Онлайн чтение книги Спартак Spartakus
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. История, которую Красс, великий генерал, рассказал Гаю Крассу, в связи с визитом в его лагерь Лентула Батиата, который держал гладиаторскую школу в Капуе

I

— Это, сказал тогда Красс, лежа рядом с молодым человеком, — произошло вскоре после того, как мне был отдан приказ — такая честь, которую принимаешь, чтобы побыстрее оказаться в могиле. Рабы разорвали наши легионы в клочья, и как следствие и результат, они правили Италией. А они велели мне спасать. Идите и победите рабов, сказали они. Мои злейшие враги почтили меня. Я расположил лагерь в Цизальпинской Галлии, и отправил послание твоему толстому другу, Лентулу Батиату.

И шел легкий дождь, когда Лентул Батиат прибыл к лагерю Красса. Весь пейзаж был несчастным и пустынным, и он тоже был опустошен, будучи далеко от дома и от жаркого солнца Капуи. У него не было даже носилок, для удобного передвижения; он ехал на тощей желтой лошади, думая: «Когда военные приходят к власти, честные люди вынуждены плясать под их дудку. Твоя жизнь больше не твоя собственная, люди завидуют мне, потому что у меня есть немного денег… Это хорошо, иметь деньги, если ты всадник. Еще лучше, иметь деньги, если ты патриций. Но если ты не один из них, просто честный человек, который нажил свои деньги честно, ты никогда не сможешь покоиться в мире. Если ты не подкупаешь инспектора, ты платишь прихлебателю какого — нибудь мелкого политикана, и если ты избавишься от обоих, еще есть Трибун, зарящийся на твои доходы. И всякий раз, когда ты просыпаешься, ты удивлен, что тебя не зарезали во сне. Теперь проклятый генерал вообще делает мне честь, тащиться через половину Италии — задавать мне вопросы. Если мое имя было бы Красс или Гракх или Силен или Meний, это была бы на самом деле, совсем другая история. Это Римская справедливость и Римское равенство в Римской Республике».

А потом Лентул Батиат развлекался рядом нелестных мыслей по поводу Римской справедливости и определенного Римского генерала. Его размышления были прерваны резким допросом дорожных часовых, расположившихся на подступах к лагерю. Он послушно остановил свою лошадь и сидел на ней под холодным, мелким дождем, а двое солдат подошли и оглядели его. Так как они должны были стоять под дождем в любом случае, ибо было время их стражи, они не торопились облегчить его дискомфорт. Они оглядели его холодно и неприязненно, и спросили, кто он.

— Меня зовут Лентул Батиат.

Потому что они были невежественные крестьяне, они не узнали его имени, и они хотели бы знать, куда это он надумал ехать.

— Эта дорога ведет к лагерю, не так ли?

— Именно так.

— Ну, я еду в лагерь.

— Зачем?

— Для того, чтобы поговорить с командующим.

— Просто так. Что вы продаете?

— Что за грязные ублюдки! — Подумал Батиат, но ответил он, достаточно терпеливо, — Я не собираюсь ничего продавать. Я здесь по приглашению.

— Чьему приглашению?

— Командующего. — Он полез в свой кошелек и достал приказ, посланный ему Крассом.

Они не умели читать, но даже куска бумаги было достаточно, чтобы пропустить его дальше, и ему было разрешено проехать на его желтой кляче по военной дороге к лагерю. Как и многие другие преуспевающие граждане того времени, Батиат оценивал все в денежном выражении, и продолжая размышлять, он не мог не задаться вопросом, во сколько обойдется строительство такой дороги — временной дороги, построенной для удобства лагеря, но все же лучшей дороги, чем он был в состоянии построить, как проезд к его школе в Капуе. На грунт и гравий, были уложены вырезанные плиты из песчаника, дорога к лагерю, прямая как стрела в целую милю длинной.

«Если бы эти проклятые генералы думали побольше о боевых действиях и поменьше о дорогах, мы все были бы в лучшем положении,» подумал он; но в то же время он немного светился гордостью. Надо было признать, что даже в грязной, дождливой, жалкой дыре, подобной этой, Римская цивилизация давала о себе знать. В этом не было сомнений.

Теперь он приближался к лагерю. Как всегда, место временной остановки легионов было похоже на город; куда пришли легионы, пришла цивилизация; и где легионы разбили лагерь, даже на одну только ночь, возникала цивилизация. Здесь была огромная, обнесенная стеной площадь, почти квадратная миля, вычерченная так же точно, как чертежник может вычертить схему на своей чертежной доске. Сначала был ров, двенадцать футов в ширину и двенадцать футов в глубину; за этим рвом возвышался частокол из тяжелых бревен, двенадцать футов высотой. Дорога пересекала ров у ворот, и тяжелые деревянные ворота открылись при его приближении. Протрубил трубач и манипул развернулся в его сторону, когда он проезжал. Это было не в его честь, но дисциплина ради дисциплины. Это было не пустое хвастовство, что никогда ранее в истории мира, не было таких дисциплинированных войск, как легионы. Даже Батиат, со своей огромной любовью к кровопусканиям и боевым действиям — и тем самым присущим ему презрением к профессиональным солдатам — был впечатлен машинной точностью всего, что связано с армией.

Это была не просто дорога или частокол или ров, двух милей в длину, или широкие улицы лагеря-города, или дренажные канавы, или тротуар из песчаника, выложенный по центральной улице, или все множество жизни, движения и порядка этого Римского лагеря в тридцать тысяч человек; а скорее осознание того, что это могущественное порождение разума и усилий человека было обычной ночной работой движущихся легионов. Не зря было сказано, что варваров, видящих как легион располагается на ночлег, легче победить, чем с ходу вступать с ними в сражение.

Когда Батиат спешился, потирая жир там, где он имел слишком долгий и слишком тесный контакт с седлом, молодой офицер подошел и спросил его, кто он и по какому он делу.

— Лентул Батиат из Капуи.

