделает.

— Только уж насчет долга вы меня извините, Раиса Захаровна…

Аня так и не вернула той тысячи рублей, которую брала взаймы на пальто. Но Шубкина только замахала руками:

— Не поминайте, пожалуйста, про эти деньги! Провожая Аню, она глядела ей в рот: не скажет ли она еще чего-нибудь об Юрочке, не пообещает ли осенью вернуть его обратно? И, отказываясь от денег, старуха рассчитывала, что Аня не догадается, что средств прежних нет, что нет сил, очень плохо с сердцем и что Марк под влиянием своей новой жены открещивается от всяких обязанностей по отношению к сыну.

— Я купила для Юрочки витамины, — сказала Раиса Захаровна. — Может быть, вы сможете переслать?

— Давайте, — великодушно согласилась Аня.

Она ушла, троекратно облобызав свою несостоявшуюся свекровь, довольная собой, даже умиленная. При ее силе и ловкости Аня в один час переделала в квартире Шубкиных столько, сколько старухам не сделать бы в неделю. Но Шубкина не хотела принимать услуг даром и подарила Ане какую-то брошку. Аня думала, что она пустяковая, но от сведущих людей узнала, что это камея. За эту камею она еще несколько раз приходила помочь, повидаться, поговорить о Юрочке. Потом стала заглядывать реже, закрутилась и месяца два не собралась пойти. На московских улицах уже лежал снежок, когда Ане сообщили по телефону на работу, что Раиса Захаровна Шубкина скоропостижно умерла.

Как Аня рыдала!.. Шубкины — это была ее молодость, ее первое несуразное увлечение. Это были люди, которых она не любила, но тем не менее понимала, что они отнеслись к ней по-человечески и очень любили ее сына. Она вспомнила старика тихоню Шубкина, который никогда не сказал ей ни единого недоброго слова и никогда не отказывался давать медицинские советы и выписывать рецепты ее многочисленной деревенской родне. Она вспоминала Раису Захаровну, ее подарки за каждую услугу, ее робкие заискивания из-за Юры. Вспоминала большую, нескладную, неуютную квартиру в Благовещенском переулке с пыльными люстрами и изъеденными молью коврами, шкафами, бумагами и книгами, которую слабые руки двух старух тщетно пытались привести в божеский вид.

Неловко было и то, что свой тысячный долг Аня им так и не вернула. И теперь, собираясь на похороны, она не пожалела сотни рублей и купила большой венок с железными листьями и коленкоровыми цветами.

…Веской Аня наведалась в деревню. Юра успел вырасти, охрипнуть голосом и выучить такие слова, которых он у Шубкиных никогда не слышал. Аня застала сына на крыше сарая. Юра ломал пирог, кусал сам и кидал вниз петуху. Увидев мать, нарядную, с сумкой гостинцев, проворно слез с крыши и, шлепая босыми темными пятками по холодной еще земле, подбежал к ней.

— Юрочка! — удивленно сказала Аня. — Какой ты большой-то стал!..

Весь вечер Юра ел гостинцы. Мать и бабушка глядели на него и улыбались.

— Он на ихнюю породу-то и не похож, — сказала «баба Нюха», уже слыхавшая от Ани, что московская ее «сватья» умерла.

Но Юра был все-таки похож на шубкинскую породу. Может быть, поэтому бабка и считала нужным это время от времени опровергать. Аня погладила сына по рыжей голове и дала ему еще горсть конфет-драже. Про бабушку Шубкину она ему ничего не сказала.