Онлайн чтение книги Сыновья и любовники Sons and Lovers
10. Клара

В двадцать три года Пол послал один свой пейзаж на зимнюю выставку в Ноттингемском замке. Молодым художником заинтересовалась мисс Джордан, пригласила его к себе домой, где он познакомился с другими художниками. У него стало прорезываться честолюбие.

Однажды утром, когда он мылся в чулане, пришел почтальон. Пол вдруг услышал громкие возгласы матери. Он ринулся в кухню и увидел, она стоит перед камином, неистово размахивает письмом и как безумная кричит «Уррра!».

— Мама, ты что? — воскликнул Пол, ошеломленный и испуганный.

Мать бросилась к нему, на миг обхватила его руками, потом замахала письмом, крича:

— Урра, мой мальчик! Я знала, что мы своего добьемся!

Он ужаснулся — маленькая суровая женщина с седеющими волосами вдруг пришла в такое неистовство. Почтальон прибежал обратно, испугался, что случилось неладное. Они увидели над невысокой занавеской его фуражку с околышем. Миссис Морел ринулась к двери.

— Его картина удостоена первого приза, Фред, — крикнула она, — и продана за двадцать гиней!

— Право слово, это вам не фунт изюму! — сказал молодой почтальон, которого они знали с пеленок.

— Майор Моуртон ее купил, не кто-нибудь! — объявила она.

— Сдается мне, это чего-то да значит, миссис Морел, — сказал почтальон, голубые глаза его блестели. Он радовался, что принес такое счастливое письмо. Миссис Морел вошла в дом и села вся дрожа. Пол боялся, а вдруг она неверно поняла известие и потом будет разочарована. Он внимательнейшим образом прочел письмо один раз, другой. Все правильно. Он сел, сердце его билось от радости.

— Мама! — воскликнул он.

— Разве я не говорила, что так будет? — сказала миссис Морел, стараясь скрыть слезы.

Пол снял с огня чайник и заварил чай.

— Ты ведь не думала, ма… — осторожно начал он.

— Нет, сын… такого я не ждала… но я очень надеялась.

— Но такого не ждала, — сказал он.

— Нет… нет… но я знала, мы своего добьемся.

Теперь к ней вернулось спокойствие, по крайней мере внешне. Пол сидел с расстегнутым воротом сорочки, была видна его молодая, почти девичья шея, в руке полотенце, влажные волосы торчком.

— Двадцать гиней, мама! Тебе как раз столько и нужно, чтобы выкупить Артура. Теперь тебе вовсе ничего не надо занимать. Этого как раз хватит.

— Все я, разумеется, не возьму, — сказала она.

— Но почему?

— Потому что не возьму.

— Ну… ты возьми двенадцать фунтов, а мне оставь девять.

Они попрепирались из-за того, как разделить двадцать гиней. Мать хотела взять только пять фунтов, больше ей не надо. Пол и слышать об этом не хотел. И напряжение чувств разразилось спором.

Вечером вернулся из шахты Морел и сказал:

— Говорят, Пол получил первый приз за свою картину и продал ее лорду Генри Бентли за пятьдесят фунтов.

— Чего только люди не наболтают! — воскликнула миссис Морел.

— Ха! — ответил он. — Я так и говорил, мол, ясно, это враки. А они говорят, это Фред Ходжкисон сказывал.

— Можно подумать, я ему сказала такую чепуху!

— Ха! — подтвердил Морел.

Но все равно был разочарован.

— Пол и вправду получил первый приз, — сказала миссис Морел.

Морел тяжело опустился на стул.

— Неужто получил?

И он уставился на жену.

— Но что до пятидесяти фунтов… какая чепуха! — Она помолчала. — Майор Моуртон купил ее за двадцать гиней, так-то.

— Двадцать гиней! Надо же! — воскликнул Морел.

— Да, и она того стоит.

— Ага! — сказал он. — Я же не спорю. А только двадцать гиней за картинку, и ведь он намалевал ее за час-другой!

Он помолчал, гордый сыном. Миссис Морел фыркнула, будто ничего это не значило.

— А денежки когда отдаст? — спросил углекоп.

— Откуда я знаю. Наверно, когда ему доставят картину.

Теперь оба молчали. Вместо того чтобы обедать, Морел уставился на сахарницу. Черная рука его с изуродованной тяжелым трудом кистью лежала на столе. Жена делала вид, будто не замечает, как тыльной стороной ладони он трет глаза, как размазалась, повлажнела угольная пыль на его черном лице.

— Да, и другой наш парнишка тоже достиг бы не меньше, если б не убили его, — тихо промолвил он.

Мысль об Уильяме острей ножа пронзила миссис Морел. И охватила усталость, потянуло отдохнуть.

Пола пригласили на обед к мистеру Джордану. Он сказал матери:

— Мама, мне нужен смокинг.

— Да, я так и думала, — сказала мать. Она была довольна. Немного помолчала. Потом продолжала: — Есть у нас вечерний костюм Уильяма. Он, я знаю, стоил четыре фунта десять шиллингов, а надевал его Уильям всего три раза.

— А ты не против, чтоб я его носил, ма? — спросил Пол.

— Нет, по-моему, он будет тебе в самый раз… по крайней мере смокинг. Брюки придется подкоротить.

Пол пошел наверх, надел смокинг и жилет и спустился к матери. Престранно он выглядел в смокинге и жилете при фланелевой рубашке с мягким воротником. Смокинг был ему великоват.

— Портной сумеет подогнать по тебе, — сказала мать, разглаживая плечо смокинга. — Материя превосходная. У меня не хватало духу дать отцу носить брюки от этого костюма, и до чего же я теперь довольна.

И проводя ладонью по шелковому воротнику, она думала о своем старшем сыне. Но этот, в смокинге, достаточно живой. Она провела рукой по его спине, хотела его ощутить. Он живой и принадлежит ей. А тот, другой, умер.

Несколько раз Пол отправлялся на обед в смокинге, который прежде носил Уильям. Каждый раз сердце матери поддерживали гордость и радость. Сын вступает на новую стезю. Запонки, которые она и дети покупали для Уильяма, подошли теперь Полу, он носил одну из парадных рубашек Уильяма. Но выглядел он элегантно. Лицо грубоватое, но доброе и привлекательное. Он не очень-то походил на джентльмена, но сразу видно — настоящий мужчина, думалось ей.

Он рассказывал ей обо всем, что происходило на этих обедах, обо всем, что там говорили. Она словно сама там побывала. И ему отчаянно хотелось представить ее новым друзьям, людям, которые обедают в половине восьмого вечера.

— Не болтай глупости! — сказала мать. — Зачем я им понадобилась?

— Понадобилась! — сердито возразил он. — Если они хотят водить компанию со мной… а они говорят, что хотят… им и ты нужна, потому что ты ничуть не глупей меня.

— Не болтай чепуху, мой мальчик! — рассмеялась миссис Моррел.

А меж тем она стала беречь руки. Они тоже теперь были изуродованы работой. Кожа блестела, оттого что они постоянно были в горячей воде, и суставы распухли. Но она хотя бы стала беречь их от соды. Она жалела, что они не такие, как были прежде, — маленькие, изящные. И когда Энни принялась настаивать, чтобы она сшила более элегантные блузки, под стать ее возрасту, она подчинилась. Она до того даже дошла, что позволила приколоть ей к волосам черный бархатный бантик. Потом, по обыкновению, насмешливо фыркнула и подумала, что вид у нее нелепый. Но Пол заявил, она выглядит настоящей светской дамой, совсем как миссис Моуртон, и не в пример милее. Семья понемногу преображалась. Только Морел остался прежним, а вернее, медленно опускался.

