Онлайн чтение книги Сохраняя веру Keeping Faith
Глава 3

20 сентября 1999 года

В Гринхейвене была женщина, убежденная в том, что Дева Мария живет у нее в ухе. «Это чтобы удобнее было нашептывать мне пророчества», – поясняла она. Время от времени она приглашала медсестер, врачей и других пациентов посмотреть. Когда пришла моя очередь, мне на мгновение действительно показалось, будто какая-то розовая мембрана пульсирует. «Видишь?» – с нажимом спросила женщина, и я кивнула, не зная, которая из нас в эту минуту выглядела более сумасшедшей.

Вера постоянно пропускает занятия в школе, я две недели не прикасалась к своей работе. В больнице мы проводим больше времени, чем дома. Вере сделали МРТ, КТ и всевозможные анализы крови. Теперь мы знаем, что у нее нет ни опухоли мозга, ни проблем со щитовидной железой. Доктор Келлер посовещалась с коллегами относительно того, как следует расценивать Верино поведение, и сказала мне:

– С одной стороны, в психотических галлюцинациях взрослых почти всегда фигурирует Бог, дьявол или правительство, а с другой – в остальном Вера ведет себя совершенно нормально, не выказывая признаков психоза.

Доктор Келлер решила назначить Вере антипсихотическое лекарство. Если воображаемая подруга исчезнет, значит это была галлюцинация, а если нет… Впрочем, не стоит торопить события. Поживем – увидим.

Моя дочь не может разговаривать с Богом, уверенно говорю я себе, но в следующую же секунду думаю: а почему бы, собственно, и нет? В жизни много удивительных явлений, и все когда-нибудь бывает в первый раз. Какие бы странные вещи ни происходили с ребенком, хорошая мать всегда должна быть на его стороне. Но если я начну говорить, что Вера не сумасшедшая, а просто видит Бога, все примут за сумасшедшую меня. Опять.

Чтобы дать Вере рисперидон, я должна растолочь таблетку в ступке и смешать порошок с шоколадным пудингом, чтобы вкус не чувствовался. Доктор Келлер говорит, что антипсихотические препараты действуют быстро. Не придется ждать восемь недель, как в случае с прозаком и золофтом, чтобы понять, есть ли эффект. Нужно просто немножко понаблюдать за Верой.

Сейчас она спит, свернувшись калачиком, под одеялом с русалочкой. Казалось бы, обыкновенный спящий ребенок. Видимо почувствовав, что я пришла, она потягивается, поворачивается и открывает глаза, но они затуманены под действием рисперидона. Вообще-то, чертами лица Вера пошла в Колина, но именно в этот момент я вдруг вижу в ней сходство с собой.

На какое-то время в мыслях я возвращаюсь в Гринхейвен, где провела несколько месяцев: вот за мной закрылась дверь, вот щелкнул замок, вот мне в руку воткнулся шприц с успокоительным. Вот я не понимаю, почему все: Колин, психиатр отделения экстренной медицинской помощи и даже судья – говорят за меня, хотя я сама так много хочу сказать. Нет, в нашей ситуации я, честно говоря, даже не знаю, что будет хуже: если Вера окажется душевнобольной или если она окажется нормальной.

– Чис-то-та, – произносит Вера по слогам.

Она уже во втором классе, и теперь мы активно занимаемся правописанием.

– Правильно. Теперь «доброта».

– До-бро-та.

Я кладу список слов на кухонный стол:

– Молодчина! Ни разу не ошиблась. Может, тебе самой стать учительницей?

– Да, это я могу, – уверенно отвечает Вера. – Моя хранительница говорит, что каждый способен чему-то научить других людей.

Я застываю: Вера уже два дня не говорила о своей воображаемой подруге и я начала думать, что антипсихотический препарат помог.

– Вот как? – отзываюсь я.

Интересно, ответит ли доктор Келлер, если я отправлю ей сообщение на пейджер? Отменит ли она лекарство только на основании моих наблюдений?

– Так твоя подруга не исчезла?

