Онлайн чтение книги Сокол Спарты The Falcon of Sparta
5

Ксенофонт открыл дверь и ступил внутрь, придержав ее спиной. Вид у молодого человека был сердито-взъерошенный, а плащ в темноватых пятнах. Пока он переводил дыхание, с плаща на каменный пол стекло что-то мокроватое и с гнилостным запахом.

Хозяин домишки – немолодой коренастый афинянин с рябой лысиной, проглядывающей из венчика седых волос, – поднял голову от столешницы с зелеными стеблями и листьями лавра, на которых он разделывал макрель. Несмотря на возраст, мужчина смотрелся весьма крепко – сильные руки, бочковатая грудь и ноги с кривинкой, видные из-за стола.

– Ксенофонт! – воскликнул Сократ при виде гостя. Вытирая руки о фартук, он обошел стол и в знак своего радушия подкинул кверху ладони. – Вовремя ты пожаловал к нам на ужин! У меня как раз рыба по-критски с лавровым листом, а на сладкое спелые фиги!

Не успел молодой человек ответить, как Сократ сгреб его в радостные объятия, чуть не подняв над полом. Настроение у Ксенофонта поневоле стало улучшаться.

– Ксантиппа! – крикнул Сократ через плечо. – У нас к ужину гость!

Какое-то время он прислушивался.

– И где ее носит? – с сердитым недоумением спросил он. – Неужто настолько сложно поприветствовать моего гостя? Я тут по локоть в рыбной чешуе. Твой плащ намок – там что, идет дождь? Нет, иначе я бы услышал. И даже почувствовал бы: крыша снова прохудилась, что тоже ставится мне в вину. Значит, не дождь. Я сейчас вижу на твоих устах улыбку. Не знаю, что ты от меня утаиваешь, но, клянусь богами, еще минуту назад ты не улыбался. Что с тобой? Неужто опять те горлопаны с агоры? Ох уж эти дети.

– Они не дети, Сократ. Раз от раза, что мы сталкиваемся на улице, они ведут себя все более разнузданно. Наглеют и множатся, как крысы.

– Ничего, друг мой. Плоды все равно лучше, чем камни.

– В этот раз было и то и другое, – помрачнел Ксенофонт.

Он откинул полу плаща и показал висящий у бедра копис.

Сократ озабоченно поцокал языком.

– Такое оружие не для улиц Афин. С какими намерениями человек в тени Акрополя может обнажать спартанский клинок? Что ты намерен с ним делать?

– Свора жестоких выродков! Они следят за мной и собираются по зову, куда бы я ни шел. Я слышу перестук их шагов в проулках, и вот они сбегаются, охаивая меня и плюя из красных дыр своих ртов! Ты предпочитаешь, чтобы через глумление и камни этих молодых обезьян я шел безоружным? – горько воскликнул Ксенофонт. Веселость в нем исчезла, вновь сменившись тяжелым упрямством.

– В бытность свою в совете я имел право носить оружие. Оно не было у меня отнято, наряду кое с чем еще. Или я кажусь тебе беззащитным?

Не говоря ни слова, Сократ цепко взял его за руку и повел за собой.

Вместе они прошли в общую комнату, которая была сердцевиной дома, откуда вверх вела шаткая лестница к единственной спальне.

Ксенофонт резко пригнулся, избегая низкой притолоки, о которую стукался уже множество раз. Он нахмурился, а его друг хохотнул.

– Видишь, сколь выгодно бывает не высовываться?

– В твоем прежнем доме со мной такого не случалось, – упрекнул Ксенофонт. – По крайней мере, там я мог стоять в полный рост.

– Но цена! Старуха хозяйка выжимала меня, как масло из оливы.

Из корзинки на столе Сократ взял пару фиг и со вздохом сказал:

– Когда я был каменщиком, я ел и спал по-царски. И даже когда был солдатом. Ты еще не знал меня тогда, когда сила и умение владеть мечом были единственным моим достоянием. Три войны, Ксенофонт.

Трижды я выходил для своих хозяев танцевать с Ареем[20]Арей, Арес – древнегреческий бог войны., а однажды спас жизнь Алкивиаду[21]Алкивиад (450–404 до н. э.) – афинский государственный и военный деятель времен Пелопоннесской войны.!

