Онлайн чтение книги Сон над бездной
Глава 3. НА СТАРОМЕСТСКОЙ ПЛОЩАДИ

Динь-дон, бамм! Колокол прозвучал. Кто ударил в него в этот раз? И взвилась как ошпаренная над крышами домов, окружающих Староместскую площадь, стая заполошных жирных голубей. Часы – не те, что в еврейском квартале, другие, но тоже часы городской ратуши, начали свое представление. Сергей Мещерский, сидя за столиком летнего кафе, оккупировавшего угол площади как раз у подножия памятника Яну Гусу, наблюдал этот староместский театр. Бронзовые стрелки на синем гигантском циферблате показали девять вечера, закатный луч позолотил левую часть изображенного на часах Зодиака – там, где Дева и Скорпион, колокол брякнул, предостерегая, и процессия средневековых фигурок показалась из окон: апостолы двинулись в путь. Только вот путь этот был всегда замкнутым кругом.

В колокол звонила темная смутная фигурка в самом верхнем часовом окне, провожала апостолов в дорогу. Сергей Мещерский вспомнил, как в свой самый первый приезд в Прагу он стоял вот здесь, у памятника гуситам, в толпе зевак и созерцал эти вот часы Староместской ратуши. И воображалось ему тогда, что в колокол звонил Ангел, но это было обманом зрения. Приглядевшись получше, он увидел там, на верхотуре над часами, в ажурной готической резьбе и сусальной позолоте Смерть. И вот он снова был в Праге, какой уже по счету раз? А ничего не изменилось – и она, эта дама, была все там же: при часах, на своем посту.

Напротив Мещерского сидел его закадычный друг детства Вадим Кравченко. Вид у него был мрачный. Легкий июньский ветерок шевелил клетчатую скатерть на их столике. Чешское пиво манило, прельщало. Официант принес и поставил фирменную закуску – «утопенца», мощную такую пражскую колбаску, утопленную в уксусе и горчичной подливе. Но аппетита не было, пропал он, куда-то делся. И пиво казалось горьким в этот потрясающий летний пражский вечер.

– Ну, славяне… – хрипло изрек Вадим Кравченко, вперяясь в часы, закончившие свой маленький театр. – Ну, славяне, мать их, – повторил он, сверля взглядом из-под нахмуренных бровей ни в чем не повинный средневековый Зодиак, дававший представление пражанам о небесной механике и музыке сфер. – Он им соорудил всю эту красоту. Старался мужик. А они в благодарность выкололи ему глаза. Чтоб не посмел нигде, ни у кого сделать ничего лучше.

Мещерский понял, что друг его имеет в виду старую историю про мастера, сделавшего эти вот астрономические часы на Староместской ратуше, которого, по легенде, коварные соотечественники лишили зрения. В этот и без того грустный вечер только и вспоминать было, что эту средневековую страшилку.

– Вот что такое есть славянство в натуре, – все не унимался Кравченко. – Вот откуда пошли мы, Серега.

– Мы русские, Вадик, – Мещерский примирительно вздохнул.

– У меня прадед по отцу с Донбасса, а предки его из Белой Церкви.

«Луна спокойно с высоты над Белой Церковью сияет…» Ах ты, господи…

– Вадик, ну и у меня тоже по отцовской линии прапрадед немец, австриец.

– Барон?

– Мещерский-Виткендорф.

– Барон? Ну?

«До рассвета поднявшись, коня оседлал знаменитый Смальгольмский барон…» Ах ты, черт, а это еще откуда?!

– Вадим, давай лучше пивка, а? – Мещерский снова вздохнул.

Лучшее чешское пиво отдавало злой полынью в этот вечер, и ничего с этим поделать было уже невозможно. Кравченко пронзил «утопенца» вилкой.

– Гадство, – подытожил он. – Нет, какое ж все-таки гадство кругом, Серега.