По выражению прищуренных глаз Веры я понимаю: она не случайно предпочитает не говорить о своей хранительнице. Боится, что это навлечет на нее неприятности.

– А почему ты спрашиваешь?

Доктор Келлер ответила бы: «Потому что хочу тебе помочь». Моя мама ответила бы: «Потому что, если твоя хранительница для тебя важна, я тоже должна с ней познакомиться». Но к моему удивлению, с моих губ срываются слова, принадлежащие именно мне:

– Потому что я тебя люблю.

Вера, кажется, потрясена не меньше, чем я сама:

– А-а… ладно.

– Послушай, – я беру ее за руки, – мне нужно тебе кое-что рассказать. – (Вера заинтересованно округляет глаза.) – Давно, когда ты еще не родилась, я кое из-за чего очень сильно расстроилась. Но вместо того чтобы рассказать другим людям, как я себя чувствую, я начала делать странные вещи. Неразумные вещи. Один мой поступок многих напугал, и поэтому меня отправили туда, где я не хотела быть.

– В тюрьму, что ли?

– Не совсем. Сейчас это уже не имеет значения. Я просто хочу, чтобы ты знала: грустить – это нормально. Я пойму. Для этого тебе не нужно вести себя по-особенному.

У Веры дрожит подбородок.

– Я не грущу. И не веду себя по-особенному.

– Но ведь раньше у тебя не было хранительницы.

Слезы, до сих пор наполнявшие Верины глаза, проливаются наружу.

– Думаешь, я выдумала ее, да? Ты как доктор Келлер, и ребята в школе, и миссис Гренальди! Ты считаешь, что я просто хочу, чтобы меня заметили! – Внезапно Вера делает резкий вдох и кричит: – Теперь за это меня посадят в тюрьму?

Я крепко обнимаю ее:

– Ну что ты! Нет, конечно! Просто я, например, однажды так огорчилась, что мой мозг заставил меня поверить в то, что не было правдой. Больше я ничего не имею в виду.

Вера утыкается лицом мне в плечо и качает головой:

– Она настоящая. Настоящая.

Я закрываю глаза и тру пальцами переносицу, пытаясь утихомирить головную боль. Ладно, Рим не в один день строился. Поднявшись и взяв со стола опустевшую тарелку из-под печенья, я уже собираюсь выйти из кухни, но Вера удерживает меня за край рубашки:

– Она хочет тебе кое-что сказать.

– Правда?

– Она знает про Присциллу. И прощает тебя.

Тарелка падает из моих рук на пол.

Когда мне было восемь лет, я так хотела иметь домашнего питомца, что начала тайком таскать в дом разную живность: лягушек, коробчатых черепах, как-то раз даже белочку принесла. Однажды, увидев черепашку, ползущую по кухонной столешнице, родители сдались. Решили не ждать, когда я притащу какую-нибудь заразу, а просто купить котенка. Мне подарили его при условии, что все другие животные останутся за дверью.

В то время я как раз взяла в библиотеке книжку, где принцессу звали Присциллой. Так я и назвала свою питомицу. Ночью она спала у меня на подушке, а ее хвост обвивал мою голову, как меховая шапочка. Я кормила ее молоком из своей миски с кукурузными хлопьями, надевала на нее кукольные платьица, шляпки и хлопчатобумажные носочки.

Однажды мне пришло в голову искупать Присциллу. Мама объяснила мне, что кошки боятся воды: они вылизывают себя дочиста, но никогда не моются. Но еще мама говорила, будто котенок не позволит себя пеленать и катать в игрушечной коляске, и оказалась не права. Поэтому солнечным днем, дождавшись, когда мама уйдет заниматься своими делами, я набрала на заднем дворе ведро воды, подозвала Присциллу и опустила ее туда. Она боролась: царапалась и извивалась изо всех сил, но я крепко держала ее и терла шерстку мылом, которое стащила из родительской ванной. Я тщательно вымыла все те места, которым мама всегда призывала меня уделять особое внимание. Но о том, что котенку нужно давать дышать, я забыла.