– Неужели? Ты никогда мне не рассказывал, – ревниво встрепенулся Ксенофонт. Сократ хлопнул его по плечу так, что оно слегка прогнулось.

– Эту историю я излагал уже множество раз. Хотя добрый сказ сродни произведению искусства; нечто вроде ваяния скульптур. И не менее чем камень здесь важна шлифовка.

– То есть ложь.

– Нет, именно шлифовка. Но давай же, друг мой, вернемся к твоим невзгодам. Изо дня в день ты терпишь эти насмешки, считая их уроном для своей чести. И с каждым днем они, по-твоему, становятся все несносней. Ты уже показал мне спартанский копис, который ты якобы готов пустить в ход, хотя твои обидчики еще слишком юны, чтобы честно биться с тобой на равных. Получается, ты готов метаться в стае детей, сражая их направо и налево?

– Они уже не дети, – буркнул Ксенофонт.

– Вот как? То есть они мужи? Бородатые, заматерелые? Вооруженные для войны?

Ксенофонт покачал головой, вспоминая ту свору юных оборванцев. Сократ явно ждал ответа, и Ксенофонт никлым голосом сказал:

– Да нет, не мужи.

Сократ кивнул, назидательно держа поднятый палец:

– Грозиться клинком, который ты не применяешь, похоже на поступок слабосильного – а ты, друг мой, таковым не являешься. Или ты полагаешь, что помахать перед ними кописом будет достаточно, чтобы они в страхе зажмурились и пали перед тобою ниц?

– Вообще нет, – нехотя ответил Ксенофонт. – Но, опять же, почему бы не попробовать.

– Я всегда полагал хорошей идеей обдумывать намеченное прежде, чем тебя схватят за нанесение увечий или убийство. Насеки мне вот это, как можно мельче. Нет, не лавровый лист, а просто травы. Что есть зелень, как не основа жизни! Сила щавеля и крапивы, амаранты и лугового горошка, цикория и черного паслена.

– А последний разве не яд? – поинтересовался Ксенофонт, беря нож и принимаясь за рубку.

– Паслен? Нет, если его собрать спелым и отварить, как это делаю я. Стал бы я подвергать риску жизнь моих сыновей, моего благородного гостя? Ни в коем случае. Весь мир – кладовая для человека со зрячими глазами и руками, что на ощупь отличают полезные травы от простых злаков. Вот спроси меня, Ксенофонт: сколько стоит эта еда? Пища, которой я смогу накормить мою жену, моих детей, моего гостя, а заодно насытить и собственный аппетит, который зачастую мой хозяин, но никогда не мой раб?

Ксенофонт окинул взглядом десяток скромных макрелей, выложенных на столешнице. Впрочем, причудливость философа он изучил до тонкостей.

– Ни единой монеты, – сказал он.

– Ни единой монеты! – эхом повторил Сократ. – Да ты, я вижу, оракул! Рыбу на причале мне дал старик Филон за то, что я помог ему починить сеть. Узлы у нее очень интересные, и я унес с собой новый навык, стоящий куда дороже, чем несколько рыбин. Он-то думал, что платит мне за мой труд. – Сократ подался ближе, понизив голос до заговорщического полушепота. – А на деле заплатить ему должен был я. Ведь так?

Он хватил по столешнице кулаком с таким азартом, что рыба на ней слегка подпрыгнула.

Ксенофонт поднял взгляд на стукотню сверху. Уж лучше б его старый учитель взял дар или даже долг и перебрался в более приглядный квартал Афин, но Сократ об этом и слышать не хотел. По другую сторону стены затеяли спор соседи – настолько громко и звучно, будто они находились непосредственно здесь. Перекрывая их сварливые голоса, Сократ продолжал:

– Однако ты меня отвлекаешь, Ксенофонт. Этими своими разговорами о рыбаках и травах. Вернемся лучше к твоей дилемме. Меня не радует, что ты сердишься. Итак… Если ты отложишь мысль нападать на тех безусых юнцов и не будешь грозить им, словно немощная старуха, то соберешь ли ты их подле себя с целью вразумить не задирать тебя и не кидаться камнями?

– Вряд ли, учитель. Мое достоинство этого не выдержит.

– Это так. Озорники бывают грубы, это я до сих пор помню. Слабость они осмеивают. И все же излишняя строгость с ними тебе ни к чему. Или ты будешь колотить их палкой, раздавая пинки и тумаки?

