Онлайн чтение книги Дым Smoke
Уроки

Они отправляются поздним утром. По расчетам Томаса, они должны прибыть задолго до наступления темноты, но из-за двух пересадок не успевают на поезд из Рагби. Это унылая и безлюдная станция, с деревянными скамьями в зале ожидания, расставленными перед холодным очагом. Кондуктор говорит, что через час придет другой поезд, но вот часы уже показывают три, потом четыре, потом пять, и наконец вновь появляется служитель, застегнутый на все пуговицы и источающий запах дыма и бренди, и объявляет, что на линии произошла задержка.

Поезд подают лишь в восемь вечера, когда юные путешественники уже вконец продрогли. В купе на багажной полке стоит стопка сложенных одеял. Они стаскивают ее вниз и заворачиваются в однотонную коричневую шерстяную ткань. На вид она чистая, только пахнет неприятно – гнилыми опилками.

За последний час Томас и Чарли почти не разговаривали. Долгий день, проведенный в ожидании, истощил темы и силы, и главной заботой мальчиков стала борьба с голодом. Последний бутерброд и последнее яблоко были съедены вскоре после Оксфорда – мальчики кусали по очереди, причем каждый старался, чтобы последний кусок достался не ему. В результате они со смехом передавали друг другу жалкий огрызок яблока, отщипывая от него понемногу, пока Томас не проглотил его целиком, с черенком и семечками, едва не подавившись от хохота. Теперь молчание – третий пассажир в купе, а снаружи вагон терзают порывы ветра.

– Есть хочешь? – в какой-то момент спрашивает Чарли, чтобы заглушить урчание в животе.

– Нет, – врет Томас. – А ты?

– И я нет.

– Устал?

– Ни капельки.

– Я тоже.

Кода поезд тормозит, оба вздрагивают и машинально сбрасывают одеяла, начинают доставать багаж, но потом понимают, что это не их остановка. Всякое представление о времени утеряно. Темнота давит со всех сторон, и единственный газовый фонарь на платформе не разгоняет ее, а, наоборот, сгущает. Ветер мечется, как живое существо, обшаривает окна в поисках добычи, сует в щели пальцы и языки.

Постепенно зрение адаптируется, и Томас понимает, что платформа не так пуста, как ему показалось сначала. У дальнего угла станционного здания, с подветренной стороны, столпилось несколько человек – мужчин, женщин, детей. Всего их около дюжины; почти все встали в круг, лицом к центру. Поезд вновь начинает движение, и вот окно, в которое смотрят Томас и Чарли, поравнялось с группой людей. Выражения лиц в темноте не разобрать, но жесты и позы говорят о крайнем возбуждении: сжатые кулаки, раскрытые рты, широко расставленные ноги. В середине круга сцепились в поединке двое – один оказался под другим, и тот, что вверху, обнажен до пояса. Сценка проносится мимо окна так быстро, что нельзя понять, то ли это двое мужчин, то ли мужчина и женщина; борются они или заняты чем-то более интимным. Дым окутывает группу, словно туман, буря отрывает от него куски и раскидывает по близлежащим деревням, где этот ветророжденный грех оседает на амбары, дома и деревья.

Потом все исчезает.

Чарли и Томас еще долго смотрят в окно после того, как группа людей остается позади, хотя стекло, запечатанное сельской непроглядной темнотой, превратилось в зеркало с потеками дождя.

– Торговцы? – наконец высказывает догадку Чарли. – Циркачи? Ирландцы?

Томас качает головой:

– Кто знает.

Слова пропитаны знакомым привкусом; зеркало отражает тень, вылетевшую у него изо рта.

– В такой вот компании, – продолжает Чарли, – они заражают друг друга снова и снова. Маленький бродячий Лондон. – Он вздыхает. – Хотел бы я знать, как их спасти.

– Спасти? С какой стати? Надо оставить их в грязи. Они заслужили. Разве не в этом смысл дыма?

Фразы вылетают неправильные, злые и некрасивые. Чарли смотрит на него потрясенно. Снедаемый страхом, что Томас действительно так думает. Чуя запах, заполнивший купе. Томас пытается найти слова, чтобы объясниться, но сказанное невозможно зачеркнуть. И как объяснить отчетливое желание, стеснившее ему грудь: вернуться и присоединиться к стоящим в круге, узнать, что делают те двое, полуобнаженные, на мерзлых кирпичах неведомой станции?

– Скорее бы уже приехать, – говорит он, кутаясь в одеяло, и Чарли остается только переживать за его, Томаса, душу.

К месту назначения они прибывают, наверное, уже после десяти. Точнее трудно сказать: станционные часы не работают, у Томаса нет наручных часов, а Чарли только сейчас соображает, что забыл завести свои. Кучер барона Нэйлора встречает их на платформе. Это высокий бородатый мужчина, который дрожит от холода и нервничает. На нем длинная шинель. Он настаивает на том, чтобы забрать у мальчиков багаж, делает с десяток шагов и опускает вещи на землю.

– Слишком поздно запрягать лошадей, – говорит он: это одновременно обвинение и оправдание. – Вас ждали к трем. Даже тогда было бы трудно ехать, сейчас рано смеркается. А путь неблизкий.

– Тогда мы заночуем здесь, – рассудительно предлагает Чарли.

Кучер кивает, наклоняется, чтобы поднять саквояжи, опять выпрямляется.

– Тут нет постоялого двора.

– А зал ожидания?

– Заперт.

– Но где же нам…

Со вздохом кучер вновь берется за вещи и идет с мальчиками к лесенке, ведущей с платформы вниз, после чего они проходят во внутренний двор вокзала. Там стоят два ряда обветшалых конюшен, скрытые от взглядов публики за высокой кирпичной стеной. Ни одна лампа не освещает дорогу, и, пока они гуськом пробираются между стойлами, почти в полной темноте, Чарли кожей ощущает на себе взгляды животных. Его уши чутко ловят каждый звук: вот переступили копыта, вот резко дернулась лошадиная морда; тут шумно выдохнули горячий воздух, а тут зачмокали мясистыми губами. Буквально в футе от его головы скалится конь, и в этот миг на кривые желтые зубы, торчащие из бесцветных десен, падает случайный луч света. Чарли от испуга останавливается. В него врезается Томас, бормочет ругательство, кладет руку ему на плечо.

– Жутковато?

– Просто споткнулся, – говорит Чарли и думает, что, наверное, неплохо иметь такого брата – чуть постарше, готового в минуту опасности постоять за тебя.