Родителям я сказала, что Присцилла, наверное, как-то сама упала в ведро. Мне поверили: очень уж сильно я ревела. Потом я долго не могла забыть, как хрупкие косточки шевелились под шерсткой. И даже сейчас, засыпая, я иногда чувствую на ладони тяжесть маленького тельца. Больше у меня никогда не было кошки. И о том, что тогда случилось, никто не узнал.

– Мэрайя, ну и зачем ты сейчас рассказываешь мне об этом? – спрашивает мама, невозмутимо глядя на меня.

Я бросаю взгляд на дверь маминой гостевой комнаты, где Вера играет в пуговки.

– Ты знала?

– Что?

– Что я утопила Присциллу.

Моя мать округляет глаза:

– До этой минуты, разумеется, нет.

– А папа?

Я считаю: Вере было два года, когда умер ее дедушка. Может ли она его помнить?

Мама дотрагивается до моей руки:

– Мэрайя, ты нормально себя чувствуешь?

– Нет, ма, не нормально. Я пытаюсь выяснить, откуда моя дочь знает то, о чем я ни одной живой душе не говорила. Я пытаюсь понять: у меня рецидив, или Вера сходит с ума, или… – Я замолкаю, стыдясь того, что хочу сказать.

– Или что?

Я смотрю сначала на маму, потом в конец коридора, откуда слышится Верин голосок. О таком говорить непросто. Это не то же самое, что похвастаться умением ребенка решать сложные задачки по математике или плавать на спине. Это вселяет тревогу, это проводит черту между мной и человеком, которому я решаю довериться.

– Или Вера говорит правду, – шепчу я.

– О господи! – восклицает мама, хмурясь. – У тебя рецидив.

– С чего ты взяла? Почему так трудно допустить, что Вера разговаривает с Богом?

– Спроси об этом мать Моисея.

Меня поражает догадка.

– Да ты ей не веришь! Не веришь собственной внучке!

Выглянув в коридор и убедившись, что Вера по-прежнему занята игрой, мама шипит:

– Нельзя ли потише? Я не говорю, что не верю ей. Просто я не тороплюсь с выводами.

– В меня же ты поверила! После того как я попыталась покончить с собой, ты все время меня поддерживала. Не слушала ни Колина, ни судью, ни врачей в Гринхейвене, которые в один голос говорили, что меня надо лечить принудительно.

– То было другое дело. Там был отдельный инцидент, и противостояла я не здравому смыслу, а Колину. – Мама вскидывает руки. – Мэрайя, во имя религии люди до сих пор убивают друг друга!

– То есть если бы твоя внучка видела Авраама Линкольна или Клеопатру, ты бы поверила ей охотнее? Бог – не бранное слово, ма.

– Как посмотреть.

23 сентября 1999 года

После обеда почтальон принес мне счет за электричество, счет за телефон и извещение о разводе.

В официальном конверте из окружного суда Графтона толстая стопка документов. Разрывая его, я режу себе палец бумагой. Прошло шесть недель, и мой брак аннулирован. В разных культурах расставание мужчины и женщины происходит по-разному: у индейцев обувь мужа выносится из вигвама, арабы трижды говорят: «Отпускаю тебя». Все это вдруг перестает казаться мне глупым. Я пытаюсь представить себе, как Колин и его адвокат стоят перед судьей на заседании, о котором я даже не знала. Что мне теперь делать с этими документами? Положить в шкатулку между разрешением на вступление в брак и паспортом? В любом случае я не понимаю, как можно уместить столько лет жизни в пачку бумаг.

У меня вдруг возникает такое ощущение, будто сердце перестает умещаться в груди. Годами я делала то, чего хотел Колин. Подражала женщинам, которых видела один раз издалека: носила жакеты из вареной шерсти и с яркими принтами от Лилли Пулитцер, устраивала чаепития для детей его коллег, перед Рождеством украшала камин гирляндами. Ради Колина я превратилась в оболочку, которой он мог гордиться. Я была его женой, и если теперь я ею уже не являюсь, то мне просто непонятно, кто я.