Мне кажется, это все равно предпочтительней, чем копис.

– Возможно, – ответил Ксенофонт, блаженствуя от этой умозрительной сцены.

За разговором он быстро и сноровисто рубил дикую зелень, каждую горсть кидая в объемистую чашу, рассчитанную на семью.

– Ты не принес с собой вина? – спросил Сократ. Ксенофонт смущенно потряс головой. Философ с улыбкой потянулся под стол и, достав оттуда старый кувшин, вынул из него затычку.

– Ничего, здесь кое-что есть. Люди, наделенные даром слова, не могут вести беседу на сухую. Но я же не конь и не вол, чтобы пить воду. Человек пьет вино, чтобы согреть кровь, выйти за свои пределы и вернуться в себя с уже иным суждением. Экстаз, этот выход за пределы, – залог и секрет хорошей жизни. Всегда быть собой чересчур утомительно.

Ксенофонт невольно улыбнулся тому, как пожилой философ поставил перед ними две грубые глиняные чаши и наполнил их.

– В отличие от меня моя дорогая Ксантиппа особой ценности в вине не видит. Она, знаешь ли…

При виде спускающейся по лестнице жены Сократ бдительно сменил тон:

– Мой драгоценный цветок, к нам за вечерней трапезой согласился присоединиться Ксенофонт. Ты разве не слышала, как я звал?

– Слышала, – бросила в ответ Ксантиппа.

Она выглядела раздраженной, и Ксенофонт отвел взгляд в сторону, давая супругам возможность перемолвиться.

– Ты знаешь, что дети опять лазали по соседской крыше?

– Любимая, у нас гость. А мальчикам лазать свойственно. Это в их природе.

– Гм. Чего бы не лазать, если их в этом поощряют. Милости просим в наш дом, советник, – сказала гостю Ксантиппа, как будто только сейчас его заметила.

Гость, как подобает, поклонился ей, после чего они соприкоснулись щеками (руки у Ксенофонта были все в зеленых ошметках трав).

– Сердечно благодарю, – сказал он. – Хотя совета, к сожалению, больше нет. Твой муж помогал мне с одной дилеммой.

– Ох, уж да, – едко усмехнулась Кстантиппа. – Он большой мастак хлопотать за других.

– Моя сладкая смоковница, я разлил последнюю мерку вина, – искательно сказал Сократ. – Не могла бы ты принести нам еще кувшинчик из лавки старого Делиоса?

– Принесу, если у тебя найдется пара драхм, чтобы ему заплатить, – холодно ответила она.

– Он мой друг, любовь моя. Скажи, что я заплачу на следующей неделе.

– Он сказал, что ты сначала должен с ним рассчитаться за прошлый месяц. Только тогда он даст еще.

– И тем не менее, – просительно настаивал Сократ. – Скажи ему, что ко мне на ужин пришел старинный друг. Он поймет.

Ксенофонт потянулся к кошельку, но его рука оказалась схвачена пальцами, с молодости держащими молоток и долото.

– Ты мой гость, – с тихой властностью сказал Сократ. – Не доставай свои монеты в этом доме.

– Это всего-навсего за то, чего я сам не догадался принести.

– Теперь пусть уж будет как есть, – пожал плечами Сократ. – Оставь мне мою гордость, мое глупое тщеславие. Ко мне на прошлой неделе пришли три новых ученика.

– Ну так научи их обтесывать камень, – все с той же усмешкой сказала Ксантиппа. – Пускай они тебе заплатят хотя бы за это. Или за навыки владения копьем и щитом. Не за твои ж мудреные словеса, в конце концов. За то, что ты даешь в таком обилии, денег никто не платит.

– Ты принесешь вина, мой спелый гранат? – спросил Сократ голосом уже более жестким.

Ксантиппа решила, что перечить достаточно, и вышла на улицу, хлопнув дверьми.

– Какая пылкая женщина, – произнес Сократ, с обожанием глядя ей вслед. – Я ее, наверное, не заслуживаю.

– Неужели любовь к мудрствованию так мало стоит? – спросил Ксенофонт. – Я готов платить тебе на правах ученика, если б ты только дал на это согласие. Об этом я тебе уже говорил, когда ты последний раз менял свой дом.