А какое кругом было гадство? Да ровно никакого. Бредил друг Вадик. Бредил наяву! Кругом была Прага и Староместская площадь – шумная и веселая в этот вечер, заставленная столиками кафе, укрытая полосатыми тентами и зонтами, полная немецких, шведских, русских, английских, финских и прочих, прочих, прочих туристов. Позолоченная мягким закатным солнцем. Чисто прибранная, вымытая, пестро раскрашенная фасадами, ярко начищенная медными табличками – здесь жил Франц Кафка и здесь жил Франц Кафка. И вот в этом доме тоже жил Франц Кафка. А вот здесь в мансарде он писал свой «Процесс». А вот здесь встречался с любовницей, а вот тут служил в конторе клерком, а вот тут просто прислонялся к двери спиной, возвращаясь пьяный из пивной. И вообще кругом было хорошо, покойно, комфортно, славно. И только им, двоим отщепенцам от общего туристского благолепия, точнее, другу Вадику было…

Конечно же, Мещерский догадывался об истоках его мизантропии и столь критического взгляда на мир, на Прагу и на славянство в частности. Точнее, он просто знал самую главную причину. Собственно, по этой причине он и оказался здесь, в Праге, в неурочное время. Июнь, как и май, был в турфирме «Столичный географический клуб», совладельцем которой являлся Мещерский, страдной порой. И бить баклуши в сытой буржуазной Праге вроде было недосуг, более того – убыточно было для и без того шаткого бизнеса, специализирующегося на экстремальном туризме. Но друга Вадика в таком состоянии просто нельзя было бросать одного даже в Праге.

Кравченко был послан в Прагу с весьма щекотливым и неприятным поручением его собственным боссом – известным в Москве предпринимателем Василием Чугуновым. Взялся же он за выполнение этого поручения по собственному желанию – точно в омут с головой прыгнул по причине… по причине жестокой ссоры с Катей, своей женой. Насчет предмета ссоры Мещерский тоже был в курсе. На его взгляд, все было совсем не так уж трагично. И вполне поправимо. Надо было просто проявить мудрость и такт, а не лезть в бутылку сразу, как друг Вадик.

События, в результате которых сослуживец Кати по областному ГУВД начальник отдела убийств майор милиции Никита Колосов попал с переломами в Центральный госпиталь МВД, Мещерский тоже знал очень хорошо. Более того, сам в этих событиях активно участвовал. Дело было настолько серьезным, что в ходе его Никита вообще мог не только здоровье потерять, но и с жизнью своей расстаться. Мещерский с дрожью вспоминал то жуткое кладбище в подмосковном Мамонове-Дальнем, на которое они, слава богу, примчались так вовремя…

Катя, конечно, за Никиту дико тогда переживала. Ну и понятно – они сослуживцы, оба люди в милицейских погонах. Она его коллега, и кому, как не ей, приходить ему на помощь в минуту опасности и потом ездить в Центральный госпиталь МВД на Октябрьское Поле навещать, подбадривать, делать все, чтобы друг и коллега как можно скорее выздоровел и снова встал в строй.

Он сорок раз говорил другу Вадику, что на эти частые поездки Кати в госпиталь к Никите надо смотреть только так. И никак иначе. Но разве друг Вадик слушал какие-то разумные доводы по поводу своих отношений с ней?

Кончилось это тем, что все покатилось, как с горы, кромешным обвалом.

– Нет, ты погоди, ты лучше ответь мне – он ей кто? – мрачно вопрошал Кравченко, сверкая глазами.

– Он? Никита? Просто коллега. Больной, травмированный, госпитализированный. – Мещерский уж и не знал, что еще придумать.

– А я ей кто? Ну?

– Ты ее муж.

– Нет, ну ты понял? А знаешь, что она мне сказала?!

Беседа сия происходила на квартире Мещерского, куда Кравченко заявился среди ночи. Мещерский – сонный и растерянный, понял лишь, что друг Вадик и Катя наговорили друг другу сгоряча немало лишнего.

– Захочет, я дам ей развод. – Кравченко ударил кулаком по географической карте, искони служившей в комнате Мещерского обоями. Попал в Республику Чад, что в Африке, словно это она, бедная, развивающаяся, была виновата. – Слышь, Серег? Только пусть сама мне это скажет. Сама.

– Ты в своем уме?!

– Дам ей развод. А этому вашему менту башку оторву, когда с него гипс снимут. Снова в госпиталь уляжется у меня.

– Вадик!

– Пожалеет у меня горько, сволочь, что на свет родился. А она… Ну а на ней… на ней ты потом женишься.

– Вадик!

– Чего опять Вадик? Чуть что – сразу Вадик! Я тридцать лет уже Вадик. Думаешь, не вижу ничего? Все вижу. Пулей в загс полетишь, только пальцем поманит. Только знаешь что я скажу тебе, Серега?