Пытаюсь представить себе мужа – с этих пор бывшего – в форме университетской футбольной команды. Или вспомнить, как он сжимал мою руку на свадьбе. Пытаюсь, но не могу: картинки кажутся слишком далекими и неясными. Вероятно, так всегда бывает с сердечными ранами: память редактирует прошлое, чтобы выдумки становились легендой, а несчастья не происходили. Но все равно, стоит мне только посмотреть на Веру, я сразу пойму, что обманываю себя.

Я бросаю конверт на кухонный стол, как перчатку. Чем всегда бывает тягостен конец, так это устрашающей необходимостью начинать сначала.

– Господи, помоги мне! – восклицаю я, закрывая лицо руками, и позволяю себе расплакаться.

– Мамочка! – кричит Вера, вбегая в кухню. – Оказывается, есть книжка обо мне! – Она увивается вокруг меня, пока я нарезаю морковку к обеду. – Мы можем ее прочесть? Можем?

Я смотрю на нее с удивлением, потому что она давно не была такой оживленной. От рисперидона ее поначалу клонило в сон. Только в последнее время организм вроде бы справился с побочными эффектами.

– Не знаю. А где ты слышала про эту книгу?

– От моей хранительницы, – отвечает она, и я ощущаю знакомое кручение в животе.

Вера подтаскивает табурет к доске, на которой мы фломастерами пишем разные заметки, и сосредоточенно царапает: «Мяерве».

– Так зовут парня, который ее написал. Ну пожалуйста!

Я смотрю на разделочную доску с морковью, нарезанной соломкой. И на покрасневшую от паприки куриную тушку, готовую отправиться в духовку. До городской библиотеки десять минут езды.

– Ладно. Иди бери свою карточку.

Вера так радуется, что меня начинает мучить совесть, ведь я собираюсь воспользоваться этой ситуацией, чтобы продемонстрировать дочке, в какие игры играет с ней ее сознание. Поскольку писателя Мяерве, скорее всего, не существует, она, возможно, поймет, что и хранительницы тоже нет.

Как и следовало ожидать, такой фамилии не оказалось ни в компьютерном, ни в обычном – пыльном бумажном – каталоге библиотеки.

– Ну не знаю, Вера, – говорю я, – по-моему, мы зря приехали.

– В школе библиотекарша говорит, что у нас маленький город, поэтому иногда приходится заказывать книги в других библиотеках. Для этого нужно заполнить специальную бумажку. Давай спросим.

Лучше подыграть ей, думаю я и веду ее за руку к сотруднице детского отдела.

– Здравствуйте. Мы ищем книгу некоего Мяерве.

– Это книга для детей?

– Про меня, – кивает Вера.

Библиотекарша улыбается:

– В каталогах вы, наверное, уже посмотрели. Не припомню, чтобы я слышала о таком авторе… – Она задумчиво постукивает пальцем по подбородку. – А сколько тебе лет?

– Через десять с половиной месяцев будет восемь.

Библиотекарша нагибается к Вере:

– Откуда ты взяла эту фамилию?

Вера быстро переводит взгляд на меня:

– Мне ее написали.

– Ага… – Библиотекарша берет со стола листочек бумаги. – В свое время я преподавала в первом классе. Дети такого возраста иногда читают задом наперед. Это нормально. – Она переписывает буквы в обратном порядке. – Ну вот. Другое дело.

Вера, прищурившись, читает:

– «Евреям»? А что это такое?

– Думаю, ты ищешь вот эту книгу, – подмигивает ей библиотекарша, доставая с полки Библию и открывая Послание к Евреям.

Вера начинает перелистывать страницы и, дойдя до одиннадцатой главы, тут же распознает буквы собственного имени.

– Нашла! – радуется она. – Это про меня!

Я опускаю глаза и вижу сорок стихов о том, что достигается благодаря вере. Дочка, спотыкаясь, начинает читать:

– «Вера же есть осу… осуще…»

– Осуществление.

– «…осуществление о-жи-да-е-мо-го, – продолжает она, – и у-ве-рен-ность в не-ви-ди-мом».