— О, да-да, — молодой человек растягивал слова, молодой парень не более чем двадцати лет, хорошенький, надушенный, выхоленный отпрыск одной из лучших семей. Эти семьи Батиат ненавидел больше всего. — Да, — сказал молодой человек. — Лентул Батиат из Капуи. Он знал; он знал все о Лентуле Батиате из Капуи, и кем он был и что он представлял и почему он был вызван сюда в армию Красса.

— Да, — подумал Батиат, — ты ненавидишь меня, не так ли, ты, маленький сукин сын, и ты стоишь там презирая меня; но вы приходите ко мне, и вы плачетесь, обращаясь ко мне, и вы покупаете у меня, и именно благодаря вам я становлюсь тем, кто я есть; но ты слишком хорош, чтобы приблизиться ко мне, потому что ты можешь оскверниться от моего дыхания, ты, маленький ублюдок! Так он подумал, но только кивнул и ничего не сказал.

— Да, — молодой человек кивнул. — Командующий ожидает тебя. Я это знаю. Он хочет, чтобы ты немедленно пришел к нему. Я провожу тебя.

— Я хочу отдохнуть, съесть что — нибудь.

— Командующий проследит за этим. Он очень вдумчивый человек, — молодой офицер улыбнулся, а затем набросился на одного из солдат, — Возьмите его лошадь, напоите ее, задайте корма и отведите в стойло!

— Я ничего не ел с самого завтрака, — заметил Батиат, — и мне кажется, что если ваш командующий ждал так долго, он может подождать еще некоторое время.

Глаза молодого человека сузились, но он сохранил свой голос приятным и заметил, — Ему об этом доложат.

— Вы сначала накормите лошадь?

Молодой офицер улыбнулся и кивнул. — Идем, — приказал он.

— Я не в вашем проклятом легионе!

— Ты в лагере легиона.

Их взгляды встретились на мгновение а затем Батиат пожал плечами, решив, что не было никакого смысла продолжать спор там, под колючим дождем, обернул вокруг себя мокрый плащ, и последовал за тем, что он охарактеризовал как грязного, маленького, патрицианского сопляка, но про себя думая, что, в конце концов, он видел больше кровопролития за один день, чем этот львенок, у которого материнское молоко не высохло на губах, видел за всю свою необычайную военную карьеру. Думается, что он, могучий, толстый мужчина оставался мелким мясником на скотобойне — его единственным утешением было знание, что он был не совсем уж непричастен к тем силам, которые привели легионы к этому месту.

Он следовал за молодым человеком по широкой центральной аллее лагеря, с любопытством глядя из стороны в сторону, как на грязные, грязно окрашенные палатки, достаточно добротные, как крыши, но открытые спереди, так и на солдат, растянувшихся на своих кроватях из сена, говорящих, ругающихся, поющих и бросающих кости или бабки. Они были крепкие, чисто выбритые, смуглые итальянские крестьяне по большей части. В некоторых палатках были небольшие печи, но в целом они переносили холод так же, как переносили и жару; так же, как они переносили бесконечные тренировки и беспощадную дисциплину, слабые среди них быстро умирали, жесткие становились все жестче и жестче, сталь и китовый ус, прикрепленные к небольшому, эффективному ножу, который стал самым ужасным орудием массового уничтожения когда — либо известным.

Непосредственно в центре лагеря, на пересечении двух линий прочерченных между четырьмя углами, стоял шатер генерала, преториум, который был всего лишь большой палаткой, разделенной на две секции или комнаты. Створки этой палатки были закрыты, а по обе стороны от входа стояло по часовому, каждый из которых держал длинное, тонкое парадное копье вместо тяжелого и смертоносного пилума, легкий, круглый щит и изогнутый нож в Фракийском стиле, вместо обычного массивного щита и короткого Испанского меча. Одетые в белые шерстяные плащи, промокшие от дождя, они стояли, как будто были высечены из камня, дождь барабанил по их шлемам, их одежде и их оружию. По какой — то причине это впечатлило Батиата больше всего, что он когда — либо видел. Он был доволен, когда плоть могла вынести больше, чем положено плоти, и это ему понравилось.

Когда они приблизились, часовые отсалютовали, а затем откинули створки палатки в стороны. Батиат и молодой офицер вошли в тускло освещенную палатку, и Батиат оказался в комнате сорока футов в ширину и около двадцати в глубину, передней половине преториума. Единственной мебелью здесь был длинный деревянный стол с десятком раскладных табуретов, расставленных вокруг. На одном конце стола, положив на него локти, глядя на разложенную перед ним карту, сидел главнокомандующий, Марк Лициний Красс.

Красс встал, когда Батиат и офицер вошли, толстяк с удовольствием отметил, как легко генерал шел вперед, приветственно протягивая ему руку.

— Лентул Батиат — из Капуи? Я так думаю.

Батиат кивнул и пожал руку. Этот генерал был действительно очень представительным, с прекрасными, сильными мужественными чертами и непоколебимым достоинством. — Я рад с вами познакомиться, сэр, — сказал Батиат.

— Ты проделал долгий путь, это очень любезно, и ты очень добр ко мне, я уверен, а ты вымок, голоден и устал.

Он произнес это с тревогой и определенными опасениями, что заставило Батиата почувствовать себя непринужденнее; однако молодой офицер, продолжал относиться к толстяку так же высокомерно, как и прежде. Если бы Батиат был более чувствительным, он понял бы, что оба отношения были одинаково значимыми. Генерал работал; молодой офицер поддерживал отношение джентльмена к таким, как Батиат.

— Все это так, — ответил Батиат. — Мокрый и усталый, но больше всего голодный до смерти. Я спросил у этого молодого человека, могу ли я поесть, но он подумал, что это необоснованное требование.

— Мы обязаны точно следовать приказам, — сказал Красс. — Согласно моему приказу тебя должны были привести ко мне, как только ты прибудешь. Теперь, конечно, каждое твое желание будет моим, дабы угодить. Я вполне сознаю, какое трудное путешествие ты проделал, чтобы оказаться здесь. Сухую одежду, разумеется, немедленно. Ты желаешь принять ванну?

— Ванна может подождать, я хочу положить что-нибудь в свой желудок.

Улыбаясь, молодой офицер покинул палатку.