– Что? – Мещерский чувствовал, как предательски краснеют, полыхают его уши – друг Вадик угадал, просек ситуацию в корень, что называется.

Кравченко глянул на него проникновенно:

– Скажу – не женись, душа моя… Ах, не женись.

Тон у него был при этом совсем другой: пародировал друг Вадик актера театра Петра Фоменко в сцене из знаменитого «фоменковского» спектакля, хотя прежде никогда фанатом сцены не был.

Наутро Мещерский решил немедленно исправить сложившуюся нездоровую ситуацию. О том, как именно мирить Катю и друга Вадика, он усиленно размышлял, завтракая во французском кафе (Кравченко после перенесенной душевной травмы, обильно залитой водкой, спал у него дома на диване). Была суббота, Катя явно была дома. Мещерский тоже хватанул для храбрости «а-ля€ паризьен» рюмку кальвадоса и отправился на Фрунзенскую набережную. Там, в квартире Кати, он застал целое общество, этакий девичий цветник: подружки Кати Анфиса и Нина значительно опередили его. И вроде бы ничего не происходило такого – дверь на звонок Мещерского открыла Анфиса. Подбоченилась, глянула на маленького Мещерского сверху вниз – а ты еще зачем сюда, а? Он бочком протиснулся мимо нее в прихожую. Цветник заседал в комнате – на полу были разбросаны яркие подушки и обувные коробки. Катя, Анфиса и Нина как ни в чем не бывало, словно и друг Серега не приходил, и муж Вадик не вылетал ночью из этих гостеприимных стен как пробка, примеряли новые, только недавно купленные туфли – лодочки и босоножки. О, женщины! Мещерский аж растерялся. Он ожидал застать беззащитную плачущую Катю, готовился утешать, уговаривать, мирить, а тут…

– Нет, чегой-то, девочки, не того, а? – басом объявила толстая Анфиса, обвязывая вокруг лодыжки атласные ленты желтых итальянских босоножек. – Чего-то как-то лево мне с этими дурными веревками.

– Мне тоже так не нравится, но это очень модно в этом сезоне, – вздохнула миниатюрная смуглая Нина. – Кать, ты надень вот те черненькие замшевые. А я вот эти в горох с открытым носком.

Мещерский не знал, что перед самым его приходом Катя, сейчас так легкомысленно вертевшаяся на высоченных шпильках, безутешно рыдала под нервные возгласы подруг «Только не реви!». Потом умывалась в ванной холодной водой. А когда прозвенел звонок и в домофоне послышался голос Мещерского, сразу по совету все тех же подруг цепко «взяла себя в руки».

В общем, внесение оливковой ветви мира под этот кров так в тот день и не состоялось. Кравченко на время осел у Мещерского. Кате он не звонил. Не звонила и она. Мещерский ужасно страдал от всего этого. А потом вдруг подвернулось это поручение в Праге и… Хоть и было оно черт знает каким, это странное поручение, но все же намечался хоть какой-то выход из сложившейся патовой ситуации.

Сидя за столиком кафе здесь, в Праге, на Староместской площади, Мещерский, чтобы отвлечься от тягостных дум, невольно прислушивался к разговорам за соседними столиками. За границей, куда ни плюнь, куда ни кинь – одни иностранцы. Вон немцы пиво пьют, по возрасту – ровесники. Разглагольствуют о чем-то рьяно – наверняка о футболе или о тачках своих навороченных. Но нет, разговор был на иную тему. «Ты видишь тот дом, Гельмут? – вопрошал рыжий двухметровый верзила своего приятеля. – Так тебе только кажется, что ты его видишь. И эту площадь, и эту вот кружку пива, все это тебе лишь кажется, майн либер фройнд. Этого нет на самом деле. Это все существует в тебе, а вне тебя ничего этого нет». «Метафизика прямо какая-то, – думал Мещерский, с трудом понимая немецкую речь (в немецком он был не очень). – И чтоб такой шкаф с баварским акцентом вещал с идейных позиций идеализма… И как это то есть ничего этого нет? Я же это тоже вижу сейчас – и дом, и площадь». Он закрыл глаза на мгновение. Ничего, темнота. Пощупал скатерть – нет, врешь, тут она, немец, и пиво вот тут, в ледяном бокале. И друг Вадик тоже тут – сидит, вздыхает. Он поднял голову, глянул на часы на ратуше – средневековые куклы совершили свой круг и убрались восвояси. И то окно наверху над синим циферблатом было закрыто. Никто не звонил в колокол – было еще рано, время еще не пришло.

