Онлайн чтение книги След голубого песца
Глава четвертая. Революция на краю света

1

Осень сменяется зимой, зима убегает от весны, весна зовет лето. Сколько раз повторился этот круговорот с тех пор, как снова попал Ясовей в родные края, он не считал. Без родителей, в чужом чуме приходится ему жить и всё же он доволен тем, что дышит чистым воздухом тундры, ходит по снежным равнинам, слушает лай собак у дальнего чума, будто музыку, знакомую с детства. Медлительна и размеренна жизнь в тундре, привычны и просты занятия жителей чумов. Где-то в дальних краях загремели, говорят, небывалые грозы, забушевали невиданные пожары, а в тундре тихо. Тихо? Тихо ли?

Ясовей по лисьему следу идет, капкан несет. Смотрит, выбирает, где лучше его поставить. Вот здесь лисица копала, тут и капкану стоять самое место. Насторожил Ясовей железную пасть, снежком припорошил, полюбовался: хорошо. Осторожна лисица, да не заметит, быть ей в капкане. Поднял голову — что такое? Будто человек вдали движется. Правда, и с ружьем. Вот рукой машет. Откуда бы тут человеку? Напряг Ясовей зрение, всмотрелся — еле идет человек, шатается, ноги волочит. Что с ним? Ясовей быстро направил к нему свои лыжи. Ой-ой! Замерз путник. Лицо посинело, брови и борода в куржевине. «Русский заблудился, наверно, в тундре», — подумал Ясовей. И тут заметил, что за плечами у путника не дробовик, а винтовка. Эге, военный, значит.

— Хороший наст под ноги идущему по тундре! — приветствовал Ясовей незнакомца. А тот с трудом произнес коснеющим языком:

— Далеко ли до чума? Отведи, пожалуйста. Окоченел совсем. Едва плетусь...

Повел Ясовей незнакомца к чуму, да мало прошли, окончательно ослаб человек, свалился. Тогда снял охотник лыжи, положил на них путника, привязал и повез. Ладно, наст крепкий оказался, ногу прочно держит, преступается редко. Немало поту пролил парень, пока добрался до чума охотника Лаптандера. Хозяин чума встречает, недоуменно разводит руками.

— Что за упряжка такая! Гляжу. Э, да это Ясовей! Уж не медведя ли он подстрелил, думаю...

— Шутки потом, Лаптандер. Сейчас скажи, чтобы в чуме костер развели, чайник скорей кипятили. Видишь, человек замерз...

Лаптандер сокрушенно закачал головой, велел жене развести костер.

В чуме незнакомца положили на оленьи шкуры, разули, оттерли снегом закоченевшие ноги и руки. Когда он стал приходить в себя, дали горячего чаю. Постепенно неожиданный гость отогрелся. На ночь его с головой укутали в теплые меха.

2

Утром русский проснулся рано, ещё все спали. Только Яхако, шустрый и непоседливый, беспокойный, как весенний ручей, уж выглядывал из-под мехового одеяла, поблескивая глазенками. Чужой, незнакомый человек в чуме, разве можно проспать, не увидеть, как он будет подниматься. Вот больной высвободил руку из-под мехов, отряхнул куржевину на изголовье, хочет приподняться, стонет... Встретился глазами с Яхако.

— Мальчик, ты не спишь? Дай напиться...

Яхако дал воды. Смотрит на незнакомца исподлобья.

— К нам зачем пришел? — говорит неприязненно.

— Да вот видишь, в гости, — слабо улыбнулся русский.

— Оленей наших увести хочешь!

— Нет, оленей ваших мне не надо. А что, жалко оленей-то? Да ты не бойся, садись поближе... Вот сюда...

Мальчик осторожно придвигается. Ощупывает чужого глазами. Спрашивает с неуверенностью в голосе:

— Ты не начальник?

Гость смеется.

— Нет, не начальник я. А ты что же, боишься начальников-то?

Яхако поднял голову. Волосами тряхнул.