Слушая ее, я закрываю глаза и пытаюсь найти хоть какое-нибудь объяснение происходящему. Может, этот текст просто попался Вере на глаза и она обратила внимание на свое имя, затесавшееся среди непонятных слов? Но где? У нас дома Библии нет.

Я всегда завидовала глубоко верующим людям, которые, когда случается беда, молятся и знают, что все будет хорошо. Как бы ненаучно это ни было, иногда очень хочется переложить свои обязанности и свою боль на чьи-то сильные плечи. Если бы вы спросили меня месяц назад, верю ли я в Бога, я бы сказала «да». Если бы вы спросили, хочу ли я, чтобы в Бога верила моя дочь, я бы тоже сказала «да».

Я просто не хотела ее этому учить.

– Скажи своему Богу… – шепчу я ей, – скажи, что я верю.

Насколько я помню, до всех этих событий Вера спрашивала меня о Боге только один раз. Ей было пять лет, и она декламировала мне клятву верности флагу, которую только что выучила в школе:

– Обязуюсь хранить верность флагу Соединенных Штатов Америки и Республике, которую он олицетворяет, единой перед Богом… А кто такой Бог?

Растерявшись, я попыталась сформулировать универсальный ответ, чтобы не касаться религиозных различий. То есть не трогать Иисуса. К тому же нужно было подобрать слова, понятные ребенку.

– Ну-у, – наконец протянула я, – это как бы самый главный из всех ангелов. Он живет в раю. Это такое место высоко-высоко на небе. Его работа – смотреть за нами, чтобы у нас все было хорошо.

Поразмыслив, Вера подытожила:

– Значит, Бог – большая нянька.

– Точно, – с облегчением выдохнула я.

– Но ты говоришь «он», – подметила Вера, – а все няни, с которыми ты меня оставляешь, – девочки.

Когда доктор Келлер говорит, что моя дочь видит Бога в психотических галлюцинациях, мне тяжело это слышать. Но думать о другом варианте еще тяжелее. С маленькими девочками такого не происходит, говорю я себе бессонной ночью, но понимаю, что некомпетентна рассуждать о подобных вещах. Может, это, наоборот, свойственно семилетним детям. Как искать монстров под кроватью или балдеть от группы Hanson . На следующий день я оставляю Веру с мамой и еду в библиотеку Бейкер-Берри Дартмутского колледжа. Прошу библиотекаршу посоветовать мне что-нибудь о восприятии Бога детьми. Потом долго брожу по темным лабиринтам стеллажей и наконец нахожу ту книгу, которую она порекомендовала. К моему удивлению, это оказывается не работа доктора Спока, не научный труд о воспитании детей, а «Жития святых» Батлера. Я беру в руки старый том и забавы ради открываю: думаю, посмеюсь, прежде чем идти искать доктора Спока. В итоге я даже сама не замечаю, как провожу целый день, читая о Бернадетте Субиру из Лурда, несколько раз говорившей с Девой Марией в 1858 году, о Юлиане Фальконьери, жившей в XIV веке (сам Христос увенчал ее цветами), о явлениях Божией Матери португальским ребятишкам в городе Фатиме. Многие дети были не старше Веры, некоторые росли в нерелигиозных семьях, и тем не менее их выбрали.

Я достаю блокнот и записываю имена всех визионеров XIII, XIV и даже XIX века. Все, кто видел женщину в голубом плаще, называли ее Девой Марией. Все, кому являлся некто в белом одеянии, в сандалиях и с длинными волосами, утверждали, что узрели Господа и говорили о Нем в мужском роде.

Все, кроме Веры.

– Ну? – шепотом спрашиваю я у мамы, вернувшись из библиотеки. – Как она?

– Нормально, – громко отвечает мама. – Она не спит.

– Я имела в виду… ты понимаешь. Продолжает ли она видеть…

– Бога?

– Да.

Я прохожу в кухню, отламываю от ветки банан и начинаю его очищать.