Теперь Пол подолгу беседовал с матерью о жизни. Религия отступала у него на второй план. Он отбросил все убеждения, которые могли бы ему помешать, расчистил почву и так или иначе подошел к основополагающему убеждению, что человек сам, собственной душою должен ощущать добро и зло, и должен набраться терпения, и постепенно осознать, каков его Бог. Теперь жить ему стало интересней.

— Знаешь, — сказал он матери, — не хочу я принадлежать к состоятельному сословию. Мне больше нравится мой простой народ. Я принадлежу к простому народу.

— Но если бы кто-то другой так тебе сказал, боюсь, сын, это бы тебя взбесило. Ведь сам ты считаешь себя ровней любому джентльмену.

— По своей сути, — ответил он. — А не по сословной принадлежности, не по образованию или манерам. Но по сути своей я джентльмен.

— Ну что ж, хорошо. Зачем же тогда говорить о простом народе?

— Потому что… понимаешь, разница между людьми не в их сословии, а в них самих. У среднего сословия человек черпает идеи, а у простых людей — саму жизнь, доброту. Сразу внятно, что они ненавидят и что любят.

— Все это прекрасно, мой мальчик. Но тогда почему тебя не тянет разговаривать с приятелями отца?

— Но ведь они какие-то другие.

— Вовсе нет. Они и есть простой народ. В конце концов, с кем ты теперь поддерживаешь отношения, с простым народом? С теми, кто обменивается мыслями, то есть со средним сословием. Прочие тебе неинтересны.

— Но… есть еще жизнь…

— Не верю я, что у Мириам ты черпаешь больше жизни, чем мог бы почерпнуть у любой образованной девушки… скажем, у мисс Моуртон. Это ты сам смотришь на сословия как сноб.

Она совершенно откровенно желала, чтобы он поднялся в среднее сословие, и понимала, не так уж это и трудно. И желала, чтобы он женился на девушке хорошего происхождения.

Она принялась воевать с беспокойством, которое отравляло ему жизнь. Он все еще виделся с Мириам, не мог ни порвать с ней, ни пройти весь путь до помолвки. И эта нерешительность, казалось, лишала его сил. Больше того, миссис Морел подозревала, что его неосознанно влечет к Кларе, но та ведь замужем, и матери хотелось, чтобы он влюбился в какую-нибудь из девушек, занимающих более высокое положение. Но он, глупый, не захочет полюбить такую девушку или хотя бы заглядеться на нее именно потому, что она выше его по положению.

— Мальчик мой, — сказала ему мать, — мне кажется, что весь твой ум, и разрыв со старым порядком вещей, и попытка самому распоряжаться своей судьбой не принесли тебе особого счастья.

— А что такое счастье? — воскликнул Пол. — Ничто оно для меня! Как я могу быть счастливым?

Прямой этот вопрос ее встревожил.

— Это тебе самому судить, дружок. Но если бы ты встретил какую-нибудь по-настоящему хорошую женщину, которая сделала бы тебя по-настоящему счастливым… и ты стал бы подумывать, как устроить свою жизнь… когда у тебя появятся средства… чтобы ты мог работать и перестал без конца себя изводить… это было бы для тебя куда лучше.

Пол нахмурился. Мать угодила в самое больное место, в отношения с Мириам. Он откинул со лба взлохмаченные волосы, глаза были полны боли и огня.

— «Лучше» по-твоему значит легче, мама! — воскликнул он. — В этом вся женская философия жизни… душевное спокойствие и физическое удобство. А я это презираю.

— Ах, вот как! — возразила мать. — И свое состояние ты называешь божественным беспокойством?

— Да. Не в божественности для меня дело. Но будь оно неладно, твое счастье! Если жизнь полна, совершенно неважно, счастливая она или нет. Боюсь, от твоего счастья у меня стало бы сводить скулы.

— А ты никогда его и не пробовал, — сказала она. И вдруг бурно прорвалась вся страстная боль за него. — Но это очень, очень важно! — воскликнула она. — Нет, ты должен быть счастлив, попытайся быть счастливым, жить счастливо. Да разве я вынесу мысль, что твоя жизнь не будет счастливой!

— Твоя-то жизнь была достаточно трудная, мать, но ты живешь не многим хуже, чем те, кто был счастливее. Сдается мне, ты отлично со всем справилась. И я такой же. Мне живется совсем неплохо, разве нет?

— Нет, сын. Ты воюешь… воюешь… и страдаешь. Насколько я вижу, только это и приходится на твою долю.

— Но, родная моя, почему бы нет? Поверь, это лучше, чем…

— Нет, не лучше. И человек должен быть счастлив, должен!

Теперь миссис Морел била дрожь. Такие сраженья между ней и сыном не были редкостью, и, казалось, она борется за самую его жизнь против его желания умереть. Он обнял ее. Она была больна, и он ее жалел.

— Не волнуйся, Малышка, — тихонько говорил он. — Пока жизнь не кажется человеку пустой и ничтожной, все остальное неважно, будь он счастлив или несчастен.

Мать прижала его к себе.

— Но я хочу, чтоб ты был счастлив, — жалостно сказала она.

— Э, родная моя… скажи лучше, что хочешь, чтоб я жил.

Миссис Морел чувствовала, сердце ее разрывается из-за него. Она поняла, если так пойдет, недолго ему жить. Он относится к себе, к своему страданию, к собственной жизни с той горькой небрежностью, которая и есть своего рода медленное самоубийство. И сердце ее разрывалось. Со всей страстью сильной натуры ненавидела она Мириам, которая исподволь лишала его радости. Матери неважно было, что то была не вина Мириам, а беда. Мириам довела до этого Пола, и миссис Морел ее возненавидела.

Ей так хотелось, чтоб он влюбился в девушку, которая могла бы стать его подругой — образованной и сильной. Но ни на одну из тех, кто выше его по положению, он и не посмотрит. Похоже, ему нравится миссис Доус. Что ж, это по крайней мере здоровое чувство. Мать молилась и молилась, чтобы он не зачах понапрасну. Лишь об этом была ее молитва — не о душе его и не о его добродетели, но чтобы он не зачах понапрасну. И пока он спал, долгими часами она думала о нем и молилась за него.

Незаметно, сам того не ведая, он отошел от Мириам. Артур, едва расставшись с армией, женился. Дитя родилось через полгода после свадьбы. Миссис Морел нашла ему работу в той же фирме, где он служил до армии, за двадцать один шиллинг в неделю. Вместе с матерью Беатрисы она обставила для него двухкомнатный домик. Вот Артур и пойман. Как бы он ни бился, ни брыкался, ему не вырваться. Поначалу он злился, вымещал свою досаду на любящей молодой жене; он приходил в смятение, когда ребенок, хрупкий, болезненный, плакал или доставлял какие-то хлопоты. Он часами жаловался матери. Она только и говорила:

— Что ж, дружок, ты сам все это устроил, теперь не падай духом.

И вот в нем прорезалась сила воли. Он напористо взялся за работу, осознал свою ответственность, понял, что принадлежит жене и ребенку, и действительно больше не падал духом. Он никогда не был так уж тесно связан с родными. Теперь он совсем от них отошел.