— Не боюсь я начальников. Они у отца олешков увели. У меня если захотят взять, я не отдам. Придут — вот мое ружье. Я стрелять умею, отец научил.

— Хороший у тебя отец. Спасибо ему, меня вчера подобрал в тундре, не дал погибнуть.

— Это какой отец. Это не отец...

— А кто же? Брат?

— Просто в нашем чуме живет. Ясовей.

Незнакомец встрепенулся.

— Ясовей?

— Чего удивительного. Имя такое.

Мальчику непонятно, почему так изумился русский простому ненецкому имени, почему он вдруг замолчал и задумался.

Между тем проснулись взрослые, запылал костер, в чуме стало тепло. Выдвинули поближе к огнищу столик, хозяйка навалила на него гору мороженой рыбы да оленины. Приглашают к столу русского.

— Вставай-ка, поайбурдаешь, вся немочь пройдет, крепче будешь...

Гость, постанывая, поднялся. С большим трудом взял кусок мяса. Обмороженные пальцы ныли, горели, как в огне. Выпив чашку чаю, он лег на груду оленьих шкур.

— Спасибо, хозяюшка, полежу, отдохну, может, лучше станет...

— Отдохни, слаб ты очень...

Залаяли собаки.

— Ясовей приехал, — закричал Яхако, — вот хорошо-то, сказки сказывать будет...

Ясовей, войдя, аккуратно выбил снег из малицы, свернул её и положил в сторонку.

— О, тепло у вас и не дует. А поайбурдаем покрепче, совсем хорошо будет... Как он? — покосился Ясовей на незнакомца.

— Ожил. Со мной говорил, — бойко ответил Яхако, — про тебя спрашивал. Нынче спит, наверно...

Но незнакомец не спал. Он смотрел на Ясовея и... и узнавал его. Он, верно он. Тот же упрямый разрез рта, та же ямочка на подбородке, тот же хитроватый и веселый взгляд черных чуть-чуть с косинкой глаз. Повзрослел, посуровел лицом. Копна волос подстрижена кружком по тундровому обычаю. Но всё равно это он. Вот берет нож — его движения, быстрые, угловатые... Вот улыбнулся, разговаривая с Яхако, — его улыбка.

— Ясовей...

Услышав свое имя, Ясовей повернулся к незнакомцу.

— Как, лучше стало? Напиться не надо ли?

— Ясовей... это ты?

— Это я. Как вы узнали мое имя? Яхако сказал?

— Ясовей, подойди ко мне, посмотри на меня. Не узнаешь?

Ясовей всматривается в бородатое лицо, опухшее от мороза, качает головой.

— Ну, как же ты забываешь друзей? Ведь я — Шурыгин Николай...

Ясовей минуту сидел, как истукан, потом сорвался с места и бросился к больному.

Яхако сперва испугался, но видит, пугаться нечего, успокоился, хотя и не понимал, отчего это вдруг Ясовей начал обнимать чужого начальника.

3

Был этот вечер не короче других заполярных вечеров, а пролетел он словно миг один. Не заметили ни Ясовей, ни Шурыгин, как улеглась пурга и в дымоход заглянули чистые звезды. Друзья, взволнованные неожиданной встречей, наперебой спешили рассказать о себе.

— Так вот и было, Ясовей, — говорил Николай, — потаскали меня по тюрьмам, а потом загнали сюда, на твою родину. Жил сначала в Усть-Кальме. Товарищи там мне рассказывали, что ты бывал у них. Ушел, говорят, в тундру подался. По песцовому следу... Ну, мне недолго довелось пожить в Усть-Кальме, не потрафил начальству, ещё дальше отправили. Революцию встретил в Широкой Виске. Хотел сразу же восвояси ехать, да надо было здесь Советскую власть устанавливать, задержался. А тут вот интервенты нагрянули, пришлось за винтовку взяться. О тебе я вспоминал не раз, разыскивать пытался, да где найдешь в этом глухом просторе. А ведь нашел вот! Может же так случиться. От беляков бежал, чудом вырвался, думал уж погибну. А не только не погиб, ещё друга разыскал...