II

Они закончили с жареной рыбой и запеченными яйцами, и теперь Батиат пожирал цыпленка, разбирая его и тщательно очищая каждую кость. В то же время он регулярно окунался в деревянную миску с кашей и запивал еду огромными глотками вина из стакана. Курица, каша и вино перемазали его рот; кусочки пищи уже перепачкали чистую тунику, данную ему Крассом; его руки были сальными от куриного жира.

Красс смотрел на него с интересом. Как и большинство Римлян своего класса и поколения, у него было особое социальное презрение к ланистам, людям, которые обучали и тренировали гладиаторов, которые их покупали, продавали, и сдавали внаем для боев на арене. Только за последние двадцать лет ланисты стали властью в Риме, политической и финансовой властью, и часто людьми огромного богатства, такие как этот толстый, грубый человек, который сидел с ним за одним столом. Всего поколение назад, бои на арене были нерегулярной и не слишком важной чертой общественной жизни. Они были всегда; это было более популярно у одних, менее популярно среди других. Потом вдруг, это стало Римской страстью. Повсюду были построены арены. Самый мелкий городок имел свою деревянную арену для боев. Борьба одной пары превратилась в бои сотни пар, и одни игры могли продолжаться в течение месяца. И вместо того, чтобы достигнуть точки насыщения, общественная жажда зрелищ вырастала, по-видимому без конца.

Почтенные Римские матроны и уличные хулиганы интересовались играми. Возник совершенно новый язык игр. Их смотрели армейские ветераны, не интересовавшиеся ничем иным, кроме общественного пособия и игр, и десять тысяч безработных, бездомных граждан жили очевидно лишь для того, чтобы смотреть игры. Внезапно, рынок гладиаторов стал рынком продавцов, и возникли гладиаторские школы. Школа в Капуе, управляемая Лентулом Батиатом, была одной из самых больших и самых процветающих. Так же, как рогатый скот определенного латифундиста был желаем на каждом рынке, так гладиаторы Капуи, были уважаемы и желанны на каждой арене. И из уличной шпаны, третьесортного мерзавца, Батиат стал богатым человеком и одним из известнейших тренеров бустуариев во всей Италии.

— Все же, — думал Красс, наблюдая за ним, — он — все еще человек толпы, все еще лукавое, вульгарное, коварное животное. Посмотрите, как он ест! Для Красса всегда было трудно постичь, почему так много беспородных, дурно воспитанных мужланов, имело больше денег, чем многие его друзья могли когда-либо надеяться иметь. Конечно, они не были менее умными, чем этот толстый тренер. Взять себя; как генерал, он знал себе цену; у него были Римские достоинства основательности и упрямства, и он не рассматривал военную тактику как что-то, присущее ему одному по наитию. Он изучил каждую описанную кампанию, и он читал всех лучших Греческих историков. И при этом он не совершал — как совершал каждый предыдущий генерал в этой войне — ошибку, недооценивая Спартака. Все же он сидел здесь, напротив этого толстяка и почему — то чувствовал себя слабее его.

Пожав плечами он сказал Батиату, — Ты должен понять, что я не испытываю никаких чувств к Спартаку, по отношению к тебе или к войне, если на то пошло. Я не моралист. Я должен был поговорить с тобой, потому что ты можешь рассказать мне то, что никто другой не может.

— И что это такое? — спросил Батиат.

— О природе моего врага.

Толстячок налил еще вина и прищурившись, взглянул на генерала. В палатку вошел часовой и поставил на стол две горящие лампы. Уже был вечер.

В свете ламп Лентул Батиат стал другим человеком. Сумерки были добры к нему. Теперь свет освещал лишь верхнюю часть его лица, нижнюю он массировал салфеткой, закрывая тканью тень, лежащую на свисающих слоях плоти. Его большой, плоский нос дрожал постоянно и неуместно, и постепенно, он напрягся. Холодный блеск в его глазах подсказал Крассу, что не следует недооценивать его, не нужно думать, что перед ним был любезный дурак. Нет, действительно, дурак.

— Что я знаю о вашем враге?

За окном раздались трубы. Вечерняя тренировка была закончена, и немедленно обутые в кожу ноги затопали вразвалочку сотрясая лагерь.

— У меня только один враг, Спартак — мой враг, — осторожно сказал Красс.

Толстяк высморкался в салфетку.

— И ты знаешь Спартака, сказал Красс.

— Я — о Боги!

— Никто другой. Только ты. Никто, кто когда-либо сражался со Спартаком, не знал его. Они пошли, чтобы сражаться с рабами. Они ожидали, что протрубят их трубы, загремят их барабаны, они метнут свой пилум, а затем рабы должны были убежать. Независимо от того, сколько раз легионы были разорваны в клочья, они все еще ожидали этого. Того, что было, не может быть, и поэтому сегодня Рим прилагает последнее усилие, и если оно потерпит неудачу, то не будет Рима. Вы знаете это так же хорошо, как я.

Толстяк расхохотался. Он держался за живот и откинулся на спинку стула.

— Тебе смешно? — спросил Красс.

— Правда всегда смешна.

Красс сдержал себя и свой темперамент и подождал, пока смех утихнет.

— Не будет Рима — будет только Спартак. — Толстяк уже умолк, и Красс, наблюдая за ним, задавался вопросом, был ли он полностью в здравом уме или только пьян. Какие вещи происходят на свете! Вот ланиста, который купил рабов и обучил их сражаться; и он смеялся над этим. Он, Красс, тоже обучал людей сражаться.

— Ты должен повесить меня, а не кормить, — заискивающе зашептал Батиат, наливая себе еще стакан вина.

— Я видел сон, — сказал генерал, переводя разговор на интересующую его тему, — своего рода кошмар. Один из тех снов, которые я вижу снова и снова.

Батиат понимающе кивнул.

