Онлайн чтение книги Ворон. Сыны грома Sons of Thunder
Глава 1

Если ты верен товарищам, жить тебе до седых волос. Товарищество – это то, что куется честью и клятвой, что крепко, как медвежья хватка, быстро, как корабль-дракон, и мстительно, как море. Предавший товарищей может считать себя мертвецом, а олдермен Эльдред из Уэссекса нас предал.

Парус был поднят, еловые весла сложены. Люди поправляли свое снаряжение. Они водили точильными камнями по лезвиям мечей, терпеливо обрабатывая зазубрины, полученные в бою, и меня успокаивал мерный звук трения, который смешивался с приглушенными голосами и влажным шепотом моря, рассекаемого носом «Змея». Разложив на коленях свои кольчуги, воины отыскивали поврежденные звенья и заменяли их звеньями кольчуг убитых. Двое викингов, пыхтя, поочередно бросали друг другу увесистый мешок с грубым песком (если положить в песок кольчугу и несколько раз ее так подкинуть, песчинки очистят заржавелую чешую, и она станет как новая). Другие смазывали доспехи овечьим жиром, обматывали рукояти мечей свежей кожей и добротной медной проволокой, чинили ремни щитов и натягивали новые шкуры на липовые рейки. Вмятины на шлемах выправлялись при помощи молотков, острия копий затачивались так, что ими можно было выковыривать улиток из раковин, головки топоров закреплялись (негоже, чтобы они отскакивали при первом взмахе). Люди взвешивали серебро, осматривали меха, спорили из-за трофеев. Кто-то ворчал, кто-то хвастал тем, чем пополнился его походный сундук. Мы вычесывали блох из волос и бород, вспоминали былые сражения, преувеличивая собственную удаль, играли в тафл[4]Тафл – настольная игра шашечного типа., проверяли, хорошо ли у нашего «Змея» законопачены швы, заделывали дыры в башмаках кусочками кожи. Перевязывая раны, мы говорили о друзьях, теперь пивших мед у Одина в Вальхалле, смотрели на чаек в небе и с наслаждением слушали скрип корабля да тихое постукивание оснастки. В нас ни на миг не угасала вера в то, что морской бог Ньёрд благосклонен к тем, кто его почитает: он наполнит наш парус, и на солнечном горизонте скоро появится наша цель – «Фьорд-Эльк».

В самом деле, нам был послан сильный попутный ветер, и мы шли так быстро, что земля саксов превратилась в полоску, зеленевшую на севере. Милостью Ньёрда Сигурд мог за ночь сократить расстояние между «Змеем» и судном, захваченным англичанами. Мы нагнали бы «Фьорд-Эльк» и обагрили бы свое оружие кровью предателей.

Жрец Асгот извлек из промасленного мешка зайца – жалкого зверька, который, видно, с самого нашего отплытия брыкался и царапался что есть мочи. Мех его был мокр от пота, морда окровавлена, а в глазах горел неистовый страх. Зажав одной рукой головенку животного, старый жрец пронзил его грудь ножом. Заяц отчаянно засучил длинными ногами по воздуху. Даже когда Асгот распорол ему брюхо и внутренности вывалились на ширстрек[5]Ширстрек – верхний пояс бортовой обшивки судна. «Змея», зверек лягался так, будто бежал по летнему лугу и надеялся спастись. Вытерев лезвие о шерсть, жрец вложил нож в кожух, затем вырвал и бросил в море бьющееся сердце и темный клубок кишок. Вслед за внутренностями в воду отправилась тушка. Мы смотрели, как волны уносят наше скромное приношение, пока «Змей» не отошел от того места и растерзанный заяц не исчез среди дочерей Ран. Все это время Асгот молил богов благословить нас хорошей погодой. Отец Эгфрит сотворил крестное знамение, чтобы рассеять чары жреца. Наверняка священник просил своего Иисуса помешать колдовству. Я, однако, стоял в отдалении, не желая слышать христианских бредней.