Они подходят к двери; кучер распахивает ее с некоторым трудом. Помещение освещается единственной сальной свечой. Внутри тесно, пахнет сеном и лошадьми. Спиной к стене сидят трое мужчин и курят дешевые короткие трубки; еще двое растянулись на холодном полу под вытертыми одеялами, и невозможно сказать, отдыхают они, спят или же мертвы. Не звучит ни единого слова: здесь не здороваются с вошедшими, не говорят между собой.

– Здесь спят кучера, – говорит человек барона Нэйлора. – Вообще-то, не положено… То есть джентльмены сюда обычно не заходят. – Он находит свободный пятачок у входа, пристраивает саквояжи, разматывает шарф, под которым обнаруживается шрам от старого ожога. – Только я не знаю, куда еще…

– Подойдет, – решает Чарли. Томас без единого слова опускается на корточки и расстилает на полу пальто.

Кучерская настолько невелика, что, когда рядом с ним ложится Чарли, они оказываются стиснутыми между распростертыми людьми и курильщиками. В дюйме от лица Чарли покоится чужая рука – крупная, с татуировкой на складке между большим и указательным пальцами, с костяшками, черными от грязи или сажи. Чарли не может разобрать, что изображает татуировка, пока ладонь не выпрямляется на деревянных половицах, словно животное, которому нужна опора для прыжка. А, понятно: это русалка с голой грудью и широкой улыбкой.

– Мы тут насмерть замерзнем, – раздается шепот Томаса: это шутка, но лишь наполовину. Они смыкаются спинами, чтобы сберечь и разделить остаток тепла, который еще сохраняется в их телах.

Так они проводят полночи; вокруг кашляют незнакомцы, танцует русалка на грязной коже, груди ее сжимаются, растут, подмигивают при каждом движении могучей руки кучера.

К рассвету мальчики закоченели настолько, что им приходится поддерживать друг друга, когда настает время залезать в повозку. Они забираются на мягкие сиденья и проваливаются скорее в беспамятство, чем в дремоту.

Поездка похожа на сон: полдюжины разрозненных картин сплетаются воедино без всякой привязки ко времени. Они отправляются в предрассветных сумерках, со всех сторон – волнистые холмы, с угольными башнями и дымовыми трубами далеко на горизонте. Кажется, что звуки, слышные в дороге, доносятся сквозь кожу, а не через уши, слипаются в комки шума, на распутывание которых нет сил: вот хлюпнула под колесами грязь колес, вот щелкнул кнут кучера, вот испуганно заржала лошадь, поскользнувшись в луже. Один раз Томас пробуждается и видит руины ветряной мельницы, усыпанные бисером мелких птичек; солнце в этот момент находится у них за спиной, и повозка едет в собственной тени длиной в милю. В следующее мгновение, отделенное от предыдущего многими милями, но в его сознании отстоящее лишь на одно движение ресниц, они прибывают. Повозка останавливается перед длинным крылом каменного здания, потемневшего от дождя. Выбегает дворецкий с зонтом в руке и сопровождает их до боковой двери. Это всего десять шагов. Под ногами хрустит гравий.

– Премного рад вашему прибытию, мистер Аргайл, мистер Купер. Полагаю, вы голодны? Позвольте проводить вас в комнату для завтрака.

При упоминании завтрака живот Чарли рычит, как обиженный пес.

Они садятся за стол. Большая комната обставлена весьма торжественно: накрахмаленная скатерть, жесткие стулья с высокими спинками, элегантные приборы из серебра. За столом могут поместиться десять человек, но сейчас за ним сидят только мальчики. Оба неловко ютятся на краешке стула, боясь запачкать обивку. Дворецкий ушел. В дверь слева от стола просачиваются запахи с кухни, но еду пока не принесли. По стеклянным дверям террасы стекают тяжелые холодные струи – идет дождь.

Потом появляется служанка. Ей лет восемнадцать или девятнадцать. Бросив на приезжих взгляд из-под пушистых ресниц, она опускается на колени перед камином и начинает разжигать огонь. Она чиркает спичкой, подносит ее к обрывку газеты, уже смятому, лежащему среди углей, повторяет действие; потом, чуть ли не касаясь подбородком пола, сгибается, чтобы раздуть пламя. Мальчики – осовелые, клюющие носами, усталые после дороги – не видят выбора: приходится смотреть на девушку. А точнее – на зад девушки. Из-за ее позы этот зад, приподнятый и туго обтянутый юбкой, выглядит невыносимо круглым. Когда бурчит живот (Томас? Или опять Чарли?), звук кажется жалобным, просящим. А девушка все стоит на коленях и дует на угли.

– Думаю, угли уже занялись.

Томас и Чарли не слышали, как она вошла, и одновременно оборачиваются. Они могли бы быть зеркальным отражением друг друга: обе головы повернуты, оба лица покрыты румянцем. Только на щеках Чарли краска гуще. Он ведь рыжий. К таким людям природа немилосердна. Румянец – это разновидность дыма, знаменующая другой вид греха. Нет ни малейшей надежды на то, что леди не заметит.

А это, безусловно, леди, хотя и не старше их. Невысокая, но держит себя так, что выглядит рослой. Длинное простое платье покроем напоминает рясу. Маленькое лицо – бледное, суровое, спокойное и холодное.

И красивое.

Губы ярко-алые, это их природный цвет.

– Подойди, пожалуйста, – говорит она, обращаясь не к мальчикам, а к коленопреклоненной служанке.

Девушка повинуется, поспешно, но без энтузиазма. Ее большие глаза сначала останавливаются на Томасе, потом утыкаются в пол. Блузка тесно облегает грудь, а юбка слегка задирается на выпуклых бедрах.

– По-видимому, твоя одежда села при стирке.

Она произносит все это не строго и не громко, без всякого приказного тона. Всего сильнее в ее голосе звучит терпеливая грусть; воплощенное смирение, которое против его воли принудили к действию. Рядом с пышной, крупной служанкой она кажется миниатюрной, даже хрупкой.

«Эльф», – думает Чарли.

Томас думает: «Монашка».

– Будет лучше, если ты снова поработаешь судомойкой. Пока не научишься быть менее назойливой.

– Но леди Нэйлор обещала мне…

– До нового года.

– Но она сказала, что я…

– Тогда до весны. Теперь можешь идти.

Ход событий убыстряется. Первым появляется дым – внезапный фонтанчик, который вскипает на груди девушки и оставляет пятно на накрахмаленной хлопковой ткани. Потом приходят слезы: прозрачные и беззвучные, они тянутся от темных глаз к подбородку. За ними следует всхлип, возникающий в глубине груди и сотрясающий девичье тело. Наконец, служанка убегает, позабыв о всяких манерах, и звук ее башмаков на плоской подошве еще долго слышится из-за двери.