— А мне, думаешь, просто было до родных мест добираться, — горячился Ясовей, как будто действительно кто-нибудь утверждал, что просто. — Э, поди-ка попутешествуй, где с обозом, где пешком, где на лодке — всякое бывало. Добрался же, однако. Добраться добрался, а жить как? Родителей не нашел, погибли, говорят, родители... Питался охотой, случайными заработками. У богачей оленей пас, рыбу промышлял. Так и ныне живу по чужим чумам. Спасибо, Лаптандер приютил. Квартира, как видите, не очень богатая, не чета барыниной...

— Не забыл всё-таки городское житье?

— Забудешь ли! Уйдешь иногда в тундру, сядешь на бугорок и вспоминаешь всё, как было. И кажется, что и не было ничего, всё сказка или сон... Вот Яхако рассказываю, так не верит, говорит, на хынос похоже, старинную сказку, только чуднее... Сердце наше какое-то странное: из города в тундру рвалось, казалось, что лучше нет наших родных мест, а в тундре живу — о городе вспоминаю. И особенно жалко: уехал — революция без меня прошла.

— Не горюй, приятель, — улыбнулся Николай, — тебе ещё предстоит революцию у себя здесь делать. Как, согласен на это?

Ясовей встрепенулся, по-мальчишески задорно выправился.

— Будем делать революцию. Когда начинать?

— Вот видишь, какой ты горячий. Выдержки, выдержки больше, всему своё время, революционер.

Глаза Ясовея потемнели. Он сник.

— Вы шутите, Николай. А я серьезно...

— Я ведь тоже серьезно, дорогой мой, — Николай посмотрел юноше в лицо. — Революцию с бухты-барахты не делают. Сейчас на Печоре интервенты — заграничные буржуи. Они приехали помогать местным богачам задушить революцию, отнять у народа свободу. Надо прогнать интервентов, разбить белогвардейцев и установить везде Советскую власть. Вот что надо делать. И дело это не простое, трудное...

4

Будто за отцом родным ухаживал Ясовей за больным Николаем. Обмороженные руки и ноги жиром смазал, мягкими пыжиковыми мехами укутал. Лежит Николай на груде оленьих шкур неуклюжий, неповоротливый, только глаза сверкают из вороха мехов. Днем Ясовей на промысле, вечером не отходит от Николая: то чаю ему подаст, то рыбой угостит, то подушку поправит, то одеяло подоткнет, чтобы не дуло. А Николай все расспрашивает о жизни в тундре, интересуется бытом ненцев, их думами.

— Ты расскажи мне, Ясовей, как в тундре жизнь идет. Давно ли кочевники узнали, что царя у нас не стало? О Советской власти все ли знают?

Ясовей подумал.

— Рассказать-то можно бы, да ведь долго — слушать будете ли? Если хотите, расскажу.

— В далекий наш край даже ветер редко заносит тепло. Живем мы, сами видите, на краю земли. Дальше и ехать-то уж, кажись, некуда. А как жизнь идет в далеких больших городах, в чужих краях, мы и знать не знаем. В большом море буря гуляет, волны до облаков гребни вздымают, а в маленьком дальнем заливчике тишь, как в чайном блюдечке. Так и мы, обитатели тундр, ничего не знали, что на земле происходит. О войне слышали маленько, да не очень понимали, кто и зачем воюет. Потом начали говорить, что царя не стало. Из чума в чум новость пошла: «царя ссадили». А было это в пору, когда оленеводы готовились кочевать из лесов к морю, потому собирались вместе. Кто первый принес слух, попробуй узнать. Только при встречах люди сообщали друг другу:

— Слышали? Говорят, царя ссадили...

— Ну? Как же это ссадить царя?

— А вот так, взяли да и ссадили.

— А кто ссадил?

— Ну, кто...

А в самом деле, кто? Нелегко ненцу ответить на такой вопрос. Откуда ему знать, кто там около царя живет. Из начальников ненец знает старшину да урядника, да попа.