Бой обещал быть жестоким. Мы намеревались сделать из врагов настоящее кровавое месиво, ведь олдермен Уэссекса Эльдред и его первый воин Маугер, эти никчемные сопливые ублюдки, всех нас предали. Эльдред присвоил священную книгу, Библию Иеронима[6]Святой Иероним Стридонский (342–420) – составитель Вульгаты (перевода Библии на латинский язык, сыгравшего исключительно важную роль в истории католической церкви)., которую мы похитили у короля Мерсии. Теперь уэссексская жаба спешила продать реликвию христиан императору франков Карлу Великому, или Каролусу, как некоторые его называли. Червь, предавший и покинувший нас, мог получить за книгу несметные сокровища, но христианский бог и его миролюбивый сын недостаточно могущественны, чтобы это произошло. Им не под силу защитить Эльдреда от нас, чтивших истинных богов, древних богов, которые и сегодня заставляют небо сотрясаться от грома и поднимают волны вышиною с утес. Я верил, что за день или два мы догоним «Фьорд-Эльк» и подлый враг будет в наших руках, ведь англичане не знали судна и его повадок. А корабли как женщины: трогаешь одну за те же места, что другую, да ответ получаешь совсем не тот. Сигурд изучил нашего «Змея» до последнего дюйма, а его рулевой Кнут знал каждую крупицу соли в каждой волне, что катилась под нами. Скоро мы должны были поймать и уничтожить англичан.

– Христиане славно умеют блевать, – сказал мне Бьорн (его зубы блеснули в солнечном свете). – И рыбы, я думаю, сегодня недурно пообедают.

– Выходит, мы будем есть рыбу с христианской блевотиной, – ответил я по-норвежски, чтобы Кинетрит меня не поняла.

Они с Пендой стояли бок о бок и, перегнувшись через ширстрек, отправляли содержимое своих желудков в море, которое было так спокойно, что Бьярни, брат Бьорна, вычерпывая трюмную воду, спешил не больше, чем корова, которую ведут на убой. Мне доводилось видеть, как «Змей» гнется и вьется, словно морская змея. В такие часы вода непрерывно просачивалась сквозь швы в корпусе. Сейчас погода стояла совсем не та: море было тихо, как озерцо, волнуемое бризом, но и такого волнения хватило для того, чтобы вывернуть желудки англичан. Мои товарищи-викинги скалили зубы, потешаясь над двумя новичками; ну, а сам я жалел Кинетрит и вместе с тем радовался, что смеются не надо мной: в свое время мне тоже пришлось повисеть на ширстреке.

Пенда, англичанин из Уэссекса, был самым кровожадным воином из всех, кого я знал: на моих глазах он перерезал столько валлийцев у замка Диффрин, что трава на лугу вымокла в крови. Теперь же Пенда мутил зеркально гладкую воду своей блевотиной и вовсе не казался свирепым.

– Проклятье! Где это видано – плыть через все море на какой-то щепке! – сказал он, отворачиваясь от борта и проводя по губам тыльной стороной руки. – Варварство!

Я улыбнулся, подумав: «Если мы варвары, то ты благороден, как сто чертей!»

Сигурд поглядел на меня и понимающе усмехнулся: он знал, что не так давно я сам был на месте Пенды. И все же я никогда не называл наш корабль щепкой. Я уважал труд мастеров, которые его построили, потому что мальчишкой ходил в учениках старого Эльстана и научился ценить хорошую плотницкую работу. «Змей» был красавцем. Семьдесят шесть футов в длину, семнадцать в ширину. На него ушло больше двух сотен дубовых стволов, и у каждого борта могли бы усесться шестнадцать гребцов, если б Сигурд не пристроил к корме и к носу площадки для боя, убрав по три весла справа и слева. Всего нас было тридцать три, включая женщину, и, на мой взгляд, нам стало тесновато, хотя и не сказать, чтобы неудобно. Улаф говорил мне, будто однажды (тогда «Змей» был совсем новым, а «Фьорд-Эльк» еще не построили) Сигурд взял на борт двойной отряд из семидесяти воинов: одни гребли, другие отдыхали. Такая многолюдность могла оказаться полезной в бою, но я не представлял себе, как уснуть среди стольких пердящих тел.

У «Змея» имелся небольшой открытый трюм для товара и припасов, а в крепком киле был проделан степс[7]Степс – углубление в днище или палубе, в которое устанавливается мачта.. Обшивка состояла из четырнадцати поясов, над палубой высилась мачта с огромным четырехугольным парусом из красной шерсти, а нос судна украшала голова Йормунганда – змеи, обвивавшей своим телом Мидгард, мир людей. Выцветшие красные глаза этого чудища неподвижно глядели в даль серого моря, в наше будущее. Каждый викинг на борту, каждый воин, сидевший на своем походном сундуке, почитал «Змея», как родную мать, любил, как жену, и наслаждался, как любовницей.

Кинетрит повернулась к нам, отирая со лба пот. Клянусь, ее лицо было зеленым, точно молодой папоротник. Она поймала мой взгляд и словно бы смутилась. Я, отведя глаза, указал Флоки Черному на кусок просмоленной тонкой веревки, выбившейся из шва. Викинг принялся, ворча, запихивать ее заскорузлым пальцем обратно в обшивку. Раньше я подозревал, что Флоки меня ненавидит, но потом мы сблизились и стали братьями по мечу. Сегодня он был задумчив и казался несчастным.