– Приношу вам свои извинения. Мисс Ливия Нэйлор. Вы мистер Аргайл, полагаю? И мистер Купер? Приятно познакомиться. Мы ждали вас еще вчера. Разумеется, время завтрака давно прошло. Но это не важно, еду уже несут. Садитесь. Я составлю вам компанию.

Оба садятся и едят под ее пристальным взором: терпеливый, чинный, смиренный, он приводит их в невыразимое смущение. Чарли кажется, что тосты во рту превращаются в пепел, а чай – в гнилую воду. Но, будучи хорошо воспитанным мальчиком, он заставляет себя поддерживать беседу.

– Благодарю за теплый прием, мисс Нэйлор. А ваш отец, барон, присоединится к нам этим утром?

Но девушка ничем ему не помогает.

– Мне велено передать, что ему нездоровится.

– Какая жалость. Тогда, может, ваша мать?

– Она уехала.

Чарли видит, что все его попытки отвергаются, но не готов признать поражение и добавляет с несчастным видом:

– Полагаю, вы приехали домой на каникулы. Совсем как мы. То есть мы, конечно, приехали не домой. Но все равно…

Девушка внимательно и терпеливо ждет, когда он закончит фразу. Однако Чарли уже не понимает, что хотел сказать, прячется за чашку с чаем и приходит в ужас от громкого хлюпанья, когда пытается сделать беззвучный глоток.

Его спасает Томас.

– Вы, случаем, не староста? – спрашивает он с полным ртом и опасной ноткой в вопросе. – В своей школе?

Она невозмутимо смотрит ему в глаза:

– Да, мне выпала такая честь. Как вы догадались?

Мальчики не могут справиться с собой: оба начинают хихикать, сначала тайком, потом открыто, сотрясаясь всем телом, так что даже краснеют, а она наблюдает за ними, спокойно, и смиренно, и неодобрительно, пока истерика не сходит на нет вместе с аппетитом. Является дворецкий, чтобы показать гостям отведенную им комнату.

– У нас ужинают рано, в пять часов.

Таковы были прощальные слова Ливии. К тому, что им уже было известно, дворецкий добавил только одну существенную деталь, указав расположение ванной – прямо напротив комнаты, в которой их поселили. Он также высказал надежду, что гости «почувствуют себя лучше, когда освежатся», и Чарли сделал вывод, что от них с Томасом дурно пахнет. Обстановка изящная, но скудная: две кровати, шкаф, маленький стол и стул. Комната также расположена на первом этаже, через широкую стеклянную дверь можно выйти прямо в сад. На часах – без четверти одиннадцать. Когда Чарли возвращается после купания, стрелки показывают двадцать минут двенадцатого, а его друг стоит перед открытой дверью и смотрит, как по садовой дорожке расхаживает фазан. Томас высовывает голову под проливной дождь, и Чарли слышит, как он считает окна в их крыле. Дойдя до трех дюжин, он бросает это занятие и оборачивается. По его лицу текут струйки.

– Твой дом похож на этот, Чарли? – Он зачем-то указывает на марширующего фазана, пошедшего на новый круг.

Чарли задумывается.

– В смысле такой же большой, с таким же садом? Да, пожалуй. Даже еще больше. – Он пожимает плечами. – А твой?

– Мой скорее похож вот на это.

Чарли не сразу замечает за пеленой дождя садовый сарай, прижавшийся к темной полосе деревьев.

– Ты скучаешь? По дому?

Во взгляде Томаса сквозит холод.

– Нет. – Он берет халат и полотенце. – Я тоже пойду мыться.

Время движется еле-еле. Кажется, что до пяти целая вечность. Дождь хлещет без остановки, делая невозможным исследование сада. Вместо этого мальчики выходят в коридор и обнаруживают, что большинство дверей заперто. Дом выглядит заброшенным. Подняться по лестнице и осмотреть остальные его части, наверное, было бы невежливо, а после того, как в лестничном проеме, вроде бы ведущем на половину прислуги, мальчики натыкаются на жесткий взгляд дворецкого, они ретируются к себе в комнату и наблюдают за тем, как мучительно медленно идут часы. В половине четвертого они переодеваются в парадные костюмы и только тогда спохватываются, что забыли вывесить одежду или попросить погладить ее. В результате рубашки и куртки выглядят безнадежно измятыми. А сюртук Томаса, скроенный по какой-то давно забытой моде, к тому же подвергся нападению моли. Нижняя часть левого рукава проедена насквозь. Приходится прижимать локоть к боку, чтобы скрыть проплешину, отчего походка становится неловкой. Когда стрелка часов неохотно подползает к пяти часам, нервы уже истощены от скуки. В три минуты шестого мальчики начинают опасаться, что за ними никто не придет.

– Можно позвонить, вызвать слугу, – предлагает Чарли.

– А вдруг заявится она . И отчитает нас.

– Непохоже, чтобы она отвечала на звонки. Может, придет другая девушка.

– Та, что с большими…

Томаса прерывает стук в дверь.

– Ужин, – раздается голос дворецкого. – Леди Нэйлор ожидает вас.

Леди Нэйлор великолепна в длинном, до пола, вечернем платье из бархата и шелка. При появлении мальчиков она поднимается со стула, здоровается с ними за руку, бросает на Томаса странный ищущий взгляд. Чарли не понимает, что происходит с другом: тот немедленно погружается в задумчивость, будто пытается что-то вспомнить. Так он и садится за большой обеденный стол – с наморщенным лбом. Чарли сидит напротив Томаса, отделенный от него четырьмя футами накрахмаленного камчатного полотна. Справа и слева от фарфоровых тарелок положены столовые приборы – по пять штук.

– Надеюсь, путешествие было приятным.

Мальчики переглядываются. Оба вспоминают кучерскую с холодным полом и тревожное выражение на лице возницы, когда тот объяснял, что постоялого двора на станции нет.

– Очень, – говорят они почти хором.

– Я рада.

Входит мисс Нэйлор. На ней все то же, по-монашески скромное, платье, в котором она была за завтраком, только на шее появилась нитка жемчуга. Пока она идет к столу, чтобы сесть напротив матери, мальчики довольно неуклюже встают, роняя салфетки. Сразу же после этого слуга вносит супницу.

– Прошу вас, – говорит леди Нэйлор после беглой молитвы, – начинайте. Мы здесь не очень-то соблюдаем этикет. – Нелепость этого заявления подчеркнута лучезарной улыбкой. Ее дочь хмурится и зачерпывает суп с такой беззвучной точностью, что сидящий по соседству Чарли чувствует себя свиньей у корыта.

– Смею надеяться, ваши родители здоровы, мистер Купер.