— Кто ссадил? Урядники, старшины да попы, наверно...

— Видать, они. Кому же больше...

— А куда ссадили?

Вот тебе-тебе! Опять неизвестно, куда царя можно ссадить. Что царь сидит на престоле, это слыхали. А престол, поди, такой, как в пустозерской церкви, золотом сверкает. Куда же с престола царя можно ссадить? На пол? Ой, будет ли на полу царь сидеть! На лавку? Кто знает, есть ли лавки в царском чуме. Может, на полати? Полати-то уж, наверно, есть...

— Надо быть, на полати, — решили скопом, — всё-таки на полатях теплее царю лежать, чем на полу.

На этом все и сошлись бы, если бы не Халтуй.

— А я видал царя, — сказал он.

Оленеводы ахнули.

— Вот так да! Халтуй наш с царем встречался. Уж не вместе ли айбурдали? Может, он тебя чаркой угостил?

А Халтую хоть бы что, только глазами моргает.

— Мимо правленья ходил. В двери смотрел. Картина висит. Царь. На плечах золотые кисти. Кругом ремни наплетены.

— Так ты, Халтуй, пожалуй, коновала видел, коновалы в ремнях-то.

— Ну вот, не отличу коновала от царя, — горячился Халтуй. — Над головой две куропатки, в лапах у них палка золотая и круглый камень. Вот.

— Раз две куропатки, так да, это непременно царь.

Тут кто-то вспомнил, что я в городе бывал, может, про царя слыхал. Позвать, говорят, Ясовея, пусть он скажет. А я бы и рад сказать, да сказалка коротка. Что я знал о царе? Почти ничего. Тру ладонью лоб, вспоминаю, о чём с вами говорили. О царе-то говорили ли? Говорили. Да. Царь помогает тем, кто угнетает рабочих. У царя жандармы толсторожие, с красными мясистыми руками. Их я и сам видал. С шашкой на боку — нож такой большущий, селедкой называется...

— Вот так да! Селёдка — рыба...

— Верно, как рыба и есть — длинная, тонкая. Для смеху так зовут.

— Разве что для смеху.

Крестьянам царь земли не дает, всю роздал своим приятелям. С крестьян налог большой берет, ясак.

— Вот и с нас царь тоже ясак берет?

— Конечно, царь. Он, — говорю, — бедняков готов ободрать, как охотник песца обдирает, раз — и нет шкуры... А вот богатым от царя помощь. Поэтому правильно сделали, что царя ссадили. Словом это называется таким: ре-во-лю-ци-я...

До тех пор Сядей-Иг сидел, невозмутимо слушая нашу болтовню. А тут резко встал, гаркнул:

— Будет вам пустое трепать! Без костей язык-то. Никакой революции не бывает. Враки всё!

Оленеводы опасливо замолкли. Сядей-Иг сердится. Прогневили Сядей-Ига. Это не царь, а хуже ещё...

5

Кто такой Сядей-Иг? Вот я так же спросил одну старуху, когда вернулся в тундру. Она посмотрела на меня жалостливо, покачала сокрушенно головой и говорит: «Ай, человек! В городе был, по бумаге говорить научился, а Сядей-Ига не знает».

У Сядей-Ига оленьи стада несчитанные бродят по тундре. И на Малой и на Большой земле. Едва объедет пастух такое стадо на упряжке от восхода до заката. А захочет узнать, все ли олени целы, поднимется на вершину сопки, глядит, сколько белых менуреев в стаде. Десять менуреев, значит, десять сотен оленей все целы. Когда Сядей-Иг перекочевывает с одного пастбища на другое, его аргиш растягивается на целую оленью перебежку. Чего тут нет в этом аргише: и лари с мехами пушного зверя, и котлы самолучшего сала, и тюки сукон да разных тканей, целый воз утвари, всякой посуды — всего не перечтешь. А говорят, на передней упряжке, на дне ларя с пушниной возит Сядей-Иг мешок из нерпичьей кожи, который с трудом поднимает. Что в том мешке, никто не знает. Сядей-Иг не показывает.