Медленно тянулись месяцы. Благодаря знакомству с Кларой Пол более или менее сблизился с ноттингемскими социалистами, суфражистками, унитариями. Однажды их с Кларой общий приятель из Бествуда попросил его передать миссис Доус записку. Вечером Пол отправился через Снейнтонский рынок к Блюбелл-хилл. Он нашел ее жилище на жалкой улочке, мощенной гранитным булыжником с дорожками из темно-синего желобчатого кирпича. С грубой мостовой, по которой стучали и скрежетали шаги пешеходов, надо было подняться на одну ступеньку к парадному. Коричневая краска на двери такая была старая, что на стыках она облупилась, обнажая голое дерево. Пол стоял на улице и стучал. Раздались тяжелые шаги; и вот уже над ним возвышается крупная дородная женщина лет шестидесяти. Пол посмотрел на нее снизу. Лицо суровое, неприветливое.

Она впустила его в гостиную, оказалось, вход в нее прямо с улицы. То была маленькая, непроветренная комната-склеп, обставленная мебелью красного дерева и увешанная увеличенными с фотографий портретами усопших. Миссис Рэдфорд оставила его одного. Держалась она высокомерно, чуть ли не воинственно. Через минуту появилась Клара. Она густо покраснела, и он тоже смутился. Похоже, ей неприятно было, что ему открылось, в каких условиях она живет.

— Я подумала, не может быть, что это ваш голос, — сказала она.

Но, как говорится, двум смертям не бывать, а одной не миновать. И из гостиной-усыпальницы она повела его в кухню.

Кухня была тоже маленькая, темноватая, но вся опутанная белыми кружевами. Мать опять сидела подле буфета и тянула нить из широкого кружевного плетенья. Ком пуха и путаница хлопчатобумажных ниток лежали справа от нее, слева — груда кружев шириной три четверти дюйма, а прямо перед нею, на каминном коврике, высилась гора кружевного плетенья. Волнистые хлопчатобумажные нити покрывали каминную решетку и камин. Пол остановился на пороге, боясь наступить на белые груды.

На столе стояла машина для кружев, лежали игольчатые ленты, коробочка с булавками и на диване — гора натянутых кружев.

Комната вся была полна кружевами, и так здесь было темно и тепло, что белые, снежные груды их казались еще отчетливей.

— Раз пришли, уж вы не обращайте внимания на нашу работу, — сказала миссис Рэдфорд. — К нам, конечно, вроде и не подступиться. Но уж вы садитесь.

Клара, очень смущенная, поставила Полу стул у стены перед белыми грудами. Потом пристыженно заняла свое место на диване.

— От бутылочки пива не откажетесь? — спросила миссис Рэдфорд. — Клара, дай ему бутылочку пива.

Пол запротестовал, но миссис Рэдфорд настаивала.

— По вас видать, оно вам не повредит, — сказала она. — Это чего ж, вы всегда такой бледный?

— Это кожа у меня толстая, вот кровь и не просвечивает, — ответил он.

Стыдясь и досадуя, Клара принесла ему бутылку пива и стакан. Пол налил немного черной жидкости.

— Что ж, — сказал он, подняв стакан, — ваше здоровье!

— Благодарствуем, — сказала миссис Рэдфорд.

Он пригубил пиво.

— И можете курить, только глядите, не подпалите дом, — сказала миссис Рэдфорд.

— Спасибо, — ответил Пол.

— Чего уж меня благодарить, — сказала она. — Я-то рада опять услышать в доме запах курева. По моему разуменью, дом, где одни женщины, — мертвый, все равно как дом без огня. Я не из пауков, в углу сиднем сидеть мне не радость. Я люблю, когда в доме мужчина, пускай он только на то и годен, чтоб с ним лаяться.

Клара принялась за работу. Ее машинка крутилась, приглушенно жужжа; белое кружево проходило между ее пальцами. Клара отрезала конец и приколола его к намотанному кружеву. Потом опять склонилась над машинкой. Пол не сводил с нее глаз. Она сидела прямая, великолепная. Шея и руки обнажены. От ушей ее еще не отхлынула кровь; мучаясь стыдом и унижением, она опустила голову. Лицо было обращено к работе. Рядом с белизной кружев живая плоть руки казалась сливочно-белой; крупные, ухоженные кисти двигались размеренно, казалось, ничто не заставит их поторопиться. Не сознавая того, он все не сводил с нее глаз. Он видел склоненную голову и изгиб шеи у плеча; видел завиток темных волос; не спускал глаз с ее светящихся неутомимых рук.

— Я кой-что об вас слыхала от Клары, — продолжала мать. — Вы ведь у Джордана служите, да? — Она непрестанно вытягивала нить.

— Да.

— Вон как, а я еще помню, как Томас Джордан клянчил у меня конфетки.

— Неужели? — засмеялся Пол. — И получал?

— Когда как… позднее-то нет. Потому как он из таких, брать берет, а давать ничего не дает, такой вот он… был такой.

— По-моему, он очень приличный человек, — сказал Пол.

— Что ж, приятно слышать.

Миссис Рэдфорд пристально на него посмотрела. Была в ней какая-то определенность, это ему понравилось. Лицо ее оплыло, но глаза были спокойные, и чувствовалось, что она крепкая, и вовсе она не выглядела старой, а морщинки и обмякшие щеки казались неуместными. В ней ощущались сила и хладнокровие женщины в расцвете лет. Она все тянула нить, неторопливо и с достоинством. Кружевная ткань неизбежно ползла вверх, покрывала ее фартук и, длинная, спадала сбоку. Руки кружевницы были красивой формы, но блестящие и желтые, будто старая слоновая кость. Не было в них того особенного матового света, которым его так завораживали руки Клары.

— И вы ухаживаете за Мириам Ливерс? — спросила миссис Рэдфорд.

— Н-ну… — замялся Пол.

— Да, она славная девушка, — продолжала та. — Очень славная, но уж больно она не от мира сего, это не по мне.

— Да, есть в ней что-то такое, — согласился он.

— Она нипочем не будет довольна, пока не заимеет крылья, ей надобно летать у всех над головами, — сказала миссис Рэдфорд.

Вмешалась Клара, и он передал ей поручение, с которым пришел. Она разговаривала с ним смиренно. Он застиг ее врасплох за ее нудной работой. И видя ее смирение, он почувствовал, будто сам с надеждой поднимает голову.

— Вам нравится работать на этой машинке? — спросил он.

— А что еще остается делать женщине! — с горечью ответила она.

— Очень это утомительно?

— Более или менее. Да разве не вся женская работа утомляет? Это еще одна шутка, которую сыграли с нами мужчины с тех пор, как мы силой ворвались на рынок труда.

— Ну-ка, замолчи насчет мужчин, — велела ей мать. — Не будь женщины дурами, и мужчины были бы подходящие, вот что я тебе скажу. Коли пробовал какой мужик со мной худо обойтись, так получал сдачи полной мерой. А что поганое они племя, тут и спору нет.

— Но вообще-то они ничего, верно? — спросил Пол.

— Ну, все же не то что женщины, — ответила она.

— А вернуться на фабрику к Джордану вы бы не против? — спросил он Клару.

— Не думаю, — ответила она.

— Вернулась бы, вернулась! — воскликнула мать. — Судьбу бы благодарила, если б могла вернуться. Не слушайте вы ее. Вечно она задирает нос, а не сегодня завтра будет с голоду помирать.