– Я гордый человек, – произнес Сократ. – Как и все афиняне. И не люблю ходить с протянутой рукой, приговаривая «накормите» или «оденьте меня». Нет. У меня свой путь. Жить своим умом. Я кормлю своих сыновей и жену, ну а если в трудные месяцы образуются кое-какие долги, так что с того? Наша жизнь так быстротечна, Ксенофонт! Должен ли я тратить хотя бы день из нее на беспокойство? Уже нынче ночью, когда я засну, меня может, как перышко, унести ветром. И поутру моя дорогая Ксантиппа найдет меня холодным и безжизненным. Остаток дней у нее пройдет в скорби и стенаниях, а моим сыновьям будет уготована участь рабов или жизнь впроголодь. Но что бы изменилось, если б я во сне умер каменотесом? Итог был бы точно такой же. Можно умереть на поле брани, и страдать по тебе будут не меньше и не больше. Я же вместо этого ставлю вопросы, и иногда людям открываются истины, которых они до этого не прозревали. Это само по себе и воздаяние, и награда, друг мой.

– Ну так поставь передо мной, – мрачно сказал Ксенофонт.

– Истина тебе уже известна. А мое желание лишь вычленить ее так, чтобы люди поднесли ее к глазам и разглядели по-настоящему. Некоторые не выносят ее света и впадают в странную гневливость. Одним из таких был Критий, и этот гнев в конце концов его сгубил. Пускай его душа обретет мир.

Ксенофонт склонил голову, вспоминая. Сократ кивнул ему в такт, словно соглашаясь с самим собой.

– Я думаю, ты сделан из лучшего вещества, чем он. Что и хорошо.

Оба смотрели друг на друга через стол, забыв про рыбу и нарезанные овощи.

– Так отчего молодые люди с улицы бросают в тебя камни и гнилые плоды?

– Потому что их необузданности дана воля. Потому что это не зажиточная часть города. Здесь нет порядка.

– Они кидаются камнями во всех, кто проходит по этой улице?

Ксенофонт, помолчав, качнул головой.

– Тогда почему именно в тебя, друг мой?

– Ты прекрасно знаешь, почему.

– Я хочу, чтобы это сказал ты.

– Они много раз видели меня в этом месте. И знают мое имя.

– Значит, им ненавистно твое имя? И они мечут камни в него?

– Они считают меня предателем, – зардевшись, пробормотал Ксенофонт.

– То есть причиной не имя, а твои поступки?

– Я не сделал ничего дурного. Ничего!

– Тогда почему они считают тебя предателем?

Ксенофонт всплеснул руками.

– Я пришел к тебе как друг, а не ученик. К чему нам это дознание? Сейчас оно только портит настрой. Почему бы нам не допить остаток вина, а я схожу возьму еще? Беседовать мы можем о чем угодно. А эту тему впору оставить на улице, в сточной канаве.

Сократ сложил нарезанные овощи и рыбу в горшок, покрыв их куском белого сыра. Все это он облил оливковым маслом и посыпал крупной солью, растирая ее меж пальцев.

– Лучше это делать, когда моей любви нет дома. Она говорит, что я трачу слишком много соли, и это правда, но что за жизнь без ее вкуса? К тому же ты, друг мой, не приходил ко мне целый месяц, хотя весь город пребывает в брожении. Сегодня ты пришел за ответами; возможно, и за советом. Так давай, уподобясь продавцам улиток с их костяными палочками, искать мясо внутри.

Двери в очередной раз хлопнули, возвещая возвращение жены философа. Кольнув взглядом обоих собеседников, на столешницу она со стуком поставила две амфоры.

– Делиос сказал, что ждет оплаты, иначе он больше ничего не даст: все же он торговец, а не заемщик. А если дать тебе волю, так ты своей слабостью к вину его разоришь.

– Дорогой мой друг, герой среди людей, – сказал Сократ нежно и, повыдергивав из горлышек кожаные пробки, с удовольствием их обнюхал.

– Ах как они новы, как сладостно терпки и молоды, любовь моя! Словно первые недели брака, словно новые друзья, новая любовь, новые триумфы!

Жена на это фыркнула, но не противилась, когда он сжал ее в объятиях. То, как Ксантиппа держится с мужем, всегда вызывало у Ксенофонта глухую неприязнь. Он ее, казалось, раздражал и вызывал неловкость, хотя вместе они взращивали троих сыновей. Но сейчас горечь, обычно сквозящая в ее поведении, находилась в тисках любви неказистого мужа, крепко целующего ее на кухне.