Отцу Эгфриту, насколько я мог судить, движение «Змея» не причиняло страданий. Возможно, это объяснялось тем, что Глум мечом раскроил ему череп, после чего маленький монах умудрился выжить. Более того, он по доброй воле поднялся на корабль, битком набитый язычниками, – вероятно, причиной такой храбрости было опять-таки ранение в голову. Священник всюду совал свой нос, как куница, и все же вызывал у меня своеобразное восхищение, ведь он знал: любой из нас сможет раздавить его, как вошь, если он чем-то нас разозлит, или просто от скуки. Верно, хвастая тем, что его бог превращал воду в вино, раб Христа надеялся точно так же превратить «Змея» в христианский корабль. Хотя, по мне, делать из викингов христиан – все равно что превращать вино в мочу. Может, он даже намеревался переименовать наше судно в «Святой Дух», «Иерусалим», «Волосатое левое яйцо Иисуса» или кто знает что еще? Глуп он был, Эгфрит.

Холодный бриз разогнал дневной жар, и золотой диск солнца скатился на запад, но «Фьорд-Эльк» все не показывался вдали. Йормунганд на носу «Змея» мягко кивал, вперив в море поблекшие красные глаза и неустанно ища ими корабль-брата. Я почти верил, что оскаленная пасть чудища торжествующе зарычит, завидев «Фьорд-Эльк».

– Сдается мне, этот ползучий кусок свиного дерьма взял курс восточнее нашего, – сказал Улаф, окуная кружку в бочонок с дождевой водою и шумно отхлебывая.

Кнут, стоявший рядом с ним, схватил румпель[8]Румпель – рычаг для поворачивания руля. так привычно, как если бы это была рука его жены. Сигурд стоял позади них на возвышении боевой площадки и смотрел вдаль. Солнце, готовясь нырнуть за край земли, омывало золотом его длинные светлые волосы.

– По-твоему, Эльдред настолько хитер? – спросил Кнут, кашлянув и сплюнув сгусток мокроты за борт «Змея».

Улаф пожал плечами.

– Полагаю, – произнес Сигурд, – он достаточно разумен, чтобы не идти посреди открытого моря, как мы, а пересечь его у края и двигаться на юг вдоль берега. Потом он войдет в устье Секваны[9]Секвана – древнее название реки Сены., большой реки, что вгрызается в сердце Франкии.

Улаф недоверчиво приподнял кустистую бровь, а мне подумалось, что Сигурд прав. Олдермен Эльдред – христианин, и франкийские корабли, охранявшие побережье, могли оказаться менее враждебны к нему, чем к нам, язычникам. Зато открытая вода была для него опаснее, чем для нас: погода стояла прекрасная, однако любая перемена ветра или неустранимая течь заставила бы англичанина пожалеть о том, что он удалился от берега. Ведь Эльдред не знал «Фьорд-Эльк».

На волосатом лице Улафа, точно собака на куче соломы, угнездилось насмешливое выражение.

– Стало быть, этот засранец присосался к берегу, как к титьке своей матери, и потому мы даже запаха его не чуем?

Сигурд сжал рот и почесал золотистую бороду, но ничего не ответил. Он поднял голову, определяя направление ветра, трепавшего квадратный парус и заставлявшего плясать толстые канаты, затем посмотрел, как бегут волны, и перевел взгляд на солнце. Оно уже опустилось и четко обозначило запад. Полные губы Сигурда изогнулись, как у волка, который собирается обнажить клыки. Если он прав: Эльдред пересек море в узком месте и оказался севернее нас, у франкийского побережья, – то, когда и мы приблизимся к земле, нам останется лишь бросить якорь там, откуда видно устье реки. И ждать.

* * *

С наступлением сумерек показался берег. Франкия. В ту пору я ничего о ней не знал, но само слово казалось мне тяжелым. Оно означало силу и – по крайней мере, для языческих ушей – опасность. Оно несло в себе звон заостренной стали, ненависть вражеских воинов и алчность новой ненасытной веры – веры в Белого Христа. Ведь королем франков был Карл, властелин христианского мира. Его величали императором, как римских правителей, чьи земли были безграничны, будто небо. Карла называли славнейшим полководцем в целом свете, хотя он поклонялся богу, которого прибили к кресту гвоздями.