— И в этом сне я сражался с завязанными глазами. Это ужасно, но логично. Понимаешь, я не верю, что все сны — вещие. Некоторые сны — это просто отражение проблем, с которыми сталкиваешься, когда бодрствуешь. Спартак — это неизвестный. Если я пойду сражаться с ним, мои глаза будут завязаны. В любых других обстоятельствах, но это не тот случай. Я знаю, почему галлы сражаются; Я знаю, почему греки, испанцы и германцы сражаются. Они сражаются по тем же самым причинам — с естественными вариациями — что и я. Но я не знаю, почему сражается этот раб. Я не знаю, как он собирает сброд, грязь со всего мира, и использует их, чтобы уничтожить лучшие из известных в мире войск. Проходит пять лет, чтобы сделать легионера — пять лет, чтобы заставить его понять, что его жизнь не имеет никакого значения, а жизнь легиона и только легиона, что приказу нужно подчиняться, в любом случае. Пять лет обучения, по десять часов в день, каждый день, а затем вы можете возвести их на скалу и приказать шагнуть в пропасть, и они будут подчиняться. И все же эти рабы уничтожили лучшие легионы Рима.

— Вот почему я попросил тебя приехать сюда из Капуи, чтобы рассказать мне о Спартаке. Только так я могу снять повязку с глаз.

Батиат мрачно кивнул. Теперь он стал мягче. Он стал доверенным лицом и советником великого полководца, и это было так, как должно быть.

— Во-первых, — сказал Красс, — есть человек. Расскажи мне о нем. Как он выглядит? Откуда ты его взял?

— Люди никогда не выглядят такими, как они.

— Правда — истинная правда, и когда ты это понимаешь, ты понимаешь людей. Это была самая лучшая лесть, подсунутая Батиату.

— Он был мягким, таким вежливым, почти смиренным, и он Фракиец; вот правда о нем. — Батиат опустил палец в свое вино и начал ставить точки на столе. — Говорят, что он гигант, нет, нет, совсем нет. Он не гигант. Даже не особенно высокий. В сравнении с вашим ростом, я бы сказал. Черные, вьющиеся волосы; темно карие глаза. У него сломан нос; иначе я думаю, вы бы назвали его красавцем. Но сломанный нос придавал лицу застенчивое выражение. Открытое лицо и кротость, все это обманывало вас. Я бы убил любого, сделавшего то, что сделал он.

— Что он сделал? — спросил Красс.

— Ах…

— Я хочу, чтобы ты говорил откровенно, потому что я должен иметь истинную картину, — медленно сказал Красс. — Я хочу, чтобы ты знал, что все, что ты скажешь мне, будет держаться в строжайшем секрете. — Он отложил на время конкретный инцидент, из-за которого Батиат убил бы Спартака. — Я также хочу знать, где ты его купил и кем он был?

— Что такое гладиатор? — улыбнулся Батиат, разводя руками. — Не просто раб, вы понимаете — или, по крайней мере, гладиаторы Капуи — не просто рабы. Они особые. Если вы разводите бойцовых собак, не покупайте животных, выращенных маленькими девочками. Если вы занимаетесь гладиаторами, вам нужны люди, которые будут сражаться. Люди, которые лелеют злобу. Люди, которые ненавидят. Люди озлобленные. Поэтому я сообщаю агентам, что я куплю озлобленных людей. Такие люди негодны для роли домашних рабов и они не годятся для латифундий.

— Почему не для латифундии? — спросил Красс.

— Потому что, если человек сломлен, я не хочу его. И если вы не можете сломить человека, вы должны убить его, но вы не сможете заставить его работать на вас. Он портит работу. Он портит других, тех, кто работает. Он как болезнь.

— Тогда почему он будет драться?

— А-а, и у вас возник этот вопрос, и если вы не можете ответить на этот вопрос, вы не сможете работать с гладиаторами. В былые времена борцов, сражавшихся на арене называли бустуариями, и те боролись из любви к борьбе, и у них было не в порядке с головой, их было совсем немного, и они не были рабами. — Он многозначительно коснулся своей головы. — Никто не хочет сражаться до крови, если он не больной здесь. Никому это не нравится. Гладиатор не любит драться. Он сражается, потому что ему дают оружие и снимают с него цепи. И когда у него есть это оружие в руке, он воображает, что он свободен — а это то, что он желает — мечтая о свободе, иметь оружие в руке. И тогда ваша изобретательность против его сообразительности, потому что он дьявол, и вы тоже должны стать дьяволом.

— И где вы находите таких людей? — спросил Красс, заинтригованный и захваченный откровенной, прямой информацией от человека, знавшего так свою профессию.

— Есть только одно место, где их можно найти — таких, как я хочу. Только одно место. Рудники. Это должны быть рудники. Они должны быть из места, по сравнению с которым легион является раем, латифундия — это рай и даже виселица — это благословенная милость. Вот где мои агенты находят их. То есть где они нашли Спартака — и он был коруу. Знаете ли вы, что это слово означает? Кажется, это Египетское слово.

Красс покачал головой.

— Это означает, раб в третьем поколении. Внук раба. В Египте, также называют некое отвратительное животное. Ползающий зверь. Зверь, неприкасаемый даже для компании зверей, да, даже для компании зверей. Коруу. Мы можем спросить, почему это возникло в Египте? Я скажу вам. Там это хуже, чем ланиста. Когда я вошел в ваш лагерь, ваши офицеры так смотрели на меня. Почему? Почему? Мы все мясники, не так ли, и мы имеем дело с резным мясом. Тогда почему?

Он был пьян. Он был полон жалости к себе, этот толстый тренер гладиаторов, сохранивший школу в Капуе. Явилась его душа; даже толстая и грязная свинья, посмешище, песчинка, превращающаяся в начинку для кровяной колбасы, имеет душу.

— И Спартак был коруу, сказал Красс мягко. — Спартак из Египта?

Батиат кивнул. — Фракиец, но он из Египта. Египетские золотые мешки покупают в Афинах, и когда могут, покупают коруу, и Фракийцы ценятся.

— Почему?

— Существует легенда, что они хороши, чтобы копаться под землей.

— Понятно, но почему говорят, что Спартак был куплен в Греции?