Нелегко же Кларе с мамашей. Пол чувствовал, у него открываются глаза. Может, вовсе не следует так всерьез принимать Кларину воинственность? Она упорно крутила машинку. Он подумал, ей может понадобиться его помощь, и радостное волнение охватило его. Так во многом ей отказано, так многого она лишена. И рука ее, которая вовек не должна бы подчиняться механизму, движется механически, и голова, что не должна бы склоняться, склонилась над кружевами. Похоже, она на мели и оказалась здесь, среди отбросов жизни, вот и крутит свою машинку. Горько ей, что жизнь выбросила ее за ненадобностью, будто нет от нее никакого толку. Не удивительно, что она протестует.

Она проводила его до дверей. Он стоял внизу, на жалкой улочке, и смотрел на нее. Так хороша и стать ее и осанка, она словно поверженная Юнона. Вот она стоит в дверях, и ее явно коробит убогая улочка и все, что ее окружает.

— И вы поедете к миссис Ходжкисон в Хакнел?

Пол смотрел на нее и болтал лишь бы что. Наконец он встретился взглядом с ее серыми глазами. Было в них молчаливое унижение, мольба глубоко спрятанного страдания. Пол был потрясен, растерян. Ведь прежде ему казалось, она так высокомерна.

Расставшись с ней, он готов был кинуться бегом. Сам не заметил, как дошел до вокзала, и добрался домой, не сознавая, что ее улица осталась позади.

Что-то ему мерещилось, будто Сузан, старшая над спиральщицами, собирается замуж. Назавтра он спросил ее об этом.

— Послушай, Сузан, говорят, ты выходишь замуж. Это правда?

Сузан залилась краской.

— Кто тебе сказал? — спросила она вместо ответа.

— Никто. Просто ходят слухи, будто ты надумала…

— Что ж, это верно, только не надо никому говорить. И вот еще что: я бы рада не выходить!

— Да ну, Сузан, так я тебе и поверил!

— А то нет? Уж поверь. Я бы в тысячу раз охотней осталась тут.

Пол встревожился.

— Сузан, почему?

Девушка еще гуще покраснела, глаза блеснули.

— Потому!

— Разве это необходимо?

Вместо ответа она смотрела на него. Было в нем и чистосердечие и мягкость, из-за которых женщины ему доверялись. Он понял.

— Ох, прости меня, — сказал он.

У нее на глазах навернулись слезы.

— Ничего, увидишь, все будет хорошо. Ты только не унывай, — не слишком весело подбодрил он.

— Ничего тут не поделаешь.

— Да, скверная история. Но уж ты постарайся не падать духом.

Вскоре он снова нашел повод зайти к Кларе.

— Вы не хотели бы вернуться к Джордану?

Она отложила работу, уронила на стол красивые руки и, не отвечая, несколько мгновений смотрела на него. Постепенно щеки ее зарумянились.

— Почему? — спросила она.

Пол немного смешался.

— Ну, потому что Сузан собралась уходить, — ответил он.

Клара опять взялась за работу. Белое кружево, подрагивая и подергиваясь, накручивалось на игольчатую ленту. Пол ждал. Не поднимая головы, она наконец заговорила странно упавшим голосом, почти шепотом:

— Вы уже что-нибудь об этом говорили?

— Кроме вас, никому ни слова.

Опять она долго молчала.

— Я предложу свои услуги, когда об этом будет объявлено, — сказала она.

— Вы обратитесь раньше. Я дам вам знать, когда именно.

Она продолжала крутить машинку и ничего ему не возразила.

Клара поступила на фабрику Джордана. Кое-кто из старших работниц, в том числе Фанни, помнили, как она ими правила, и воспоминание это было не из приятных. Клара всегда была «зазнайка», замкнутая и высокомерная. Она никогда не поддерживала с девушками-работницами отношения на равных. Если ей случалось заметить ошибку, она делала выговор бесстрастно и вполне вежливо, но для провинившейся это было куда обидней, чем если б ее сердито выбранили. С беднягой Фанни, вечно озабоченной горбуньей, Клара неизменно обращалась мягко и сочувственно, а в результате Фанни пролила из-за нее куда больше горьких слез, чем из-за злых языков других мастеров.

Что-то было в Кларе такое, что Полу не нравилось, и многое его задевало. Если она была поблизости, он не мог не смотреть на ее сильную шею, на которой низко росли легкие завитки белокурых волос. Ее лицо и руки покрывал нежный, едва видный пушок, и, однажды его заметив, Пол уже всегда на него смотрел.

Когда он работал красками в послеобеденные часы, она заходила и застывала рядом. Он сразу ощущал ее присутствие, хотя она не заговаривала, не дотрагивалась до него. Она стояла за шаг-полтора от него, но чувство у него было такое, будто они касаются друг друга. Тогда он уже не мог писать. Он бросал кисти, поворачивался и заговаривал с ней.

Иногда она хвалила его работу, иногда критиковала.

— В этой картине вы неискренни, — бывало, скажет она, и так как в обвинении ее есть доля правды, Пол кипит от гнева.

— Как вам это? — иной раз нетерпеливо спросит он.

С сомненьем хмыкнув, Клара произносит:

— Мне это мало интересно.

— Потому что вы не понимаете, — возразит он.

— Тогда зачем меня спрашивать?

— А я думал, вы поймете.

Случалось, глядя на его работу, она презрительно пожмет плечами. Это бесило его. Он выходил из себя. Он поносил ее и принимался с жаром толковать, что и как он изобразил. Ее это забавляло и поощряло. Но никогда она не соглашалась, что неправа.

За десять лет, что она была связана с женским движением, она почерпнула немало знаний и, обладая той же страстью к учению, что и Мириам, самостоятельно училась французскому и, хоть не без труда, могла читать на этом языке. Ей казалось, она особенная, всему на свете посторонняя, тем более — чужая своему сословию. Девушки-спиральщицы на фабрике Джордана все были из хороших семей. То была маленькая, особая отрасль производства, и к ней относились с известным почтением. В обеих комнатах царил дух благовоспитанности. Но Клара чуждалась и тех, с кем работала.

Однако ничего этого не поведала она Полу. Не из тех она, кто рассказывает про себя. Какая-то тайна ее окружала. Она была такая скрытная, что ему казалось, ей есть что скрывать. Внешняя сторона ее жизни была на виду, внутренний смысл от всех спрятан. Это возбуждало любопытство. А ко всему иногда Пол замечал, что она украдкой мрачно, испытующе смотрит на него исподлобья, и это заставляло его двигаться быстрее. Часто их взгляды встречались. Но в эти мгновения ее глаза были как бы завешены — ничего в них нельзя было прочесть. Она лишь слегка, снисходительно улыбалась. Она как бы обладала неким знанием и пожинала плоды опыта, ему недоступного, — и потому его неодолимо влекло к ней.

Однажды он увидел у нее на верстаке «Lettres de mon Moulin».[21] «Письма с моей мельницы» — цикл рассказов Альфонса Доде.

— Как, вы читаете по-французски? — воскликнул он.

Клара небрежно на него глянула. Она обрабатывала на спиральной машине эластичный чулок из лилового шелка, — медленно, размеренно, крутила колесо, порой наклоняясь, то чтобы посмотреть на чулок, то отрегулировать иглы; и тогда ее великолепная шея с пушком и тонкими завитками сверкала белизной на фоне светло-лилового блестящего шелка. Она еще немного поработала и остановилась.