– Чувствуете благоухание? – проговорил отец Эгфрит. Он стоял на носу «Змея», стараясь не касаться деревянной головы Йормунганда, видимо, из опасения, что чудовище любит полакомиться христианами. – Так пахнет благочестие! – возгласил он, жадно втягивая носом воздух и блаженно морща свою кунью морду. Побережье виднелось все отчетливее: ровную зеленую полосу разрывала серая скала. – Франки – богобоязненный народ, их король – светоч во тьме. Он – очистительный огонь, спасающий людей от зла. Маяк, чье мощное раздуваемое ветром пламя помогает кораблям не разбиться о камни. – Очевидно, это сравнение очень нравилось монаху. – Если нам посчастливится, мы встретим великого короля. Бог любит его, и он, говорят, щедр и милосерден, поэтому может статься, что и ты, Ворон, омоешь свою черную душу. Всесильный Христос соскребет с нее грех, как жир с телячьей шкуры. Схватит Сатану за кривую ногу и вытащит из твоего кровавого глаза.

Монах усмехнулся, и я подумал, не размазать ли мне его усмешку заодно с головой, но вместо этого ответил ему улыбкой. Хоть Эгфрит и считал меня порождением нечистой силы, никчемным, как улиточья слизь, в нем было что-то, что начинало мне нравиться. Или нет. Скорее, этот человечек меня забавлял.

– Твоему богу потребуются сильные ручищи, монах, если он хочет повытаскивать из нас чертей, – сказал я, указав на своих товарищей-викингов. – Может, дьявол прячется под мышкой у Брама или залез поглубже в задницу к Свейну.

– У греха нет убежища, юноша, – наставительно произнес Эгфрит. В этот миг «Змей» подпрыгнул на своенравной волне. Священник пошатнулся, но все же каким-то образом сумел удержаться на ногах, не касаясь Йормунганда. – Грех искупается смертью, но Господь через сына Своего Иисуса Христа даровал нам вечную жизнь!

– Ворон, о чем скрипит этот человечишка? – спросил Свейн Рыжий, поворачиваясь ко мне и склоняя набок тяжелую голову.

Он драл густые огненные волосы новым костяным гребнем, как видно, позабыв, что у старого от такой работы поломались зубцы. Я никого не встречал выше и мощнее Свейна. Он был грозным воином, не любившим лишних слов, и сейчас смотрел на отца Эгфрита, как охотничий пес, закаленный в бою, смотрит на игривого щенка. Я ответил по-норвежски:

– Говорит, его бог хочет поискать Сатану у тебя в заднице. Я сказал, что тебе это придется по нраву.

Все викинги засмеялись, однако сам Свейн нахмурился, сведя рыжие брови над грушевидным носом.

– Мне не жаль того, что выходит из моей задницы, ни для монаха, ни для его бога. Так и передай, – огрызнулся великан. Под новый взрыв хохота он взял себя за правую ягодицу и пернул так, что даже Ран на дне морском должна была слышать. – На тебе, раб Христов. Бери, пока теплое.

Улыбка еще не сошла с моего лица, когда я поймал взгляд Кинетрит. Стиснув зубы, я обругал себя бревном. Зеленые, как плющ, глаза англичанки были холодны и тяжелы, словно в моих она увидела отражение ужасов, разорвавших на части ее жизнь. Эти воспоминания опалили ей душу, как огонь опаляет шелк. Ее лицо, бледное и осунувшееся от морской болезни, все равно было прекрасно. Она медленно смежила и раскрыла веки, как будто искала свободы в небытии, а потом отвернулась и стала смотреть на далекий берег, к которому, скользя, приближался «Змей». В день сражения с валлийцами эта дева, тонкая, как молодая березка, почти что вынесла меня с поля брани, когда я слишком ослаб, чтобы нести себя сам. Вдвоем мы укрылись в дупле дуба. Она зашила рану на моем плече, кормила меня ягодами и стерегла от врагов. Но отец ее предал нас, и теперь, готовясь ступить на франкийский берег, Кинетрит, конечно, знала, что Эльдреду грозит скорая встреча с нами и что для этой встречи мы приготовили холодную острую сталь. Любой мужчина на борту нашего судна, не считая, пожалуй, отца Эгфрита, был в бою искуснее меня, поэтому честь убить английского червя вряд ли могла достаться мне. И все же я мечтал сразить его своим мечом, ведь он предал моего ярла и причинил боль Кинетрит, а сам я (и это главней всего) был молод и тщеславен. «Возможно, когда олдермен будет мертв, – думалось мне, – Кинетрит обретет покой. А возможно, она меня возненавидит».