— Знаю ли я, почему говорят всю эту чушь? Но я знаю, где он был. Потому что я купил его. В Фивах. Вы сомневаетесь во мне? Я лжец? Я толстый ланиста, одинокий человек, сидящий под этим паршивым дождем в Галлии. Почему я живу в одиночестве? Какое у вас право смотреть на меня свысока? Ваша жизнь — это ваша жизнь. Моя — моя.

— Ты мой почетный гость, я не смотрю на тебя свысока, — сказал Красс.

Батиат улыбнулся и наклонился к нему. — Вы знаете, чего я хочу? Знаете, что мне нужно? Мы двое одиноких мужчин в целом мире, мы оба. Мне нужна женщина. Сегодня. — Его голос стал хрипло-мягким и умоляющим. — Зачем мне нужна женщина? Не из-за похоти, а из одиночества. Исцелить шрамы. У тебя есть женщины — мужчины не отсекают себя от женщин.

— Расскажи мне о Спартаке и Египте, — сказал Красс. — Потом мы поговорим о женщине.

III

До того, как в книгах и проповедях появился христианский ад, и возможно, впоследствии тоже — на земле был ад, который люди видели, рассмотрели и хорошо знали. Ибо такова природа человека, что он может писать только о том аде, который сначала создал для себя.

В июле месяце, сухом и ужасном, поднимитесь из Фив вверх по Нилу. Преодолейте Первый Порог. Вы уже находитесь на собственной земле дьявола. Посмотрите, как зеленая лента вдоль берега реки уменьшилась и засохла! Посмотрите, как холмы и барханы пустыни превращаются во все более мелкий и истончающийся песок. Дым и прах; Ветер касается его, и он взвивается здесь, и он выбрасывает щупальца там. Там, где река течет медленно — и это происходит в сухую погоду — на ней лежит корочка белого порошка. Порошок висит в воздухе, и это уже очень горячо.

Но по крайней мере в этом месте не ветрено. Теперь вы прошли Первый Порог, и вы должны направиться в Нубийскую пустыню, которая лежит на юге и востоке. Идите в пустыню достаточно далеко, чтобы потерять маленький ветерок, выживший над рекой, но не настолько далеко, чтобы уловить даже легкий бриз с Красного моря. А теперь идите на юг.

Внезапно, ветра нет по-прежнему, и земля мертва. Только воздух жив, и воздух стал стеклянным от жара и мерцает от жары, и человеческие чувства надолго замерли, потому что он ничего не видит, но все скукожилось, исказилось и искривлено жаром. И пустыня тоже изменилась. Многие люди ошибочно считают, что пустыня везде одна и та же; но пустыня означает только нехватку воды, и эта нехватка воды различается в чрезвычайной степени, пустыня меняется также в зависимости от характера почвы или того ландшафта, где эта пустыня находится. Есть скалистые пустыни, горные пустыни, песчаные пустыни, белые соляные пустыни и лавовые пустыни, а также страшная пустыня дрейфующего белого праха, где смерть является абсолютной подписью.

Здесь вообще ничего не растет. Не сухой, скрученный, жесткий кустарник скальной пустыни; не одинокие бурьяны песчаной пустыни, но везде ничто.

Идите в эту пустыню. Пройдите через белый прах и почувствуйте, как волны ужасного жара бьются о вашу спину. Здесь настолько жарко, насколько это вообще может быть, и все же, чтобы позволить человеку выжить, именно здесь. Проследите путь через эту горячую и страшную пустыню, где время и пространство станут безграничными и чудовищными. Но вы продолжаете и продолжаете. Что такое ад? Ад начинается тогда, когда простые и необходимые акты жизни становятся чудовищными, и это знание разделили все люди, вкусившие ад на земле. Итак, там страшно ходить, дышать, видеть, думать.

Но это не вечно. Неожиданно, появляются очертания нового аспекта ада. Перед вами черные горные гряды, странные, кошмарные черные хребты. Это черный откос. Вы идете к черному камню, а затем вы увидите, что он пронизан жилами блестящего белого мрамора. Ах, какой яркий этот мрамор! О, как он переливается и сияет и с каким небесным блеском! Но он должен обладать небесным блеском, ибо улицы неба вымощены золотом, а белый мрамор богат золотом. Вот почему сюда пришли люди, и именно поэтому вы придете сюда, потому что мрамор богат и тяжел от золота.

Подойди поближе и посмотри. Давным — давно, египетские фараоны обнаружили этот черный скальный уступ, и в те времена у них были только инструменты из меди и бронзы. Итак, они могли откалывать и царапать по поверхности, но не больше. Но после поколений царапальщиков поверхности, золото выступило, и было необходимо войти в черный камень и сколоть белый мрамор. Это стало возможным потому, что медный век был пройден, наступал век железа, и теперь люди стали обрабатывать мрамор кирками, железными клиньями и восемнадцатифунтовыми кувалдами.

Но нужен был новый тип человека. Жара, пыль и физические искривления, необходимые для следования за закручивающимися золотоносными жилами в скалу не позволяло нанимать крестьян ни из Эфиопии, ни из Египта, и обычный раб слишком дорого стоил и умирал слишком быстро. Так что на это место привозили солдат взятых в плен и детей, которые были коруу, рожденные в рабстве, потомки рабов, плод процесса отбора, в котором выживали только самые сильные и крепкие. И дети были нужны, потому что когда жилы сужались глубоко внутри черного скального откоса, только ребенок мог работать там.

Древние великолепие и сила фараонов ушли в прошлое, а кошельки Греческих царей Египта поиссякли; рука Рима довлела над ними и работорговцы Рима перехватили разработку рудников. В любом случае, никто лучше римлян не знал, как правильно обращаться с рабами.

Итак, вы пришли на рудники так же, как Спартак, сто двадцать два Фракийца скованных шея к шее, неся пылающие от жары цепи через пустыню на всем пути от Первого Порога. Двенадцатый человек в передней линии — это Спартак. Он почти голый, так как все они почти голые, и скоро он будет полностью голым. Он носит обрывок набедренной ткани, у него длинные волосы и он бородат, как и каждый человек в линии, длинноволосые и бородатые. Его сандалии развалились, но он носит то, что осталось от них для хоть какой-то защиты, что он может получить; хотя кожа его ног — четверть дюйма толщиной и жесткая, как кожа, это не достаточная защита от пылающих песков пустыни.