– Здоровы, благодарю вас.

– Это очень великодушно с их стороны – отпустить вас к нам в эти праздничные дни.

Чарли вспыхивает:

– Вовсе нет.

– Ливия, ты забыла рассказать мне, что мистер Купер – исключительно обаятельный юный джентльмен. И мистер Аргайл, разумеется, тоже. – Она снова улыбается, на этот раз с тонким озорством. – Должна сказать, что ее отчет был весьма несправедливым.

– Мама! Я настоятельно требую не лгать. – На скулах девушки выступает краска.

– Видите, как мы здесь живем, – обращается ее мать к гостям. – Под тяжелым башмаком у блюстительницы нравов.

Обеду не видно конца. За супом следует язык в желе, за языком – утка в соусе из красного вина, затем жареная свинина с пастернаком, сливовый пудинг, сыр и кофе. Несмотря на весь шарм леди Нэйлор, она не в силах вытянуть из своих гостей больше полудюжины слов. Даже ее дочь упорно не желает вовлекаться в пикировку. Несколько раз она явно сдерживает себя изо всех сил, но в целом принимает уколы матери с покорностью мученика. Чарли внимательно наблюдает за всеми: за Томасом, который стесняется своего побитого молью смокинга, ест мало и главным образом пережевывает какую-то мысль; за Ливией – тонкой, красивой, которой неловко от поведения матери и за мать; за леди Нэйлор, ухоженной дамой лет сорока с высокой прической над подвижным, накрашенным лицом и с тонкими губами, подведенными яркой помадой. По большей части она обращается к нему, к Чарли. Кажется, Томас интересует ее меньше, но изредка она бросает на него мимолетные вопрошающие взгляды. Эти взгляды занимают Чарли так сильно, что он забывает о еде.

Наконец убрана последняя перемена блюд. Леди Нэйлор поднимается. Чарли и Томас торопливо вскакивают со стульев.

– Торп проводит вас, – объявляет она и показывает на пространство позади них. Оказывается, Торп, дворецкий, уже в столовой: уму непостижимо, откуда он взялся. Его лицо идеально воплощает идею пожизненной службы и настолько лишено всякого выражения, что заставляет думать о полном равнодушии дворецкого к любым событиям, важным и мелким. И уж определенно его не волнует то, насколько хорошо и удобно гостям.

– Если понадобится что-нибудь еще, обращайтесь к нему, пожалуйста.

Леди Нэйлор опять пожимает обоим руки, опять на долю секунды задерживает взгляд на Томасе, затем берет дочь под локоть и уходит с ней.

– Доброй ночи, – произносит им вслед Чарли, но слишком поздно, чтобы получить ответ.

– Сюда, прошу вас.

Дворецкий, как тюремщик, ведет мальчиков прямо в их комнату. Там он передает ответственность напольным часам, чьи узорчатые стрелки отмеряют срок заключения. Еще нет и семи. Ужин закончен, их отослали в спальню.

Пожалуй, тут хуже, чем в школе.

– И как они тебе?

Чарли думает над ответом. К чему спешить? Времени предостаточно.

– Мать – сплошь духи и очарование. А дочь…

– Дегтярное мыло и молитвенник.

Друзья смеются, но им не весело. Комната уже кажется тесной, кровати – узкими и слишком мягкими. Они открывают двери на террасу и сидят там, замерзшие, глядя в черную дождливую ночь. На ветру.

Лишь бы почувствовать себя живыми.

– Ты ее узнал? – спрашивает Чарли, поднимаясь, чтобы изучить книжную полку. Там неполный комплект энциклопедии – тома от «Аа» до «Ре», Библия, шахматы в деревянном ящике, игральные карты, пыль. – Леди Нэйлор? Мне показалось, что узнал.

Томас начинает мотать головой, потом пожимает плечами:

– Не уверен.

– Далекое воспоминание? Из детства?

– Нет, дело не в этом. Что-то еще. – Он ищет нужное слово, строит гримасу, когда неспособен точно определить свои ощущения. – Кого-то она мне напоминает. Лицом, манерами. Кого-то из школы, кажется.

– Одного из учителей?

– Может быть.

Они сидят еще некоторое время, встают, открывают дверь в безмолвный сквозняк коридора, снова закрывают ее, выходят на террасу, мокнут под дождем. Из ночной тьмы не доносится ни звука. Даже бродячий фазан покинул их. Если где-то в доме и горит свет, он надежно скрыт гардинами и ставнями.

В конце концов Томас запирает стеклянную дверь и плюхается на кровать.

– Совсем не так я это себе представлял. Наш приезд сюда. Думал, что будет… ну, не знаю. Какое-то противостояние. Еще одно зубоврачебное кресло. Или наоборот – как мой дядя объясняет устройство мира. Открывает секреты. – Он хмурится при мысли о собственной наивности. – В любом случае какое-то приключение. Но похоже, у него был совсем другой план. Нас хотят уморить скукой.

– Может, мы должны послужить дурным примером для его дочери. – Чарли стряхивает с себя уныние и вновь подходит к книжной полке. – Как насчет партии в шахматы? Или в шашки?

Но Томас слишком безутешен, чтобы ответить другу.

Он просыпается через час после того, как лег в постель. Томаса будит не сон, а мысль. Он вспомнил, где он видел ее раньше.

Видел леди Нэйлор .

Из комнаты он выходит в ночной сорочке. Вообще-то, его одежда сложена на стуле, а где-то на крючке висит халат, но не хочется будить Чарли.

В коридоре босые ноги беззвучно ступают по ковру. Томас спрашивает сам себя, что он ищет. Наверное, доказательство. То, что сделает уверенность фактом. Пока не ясно, где искать доказательство и каким оно может быть. Но все равно, оставаться в комнате наедине со своей догадкой и ночь напролет таращиться в темноту невозможно. Томас идет медленно. По его спине пробегает дрожь. Немного погодя он понимает, что холод тут ни при чем.

В доме темно, но кое-что разглядеть можно. Там и сям краснеют угли в каминах. В столовой горит газовая лампа, прикрученная до минимума. В кухню пробивается свет из подвала, где обитают слуги, оттуда же доносится мягкий, высокий смех одной из девушек. Томас задерживается, чтобы насладиться моментом. Теперь ноги обжигает холодом каменная плитка.