– Это у нее пройдет. Вот увидишь, – пожимает плечами мама.

Банан застревает у меня в горле.

– А если не пройдет? – с трудом сглотнув, спрашиваю я.

Мама ласково улыбается:

– Ну, тогда доктор Келлер назначит другое лекарство, которое подействует.

– Да нет, я не это имела в виду. Я имела в виду… Что, если это все правда?

Мама перестает вытирать столешницу:

– Мэрайя, да что ты такое говоришь?!

– Подобные явления ведь уже бывали. Были другие дети, которые тоже… видели. И это признано католическими священниками, или папой, или как там у них это делается…

– Вера не католичка.

– Я знаю. Знаю, что у нас нерелигиозная семья. Но не знаю, дается ли нам право выбора, когда дело касается таких вещей. – Я делаю глубокий вдох. – Я не уверена, что ты, я и психиатр – те люди, которые действительно могут об этом судить.

– А кто же может? – спрашивает мама и закатывает глаза. – Ох, Мэрайя! Ты ведь не потащишь ребенка к священнику?

– Почему бы и нет? Церковники знают о видениях побольше нас с тобой.

– Им понадобятся доказательства. Чтобы статуя заплакала или какой-нибудь паралитик встал и пошел.

– Не обязательно. Слов ребенка иногда бывает достаточно.

– Когда это ты успела стать таким экспертом по христианству? – усмехается мама.

– Тут дело не в религии.

– Разве? Тогда в чем же?

– В моей дочери, – отвечаю я, и слезы наворачиваются мне на глаза. – Ма, она не такая, как все. В ней есть что-то, из-за чего люди скоро начнут показывать на нее пальцем и шептаться. И это не родимое пятно, которое я могла бы спрятать под водолазку и делать вид, будто его нет.

– А чем тебе поможет разговор со священником?

Я и сама не знаю, чего жду. Чтобы из моей дочери изгнали нечистую силу или чтобы признали ее визионером? Я вдруг отчетливо вспоминаю, как несколько лет назад стояла на перекрестке перед красным светофором, уверенная в том, что все видят мои шрамы, спрятанные под рукавами. Мне казалось, люди знают о тонких, но неустранимых различиях между мной и ими. Своей дочери я такого не желаю.

– Я просто хочу, чтобы Вера снова стала нормальным ребенком, – говорю я.

Мама пристально смотрит на меня:

– Ну ладно. Поступай как знаешь. Только начинать надо не с церкви. – Порывшись в стареньком вращающемся каталоге, она достает карточку, пожелтевшую и ветхую – то ли от частого использования, то ли, наоборот, от долгого забвения. – Так зовут местного раввина. Вне зависимости от того, хочешь ли ты это признавать, твоя дочь – еврейка.

Равви Марвин Вайсман.

– Не знала, что ты ходишь в синагогу.

– А я и не хожу, – отвечает мама, пожимая плечами. – Мне просто передали эту визитку.

Я кладу карточку в карман:

– Хорошо, я позвоню сначала ему. Только он вряд ли мне поверит. Ни в одной из книг, которые я сегодня читала, не говорилось о том, чтобы у иудеев бывали божественные видения.

Мама скребет ногтем большого пальца край столешницы:

– Ну и что?

И хотя я несколько раз проходила мимо нью-ханаанской синагоги, внутрь никогда не заглядывала. В здании темно и пахнет плесенью. Тусклый свет сочится сквозь длинные узкие витражи, расположенные через равные промежутки. На пестро украшенной доске объявлений – имена учеников еврейской школы. Вера жмется ко мне:

– Тут страшно.

– Совсем даже не страшно, – сжимая ее руку, говорю я, хотя в глубине души согласна с ней. – Погляди, какие красивые окошки!

Вера смотрит на витражи, потом опять на меня:

– И все-таки страшно.

Из конца коридора доносится шум приближающихся шагов. Вскоре появляются мужчина и женщина, на ходу выясняющие отношения.

– Тебе трудно сказать что-нибудь хорошее?! – кричит она. – Тебе лишь бы сделать так, чтобы я выглядела идиоткой?