Сядей-Иг по тундре идет — под ним земля прогибается. На соседа он посмотрит — сосед глаза долу опускает. Слово скажет Сядей-Иг — это слово законом оборачивается. Вот кто такой Сядей-Иг. С ним сам Саулов за руку здоровается, в гости зовет, чаркой угощает. Да не так, как моего отца, Хосея, угощал. С Сядей-Игом шутки плохи — сильный человек. Он всеми в тундре управляет, как хочет. Лучшие охотники ему несут пушнину, лучшие рыбаки тянут его невода, лучшие пастухи охраняют день и ночь в стужу и непогоду его стада. Ни перед кем не кланяется Сядей-Иг, разве только перед Нумом, да и то лишь потому, что законы Нума ему, Сядею, на пользу. Строг Сядей в соблюдении этих законов, тверд и непреклонен. Когда я ещё совсем мальчишкой был, мало чего в жизни понимал, своими глазами видел страшное и непонятное детскому уму. У Сядей-Ига, — тогда ещё его звали по-иному — Тахобей, — была молодая жена Ёнека, веселая, речистая. Нас, малышей, очень любила, подарками часто баловала. То пряником угостит, то конфетку даст кислую-прекислую, сосешь её целый день и не убывает, так с конфеткой и спать ляжешь.

Ну вот, однажды весной Тахобей переезжал реку. Не успел он доехать до берега, лёд под упряжкой расселся: весенний, рыхлый лед — долго ли до беды. Ухнул вместе с санями Тахобей в полынью. Олени дернули, сани вытащили. Тахобей в полынье остался. Малица широкая раздулась, держит. Кричит Тахобей: «Спасите!» Пастухи бросились спасать — лед под ногами проваливается. Как тут спасешь? Своя жизнь дороже. Хорей подают — Тахобей достать не может. Веревку подают — ускользает конец, не ухватишься.

Наверно, уже последние мгновенья считал Тахобей, коченеть начал. Да хорошо Ёнека не растерялась, кинулась мужу на помощь. Выхватила из-под сиденья тынзей и со всего размаху набросила петлю на мужнины плечи. Когда вытащили Тахобея, он был весь синий и без памяти. Но отогрели его, размяли, в чувство привели. Ожил он, жену свою, Ёнеку, позвал, при всем народе поцеловал и назвал любимой.

А вскоре пошла молва, что Ёнека, спасая мужа, перешагнула через тынзей. А женщина, посмевшая перешагнуть через тынзей, по закону Нума подлежит строгому наказанию. Что думал и что чувствовал Тахобей, узнав о проступке жены, судить не берусь. Но позвал он стариков на судилище. Это была страшная ночь. Шаманы били в бубны и завывали подобно волкам. Им помогали собаки со всего стойбища. Нас, малышей, на судилище не пускали, мы наблюдали издали, со склона сопки. И мы замерли от страха, когда среди воя шаманов, неистового лая собак и грохота шаманских бубнов раздался леденящий кровь человеческий крик. Осужденную раздели на морозе, веревкой прикрутили к саням и семь раз провезли вокруг сопки, на вершине которой стояли деревянные божки. Мы не получали больше от Ёнеки пряников и конфет. Она не долго прожила после этой ночи.

Такой Сядей-Иг, большой оленщик, сильный, как волк, упрямый, как необъезженный хор, хищный, как ястреб, хитрый, как лисица. Он думал: с царем пусть там делают, что хотят — ссаживают, пересаживают, ему от этого ни теплее, ни холоднее. Люди тундры на него, Сядей-Ига, смотрят, движению его пальца повинуются.