Какой он, этот человек Спартак? Ему двадцать три года, когда он несет свою цепь через пустыню, но это не клеймит его; для таких, как он, есть вечный труд, не молодость, не мужественность и не старение, а только безвременье тяжкого труда. С головы до ног, волосы, борода и лицо, покрыты порошкообразным белым песком, но под прахом песка его кожа сожжена и стала коричневой, как его темные, глубокие глаза, которые выглядывают из мертвого лица, как угли ненависти. Коричневая кожа является дополнением к жизни для таких, как он; белокожие, светловолосые рабы Северных земель не могут работать в рудниках; Солнце жарит и убивает их, и они погибают от страшной боли.

Высокий или низкий, сказать трудно, потому что мужчины в цепях не идут прямо, но тело — это веревка, оттёртое солнцем мясо, сухое и обезвоженное, но не бесплотное. Столько поколений длился процесс подбора, отвеивания, а на каменистых холмах Фракии жить было нелегко, так что то, что сохранилось, было выносливым и жестко цеплявшимся за жизнь. Горстка пшеницы, которой он кормится каждый день, плоские, твердые ячменные пироги, высосанные из каждого клочка средства для пропитания а тело достаточно молодо, чтобы поддерживать себя. Шея толстая и мускулистая, но есть гнойные язвы, там, где находится бронзовый воротник. Плечи представляют собой переплетение мышц, и поэтому они равны пропорциям всего тела, так что мужчина выглядит меньше, чем он есть. Лицо широкое и потому что однажды нос был сломан ударом рукояти плети надсмотрщика, оно кажется более плоским, чем есть на самом деле, и поскольку темные глаза широко раскрыты, оно имеет мягкое, кроткое выражение. Под бородой и пылью рот большой, с полными губами, чувственный и чувствительный, и если губы искривляются — в гримасе, а не в улыбке — вы видите, что зубы белые и ровные. Руки большие и квадратные и такие красивые, как бывают некоторые руки; действительно, единственное, чем он красив, так только своими руками.

Это, следовательно, Спартак, Фракийский раб, сын раба, который был сыном раба. Никто не знает его судьбы, и его будущее — это не книга, которую можно прочесть, и даже прочесть о прошлом — когда прошлое тяжело, и в нем нет ничего, кроме тяжелого труда — раствориться в мутном мареве разнообразной боли. Таким образом, это Спартак, который не знает будущего и не имеет причин помнить о прошлом, и ему никогда не приходило в голову, что те, кто трудится, когда-либо будут делать что-либо еще, кроме тяжелого труда, и ему не приходило в голову, что когда-либо будет время, когда трудящихся людей не будут бить плетью по спине.

О чем он думает, когда тащится по горячему песку? Ну, это должно быть ясно, что когда мужчины несут цепь, они думают о чем — то маленьком, очень маленьком, и большую часть времени, лучше не думать о большем, чем о том времени, когда вы будете снова есть, снова пить, снова спать. Поэтому в голове Спартака нет сложных мыслей, как и в умах любого из его Фракийских товарищей, несущих на себе цепь. Вы делаете людей похожими на зверей, и они не думают об ангелах.

Но теперь конец дня, и сцена меняется, и люди, подобные этим хватаются за крохи возбуждения и перемен. Спартак поднимает глаза и видит черную ленту уступа. Существует география рабов, и хотя они не знают формы морей, высоту гор или течение рек, они достаточно хорошо знают серебряные рудники Испании, золотые рудники Аравии, железные рудники Северной Африки, медные рудники Кавказа и оловянные рудники Галлии. Существует их собственный лексикон ужаса, их собственное убежище в знаниях о другом месте, хуже того, где они находятся; но хуже чем черный откос Нубии — нет ничего во всем широком мире.

Спартак смотрит на это; другие смотрят на это, и вся линия останавливает свое мучительное движение, верблюды с их бременем несвежей воды и скверной пшеницы тоже останавливаются, как и надсмотрщики с их хлыстами и пиками. Все смотрят на черную ленту ада. И затем линия продолжает свое движение.

Солнце опускается за черную скалу, когда они достигают ее, и она становится более черной, более дикой, более зловещей. Это конец рабочего дня и рабы выходят из шахт.

— Кто они, кто они? — думает Спартак.

И человек позади него шепчет: — Боже, помоги мне!

Но Бог не поможет ему здесь. Бога здесь нет; что бы Бог здесь делал? И тогда Спартак понимает, что эти существа, что он видит, не какие-то странные особи, живущие в пустыне, но такие же люди, как он сам и дети, такие, каким он был однажды. Это то, что они есть. Но их непохожесть на людей развивалась изнутри и извне; и ответом тем силам, которые формировали их во что-то иное, чем человеческое, был внутренний отклик, угасание желания или потребности быть человеком. Смотри, они — это они! Сердце Спартака, ставшее с течением лет как камень, начинает сжиматься от страха и ужаса. Колодцы жалости к себе, которые он считает иссохшими, снова влажны, и его обезвоженное тело все еще способно на слезы. Он смотрит на них. Кнут ударяет по спине, чтобы он мог двигаться дальше, но все же он стоит и смотрит на них.

Они ползают в шахтах, и теперь, когда они выходят, они по-прежнему ползут, как животные. Они не купались с тех пор, как они здесь, и им никогда не искупаться вновь. Их кожа — куски черной пыли и коричневой грязи; их волосы длинные и спутанные, а когда они не дети, они бородаты. Некоторые мужчины чернокожи, а некоторые белые, но теперь разницы настолько мало, что ее почти не замечают. У всех уродливые мозоли на коленях и локтях, и они голые, совершенно голые. Почему нет? Что, одежда даст им прожить дольше? Рудники имеют только одну цель — приносить прибыль для Римских акционеров, и даже клочки грязной ткани чего-то стоят.