– По-твоему, я специально заставляю тебя психовать? – громогласно отвечает он. – Я похож на такого человека?

Не обращая на нас ни малейшего внимания, они сдергивают свои куртки с вешалки.

– Вера, – шепчу я, заметив, что она не сводит глаз с ссорящейся пары, – не смотри так. Это невежливо.

Но она, словно в трансе, продолжает смотреть широко открытыми, грустными и какими-то странными глазами. Может, вспоминает мои ссоры с Колином? Вообще-то, мы выясняли отношения за закрытой дверью спальни, но, видимо, наши голоса все равно были слышны. Мужчина и женщина выходят на улицу. Гнев ощутимо связывает их, как связывал бы единственный ребенок, если бы они крепко держали его за руки.

Вдруг появляется равви Вайсман в клетчатой рубашке и джинсах. По виду он не старше меня.

– Миссис Уайт? Вера? Извините, что опоздал. Перед вами у меня была назначена встреча с другими людьми.

Значит, сердитые супруги приходили к нему за советом. Вот, оказывается, как поступают некоторые пары, когда брак рушится?

Я продолжаю молчать. Раввин смотрит на меня вопросительно:

– Что-то не так?

– Нет, – смущенно мотаю я головой. – Просто я ожидала увидеть вас с длинной седой бородой.

Он поглаживает бритые щеки:

– Вы, наверное, «Скрипача на крыше»[12] «Скрипач на крыше» – американский музыкальный фильм, основанный на рассказах Шолом-Алейхема. насмотрелись. А я – вот он. Уж какой есть. – При этих словах он подмигивает и сует Вере в руку леденец. – Почему бы нам всем не зайти в святилище?

Святилище. Ну ладно.

Потолок молитвенного зала опирается на высокие стропила и украшен каннелюрами. Аккуратно расставленные скамьи напоминают зубы. Бима[13] Бима  – возвышение, обычно в центре синагоги, где находится специальный стол для публичного чтения свитка Торы во время богослужения. покрыта синим бархатом. Раввин достает из кармана рубашки маленький набор цветных мелков и протягивает их Вере вместе с несколькими листками бумаги:

– Я хочу твоей маме кое-что показать, а ты пока порисуй, ладно?

Вера, уже успевшая вытащить мелки из коробочки, кивает. Раввин отводит меня в дальний угол зала, где мы можем спокойно поговорить, не оставляя ребенка без присмотра.

– Итак, ваша дочь разговаривает с Богом.

Прямолинейность этой формулировки заставляет меня покраснеть:

– Думаю, да.

– И почему вы захотели со мной поговорить?

Неужели не очевидно?

– Видите ли, я была еврейкой. То есть меня воспитывали в этом духе…

– Но вы перешли в христианство?

– Нет, я просто отошла от религии. А потом вступила в брак с протестантом.

– Но вы все равно еврейка, – говорит раввин. – Вы можете быть агностиком, можете не исповедовать иудаизм, но еврейкой вы остаетесь. Это как принадлежность к семье: чтобы вас вышвырнули, нужно очень уж сильно набедокурить.

– Моя мать говорит, что Вера тоже еврейка. Формально. Поэтому я здесь.

– Вера разговаривает с Богом? – (Я еле заметно наклоняю голову, и все же это утвердительный ответ.) – Миссис Уайт, я не вижу в этом проблемы.

– То есть как не видите?

– Многие евреи разговаривают с Господом. В иудаизме верующие могут обращаться к Нему напрямую. Так что, если Вера говорит с Богом, – это нормально. Вот если Бог говорит с Верой – это уже другое дело.

Я рассказываю о том, как моя дочь на качелях распевала стих из Книги Бытия, как заставила меня пойти в библиотеку за Посланием к Евреям, как упомянула об утопленном мною котенке, хотя я хранила эту историю в тайне. Дослушав меня, раввин спрашивает:

– Вера получала от Бога какие-нибудь пророчества? Какие-нибудь указания относительно того, как искоренить зло на Земле?