— Что вы сказали? — спросила она, мило улыбаясь.

У Пола глаза сверкнули — так было оскорбительно ее равнодушие.

— Я не знал, что вы читаете по-французски, — очень вежливо сказал он.

— Неужто не знали? — Клара улыбнулась не без язвительности.

— Бессовестная хвастунья! — пробормотал он едва слышно.

Наблюдая за ней, он сердито сжал губы. Казалось, она презирает работу, которую делает механически; однако все, что выходило из ее рук, было сработано как нельзя лучше.

— Вам не нравится работать спиральщицей, — сказал он.

— Что ж, всякая работа есть работа, — ответила Клара, словно тут все ей было известно.

Ее холодность изумляла Пола. Сам он все делал с жаром. Она, должно быть, какая-то особенная.

— А чем бы вы предпочли заниматься? — спросил он.

Она снисходительно засмеялась:

— Слишком мало вероятно, чтоб мне когда-нибудь представился выбор, — ответила она. — Я даже не стала тратить время на такие размышления.

— Ну вот! — в свою очередь исполнясь презренья, сказал Пол. — Вы так говорите только потому, что слишком горды, чтобы захотеть чего-то, что вам недоступно.

— Вы прекрасно меня понимаете, — холодно ответила она.

— Я понимаю, вы думаете, будто вы ах какая необыкновенная и, стало быть, работа на фабрике для вас оскорбление на всю жизнь.

Он был очень зол и очень груб. Клара молча, презрительно отвернулась. Он посвистывая пошел прочь, полюбезничал и посмеялся с Хилдой.

Позднее он сказал себе:

— Чего ради я так нагло разговаривал с Кларой? — Он и досадовал на себя и был рад. — Так ей и надо. Хоть она и молчит, от нее так и разит гордостью, — сердито сказал он себе.

Во второй половине дня он спустился в мастерскую. На душу давила тяжесть, от которой хотелось избавиться. Он надеялся этого достичь, угостив ее шоколадкой.

— Хотите конфету? Я купил немножко, надо ж подсластить себе жизнь.

К великому его облегчению, она не отказалась. Он сел на рабочий стол рядом с ее машиной, стал накручивать на палец кусок шелка. Ей нравились его движения, быстрые, неожиданные, точно у молодого животного. Он задумался, болтал ногами. Конфеты были рассыпаны по столу. Клара склонилась над машиной, ритмично крутила колесо, потом перегнулась, чтоб взглянуть на чулок, который свесился под собственной тяжестью. Пол смотрел на красивый изгиб ее спины, на свернувшиеся на полу завязки фартука.

— В вас всегда чувствуется какое-то ожидание, — сказал он. — Что бы вы ни делали, вас будто и нет здесь: вы чего-то ждете… точно Пенелопа за своим рукодельем. — И так хотелось ее уколоть, что не удержался, прибавил: — Я буду звать вас Пенелопой.

— Что от этого изменится? — сказала она, старательно передвигая одну из иголок.

— Хоть и ничего, зато мне так нравится. А вы, кажется, забыли, что я ваш начальник. Мне это только что пришло в голову.

— Ну и что? — бесстрастно спросила она.

— А то, что я вправе вами распоряжаться.

— Я в чем-нибудь провинилась?

— Послушайте, зачем же так ехидничать? — сердито сказал он.

— Я не знаю, чего вы хотите, — сказала она, не отрываясь от работы.

— Я хочу, чтобы вы обращались со мной мило и почтительно.

— Может, называть вас сэром? — спокойно спросила она.

— Да, называйте меня сэр. Мне это было бы по вкусу.

— Тогда отправляйтесь, пожалуйста, наверх, сэр.

Он поджал губы, нахмурился. Потом вдруг вскочил.

— Больно вы заносчивы, с вами не сговоришь, — сказал он.

И пошел к другим девушкам. Он чувствовал, не с чего ему так злиться. По правде сказать, он подозревал, что сам чересчур занесся. Ну и пусть, продолжим в том же духе. Клара слышала, как он смеется с девушками в соседней комнате, смеется тем смехом, какой ей ненавистен.

Вечером, после ухода работниц, он прошел по мастерской и увидел подле Клариной машинки свои шоколадки, нетронутые. Там он их и оставил. Утром они все еще лежали там, а Клара сидела и работала. Позднее его окликнула Минни, маленькая брюнетка по прозвищу «Киска»:

— Эй, шоколадки не найдется?

— Виноват, Киска, — ответил Пол. — Хотел всех вас угостить, а потом ушел и забыл про них.

— Да уж, наверно, забыли, — сказала она.

— Я к вечеру еще принесу. Ты же не станешь их есть после того, как они тут валялись, верно?

— Ну, я не привереда, — улыбнулась Киска.

— Чего нет, того нет, — сказал он. — Они, наверно, запылились.

Он подошел к столу Клары.

— Простите, что намусорил тут у вас, — сказал он.

Клара багрово покраснела. Он зажал конфеты в горсти.

— Теперь они грязные, — сказал он. — Вам надо было их забрать. Что ж вы их не взяли? Я хотел вам сказать, что оставил их для вас.

Он выбросил конфеты из окна во двор. И глянул на Клару. Под его взглядом она поморщилась.

Среди дня он принес другой кулек.

— Угощайтесь, — сказал он, Кларе первой предлагая конфеты. — Эти новые.

Она взяла одну конфету и положила на стол.

— Да возьмите несколько… на счастье, — сказал он.

Клара взяла еще две и тоже положила их на стол. Потом, в смущении, опять принялась за работу. А Пол пошел дальше по мастерской.

— Бери, Киска, — сказал он. — Только не жадничай!

— Это что ж, все ей? — закричали другие девушки и кинулись к нему.

— Ну, конечно, нет, — сказал он.

Девушки с шумом их окружили. Киска попятилась от товарок.

— Отойдите! — кричала Киска. — Я первая выберу, правда, Пол?

— Не обижай других, — сказал он и пошел прочь.

— Какой же вы душка! — кричали девушки.

— Ценой полушка, — ответил он.

Он прошел мимо Клары, не сказав ей ни слова. Ей казалось, если она дотронется до этих трех сливочных шоколадок, они ее обожгут. Пришлось собрать все свое мужество, чтобы сунуть их в карман фартука.

Девушки любили Пола и побаивались. Если уж он бывал мил, так мил необыкновенно, но если чем-нибудь недоволен, так становился холоден и вовсе их не замечал, обращался с ними так, будто они для него все равно что катушка ниток. И тогда, если они дерзили, он спокойно говорил:

— Не пора ли продолжить работу? — и стоял и наблюдал.

Когда ему исполнилось двадцать три года, в семье как раз было неблагополучно. Артур в те дни собирался жениться. Матери нездоровилось. Отца, стареющего и прихрамывающего из-за разных несчастных случаев, перевели на жалкую, никудышную работу. Мириам была для Пола вечным укором. Он чувствовал, что должен посвятить себя ей, и не мог. К тому же семье требовалась его помощь. Он разрывался. Он не рад был, что сегодня его день рожденья. Только горше стало.

На фабрику он пришел в восемь. Большая часть служащих еще не являлась. Девушкам полагалось приходить к половине девятого. Когда он переодевал пиджак, его окликнули сзади:

— Пол, Пол, ты мне нужен.