Тем не менее они носят предмет одежды. У каждого на шее бронзовый или железный ошейник, и когда они приползают по черной скале, надсмотрщики защелкивают каждый воротник на длинную цепь, и когда есть двадцать человек, скованных одной цепью, они бредут к своим казармам. Следует отметить, что никто никогда не сбегал с Нубийских рудников; никто не мог убежать. Год в этих рудниках, и как возможно когда-нибудь снова принадлежать к миру людей? Цепь — символ больший, чем нужда.

Спартак смотрит на них и ищет своего рода, свое племя, людей, которые являются человеческим племенем, когда человек — раб. — Разговаривайте, — говорит он сам себе, — говорите друг с другом. Но они не говорят. Они молчат как смерть. — Улыбайтесь, — умоляет он про себя. Но никто не улыбается.

Они несут с собой свои инструменты, железные кирки, ломы и долота. У многих из них на голове надеты грубые лампы. Дети, тощие как пауки, дергаются при ходьбе, и постоянно моргают при свете. Эти дети никогда не вырастут; они хороши в течение двух лет максимум, после того как они прибудут на рудники, но нет другого способа следовать за золотым камнем, когда жилы сужаются и скручиваются. Они несут свои цепи, как и Фракийцы, но они даже не поворачивают головы, чтобы посмотреть на новичков. У них нет любопытства. Им все равно.

И Спартак знает. — Через некоторое время мне будет все равно, — говорит он себе. И это более страшно, чем все остальное.

Теперь, когда рабы идут есть, Фракийцев гонят вместе с ними. Каменное укрытие, которое является их казармами, построено напротив самого основания уступа. Оно было построено давно, очень давно. Никто не может вспомнить, когда оно было построено. Оно построено из массивных плит из необработанного черного камня, внутри нет света и вентиляция только от отверстий с обеих сторон. Казарму никогда не чистили. Грязь десятилетий гнила на ее полу и затвердела. Надсмотрщики никогда не входят в это место. Если внутри происходят неприятности, тогда еду и воду не выдают; будучи уже достаточно долго без пищи и воды, рабы становятся послушными и выползают, как животные, которыми они и являются. Когда кто-то умирает внутри, рабы выволакивают тело. Но иногда маленький ребенок умрет глубоко внутри длинных бараков, и его не заметят и он не будет найден до тех пор, пока его тело не разложится. Это место и есть казарма.

Рабы вступают в него без своих цепей. У входа их расковывают и дают деревянную миску с едой и кожаный мех с водой. Мех содержит немного меньше кварты воды, и это их двухразовый рацион в день. Но двух кварт воды в день недостаточно для того, чтобы восполнить то, что жар отбирает в таком сухом месте, и поэтому рабы подвергаются процессу постепенного обезвоживания. Если другие вещи не убивают их, рано или поздно их почки разрушаются и когда они становятся слишком больными, чтобы работать, их выгоняют в пустыню умирать.

Все это Спартак знает. Знание рабов — это его знание, а сообщество рабов — его сообщество. Он родился в нем; он вырос в нем; он повзрослел в нем. Он знает главный секрет рабов. Это желание — не удовольствия, комфорта, пищи, музыки, смеха, любви, тепла, женщин или вина, ничего из этих вещей — это желание выдержать, выжить, просто это и не более того, выживание.

Он не знает почему. Нет причин для этого выживания, нет логики этому выживанию; но и знание не является инстинктом. Это больше, чем инстинкт. Никакое животное не могло бы пережить этот путь; образец для выживания не прост; это не легкая вещь; это намного сложнее, продуманнее и сложнее, чем все проблемы, с которыми сталкиваются люди, никогда не сталкивавшиеся с подобным. И для этого есть причина. Просто Спартак не знает причину.

Теперь он выживет. Он адаптируется, прогнется, приспособится к условиям, акклиматизируется, повысит чувствительность; он является механизмом высокой текучести и гибкости. Его освобожденное от цепи тело сохраняет силу свободы. Как долго он и его товарищи носили эту цепь, через море, вверх по реке Нил, через пустыню! Недели и недели несли они цепи, и теперь он свободен от этого! Он легкий, как перо, но найденная сила не должна быть потрачена впустую. Он принимает свою воду — больше воды, чем он видел за долгие недели. Он не будет глотать ее и мочиться в отходы. Он будет охранять ее и пить в течение нескольких часов, чтобы все возможные капли могли погрузиться в ткани его тела. Он берет еду — пшеницу и ячменную кашу приготовленную с сухой саранчой. Ну, есть сила и жизнь в сухой саранче, а пшеница и ячмень — ткань его плоти. Он ел хуже, и вся еда должна быть съедена; те, кто позорят пищу, даже в мыслях, становятся врагами пищи, и вскоре они умирают.

Он входит во тьму казарм, и зловонная волна гнилого запаха когтями впивается в его обоняние. Но никто не умирает от запаха, и только дураки или свободные люди могут позволить себе роскошь рвоты. Он не будет тратить унцию воды из своего желудка таким образом. Он не будет бороться с этим запахом; с этим нельзя бороться. Вместо этого он обнимет этот запах; он будет приветствовать его и пусть он пропитает его, скоро это будет для него не страшно.

Он ходит в темноте, и его ноги ведут его. Его ноги подобны глазам. Он не должен споткнуться или упасть, поскольку в одной руке он несет еду, а в другой — воду. Теперь он направляется к каменной стене и садится спиной к ней. Здесь не так уж плохо. Камень прохладный, и у него есть поддержка для спины. Он ест и пьет. И все вокруг него — движения, дыхание и жевание других мужчин и детей, поступающих точно так же, как он, и его внутренний эксперт — органы его тела помогают ему и умело извлекают то, что им нужно от маленького количества пищи и воды. Он вынимает последний кусок еды из своей чаши, выпивает что осталось, и облизывает внутренность дерева. У него нет аппетита; еда — это выживание; каждая маленькая крошка и кусочек пищи — это выживание.

Теперь еда съедена, и некоторые из тех, кто поел, более довольны, а другие поддаются отчаянию. Не все отчаяние исчезло из этого места; надежда может уйти, но отчаяние цепляется упрямо, и слышатся стоны, слезы и вздохи, и где-то вибрирует крик. И есть даже тихий разговор, ломаный голос, который взывает:

— Спартак, где ты?