И всё же настала пора, когда палец Сядей-Ига начал терять силу. Вскоре в тундру прилетело новое слово — Совет. Не очень разбирались вначале ненцы, что оно обозначает, но всё, что было связано с этим словом, шло на пользу бедным людям: подати отменили, урядника не стало, в Широкой Виске открылась лавка, где оленеводам чай, сахар, ситцы — все стали давать без обмана, не так, как у купца Саулова. И лавку назвали по-новому — кооператив. Это всё от Совета. А раз так, значит, Совет — хорошо. Весть пошла: Совет бедных людей в обиду не дает. Вот он какой правильный! И ненцы приняли это слово. В нашем родном языке оно стало близким другому слову: саво — хорошо. Совет — саво!

Сядей-Иг сначала оглядывался да принюхивался. Видит — новые дела развернулись вовсю. «За большим аргишом надо держаться, — рассудил он, — идти туда, куда все тянут. Спокойнее так-то». И когда в тундре объявили большую соборку, он тоже поехал.

6

У подножья сопки, на берегу озера Салм-то, съехались десятки упряжек. Люди ходили с праздничными лицами. Ждали чего-то необычайного. И когда на длинном шесте затрепыхался красный флаг, ненцы ахнули от восторга: такой яркий, с золотыми буквами! На пригорок поставили сани, покрыли их красным сукном. Получился стол. За столом появился русский в пиджаке, подпоясанном солдатским ремнем, в широких бутылками штанах. «Видно, большой начальник», — говорили оленеводы. А я посмотрел и обрадовался: ведь это Михайло Голубков. Он за отца заступился тогда на сходе, приют нам не раз давал в лютые стужи, к ненцам относился по-братски. «Михайло Голубков — правильный человек», — говорил отец. Вот и хорошо, что он теперь на соборку приехал.

Голубков сказал:

— Товарищи ненцы! Мы сегодня с вами будем устанавливать в тундре Советскую власть. Согласны ли?

— Согласны! Саво! Будем Советскую власть делать, — дружно откликнулись ненцы.

— Я тоже согласен, — сказал Сядей-Иг, когда крики умолкли.

— Советская власть свет в тундру принесет. С ней ненцы к хорошей жизни придут, — продолжал Михайло, стараясь говорить в лад ненецкой речи.

— Сававна! Тарем тара! — неслось ему отовсюду.

— Хорошо! Так надо!

Сядей-Иг поразмыслил и тоже произнес:

— Тарем...

— Советская власть бедных защитит, богачам воли не даст, — убеждал Голубков.

— Сац саво! Очень хорошо! — откликнулось большинство.

Многие, однако, молчали, потупив глаза. Некоторые смотрели на Сядей-Ига. А он сидел невозмутимый, будто его это всё не касалось.

— Вот выбирайте сами свой Совет, — предложил Голубков. — Называйте, кого вы хотите, тот и будет. Давайте сначала выберем председателя. Ну, говорите, кого?

Соборка молчала.

— Выбирать надо самого лучшего, самого справедливого, самого умного. Кто среди вас достоин быть председателем?

Соборка молчала.

— Хорошо, подумайте. Я буду ждать. Спешить нам некуда. Надумаете, скажете.

Голубков сел на сани и закурил. Соборка продолжала молчать. Тогда поднялся Сядей-Иг.

— Вы хотите внести кандидатуру? — спросил Михайло.

— Кан-ди-да-ту-ру, — еле выговорил незнакомое трудное слово Сядей-Иг, — внесу кандидатуру...

— Кого же вы предлагаете?

— Меня.

— Кого?

— Меня. Вот непонятный! — рассердился Сядей.

Голубков замялся. Соборка молчала. Все поглядывали то на Сядей-Ига, то на Голубкова. Сядей-Иг по-хозяйски уселся на красное сукно, покрывавшее сани, и принял степенный вид.

— Сядей-Иг подходящим будет, — выкрикнул Халтуй, — хозяин он хороший, самый лучший...

— Наше слово сказал, так и есть, — заговорили в толпе.

Голубков, докурив папиросу, бросил окурок.

— Ну, хорошо, — сказал он, — раз так, будем голосовать. Кто за то, чтобы выбрать Сядей-Ига, поднимите руки.

Руки подняли все.