То была Фанни, горбунья, — она стояла на верхней ступеньке лестницы, и лицо ее сияло, озаренное какой-то тайной. Пол удивленно на нее посмотрел.

— Ты мне нужен, — сказала она.

Он стоял в растерянности.

— Иди сюда, — звала она. — Иди сюда, пока не взялся за письма.

Он спустился на несколько ступенек в ее скучную, узкую «завершающую» комнатушку. Фанни шла впереди; черный облегающий лиф платья был короткий — талия приходилась почти под мышками, — а зелено-черная кашемировая юбка чересчур длинная, и когда она большими шагами шла перед молодым человеком, он казался особенно изящным. Она прошла к своему месту в узком конце комнатушки, там, где окно выходило на колпаки дымовых труб. Пол смотрел на ее тонкие руки и плоские красные запястья, а она беспокойно теребила белый фартук, лежащий перед ней на рабочем столе.

Она была в нерешительности.

— Ты ведь не думал, что мы тебя забудем? — с укором спросила она.

— Почему? — спросил он. В эту минуту он сам забыл про свой день рожденья.

— Еще спрашивает «почему! почему!» Да посмотри сюда! — она показала на календарь, и он увидел — большое черное число «21», а вокруг сотни карандашных крестиков.

— Ой, поцелуи к дню рожденья, — он рассмеялся. — Откуда вы узнали?

— Ага, тебе хочется знать, правда? — насмешничала безмерно довольная Фанни. — Тут по одному от каждого, кроме леди Клары… а кой от кого и по два. Но сколько тут моих, не скажу.

— Да я знаю, ты такая душенька, — сказал Пол.

— А вот и ошибаешься! — возмутилась Фанни. — Вовсе я не люблю разводить нежности. — У нее было сильное, глубокое контральто.

— Вечно ты, притворяешься этакой бессердечной деревяшкой, — со смехом сказал он. — А ведь ты чувствительная, как…

— Уж лучше пусть меня называют чувствительной, чем ледяшкой, — выпалила Фанни. Пол понял, что это камешек в огород Клары, и улыбнулся.

— Неужели ты это обо мне говоришь такие гадости? — смеясь, спросил он.

— Нет, мой птенчик, — с бесконечной нежностью ответила горбунья. Было ей тридцать девять лет. — Нет, мой птенчик, ты ведь не воображаешь, будто ты этакий красавец из мрамора, а все мы просто грязь. Я ведь не хуже тебя, Пол, правда? — Она была в восторге от своего вопроса.

— Так ведь все люди одинаковы, верно? — ответил он.

— Но я не хуже тебя, правда, правда, Пол? — отважно настаивала Фанни.

— Ну, конечно, не хуже. И уж наверняка добрей, великодушней.

Ей стало боязно. Как бы ей не разреветься.

— Я решила, приду-ка пораньше… девчонки уж точно скажут, что я хитрая! Ну, а теперь закрой глаза…

— И открой рот, увидишь, что Господь пошлет, — докончил Пол и так и сделал, ожидая шоколадку. Ему слышно было, как шуршит фартук, как тихонько звякнул металл. — Сейчас посмотрю, — сказал он.

И открыл глаза. Фанни глядела на него, длинное лицо ее разрумянилось, голубые глаза сияли. На рабочем столе перед ним лежал небольшой пакет с тюбиками красок. Пол побледнел.

— Нет, Фанни, — быстро сказал он.

— Это от нас от всех, — поспешно ответила она.

— Нет, но…

— Они такие, как нужно? — спросила она, радостно взволнованная.

— Господи! Да лучших не сыскать в каталоге.

— Такие самые, как нужно? — воскликнула Фанни.

— Они у меня в маленьком списке, я его составил на случай, когда разбогатею. — Он закусил губу.

Фанни отчаянно разволновалась. Надо ей перевести разговор.

— Всем уж так хотелось тебе их подарить, все внесли свою долю, кроме царицы Савской.

Царица Савская — это Клара.

— А она не присоединилась? — спросил Пол.

— У ней и случая не было, мы ей не сказали. На кой нам, чтоб она все по-своему сделала. Мы вовсе не хотели, чтоб она в это встревала.

Пол посмеялся над Фанни. Он был глубоко тронут. Но пора было уходить. Она стояла совсем близко. И вдруг обхватила его за шею и жарко поцеловала.

— Сегодня тебя разрешается поцеловать, — виновато сказала она. — Ты стал такой белый, у меня аж сердце заныло.

Пол поцеловал ее и ушел. Руки у нее оказались такие худенькие, у него у самого сжалось сердце.

В этот день он повстречался с Кларой в час обеда, когда бежал вниз мыть руки.

— Вы не ушли обедать! — воскликнул он. Обычно она в обед не оставалась на фабрике.

— Да. И я будто пообедала старыми протезами. Сейчас мне необходимо выйти, не то буду чувствовать, словно я вся из отработанной резины.

Но она медлила. И Пол мигом понял, чего она хочет.

— Вы куда-нибудь идете? — спросил он.

Они пошли вместе к Замку. Верхнее платье Клары было очень будничное, чуть ли не уродливое; в помещении же она всегда была одета мило. Неуверенными шагами она шла рядом с Полом, опустив голову и отворотясь от него. Скверно одетая и ссутулившаяся, она предстала сейчас перед ним в самом невыгодном свете. Он с трудом узнавал ее статную фигуру, в которой словно бы дремала тайная сила. Съежившись под взглядами прохожих, она стала вовсе неприметной.

Парк Замка был зелен и свеж. Взбираясь по крутому подъему, Пол смеялся и болтал, а Клара шла молчаливая, похоже, невесело о чем-то задумалась. У них едва ли хватило бы времени зайти в приземистое квадратное здание, которое венчало отвесную скалу. Они прислонились к стене, в том месте, где утес прямо спускается в парк. Пониже, в ямках, выдолбленных в песчанике, прихорашивались и нежно ворковали голуби. Внизу, в стороне, у подножия скалы, на бульваре в озерцах собственной тени стояли крохотные деревца, и крохотные человечки, смехотворные в своей озабоченности, торопливо семенили кто куда.

— Так и чудится, будто можешь сгрести весь этот люд, точно головастиков, и зажать в горсти, — сказал Пол.

— Да, — со смехом ответила Клара. — Нужно отойти подальше, чтобы увидеть, какие мы есть на самом деле. Деревья куда значительней.

— Только по величине, — сказал он.

Клара язвительно засмеялась.

Дальше, за бульваром, тонкими металлическими нитями обозначались железнодорожные пути, по обеим сторонам их теснились крохотные штабели досок и бревен, возле них суетились, дымя, игрушечные паровозики. Среди черных отвалов блестела серебряная тесьма канала. Еще дальше, на речном берегу, тесно сгрудились жилища; будто черные ядовитые сорняки, они тянулись плотными рядами и густо засеянными грядками, и там и сям на равнине, рядом с блестящим иероглифом реки, поднимались растения повыше. Крутые отвесные утесы по ту сторону реки казались мелкотой. Широкие пространства то темные, поросшие лесом, то слабо светящиеся полями пшеницы, уходили в туманную даль, где высились синие горы.

— Одно утешение — что город не растет дальше, — сказала миссис Доус. — Он пока только маленькая болячка на зеленом просторе.

— Маленький струп, — сказал Пол.