– Созывай мальчиков, моя дражайшая, – сказал он ласково. – А советник объяснял мне причину своей разгневанности.

– Совет распущен, – утомленно сообщил Ксенофонт. – Должности я больше не занимаю.

Знакомый с внезапностью вопросов философа и по-прежнему не желая углубляться в эту удручающую тему, он, тем не менее, удивился, насколько быстро Сократ забыл о своих возражениях.

– Значит, совет городу не нужен? И в Афинах более не осталось достойных мужей, способных заведовать общественными делами?

Сократ протянул Ксенофонту чашу молодого вина, и тот, приняв ее, сел и сделал глоток, в то время Ксантиппа с порога крикнула сыновей и стала расставлять на столешнице миски. Она зажгла масляный светильник, и комната позолотела теплым светом.

– Почему я должен говорить то, что ты уже и без того знаешь? – спросил Ксенофонт.

– А почему ты противишься? Ведь ты сам, наверное, и пришел об этом рассказать?

Ксенофонт поджал челюсть; настроение его будто меркло по мере того, как комната наполнялась светом.

– Ну ладно. Совет был распущен вместе со свержением спартанцев. Это то, что ты хотел услышать? Тридцать тиранов были схвачены, и большинство из них растерзаны на улицах толпой. Твоего спартанского ученика Крития побили камнями. Вот совета и не стало.

– Ну а ты, мой друг? – тихо спросил Сократ.

Вопрос был прерван стуком и смехом троих сыновей, спускающихся сверху по лестнице. Растрепанные и шумливо веселые, при виде отца и его гостя они присмирели и за стол садились уже молча.

– Что я?

– Как случилось, что ты остался жив? Как ты уцелел в ходе восстания, сбросившего спартанское владычество?

– Меня помиловали, как и еще три тысячи.

Говоря это, Ксенофонт сжал руку в кулак, который Сократ нежно погладил, чувствуя в нем легкую дрожь.

Перед началом трапезы Ксантиппа возблагодарила за пищу богиню Деметру вместе с морскими нимфами. Из мальчиков двое были рослыми и стройными, как саженцы кипарисов, а третий, с густыми смоляными вихрами, походил, судя по всему, на своего отца в детстве. Все трое с жадностью набросились на еду, каждую каплю масла подтирая хлебными корочками.

– Если ты был прощен, то почему тебя поносят на улицах? – не отступал Сократ. – Почему бросают в тебя камни и гнилые плоды?

Ксенофонт опустил голову.

– Отцы некоторых из них были казнены по приказу Тридцати. И теперь они обвиняют тех из нас, кто помогал им править, хотя мы хотели только порядка и лучшей жизни. А что принесла нам демократия, кроме разрушения? Скольких афинян мы потеряли при Сиракузах? Сколько еще погнило в их пещерных тюрьмах? Трижды к нам приходила Спарта и говорила: «Мы все эллины. Давайте положим конец войне между нами». И трижды демократия Афин голосованием презрела этот благородный жест. Даже когда мы терпели поражение, они пришли и предложили нам мир – но мы, афиняне, его отвергли.

– И ты на них прогневался? Ты счел, что спартанцы более благородны?

– Да, потому что так оно и было. Дело не в свободе мнения. Афины дали голос толпе – а чего она исконно хочет? Жить, не работая, лежать под солнышком и пожинать плоды, созданные другими! Конечно, я примкнул к Тридцати в их трудах. И я был прав.

– Ну а теперь? Афинский народ тебя простил?

– Нет. Он меня истязает. После всего того, что я для него сделал, он видит во мне врага! За долгую историю Афин мы держали власть всего один год. И это было время, когда в городе раздавался хлеб, а на сцене исполнялись великие пьесы. В городе не случалось беспорядков. Ни одному преступнику не было дозволено выбирать себе способ смерти. Те, кто угрожал спокойствию, уничтожались – и результатом тому был мир.

– Ты говоришь, с казнью тех преступников насилие прекратилось? – спросил Сократ почти шепотом.

Ксенофонт с унынием покачал головой.

Мальчики замерли, перестав даже есть.