Добравшись до холла, Томас находит широкую спиральную лестницу. Крутая черная дуга перил сама ложится под ладонь. На втором этаже обнаруживается новый источник света – ярче остальных, встреченных до сих пор: он оставляет под дверью аккуратную белую линию. Томас останавливается перед ней и прислушивается; поднимает было руку, чтобы постучаться, но вместо этого нажимает на ручку. Может оказаться, что он войдет в спальню Ливии или в уборную, где уже кто-то есть. Но стучаться, принимая роль покорного просителя (ведь стук в дверь – это приглашение дать тебе от ворот поворот), – это не для Томаса. Не сейчас. Во рту такая горечь, что не нужно смотреть на сорочку: и так понятно – он дымит.

За дверью – кабинет дамы, просторный и хорошо обставленный. Владелица отсутствует, но о ней красноречиво говорят бордовые обои с золотистым узором – слишком игривые для мужчины, слишком пышные для дочери. Письменный стол служит дополнительным подтверждением: он сделан из палисандра и инкрустирован другими, более светлыми породами. Взгляд Томаса падает на медный нож для вскрытия конвертов в форме кинжала, достаточно тяжелый, чтобы служить оружием. Томас берет его в руку и усаживается. Его охватывает приступ дерзости. На стене перед ним плотно развешаны два десятка полотен. Он сидит и смотрит на картины невидящим взором; дым стелется перед его лицом, точно туман.

Довольно скоро дверь открывается, и входит хозяйка кабинета. По-видимому, леди Нэйлор ничуть не удивлена, увидев посетителя.

– Томас! Я рада, что вам нравится моя коллекция картин.

В его горле рождается голос, в котором Томас узнает отцовский тембр: хруст гравия под тяжелыми сапогами. Прошли годы с тех пор, как этот голос в последний раз звучал в его ушах; Томас никогда не слышал его в оригинальном исполнении.

– Я искал вашу бритву, миледи. И ваши накладные усы. Я не мог заснуть, пытаясь догадаться, что вы сделали с сажей мертвой женщины.

– Ага. Значит, вы узнали меня. – На леди Нэйлор шелковый халат, густая синева которого красиво оттеняет цвет ее темных волос. Она пристально смотрит на Томаса, потом падает в кресло у дальнего края стола и расправляет на бедрах синюю ткань. – Вы поняли это уже за ужином?

– Нет.

– Я так и решила. Трудно было в такое поверить.

Она смеется. Это короткий смешок, почти кашель, но в нем слышна нотка искреннего юмора.

– Что ж, мне стало легче, – продолжает она. – Честно говоря, неприятно было думать, что напротив сидит мальчик с железной выдержкой. – Все еще посмеиваясь – почти одними глазами, – она качает головой. – А я не сомневалась, что вы сразу же узнаете меня. Понимаете, я-то узнала вас еще там. Под помостом. Вы совсем не изменились с раннего детства. Те же глаза, тот же вздернутый подбородок. Воинственный. Но какое лицо у вас было в тот раз! Перепуганное! Я думала, вы станете выкрикивать мое имя и обвините меня прямо перед толпой народа. Но вы никому не рассказали обо мне. Даже в школе. Я ведь наблюдала за вами, знаете ли, боялась, что вы очерните мое имя. Вы мне изрядно попортили нервы. В конце концов я решила пригласить вас сюда и поговорить начистоту.

Томас не хочет отвечать, потому что не полагается на свою выдержку. Она вновь встает перед его глазами – в мужской одежде, с волосами, спрятанными под шапку. Грязное лицо кажется юным, ибо оно по-женски миловидно, но возраст все равно угадывается. Он вздрагивает, когда леди Нэйлор встает с кресла и подходит к стене.

– Как я понимаю, вы рассматривали картины. Необычные, правда?

Он пожимает плечами, стремясь понять ее. Нож для конвертов он по-прежнему стискивает в кулаке – так сильно, что болит рука.

– Вам так не показалось. Тогда взгляните еще раз. Поверьте, Томас, вы никогда не видели подобных картин. Скажите, что обычно изображают художники?

Ее голос странно действует на Томаса: замедляет сердцебиение, успокаивает. Отвечает он угрюмо; поднимается и прикидывает расстояние между ними.

– Да все подряд. Пейзажи. Людей.

– Опишите их. Те картины, которые вам доводилось видеть. Например, в школе.

– Там их немного. У директора несколько штук, в его кабинете. На одной охотничья сцена, кажется. Джентльмены верхом на лошадях. И берег. Солнце и вода.

– А что на этих?

Почти против воли он делает шаг вперед, туда, где рама висит рядом с рамой, так что стены почти не видно.

– Люди. Уличные сцены. Простолюдины. – И тут до него доходит. – Город. Но…

– Вот именно, что «но». Дыма нигде нет.

Томас снова осматривает полотна, одно за другим. Многие выглядят очень старыми. Вот рынок: люди торгуются по обе стороны прилавков, какой-то мальчишка крадет яблоко, а его брат наблюдает за этим. Потом – деревенская площадь, что-то вроде карнавала, люди танцуют, поют, валяются в грязи. На следующей картине изображен воин, пронзенный стрелами, в кольце врагов, чьи лица искажены ненавистью. Еще на одной, без рамы – деревянная доска с толстым слоем краски, – пригвожден к кресту Иисус, помещенный между двумя другими распятыми. Томас уже видел эту сцену, на витражном окне своей старой приходской церкви. Это Голгофа. Там, в церкви – что особенно отчетливо видно ясными зимними утрами, когда на стекло падают лучи низкого солнца, – от плеч двух воров поднимаются темные клубы дыма, щеки их испачканы черным. Здесь же они висят с таким же безгрешным видом, как и Спаситель между ними.

– Как такое возможно? – спрашивает он, пока его взгляд мечется с картины на картину. И опять вздрагивает, когда рядом встает леди Нэйлор.

Но не сторонится.

– Объяснений всего два. Во-первых, это может быть художественной вольностью. Фантазией живописца. Допустим, что есть художники-изгои, которые мечтают об ином мире и не изображают дым на своих полотнах. Такие и в самом деле существуют, у меня имеется несколько их картин. Но здесь нет ни одной из них. Второе, истинное, объяснение состоит в том, что раньше все картины были такими. Вплоть до определенного года. Трудно сказать, до какого именно: по моим прикидкам – до тысяча шестьсот двадцать пятого или двадцать шестого. Никакого дыма. Ни на одной картине. Даже на полотнах со сценами насилия, пыток, войны и казни. Потом в течение какого-то времени картин не пишут вообще. За тридцать или сорок лет во всей Европе не сделано ни единого мазка. Может быть, никому не хотелось заниматься живописью. Или же все картины тех лет уничтожены, как и множество более старых. Целое поколение молчальников. Потом картины появляются снова. Сначала на них изображают лишь природу: ручьи, горы, штормовые моря. Проходит еще поколение, прежде чем живописцы обращаются к людям. К джентльменам, дамам – и ни единого простолюдина, исключая религиозные сюжеты: например, в котле варят мученика, который остается снежно-белым в бурой воде. Люди, которые подбрасывают дрова, чернее ваксы, даже воздух вокруг них потемнел от их грязи. – Она улыбается. – Как в этом кабинете. Не возражаете, если я приоткрою окно?