Ее передернуло. Город она терпеть не могла. Она с тоской смотрела на поля, в которых ей было отказано, лицо ее побледнело, враждебно замкнулось, и она напоминала Полу исполненного муки и раскаяния падшего ангела.

— Но город — это совсем неплохо, — сказал Пол. — Он такой временно. Это непродуманное, нескладное воплощение идеи, мы еще поймем, какой же он должен быть. Город станет совсем неплохим.

В углублениях скалы, среди нависающих кустов, уютно ворковали голуби. Слева над беспорядочной каменной свалкой городских зданий высилась большая церковь святой Марии, под стать Замку. Глядя в поля, Клара весело улыбнулась.

— Теперь мне лучше, — сказала она.

— Спасибо, — отозвался Пол. — Ай да комплимент!

— А как же! — засмеялась миссис Доус.

— Гм! Стало быть, отбираете левой рукой то, что дали правой, — сказал он.

Она рассмеялась, он ее забавлял.

— Но что с вами было? — спросил он. — Что-то вас тревожило. На лице и сейчас еще печать тревоги.

— Пожалуй, не стоит вам говорить.

— Ну и держите про себя, — сказал он.

Клара покраснела, прикусила губу.

— Нет, — сказала она. — Это все из-за наших девушек.

— А что? — спросил Пол.

— Они уже неделю что-то затевают, а сегодня, кажется, особенно полны своей затеей. Все как одна. А от меня скрывает, и мне обидно.

— Вот как? — озабоченно спросил он.

— Меня бы не трогало, если б они не тыкали мне в нос, что есть у них какой-то секрет, — продолжала она, голос гневно зазвенел.

— Чисто по-женски, — сказал он.

— Это гадость, низкое злорадство, — ее голос был как натянутая струна.

Пол молчал. Он знал, почему девушки злорадствуют. И ему неприятие было, что из-за него опять повали раздоры.

— Пускай секретничают сколько угодно, — горько рассуждала вслух Клара, — но могли бы не хвастаться, что у них от меня секреты, мне и без того невесело, что я вечно на отшибе. Это… это просто невыносимо.

Пол с минуту раздумывал. Он был в смятении. Даже побледнел, заговорил взволнованно.

— Я вам объясню, в чем деле. Это из-за моего дня рожденья, девушки купили мне целую кучу красок, все вскладчину. Они к вам ревнуют, — он почувствовал — при слове «ревнуют» Клара сделалась высокомерно холодной, — просто потому, что иногда я приношу вам какую-нибудь книгу, — медленно прибавил он. — Но послушайте, это ж пустяк. Не огорчайтесь из-за этого, пожалуйста… ведь… — он усмехнулся, — вот они торжествуют, а что бы они сказали, если б увидели нас сейчас?

Клара рассердилась на него — зачем так неловко упомянул об их дружеской прогулке. В сущности, это оскорбительно. Но так он скромно держится… и она его простила, хотя и не без труда.

Их руки лежали на грубом каменном парапете крепостной стены. Пол унаследовал от матери изящное сложение, и кисти у него были маленькие и крепкие. А у Клары — большие, под стать ее большим рукам и ногам, но белые и на вид сильные. Глядя на ее руки, Пол лучше ее понимал. «Как она нас ни презирает, все равно ей хочется, чтоб кто-нибудь взял ее руки в свои», — подумалось ему. А Клара смотрела на руки Пола, такие теплые, живые, и показалось, лишь для нее они и живут. Пол невесело задумался, сдвинув брови, уставился вдаль, поверх полей. Хоть и малое, но живописное разнообразие очертаний исчезло; только и осталась безбрежная, темная, связующая всех скорбь и трагедия, одна и та же во всех домах, на берегах реки, у людей и у птиц; лишь по видимости отличались они друг от друга. А теперь, когда очертания словно истаяли, осталась масса, составляющая весь этот край, темная масса борьбы и боли. Фабрика Джордана, фабричные девушки, мать, большая, вознесенная вверх церковь, городские джунгли — все слилось воедино и каждая частица погружена была во тьму и скорбь.

— Это что, два пробило? — удивленно спросила миссис Доус.

Пол вздрогнул, и все разом обрело форму, всему возвращена была своя особость, непохожесть, дар забывать и радоваться.

Они заторопились назад, на фабрику.

Когда он в спешке проверял еще пахнущую глажкой работу, принесенную из комнаты Фанни, готовясь отправить ее вечерней почтой, пришел почтальон.

— Мистер Пол Морел, — с улыбкой сказал он, вручая Полу пакет. — Почерк дамский! Поосторожней, чтоб девушки не углядели.

Сам любимец девушек, почтальон любил пошутить над их влюбленностью в Пола.

В пакете оказался томик стихов и короткая записка: «Позвольте послать вам это и таким образом покончить с моим пребыванием на отшибе. С наилучшими чувствами и добрыми пожеланиями. К.Д.». Пол жарко покраснел.

— Боже милостивый! — воскликнул он про себя. — Миссис Доус. Ей же это не по карману. Боже милостивый, кто бы мог подумать!

Его вдруг глубоко тронул ее поступок. Захлестнуло сердечным теплом. Озаренный им, он ощутил ее всю, будто она была тут, рядом — ее руки, и плечи, и грудь, он видел их, чувствовал, чуть ли не заключал их в себе.

Этот Кларин шаг еще больше их сблизил. Девушки подметили, что когда Пол встречался с миссис Доус, он поднимал глаза и здоровался с той особой живостью, которая все им объяснила. Клара не сомневалась, что он ничего такого за собой не замечает, и не подавала виду, что понимает его состояние, лишь, столкнувшись с ним, отворачивалась.

Они очень часто гуляли вместе в обеденный час; делали это совершенно открыто, ничуть не таясь. Все, видно, понимали, что он не отдает себе отчета в своем чувстве и что нет ничего дурного в его поведении. Он разговаривал с ней теперь почти так же пылко, как, бывало, с Мириам, но разговор уже занимал его меньше; собственные умозаключения нисколько его не беспокоили.

Однажды в октябре они пошли выпить чаю. Вдруг им вздумалось остановиться на вершине холма. Пол взобрался на калитку и уселся наверху, Клара села на приступку. День был тихий-тихий, в легкой дымке, сквозь которую пробивались ярко-желтые снопы света, Пол и Клара молчали.

— Сколько вам было лет, когда вы вышли замуж? — наконец негромко спросил он.

— Двадцать два.

Она вымолвила это кротко, чуть ли не смиренно. Теперь она ему расскажет.

— Восемь лет назад?

— Да.

— А когда ушли от него?

— Три года назад.

— Пять лет! Вы его любили, когда выходили замуж?

Она помолчала, потом медленно заговорила:

— Я думала, что люблю… более или менее. Я не очень-то про это думала. И он очень хотел этого брака. Я тогда была ужасная скромница.

— И вы пошли на это не слишком обдуманно?

— Да. Кажется, я чуть не всю жизнь была как во сне.

— Точно сомнамбула? Но… а когда вы проснулись?

— А я не знаю, проснулась ли, просыпалась ли хоть раз… с тех пор, как кончилось детство.

— Вы впали в сон, когда становились женщиной? Очень странно! И он вас не разбудил?

— Нет, он так и не достучался, — ответила она безо всякого выражения.

Коричневые птицы пронеслись над живой изгородью, в которой алели на голых ветвях ягоды шиповника.

— Не достучался до чего? — спросил Пол.

— До меня. В сущности, он никогда ничего для меня не значил.