– Нет, ничего такого она ей не говорила.

– Она? – переспрашивает раввин после небольшой паузы.

– Да. Того, кто к ней является, Вера называет хранительницей.

– Я бы хотел поговорить с вашей дочкой.

Я оставляю их в молельном зале вдвоем. Через полчаса раввин Вайсман выходит ко мне в притвор.

– Маймонид, – говорит он так, будто мы не прерывали нашего разговора, – пытался объяснить, что представляет собой лик Господа. Это не обычное лицо, ведь Бог не человек. Это ощущение того, что Он здесь и все ведает. Как Он создал нас по Своему образу и подобию, так и мы создаем Его по нашему образу и подобию. Чтобы нам проще было думать о Нем. В Мидраше упоминается несколько случаев, когда Бог зримо явился людям: на Красном море Он принял обличье молодого воина, на горе Синай – обличье старого судьи. Почему не наоборот? Потому что при переходе через море людям был нужен герой. Старец бы не подошел. – Раввин поворачивается ко мне. – Впрочем, вы все это, наверное, и сами знаете.

– Нет. В первый раз слышу.

– Правда? – Равви Вайсман внимательно меня изучает. – Я попросил вашу дочь нарисовать того Бога, которого она видит.

Он протягивает мне изрисованный мелками листок. Я не ожидаю ничего удивительного, ведь Вера и раньше изображала свою хранительницу. Но на этот раз рисунок выглядит по-новому: женщина в белом сидит на стуле и держит на руках десять младенцев – черных, белых, красных и желтых. При всей схематичности изображения лицо этой матери чем-то похоже на мое.

– Вы хотите сказать, что Вера думает, будто Бог похож на меня? – наконец спрашиваю я.

– Я этого не говорю, – пожимает плечами равви Вайсман. – Но другие могут.

Видя дорогой итальянский костюм, аккуратно причесанные волосы и изысканные манеры доктора Грейди Де Врие, специалиста по детской шизофрении, трудно предположить, что бóльшую часть трехчасового сеанса он проведет на полу с Верой и лысой Барби. Однако, сидя у смотрового окна, я вижу, что именно так он и поступает. Наконец они с доктором Келлер выходят ко мне.

– Миссис Уайт, – говорит доктор Келлер, – доктор Де Врие хочет с вами поговорить.

Он садится напротив меня:

– С какой новости начать: с хорошей или с плохой?

– С хорошей.

– Рисперидон мы отменяем. Психоза у вашей дочери нет. Я больше двадцати лет изучал психотические расстройства у детей, писал на эту тему статьи и книги, выступал как эксперт на судебных процессах… Я это к тому говорю, что вы можете на меня положиться: во всем, кроме одного-единственного аспекта, Вера – психически здоровая и в разумных пределах довольная жизнью семилетняя девочка.

– В чем же заключается плохая новость?

Доктор Де Врие потирает глаза большим и указательным пальцем:

– В том, что она действительно что-то слышит и с кем-то разговаривает. Та информация, которую она озвучивает, в значительной степени не соответствует ее возрасту и не обусловлена ситуацией. Поэтому приписать ее слова воображению мы не можем. Но это не физическая болезнь. И на психическую также не похоже. – Доктор Де Врие смотрит на свою коллегу. – С вашего разрешения, миссис Уайт, я хотел бы попросить доктора Келлер представить Верин случай на симпозиуме психиатров. Может быть, в ходе дискуссии будут высказаны какие-нибудь предположения.

Через смотровое окошко я вижу, как Вера запускает в воздух летающую балерину и смеется, когда загораются яркие огоньки.

– Не знаю… Мне бы не хотелось, чтобы ее показывали как какую-то диковину.

– Миссис Уайт, присутствие девочки не понадобится. И имен мы называть не будем.

– Вы думаете, что ваши коллеги помогут вам понять, в чем проблема?

Доктор Де Врие и доктор Келлер обмениваются взглядами.

– Мы надеемся, – говорит он. – Но может оказаться и так, что это явление не из разряда тех, на которые мы способны влиять.