— Кто против того, чтобы выбрать Сядей-Ига, поднимите руки, — сказал Голубков тем же тоном.

Руки подняли все.

— Что же теперь нам делать? — развел руками Михайло. — Видишь, Сядей-Иг, все за тебя проголосовали, но и против тебя проголосовали тоже все. Выходит, не быть тебе председателем.

Пожалуй, впервые за всю жизнь пришлось ныне Сядей-Игу уходить с соборки несолоно хлебавши. Он шагал тяжело, неуклюже. Казалось, ноги его подгибались. Не глядя ни на кого, он поманил рукой Халтуя.

— Упряжку мне подай. Домой ехать хочу, — буркнул Сядей-Иг. — Пусть все разъезжаются, соборка кончилась, — строго заключил он.

7

А соборка не кончилась. С Сядей-Игом уехали только самые богатые да самые пугливые. Тем, которые остались, Голубков сказал:

— Вот теперь, наверное, можно по-настоящему выборы делать.

И тут совершенно неожиданно вышла на середину лужайки Тирсяда, пожилая женщина в старенькой панице, в гарусном клетчатом полушалке.

— Жители тундры, — сказала она, — почему вы сидите, потупя головы? Вы горюете, что ушел Сядей-Иг? Что гнев его падет на ваши плечи? Не бойтесь, ненцы, упавший на дно озера камень не всплывет. Сегодня мы увидели начало конца Сядеевой силы. Мы услышали новое слово: Совет. И с этим словом к нам идет новая жизнь. Так говорю я, которую вы прозвали Тирсяда. От души мое слово и потому оно ясно, как сегодняшнее небо над головой.

Тирсяда остановилась, чему-то улыбнулась и, чтобы спрятать улыбку, вытерла губы концом полушалка.

— Вы, может быть, скажете: женщина, чего она знает! И всё-таки я знаю... Я знаю, что если мы увидели спину уходящего Сядей-Ига, это к лучшему. Слову моему конец.

Когда Тирсяда замолкла, встал Манзадей. Никто не ожидал, что и он может на соборке слово сказать. Он всегда раньше сидел позади всех, забытый всеми. И кочевал он всегда в стороне от всех. И на рыбном промысле ему доставался последний пай. И чум свой он ставил в таких местах, где никто другой не подумал бы сделать стойбище. И вот Манзадей заговорил.

— Моё слово, может, ничего не значит, но я всё-таки скажу. Если Совет бедным людям помогает, я за Совет. Я всё сказал.

Голубков все слушал и записывал в книжечку. А потом говорит:

— Так вот, давайте выберем председателем Тирсяду. Согласны ли?

— Согласны! — закричали ненцы.

— Кто за то, чтобы выбрать Тирсяду, поднимите руки.

Руки подняли все.

— Кто против того, чтобы выбрать Тирсяду, поднимите руки.

Ни одной руки не поднялось.

— Теперь правильно выбрали, научились, — сказал Голубков.

Тирсяда стала у стола.

— Правильно ли выбрали, ещё неизвестно, — сказала она, — теперь меня слушаться придется. Чтобы женщину слушаться, тоже надо научиться. Да и это не самое трудное. Самое трудное недалеко. — Она посмотрела в сторону сопки. — Вон там, кажется, остановился Сядей-Иг. Мало же он отъехал. Уж не вернуться ли хочет?

Некоторые опасливо заоглядывались. Тирсяда рассмеялась.

— Не беспокойтесь, он хоть и не уехал, а вернуться ему уже трудно...

8

Так в тундре появился свой Совет. Вместе с оленеводами стал кочевать новый чум, такой же, как и другие. Но не совсем такой. На шесте у него развевался красный флаг. И все знали: там наша власть. Она в обиду не даст.

Поехали однажды ненцы к Салм-озеру рыбу ловить. Только стали невода перебирать, Халтуй появился. Длинный, как чумовой шест, стал на пригорке.

— Чего люди тундры делать собираются? — кричит.