В этот послеполуденный час было так мягко, тепло и туманно. В синеватой дымке рдели красные крыши коттеджей. Полу нравился этот день. Слова Клары чувством он воспринимал, однако понять их не мог.

— Но почему вы ушли от него? Он плохо с вами обращался?

Ее чуть передернуло.

— Он… так или иначе меня унижал. Старался меня затоптать, потому что я оставалась сама по себе. А потом я почувствовала, будто хочу бежать, будто я связана, скована. И мне показалось, низкий он человек.

— Понимаю.

Ничего он не понимал. Спросил:

— И он всегда был низким?

— Отчасти, — не сразу ответила Клара. — И еще казалось, будто он и правда не может достучаться до моей души. И тогда он делался грубым… он был очень грубый.

— И почему вы в конце концов от него ушли?

— Потому что… потому что он мне изменял…

Некоторое время оба молчали. Клара держалась рукой за воротный столб. Пол прикрыл ее руку своей. Сердце его сильно билось.

— Но вы… вы когда-нибудь… хоть когда-нибудь дали ему такую возможность?

— Возможность? Какую?

— Приблизиться к вам.

— Я вышла за него замуж… и я хотела этого…

Каждый старался, чтобы голос у него не дрожал.

— По-моему, он вас любит, — сказал Пол.

— Похоже на то, — ответила она.

Пол хотел убрать свою руку и не мог. Она помогла ему: сама отняла руку. Помолчав, он снова заговорил:

— И вы без конца от него ускользали?

— Он ушел от меня, — сказала она.

— Наверно, он пытался стать для вас всем на свете, но не сумел?

— Он старался добиться этого грубостью.

Но не по силам оказался им этот разговор. Пол вдруг спрыгнул с калитки.

— Вставайте, — позвал он. — Пойдем выпьем чаю.

Они нашли домик, где их согласились напоить чаем, и сели в холодной гостиной. Клара налила ему чай. Она совсем притихла. И Пол чувствовал, она опять от него отгородилась. После чая она, грустно задумавшись, уставилась в чашку и все вертела, вертела на пальце обручальное кольцо. Потом рассеянно сняла его, поставила боком на стол и закрутила. Золотое кольцо стало сверкающим прозрачным шаром. Вот оно упало, дрожит на столе. И Клара запускает его волчком снова и снова. Пол, завороженный, не сводил с него глаз.

Но ведь Клара замужняя женщина. А он, Пол, верит в простую дружбу. И он полагал, что ведет себя по отношению к ней вполне честно. Это всего лишь дружба между мужчиной и женщиной, какая вполне возможна между культурными людьми.

Он рассуждал, как очень многие молодые люди его лет. Так трудно ему было разобраться в сексуальной стороне жизни, и он даже вообразить не мог, что когда-нибудь способен будет вступить в подобные отношения с Кларой, или с Мириам, или с любой другой женщиной из тех, с кем был знаком. Сексуальное желание никак не было для него связано с женщиной, оно стояло особняком. Мириам он любил душой. При мысли о Кларе его бросало в жар, он боролся с ней, знал каждый изгиб ее груди и плеч, словно сам задумал их такими; и, однако, нельзя сказать, чтоб он ее желал. Нет, никогда бы он с этим не согласился. Ведь он связан с Мириам. Если когда-нибудь в далеком будущем ему суждено жениться, его долг жениться на Мириам. Он дал это понять Кларе, и она смолчала, пускай ведет себя как считает нужным. Он приходил к ней, к миссис Доус, когда только мог. При этом часто писал Мириам и изредка ее навещал. Так проходила зима, и, казалось, он стал поспокойнее. И мать уже не так за него тревожилась. Ей думалось, он понемногу отдаляется от Мириам.

Теперь Мириам уже понимала, как сильно его влечет к Кларе; но все еще не сомневалась, что восторжествует его лучшее «я». В сравнении с любовью Пола к ней его чувство к миссис Доус — которая еще и замужем — неглубоко и преходяще. Он непременно к ней вернется, вероятно, утративший отчасти юную свежесть чувства, но избавленный от жажды тех низменных радостей, какие могут ему дать женщины иного склада, чем она. Она все вынесет, только бы он оставался ей верен душой и вернулся.

В своем нынешнем положении Пол не видел ничего противоестественного. Мириам его старый друг, возлюбленная, и она неотделима от Бествуда, от его родного дома и его юности. Клара друг недавний, и она часть Ноттингема, новой жизни, сегодняшнего окружения. Ему казалось, все совершенно ясно.

В отношениях Пола с миссис Доус часто наступали полосы охлаждения, и тогда они мало виделись, но неизменно сходились опять.

— С Бакстером Доусом вы вели себя ужасно? — спросил Пол. Его это, видно, тревожило.

— В каком смысле?

— Ну, не знаю. Но ужасно, да? Что-нибудь такое, наверно, делали, что совсем его сбивало с ног?

— Да о чем вы, скажите на милость?

— Заставляли его почувствовать, что он ничтожество… я-то знаю, — объявил Пол.

— До чего ж вы умны, мой милый, — холодно сказала Клара.

На этом разговор оборвался. Но после этого она какое-то время оставалась холодна с Полом.

С Мириам она теперь виделась совсем редко. Их дружба не оборвалась, но изрядно остыла.

— Вы в воскресенье пойдете на концерт? — спросила его Клара сразу после Рождества.

— Я обещал прийти на Ивовую ферму, — ответил Пол.

— А-а, ну хорошо.

— Вы не против, нет? — спросил Пол.

— С чего бы это, — ответила Клара.

И Пола взяла досада.

— Знаете, мы с Мириам очень много значим друг для друга… уже семь лет, с тех пор, как мне исполнилось шестнадцать, — сказал Пол.

— Большой срок, — отозвалась Клара.

— Да. Но как-то она… не ладится у нас…

— А что такое? — спросила Клара.

— Она будто никак не может напиться мной, она ни единому волоску не дала бы упасть у меня с головы и улететь… не отпустила бы его.

— Но вам нравится, чтоб вас не отпускали.

— Нет, — сказал Пол. — Не нравится. Лучше чтоб все было как водится — давать и брать, как у нас с вами. Мне хочется, чтоб женщина меня не отпускала, но только чтоб не держала у себя в кармане.

— Но если вы ее любите, у вас не может быть, как водится, как у нас с вами.

— Может. Тогда бы я любил ее сильней. Я вроде уж так ей нужен, что просто не могу себя отдать.

— Что значит нужен?

— Душа моя нужна, без тела. И это меня отпугивает.

— И все-таки вы ее любите!

— Нет, не люблю. Я даже ни разу ее не поцеловал.

— Почему? — спросила Клара.

— Сам не знаю.

— Наверно, боитесь ее, — сказала она.

— Нет, не боюсь. Что-то во мне отчаянно отталкивается от нее… такая она хорошая, добродетельная, а я-то ведь не такой.

— Откуда вы знаете, какая она?

— Знаю! Я знаю, ей нужно что-то вроде союза душ.

— Но откуда вы знаете, что ей нужно?

— Мы вместе уже семь лет.

— И вы не поняли в ней главного.

— Чего же?

— Не хочет она никакого единения душ. Это вы сами вообразили. Ей нужны вы.

Слова Клары заставили Пола задуматься. Может, он и вправду ошибается.

— Но она, кажется… — начал он.

— Вы ни разу это не проверили, — сказала Клара.