Она поворачивается к нему спиной, намеренно не торопясь, словно желает подразнить Томаса, который все еще сжимает в кулаке тупое лезвие игрушечного ножика. Тот протягивает руку, чтобы положить нож обратно на стол, и лишь тогда осознает, что у него занемели пальцы. Леди Нэйлор терпеливо ждет, когда его язык догонит чувства. Так сестра милосердия ведет больного к постели, давая ему время на каждый шаг.

– Вы хотите сказать, что было время без дыма, – наконец выговаривает Томас. – Но это невозможно. Все книги по истории…

– Созданы позднее. Школьными учителями. Университетскими преподавателями. Спросите моего мужа. Он сам писал такие книги.

– Но это стало бы известно. Люди не могут не помнить. Родители рассказали бы детям, а те, в свою очередь, своим детям. Нельзя же забыть такое.

– Нельзя? Даже если все картины уничтожены, все книги сожжены? Если не осталось ни единого свидетельства, чтобы подтвердить рассказы стариков? Если всех учат, что говорить правду – грех, а тех, кто все же не молчит, сжигают на костре? Почти три сотни лет, Томас. Долгий срок. Очень долгий. Но вы правы, кое-кто знает об этом. В основном на континенте. Там действовали не настолько тщательно, как здесь. Осталось несколько университетов с тщательно оберегаемыми собраниями книг. Есть даже монастырь в Германии, где…

– Библия, – перебивает ее Томас излишне громко. Он почти кричит. – В Библии упоминается о дыме. Везде. В Ветхом Завете. В Новом. В каждой главе и в каждом стихе. А Библия была написана в… вы знаете когда. На заре времен.

– Да, написали ее на заре времен. Вы помните, когда дым упоминается впервые?

– В Книге Бытия, – без запинки отвечает Томас. – Падение Адама и Евы.

– Да, в главе третьей. Как она звучит?

Томас цитирует по памяти:

– «И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла плодов его и ела; и дала также мужу своему, и он ел. И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания, и стали опоясания черными от их сажи».

– Очень хорошо! Я не знала, что вы такой прилежный ученик. Должно быть, этому научила вас ваша мать. Решительная женщина, настоящий реформатор. Но очень религиозная. – Леди Нэйлор перемещается к застекленному книжному шкафу, открывает дверцы, подзывает Томаса. – У меня здесь несколько разных Библий. Выберите любую. Прочитайте мне этот абзац.

Томас исполняет просьбу, вытягивает с полки маленький ветхий томик, раскрывает на Книге Бытия.

– Тут на латыни: «Et aperti sunt oculi amborum cumque cognovissent esse se nudos consuerunt folia ficus et fecerunt sibi perizomata».

– Так переведите. Вы же учите латынь в школе? По крайней мере, я на это надеюсь. Ведь это я плачу за ваше обучение.

Он смотрит на слова. Голос его срывается, мозг цепенеет, когда он осознает, чего нет в тексте.

– «И открылись глаза у них обоих. И когда они поняли, что наги, они соединили листья и сделали себе одежду». – Он листает назад, к началу книги, чуть не вырывая страницы. На обложке находит дату, записанную римскими цифрами: MDLXII.

1562 год.

Томас поднимает взгляд. В его глазах стоят слезы.

– Они переписали ее, сволочи.

– Да, переписали.

– И все – все! – ложь.

– Да.

Она забирает у Томаса книгу, ставит обратно на полку, встает к нему лицом – на расстоянии вытянутой руки – и пытается прочитать по лицу его чувства. Томас дожидается, когда слеза докатится до губы, и слизывает ее языком, пробуя на вкус свою боль; в слезе – горечь от сажи.

– Ваша дочь знает об этом?

Черты лица леди Нэйлор становятся жесткими. Впервые с тех пор, как Томас встретил ее в поместье, он видит это выражение – такое же было у человека, соскребавшего свежую сажу с трупа повешенной женщины.

– Ливии я давно рассказала. Она считает, что это ересь, а мои исследования – скверна. – Она смеется, плотнее запахивает на себе полы халата и на мгновение становится какой-то тщедушной, пожилой. – Дочь говорит, что если старинные книги были сожжены, значит, для этого была серьезная причина. Что никакая чума не падет нам на голову, если только ее не пошлет Господь, и ни одна собака не перегрызет барсуку горло, если Господь не держит ее за поводок. – Леди Нэйлор делает паузу, чтобы успокоиться. – Но пока что Ливия не донесла на меня.

Она идет к столу, садится в кресло, складывает стопкой бумаги.

– Моя дочь, – внезапно заявляет она, – живет так, будто она фарфоровая кукла. Ведет себя очень осторожно. Прислушивается к себе, вся зажатая, застывшая в одной позе. Она ждет. Понимаете, она ждет, не сломается ли в ней что-то, не откроется ли тайное вместилище дыма. Она боится, что в ней, где-то в самой глубине, обнаружится нечистота, доказывающая, что она грешница. Вы видели, как она держалась за ужином. Раз или два она пыталась смеяться. Но не знает, как это делается. И позволено ли это. – Леди Нэйлор машет рукой, будто хочет отогнать эту мысль, точно неприятный запах. – Хватит о Ливии. Что она посеет, то и пожнет. Мне интересно, что будете делать вы. Теперь, когда знаете правду.

Томас слышит, как колотится в его груди сердце. Чудовищное новое знание обрушивается на него, выдавливает из легких воздух. Он ищет что-нибудь простое, часть целого, понятную ему.

– Что вы делали в Лондоне, леди Нэйлор? Для чего вам сажа той женщины?

– Для экспериментов.

– Вы ищете лекарство. От дыма.

– Да.

– Как?

Она опять смеется:

– Как? О, это долгая история. Слишком долгая для одной ночи.

Томаса охватывает паника. Паника из-за того, что сейчас он пробудится и все окажется сном.

– Но вы расскажете мне? Все-все?!

– Все, что смогу. Но не сейчас. Мне нужен отдых. – Она всматривается в его лицо, видит мольбу. – Ну ладно, еще один вопрос. Короткий.

Томас кусает губы, боясь понапрасну использовать попытку, как те герои сказок, что тратят три желания на всякие глупости. Потом вспоминает.

– Леденцы, – выпаливает он. – «Бисли и сын». Мы съели по одному, но ничего не почувствовали. Что это такое? Как они действуют?