– Если бы. День ото дня, месяц от месяца становилось все хуже. Мы думали, что со смертью главарей остальные угомонятся и внимут букве закона, но все пошло наоборот. Сначала подняли головы сродники главарей, а там их число начало отрастать, словно головы у Гидры. На каждой улице, словно из ниоткуда, возникали незнакомые крикуны, ратующие перед толпами. Мы приказывали всем разойтись и особо не церемонились. Ввели в кварталах города запрет на ночные гуляния, а число казненных неуклонно росло.

– Но наступил ли в итоге мир? – веско спросил Сократ.

– Нет. Они восстали, с факелами и железом. На всех улицах, приканчивая правителей прямо в постелях, убивая, разграбляя и…

Он передернул плечами, стряхивая с себя тяжелые воспоминания.

– Но с той поры они простили тебя? Ведь минул, кажется, уже год с лишним? Те темные дни, казалось бы, должны были остаться позади? Несомненно, они восстановили стены, разрушенные спартанцами для того, чтобы обнажить нашу покорность перед глазами всей Эллады?

Ксенофонт огляделся, видя перед собой женщину с суровым лицом и ее троих сыновей, зачарованно смотрящих на рассказчика (что не мешало им елозить пальцами по пустым чашкам – вдруг да пристанет какая-нибудь крошка). Он покачал головой:

– Стены обратились в щебень, а камни растащили на строительство новых жилищ. Я же по-прежнему хожу в немилости. Кое-кто из нынешних ораторов призывает к новым карам для тех, кто содействовал Тридцати, и чтобы все помилования были отменены. А то что-то мы чересчур к ним снисходительны.

Нависло молчание, которое никто не прерывал, пока Ксенофонт не заговорил снова:

– Что мне делать, я не знаю. Бежать не могу, а если остаться, то, думаю, добром это не кончится.

– У тебя нет ни жены, ни детей. Твоя жизнь всецело принадлежит тебе. Сколько тебе лет, тридцать?

– Двадцать шесть! – воскликнул Ксенофонт горестно.

Сократ усмешливо вздохнул.

– Когда-нибудь, друг мой, мы побеседуем с тобою о тщеславии. А пока взгляни на свою жизнь такой, какая она есть. Что ты думаешь делать? Будешь жить, как жил? На какие изменения ты способен?

Ксенофонт распрямил спину, принимая еще одну чашу с вином, хотя в голове от выпитого начинало плыть. Сделав глоток, он попробовал отрешиться от себя и окинуть свою жизнь взглядом незнакомца.

Вино воздействовало именно так, как внушал Сократ, и великие откровения посещали тех, у кого доставало духа рассуждать честно.

– Я должен покинуть Афины, – проговорил он, как сквозь дымку. – Пускай это мой дом, но я должен его навсегда оставить.

Сократ улыбнулся и через стол крепко ухватил его за руку.

– Не навсегда, друг мой. Даже афиняне в конечном итоге склонны забывать и прощать. Ты молод, Ксенофонт, и топчешься на месте с бременем беспокойства и страха на плечах. Так сбрось же его! Повидай мир. А со временем ты возвратишься. Уверяю тебя, к той поре все потрясения улягутся и их позабудут. Таков заведенный порядок вещей. Шагай вдаль, смотри вширь, постигай и достигай. А домой придешь с историями, коими развлечешь мою любимую жену.

Ксенофонт встал и обнял своего пожилого собеседника.

– Научиться быть в ладу с собой и через это прийти к благоденствию – это все, что я когда-либо испрашивал у судьбы! – задрожал он губами от чувства. – Ты всегда знал то, что мне приоткрывалось лишь мельком. Вот кого нужно поставить во главе Афин – тебя, Сократ! Тогда бы наш город достиг подлинного величия!

– Он велик и без того, друг мой. Хорошо бы тебе это узреть. Если ты доверяешь моим суждениям, то глас народа тебе подобает ставить несколько выше. Таким был и Критий. Завтра получать мою науку придет юноша, по мнению которого человек нуждается в опекунах так же, как стадо в пастухе. Ну почему получается так, что все мои лучшие ученики упорно отказываются видеть ценность наших афинских диспутов; того, как в спорах и сомнениях рождается истина? В целом свете ступить некуда от обилия указчиков и опекунов. Тиранов, царей и правителей расплодилось не меньше, чем жалящих пчел. И только здесь, в Афинах, даруется право голоса молодым, малоимущим и тем, кто умен. Дается оно и таким нерадивцам, как я, без состояния и богатых покровителей. Мальчик мой, то, что мы здесь имеем, подобно цветку под полуденным солнцем! Оно уязвимей бабочки, более хрупко, чем стекло!