– Не пора ли нам? – спросил Мещерский у Кравченко.

Тот покачал головой – нет, на виллу им надо явиться точно в 23.30, так назначено. А сейчас всего лишь начало десятого.

Мещерский вспомнил, только вчера днем они собирались сюда, в Прагу, паковали сумки. Это поручение Вадькиного работодателя Василия Чугунова… Вообще-то поручение из ряда тех, что мало не покажется. Но, с другой стороны, Чугунов Кравченко доверяет, тот у него начальником личной охраны вон уже сколько служит. Чугунов пожилой, с большой чудиной мужик, но вообще-то дед добрый, сердобольный. А семью Шагариных он знал якобы еще по Москве, до их отъезда, точнее, бегства за границу.

«Слушай, тут такое дело, мне завтра вечером в Прагу надо лететь, – объявил Кравченко (дело было после возвращения Мещерского от Кати). – Чугунов срочно звонил, сказал, кроме меня, послать по такому поручению ему некого. А мне сейчас все едино, что в Прагу, что в Антарктиду».

– А что ты там в Праге будешь делать? – рассеянно спросил Мещерский.

– Ничего. Просто заберу гроб с телом Петра Шагарина и сопровожу его через границу на Украину.

Мещерский воззрился на друга:

– Гроб с телом Петра Шагарина?!

– Ну да.

– Какого Шагарина? Того самого? А разве он умер? Когда?

– Слушай, Серега, я вижу, про Шагарина ты не в курсе, – Кравченко хмыкнул.

Мещерский пожал плечами. Про Петра Шагарина он знал лишь то, что и все – что это богатый бизнесмен, считай что заматерелый олигарх, что в прошлом он был весьма близок к Кремлю и Белому дому и входил в какую-то там «семибанкирщину», то и дело мелькал в телевизоре, владел акциями, банками, телеканалами, замками в Англии, островами в океане, самолетами, яхтами, раздавал интервью направо и налево, устраивал телемосты и дебаты, участвовал в выборах, имел даже собственную партию или блок, а потом неожиданно в одночасье зачах, скукожился и скоропостижно уехал за границу. И вот теперь по телевизору время от времени суровые дяди из генпрокуратуры сообщали о возбужденных в отношении него уголовных делах по фактам каких-то там финансовых махинаций и то требовали его выдачи от забугорного правосудия, то объявляли его в розыск через Интерпол. Но о том, что он, этот самый Петр Шагарин, умер, не было сообщений – вроде бы… Или были?

– Его что – убили? – выпалил Мещерский.

– Понятия не имею. Меня это не касается. Меня мой босс Чугунов попросил слетать в Прагу и сопроводить гроб с телом через границу на Украину. И семью его тоже сопроводить – жену и сына-малолетку. Быть там с ними во время похорон, исполняя роль телохранителя.

– Во время похорон? А почему хоронить его хотят на Украине? Он же здесь у нас был… жил…

– Был здесь. А хоронить будут на Украине. Там сложности какие-то возникли с пересечением российской границы.

– Сложности? Для кого? Для покойника?

– Серега, умолкни. Тебе-то что? Ну скажи, что тебе? Я ведь еду, не ты.

Вот так и получилось, так и вышло, что в Прагу они полетели вместе. Благо у Мещерского виза была еще не просрочена. А что было делать – оставить друга детства после ссоры с женой в одиночестве исполнять обязанности какой-то там добровольной похоронной команды? В Праге? Да еще при таких странных, если не сказать темных обстоятельствах?

– Он, этот Шагарин покойный, политикой активно за границей занимался? – любопытствовал Мещерский в самолете. – Газеты про него писали, что…

– Дозанимался он своей политикой, – буркнул Кравченко. – Достукался.

– Ты думаешь, это политическое убийство?

– Да какая нам с тобой разница-то?

– А вообще при каких обстоятельствах он умер?

– А я откуда знаю?

– А разве твой босс тебе не сказал?

– Нет. По-моему, Серега, он и сам ни хрена толком не знает.