Ранним утром Чарли просыпается от приятных снов. За окном все еще темно. Лишь через несколько минут он понимает, что один в комнате. От кровати Томаса не доносится ни звука. Удивленный, Чарли скатывается с матраса, на цыпочках бредет в темноте, пока не утыкается коленом в другую кровать. Подушка на ощупь совсем холодная. Пока он размышляет над этим обстоятельством, мимо их двери кто-то проходит с лампой. Свет проскальзывает в щель, облизывает доски и исчезает.

Когда Чарли выглядывает в коридор, источник света уже удалился на семь или восемь шагов. Человек, который держит лампу, двигается быстро. Он закрывает собой бо́льшую часть света, поэтому виден только его силуэт – темнота, обведенная лучами золота. Ярче всего ореол вокруг головы, что производит особенно сильное впечатление.

Чарли узнает ее по прическе. По мере того как его глаза привыкают к свету, Ливия обретает объем, превращается из порожденного лампой видения в более плотского призрака. Вчера наряд ее был простым, сейчас же он по-спартански скромен: фартук поверх туники по щиколотку, то и другое – ослепительно-белое. В свете газовой лампы волосы девушки приобретают медовый оттенок. В руке она держит фарфоровый кувшин.

Чарли без колебаний идет за ней, делая три шага, прежде чем осознать свое решение. Он не таится, но и не выдает намеренно своего присутствия – просто идет следом. Вокруг его ног вьется сорочка; поспевать за Ливией не так-то легко.

Она ведет его по лестницам: сначала главный пролет, потом длинный коридор с портретами, вазами, головами животных, после него – лестница поуже, под скошенным потолком. Чердак. Чарли не понимает, заметила ли девушка, что ее преследуют. Она не замедляет шаг, не оглядывается, но когда останавливается у двери в десяти ярдах впереди него, то как будто нарочно мешкает, чтобы Чарли не перепутал двери, – по крайней мере, так ему кажется. Потом Ливия скрывается внутри. При ее появлении слышится звук – звериный вой, и Чарли невольно замирает.

Так кричат от боли.

Несмотря на газовую лампу Ливии, в комнате за дверью темно. Поначалу Чарли думает, что все выкрашено черной краской. Но когда он случайно задевает стену рукой, черное покрытие крошится и пачкает его пальцы сажей. Помещение большое, но из мебели – только стулья, стол, комод и большая железная кровать. К кровати кто-то привязанный широкими кожаными ремнями, охватывающими щиколотки и запястья. Опять раздается странный вой, который заполняет всю комнату. У Чарли мурашки бегут по коже – он понимает, что звук издает лежащий человек. Его руки и ноги пытаются вырваться из кожаных оков.

– По утрам он часто волнуется.

Голос Ливии спокоен, деловит. Она стоит у стола между кроватью и окном, переливая воду в таз. Сажа уже запятнала ее фартук. Когда она наклоняется, чтобы протереть влажной губкой лоб мужчины, тот снова вопит, и от его тела поднимается столб темно-зеленого дыма. Отвисшая челюсть, зловещая гримаса – кажется, что это маска, а не лицо. Все индивидуальные черты, которые мог иметь этот человек, стерты его нынешним состоянием.

– Мама считает, что мы должны держать это в секрете, – продолжает Ливия все тем же невозмутимым тоном, не отрывая взгляда от предмета своих забот. Но все же Чарли кажется, будто она пристально наблюдает за ним, отмечает каждое его движение, анализирует, судит. – А по-моему, мы должны смиренно принимать все, что посылает нам Провидение, без стыда.

Только теперь, когда она договорила, до Чарли доходит.

– Барон Нэйлор, – срывается у него с языка. И тут же добавляет – с готовностью, которая доставляет Ливии удовольствие, судя по тому, как засветились глаза на ее маленьком, тонко очерченном лице: – Чем я могу помочь?

– Нужно вымыть и накормить его.

Задача оказывается трудной, в том числе из-за того, что приходится снять кожаные узы. Барон Нэйлор сопротивляется. Он немолод – вероятно, лет на двадцать старше супруги (хотя, возможно, его состарила болезнь: худ и нечесан, и коренные зубы в глубине рта, там, куда трудно просунуть зубную щетку, почернели). При этом он силен как бык и, похоже, недоволен присутствием незнакомца. Едва они освобождают правую руку, как она вцепляется в запястье Чарли. Барон вновь ревет; густой, ядовитый дым выползает из него и пробирается вверх, вдоль руки Чарли. Через миг дым заполняет нос и легкие мальчика. Чарли начинает бороться с бароном, проникается ненавистью к нему, захлестнутый отвращением, и, когда рука безумца снова тянется к нему, чтобы нащупать его горло, Чарли отталкивает ее, грубо и жестоко. Лишь выплюнув свой гнев, Чарли видит, что он тоже дымит.

Стыд пронзает его, остужая, прерывает испускание дыма. Он пятится к стене, где инфекция больного не дотягивается до него. Там он стоит, тяжело дыша, вжимаясь спиной в стену, как взломщик, пойманный на месте преступления. Потом он бросает взгляд на Ливию и опускает голову.

– Не могу. Мне не хватает сил.

Ливия смотрит на него, по-прежнему держа на теле отца руки, по локоть окутанные дымом старика; но голова ее повернута к Чарли, и он видит, как ей трудно, как велико ее самообладание. Ее собственный дым едва заметен – белые клочки, слетающие с губ и окрашивающие их в серый цвет. Можно подумать, что ее накормили пеплом. Чарли понимает, что она одевается в белое, желая проверить себя. Все должно быть на виду. Он не может сдержать восхищения, близкого к страху. Ливия же, не скрывая своего разочарования, отходит от отцовской кровати к столу, берет с него жестяную банку и бросает ее Чарли, совершая быстрое, надменное движение кистью.

– Возьмите. Мама пользуется этим, когда поднимается сюда. Одной будет достаточно.

Чарли открывает банку и видит там дюжину леденцов. Прозрачные, размером с костяшку, со знакомым символом: «Б&С» под короной с тремя зубцами. Он выуживает одну, мотает головой:

– Что с этим делать? Я уже пробовал такой леденец, но ничего не случилось. Во рту остался вкус мыла, и все.

Она отвечает, не оборачиваясь:

– Положите леденец в рот. Не жуйте его. Он вытянет дым из вашего дыхания и крови, свяжет его до того, как он станет видимым. До того, как дым подействует на ваш мозг.