– Советы и правила нам дают боги, – мрачно заметил Ксенофонт. – Подобно тому, как отец наставляет своих сыновей. Цари и вожди не более чем природа человека, изустно повторяющего этот наказ. Или бы ты доверил власть тем, кто кричит громче других? И позволил бы им всем своим множеством зашикать мудрых и праведных?

– Прежде мне уже доводилось своей дерзостью вызывать немилость богов, – сказал Сократ. – Они…

Жена потянулась через мужа, чтобы собрать миски, и скрыла его от Ксенофонта. До слуха донеслось скрытное шипение слов, которыми обменялись супруги; пришлось сделать вид, что он не слышит. Кое-что здесь было не для детских ушей, как и не для ревнителей общественных нравов. Не все в Афинах могли оценить тягу Сократа к спорам и сомнению во всем, даже в перспективе собственной гибели. Мысль была странной, но заняться ею Ксенофонт не успел: ему оказалась поднесена очередная чаша с вином, а на столе появилась доска с сырами, нарезанным хлебом и виноградной гроздью. Мальчики попросились выйти из-за стола и умчались, как только им разрешили.

– Сократ – ты был наставником Крития, который примкнул к Тридцати и правил в Афинах, пока за ним не пришла толпа. Как так получается, что меня преследуют по улицам и угрожают за некогда содеянное, но никто совсем не трогает тебя?

– Меня слишком любят, – ответил Сократ. Его жена в очередной раз фыркнула, вытирая миски, а он поглядел на нее с ласково-вопросительной улыбкой. – На самом деле они чувствуют мою к ним любовь. Они не видят, чтобы я ставил себя выше обычных людей. Это было бы просто безумием! Я житель Афин. Я эллин, каменщик, солдат и любитель ставить вопросы. Я хожу среди них босой, и они видят, как вокруг собираются юноши, чтобы меня послушать. Во мне нет для них угрозы.

– Тебя называют мудрейшим человеком в Афинах, – заметил Ксенофонт сухо.

– Что я сделал такого, что имело б цену хотя бы чаши доброго вина? Когда я тесал камень, на свет появлялось что-то новое. Когда я с товарищами стоял в фаланге, превозмогая кровь и боль, меня страшились враги отечества. Ну а нынче я разглагольствую на рыночной площади.

– Алкивиад сказал, что благодаря тебе он постиг всю рабскую тщету своей жизни, – тихо сказал Ксенофонт. – Хотя есть такие, кому подобные прозрения не по вкусу.

– Он великий человек. Я рад, что спас ему жизнь, даже если бы он более не ходил в военные походы. Что же до остального, то вот я прожил на свете почти семьдесят лет. По рынкам я расхаживаю с пастушьим посохом и в залатанном хитоне. Никто меня не страшится. Но ты, Ксенофонт. Когда ты в духе своего отца возводишь бровь, то те, кто ставит себя выше других, вероятно, полагают, что ты не заслуживаешь их благосклонности.

Какое-то время Ксенофонт молчал, тиская под столом свои пальцы. Как-то незаметно в ход пошла уже вторая амфора вина. В конце концов молодой человек кивнул.

– Я обдумаю сказанное тобой. Пойду, наверное, на рыночную площадь, где сидят вербовщики. И пускай мой путь определят боги.

– Ты прекрасен, достойный сын Афин, – одобрил его замысел Сократ. – Будь я столь же юным, вновь проживающим свои года, я бы отправился с тобой. – Он оглянулся туда, где чутко замерла Ксантиппа. – Но юность моя прошла, я теперь при жене и детях, так что мое время теперь не совсем мое. А потому желаю тебе удачи.

Они еще раз обнялись, и Ксенофонт на не вполне твердых ногах вышел за дверь, глядя перед собой затуманенным взором. Возвратясь к столу, под перевернутой чашкой Сократ обнаружил мешочек с серебряными монетами. Какое-то время он в задумчивости бряцал им на ладони, а затем пожал плечами и послал жену за добавкой вина отметить нежданный прибыток.