Народ смеется: вот так да! Халтуй совсем поглупел, не знает, чего собираются делать, если невода к замету готовят. Как бы не так! Он вовсе и не поглупел. Длинную руку поднимает, говорит:

— Нет вам рыбной ловли в этом озере. Это озеро — забыли разве? — Сядей-Иг облавливает. Без его слова никому тут невода не закинуть...

Загалдели люди, заругались последними словами, да что будешь делать, раз Сядей-Иг запретил. Куропатка выше ястреба не вылетит. Стали ненцы обратно на сани складывать невода.

— Постойте, — говорю я им. — В тундровой Совет съезжу. Тирсяде скажу, она другую директиву даст.

Мудреное слово я нарочно вставил, для убедительности. И верно, остановились мои сородичи, говорят: «Поезжай, может и впрямь будет подмога».

Тирсяда уже тем временем к председательству привыкла. Своим мужем Тудаком и то распоряжаться крепко стала.

— А ну-ка, — говорит, — запряги, Тудако, ездовых порезвее, скатайся до Сядей-Ига. Скажи — пусть в тундровой Совет приезжает. Да побыстрее. Слышишь?

Тудако повторять не надо: супруга большой властью стала. Что поделаешь, поехал.

Я за чумом сижу, интересно мне: приедет или не приедет Сядей-Иг. За пунушками наблюдаю, как они прыгают с куста на куст. Вдали две упряжки показались. На передней Тудако большеголовый, грибом сидит. За ним Сядеева упряжка. «Эге, — думаю, — Сядей-Иг на задней упряжке стал ездить. Почему бы так? Или у него олени сустуйными стали, или глаз притупился, пути не разберет?»

Остановились упряжки. Тудако с Сядеем в чум пошли. Слышу, разговор идет в чуме.

— Ань здорово, начальник, — говорит Сядей. Голос у него немножко ядовитый, как корень чернолистника.

— Здорово, Сядей, — отвечает Тирсяда. У нее голос сухой, чуть со скрипом, как снег под ногой на морозе.

— Зачем звала?

— За делом звала. Садись.

— Сядей-Иг Совету, гляди, понадобился...

— Понадобился Совету...

Оба замолчали. Слышно, как на столе у Тирсяды бумага шелестит. Я понимаю: она нарочно бумагу перебирает, перед Сядей-Игом себя показывает. Не шути, мол, с Тирсядой, у неё вон сколько казенных бумаг. На Сядей-Ига, кажется, это действует. В голосе его ядовитость уже потерялась.

— О чём твоё слово, председатель? Я слушаю, — почтительно говорит он.

Тут Тирсяда ладонью по бумагам хлопнула. Резко сказала:

— Твоих озер, Сядей-Иг, нет. Озера все Советскому государству принадлежат. Понял? В Салм-озере кто хочет, тот пусть и ловит. Ты хочешь ловить со всеми наряду — лови, не запрещается. Слову моему конец.

Когда снова заговорил Сядей-Иг, голос у него был кислый, как щавель на печорских лугах.

— Раз Совет желает, чтобы Сядей-Иг пустил на озеро, кроме своих, и других рыбаков, что ж, пустит. Рыбы на всех хватит. Сядей-Иг не обеднеет. Так я говорю? — к голосу оленщика опять примешалась ядовитинка.

Но Тирсяда отрезала:

— Не так ты говоришь. Хоть и верно, что Сядей-Иг не обеднеет, а рыбы на всех хватит, только не ты рыбаков на озеро пустишь, а Совет тебя может пустить, просить если будешь...

Этого оленщик выдержать не мог. Он молча вышел из чума. Но вернулся, и, просунув голову за полог, прикрывающий выход, сказал голосом, в котором не было уже ни кислоты, ни сладости, ни ядовитости, который стал пустым и бесцветным, будто старая брошенная маличная рубаха:

— Твоё слово я слышал, Тирсяда. Лакомбой.

Так вот было, Николай. А ныне, видишь, всё перекосилось, к Сядей-Игу опять вернулась сила.