Чарли выполняет ее указания, потом осторожно, не вполне доверяя себе, делает шаг к кровати. Ливия справляется с трудом: отец борется с каждым ее движением, плюется, кусается, лягается. Но на этот раз Чарли сохраняет хладнокровие, сознание его остается ясным, почти отстранившись от происходящего. Он завладевает руками барона Нэйлора и очень осторожно прижимает их к кровати, говоря тихие, успокоительные слова – так утешают испуганного ребенка или домашнего питомца. Потом он берет у Ливии губку и протирает барону лицо, шею и уши. Спустя несколько минут старик затихает, становится податливым, как ребенок, с его лица уходит гримаса безумия, и его родство с Ливией становится очевидным. У него такие же тонкие черты лица, такие же скулы, такое же благородство во всем облике, тронутом старостью.

– Что теперь? – спрашивает Чарли.

– Теперь надо снять с него сорочку, вымыть ноги и… все остальное.

Ливия краснеет, указывая на бедра отца. Чарли осознает, насколько прискорбно все это: мать и дочь вынуждены быть сиделками для мужа и отца.

– Я сам это сделаю, – говорит он, – а вы отдохните.

Мытье ног и тела барона оказывается удивительно незамысловатой процедурой – после того, как Чарли сумел отвлечься от его наготы. Примерно то же, что мыть самого себя. Барон Нэйлор теперь спокоен и даже позволяет себя побрить. Чарли делает это очень медленно и аккуратно, до тех пор, пока не соскребает с подбородка пять или шесть лет преждевременной старости. Наконец барон переодет в чистое, кровать застелена свежим бельем, и Чарли присоединяется к Ливии, стоящей у окна. Рассвет только занимается, газон все еще покрыт серой тенью, а далекий лес кажется черным квадратом в раме из более светлых полей.

– Вы можете разглядеть женщину, выходящую из леса? – шепотом спрашивает Ливия и продолжает, не ожидая ответа: – Слуги, те, что постарше, рассказывают историю о женщине, бродящей по лесу. Она потеряна, так говорят, и живет поодаль от людей – наполовину во тьме, наполовину на свету. Еще говорят, что это потерянная душа моего отца. Его разум. – Она печально улыбается оконной раме. – Но я никогда ее не видела, хотя наблюдала тысячу таких рассветов.

Вот тогда она оборачивается к Чарли и изучает его, открыто и подробно.

– Вы потрясены. Потрясены и испытываете отвращение. Вот в этом месте все видно. – Она указывает туда, где его брови сходятся над переносицей.

Чарли молчит пару секунд, оценивая, в свою очередь, ее чувства. Он понимает, что нужно дать честный ответ.

– Нет, это не так, – говорит он наконец. – Я задумался. Мне только что пришло это в голову, когда я смотрел вместе с вами в окно. Это и есть дым? Дым – безумие. Вот так просто.

Когда она отвечает, ее голос прерывается от возбуждения. Будто Чарли только что высказал ее давнишнюю тайную мысль.

– Платон пишет, что душа зла вносит в жизнь беспорядок.

Ливия хочет продолжить, но умолкает. Она все еще не доверяет ему.

– Мы не читали Платона, – говорит ей Чарли. – Только заучивали даты его жизни.

Ливия задумчиво закусывает губу.

– В библиотеке на первом этаже есть его книги. На греческом. Отец перевел некоторые из них. Когда преподавал в Кембридже. Я нашла его записи.

Ливия переводит взгляд на человека, лежащего на кровати: он вновь привязан ремнями, безвольный, безучастный. Потом она замечает складную бритву на прикроватном столике, подходит туда, убирает лезвие, взвешивает бритву в руке.

– Вы его побрили, – внезапно говорит она, словно только что выяснила это. В ее голове этот факт как-то связан с Платоном, с безумием и с грехом. Однако Чарли не в силах увидеть связь. – У вас хорошие руки, Чарли Купер.

Он прячет свое смущение, отрицательно мотая головой.

– Только благодаря вот этому, – говорит он и вынимает из-под языка конфету. Та уменьшилась в размере и потемнела, став почти черной. Ее запросто можно принять за гнилой зуб.

Ливия смотрит на леденец с омерзением.

– Выкиньте. Он больше не впитает ни капли дыма.

Чарли кивает и прячет леденец в кулаке.

– Откуда они у вас?

– От матери. Их производит государство, точнее, специальная фабрика, с которой государство заключило контракт. Раньше это было большой тайной. Леденцы получали лишь немногие – те, кто занимал определенные должности. Например, священники. И правительственные чиновники.

– И учителя.

– Да. Для чрезвычайных случаев и чтобы противостоять инфекции, когда приходится иметь дело с простым народом. Но мама говорит, что происходят перемены. Фирма «Бисли и сын» продала торговую монополию, а новые владельцы продают леденцы всем, кто готов платить, – разумеется, тайно. Черный рынок. Мама думает, что даже простолюдины могут их купить. Видимо, вскоре их будут продавать в любой лавке, вместе с чаем и мылом.

Чарли не в силах сдержаться и присвистывает. Получается веселее, чем было задумано.

– Или вместе с лакрицей и орехами! Но это же хорошо, правда? Значит, люди смогут бороться со своим дымом. Подавлять его.

Ливия гневно сводит брови.

– Это грех, вот что это такое. Преступление.

Она испепеляет Чарли яростным взглядом, словно считает виноватым и его. Использованный леденец в кулаке Чарли тает и липнет к коже.

– Я пойду, пожалуй.

Ливия не останавливает его. Лишь когда он уже стоит на пороге, девушка говорит:

– С Рождеством.

Чарли оборачивается.

– Уже? Я потерял счет времени.

– Канун Рождества. Мама выросла за границей. Она придерживается континентальных традиций. Будет праздничный ужин, потом рождественские песнопения.

– У меня нет для вас подарка.

– Я на него и не рассчитывала.

Она произносит это холодным, отстраненным тоном. Точно всего, что случилось утром, не было вообще.

– Дым – это безумие, – повторяет про себя Чарли, шагая вниз по лестнице. – Вот почему она такая. Она – дочь своего отца. Он потерял рассудок. Поэтому она боится.

Чарли все еще обдумывает эту мысль, когда входит в гостевую комнату и видит там Томаса. Дверь на террасу открыта, и Томас сидит на ее пороге. В тусклом утреннем свете он выглядит осунувшимся и нездоровым. Дождь намочил один рукав сорочки, и ткань прилипла к руке.

Чарли плотно закрывает дверь в коридор, после чего говорит:

– Я знаю, что это за леденцы. И я понимаю дым.

Томас поворачивает к нему лицо, по которому струится вода:

– Я знаю больше, чем ты, Чарли. Я прочитал Библию.

Они садятся на пол, плечом к плечу, и рассказывают все друг другу.