– А его-то вообще какое дело, он разве дружил с этим Шагариным?

– Особо-то нет, у них даже в начале девяностых конфликт вышел за топливный концерн, но… Чугунов мой хорошо знал отца его жены, Елены Андреевны, работали они вместе когда-то. Потом, это ж похороны, о мертвых либо ничего, либо… Ну а он у меня с возрастом вроде того… на мир смотрит мягче, мне все втолковывает – смерть, она, мол, всех по одному ранжиру равняет. А там ситуация сложилась дрянь – Шагарин умер, сюда, в Москву, его везти не хотят, с похоронами что-то все никак не уладится. Там женщина одна – вдова, мальчишка, сын его. Ну, Чугунов и решил – в такой ситуации надо помочь.

– Собрату-олигарху? Я не пойму – как это вдова там одна? Они ж богаты как шейхи, у них там, наверное, охраны, прислуги тьма.

– Это у него в Англии было тьма, а в Праге… Я так понял – в последний год вокруг него не больно-то много народа крутилось. Опасно стало, стремно. Его вот-вот выдать могли как уголовного преступника, поди потом отмой репутацию, коли уж ты с таким человеком дело имел.

– Значит, это все из-за политики, да? – спросил Мещерский. – Черт, Вадик, а тебе-то что в этом?

– Мне плевать с тридцать пятого этажа. Но мой босс мне поручил, и я сделаю. Он мне за это деньги платит, между прочим.

– И как же ты… как мы с тобой повезем этот гроб с телом через украинскую границу?

– Да легко. Как «груз 200», или как там его – цинковый номер?

Вот такой разговор происходил в самолете чешских авиалиний, когда они летели над Карпатами. Мещерский в тот момент не спрашивал друга детства лишь об одном – знает ли об этом вояже в Прагу Катя. Он и так знал, что она не знает. Кравченко из Шереметьева ей так и не позвонил. Мещерский позвонил Кате сам уже из пражского отеля: так, мол, и так, мы с Вадиком решили немного проветриться здесь, пивка попить. «Да ради бога, пейте, хоть лопните, мне-то что», – ответила Катя. Мещерскому, правда, почудилось, что она украдкой всхлипывает.

В общем, сложно все было на семейном фронте. И вообще в жизни. А тут еще эти немцы – идеалисты хреновы за соседним столом. Эти часы Староместской площади, каждые четверть часа напоминающие о том, кто на самом-то деле там, наверху, звонит в колокол. По правде говоря, вопрос прежде всегда стоял «по ком он звонит» – этот самый похоронный колокол. По ком? На этот раз – по олигарху Петру Петровичу Шагарину, состоявшему везде, даже в Англии, в жесткой оппозиции к власти?

– Не пора нам к ним на виллу? – снова спросил Мещерский. Ему внезапно захотелось, чтобы все это поскорее закончилось: Прага, вилла, формальности пограничного порядка, сопровождение тела, положение во гроб, траурный марш. Эх, жизнь, чего ж ты так с нами, а? Ведь были же и мы… «Был же и я когда-то счастлив, жил в плену у ангелов, ходил на вурдалаков»… О боже, а это еще откуда вылезло, из каких потаенных углов? Он снова закрыл на мгновение глаза – черт, и правда ничего нет вне меня. Совсем. И колокол не звонит.

– Мне все же кажется, что это было убийство, Вадик, – сказал он громко. – А вот политическое или по каким-то другим мотивам…

Немцы-идеалисты за соседним столиком расплатились и шумно задвигали стульями. Мещерский невольно им позавидовал – здоровые, пивом налитые под завязку. Сейчас вот небось двинут на Карлов мост с девицами знакомиться, а потом куда-нибудь в бар или в стрип-клуб на всю ночь. А у них с другом Вадиком гробовое поручение. А дома в Москве плачущая Катя и вообще…

– Я говорю, лично мне кажется, это не что иное, как убийство. А здешняя медицина вскрытие проводила? Возможно, это был какой-то сильнодействующий яд вроде рецина, – повторил он громко свою догадку, ожидая реакции Кравченко.

Ее не последовало. Кравченко хмуро пил свое пиво, которое адски горчило в этот дивный пражский вечер. На Староместской площади, стараясь передудеть друг друга, заиграло сразу два духовых оркестра.