— Здесь, я здесь, Фракиец, — отвечает он.

— Здесь Фракиец, — говорит другой голос. — Фракиец, Фракиец. Они его люди, и они собираются вокруг него. Он чувствует их руки, когда они прикасаются к нему. Возможно, другие рабы слушают, но в любом случае они ведут себя очень тихо. Это только из-за новичков в аду. Возможно, те, кто пришел сюда раньше вспоминают то, что в основном они боятся запоминать. Некоторые понимают слова аттического языка, а другие — нет. Возможно где-то, даже, есть память о заснеженных вершинах гор Фракии, благословенная, благословенная прохлада, ручьи, проходящие через сосновые леса и черные козлы прыгающие среди камней. Кто знает, какие воспоминания сохраняются среди проклятых людей черного откоса?

Они зовут его «Фракиец», и теперь он чувствует их со всех сторон, и когда он протягивает руку, то чувствует лицо одного из них, все покрытое слезами. Ах, слезы — это отходы.

— Где мы, Спартак, где мы? — шепчет один из них.

— Мы не заблудились, мы помним, как мы пришли.

— Кто вспомнит о нас?

— Мы не потерялись, — повторяет он.

— Но кто вспомнит о нас?

Так нельзя говорить. Он для них как отец. Для мужчин вдвое старше годами, он отец по старому племенному закону. Они все Фракийцы, но он Фракиец. Поэтому он тихо повторяет им, словно отец рассказывает сказку своим детям:

Он захватывает их и удерживает их страдания, думая про себя: — Что за чудо, какая магия в старой песне! Он избавляет их от этого ужаса и они стоят на жемчужных пляжах Трои. Есть белые башни города! Есть золотые, бронзовые воины! Мягкое пение взлетает и опускается, развязывает узлы страха и тревоги и в темноте происходит перетасовка и движение. Рабы не могут знать греческий, и действительно, Фракийский диалект Спартака достаточно не похож на язык Аттики; они знают о песнопении, где сохраняется старая мудрость народа прошедшая испытание временем. .

Наконец, Спартак ложится спать. Он будет спать. Молодой, он давно встретил и победил страшного врага — бессонницу. Теперь он сам вспоминает и исследует воспоминания детства. Он хочет прохлады, ясного синего неба и солнца, мягкого бриза, и все они есть. Он лежит среди сосен, наблюдая, как козы пасутся, и старик, старик рядом с ним. Старик учит его читать. Тростью, старик чертит на земле букву за буквой. — Читай и учись, дитя мое, — говорит ему старик. — Мы, рабы несем это оружие с собой. Без этого мы как звери в поле. Тот же бог, который дал людям огонь, дал им силу записать свои мысли, чтобы они могли вспомнить мысли богов в золотой древности. Тогда люди были близки к богам и разговаривали с ними по собственному желанию, и тогда не было рабов. И это время снова наступит.

Так помнит Спартак, и сейчас его память превращается в сон, сейчас он спит…

Утром он проснулся от грохота барабана. В барабан бьют у самого входа в казармы, эхо и отголоски этого боя отражаются от стен каменной пещеры. Он встает, и слышит вокруг всех своих поднимающихся собратьев-рабов. В полной темноте они двигаются к выходу. Спартак забирает свою миску с собой; если бы он забыл об этом, для него не было бы еды или питья в этот день; но он мудр на путях рабства, и здесь в образе жизни рабов нет ничего такого, что он не мог бы предвидеть. По мере продвижения, он чувствует давление тел вокруг себя, и он позволяет людскому морю перенести себя и к отверстию в конце каменных бараков. А барабан все это время продолжает бить.

Это час перед рассветом, и сейчас в пустыне прохладнее, чем когда-либо в течении суток. В этот единственный час дня пустыня — друг. Нежный ветерок охлаждает лик черного откоса. Небо — прекрасное, сине-черное, выцветает и мерцающие звезды мягко исчезают, единственные женщины в этом унылом, безнадежном мире мужчин. Даже рабам на золотых приисках Нубии, откуда никто никогда не вернется — должно быть, нужно немного отдохнуть; и потому им дают этот час до рассвета, острый, горько — сладкий, могущий заполнить их сердца и возродить их надежды.

Надсмотрщики стоят с одной стороны, группируются, жуют хлеб и потягивают воду. Еще четыре часа рабов не будут кормить или поить, но одно дело быть надсмотрщиком, а другое — быть рабом. Надсмотрщики завернуты в шерстяные плащи, и каждый несет кнут, весы с чашками и длинный нож. Кто эти люди, эти надсмотрщики? Что привело их в это ужасное безлюдное место в пустыне?

Это люди из Александрии, злобные, жестокие люди, и они здесь, потому что плата высока, и потому что они получают процент от всего золота добываемого на руднике. Они здесь со своими собственными мечтами о богатстве и досуге, и с обещанием Римского гражданства, за выслугу в пять лет в интересах корпорации. Они живут будущим, когда они арендуют квартиры в одном из многоквартирных домов в Риме, когда каждый из них купит три, четыре или пять девушек — рабынь, чтобы спать с ними и служить им, и когда они будут проводить каждый день в играх или в бане, и когда они будут пьяны каждую ночь. Они верят, что придя в этот ад, они выстраивают свои будущие земные небеса; но правда в том, что им, как и всем тюремным надзирателям, требуется от мелкого проклятого господства больше парфюма, вина и женщин.

Это странные люди, уникальный продукт трущоб Александрии и язык, на котором они говорят, — жаргонная смесь Арамейского и Греческого. Прошло два с половиной столетия с тех пор, как Греки завоевали Египет, и эти надсмотрщики не Египтяне, а не Греки, но Александрийцы. Это означает, что они универсальные коррупционеры, циничны в своем мировоззрении и и не верят в богов вообще. Их похоть извращена, но обычна; они ложатся с мужчинами, и спят наркотическим сном от сока листьев Кхат, растущих на побережье Красного моря.

Это люди, которых Спартак наблюдает, там, в прохладный час перед рассветом, когда рабы, бредут от больших каменных бараков, берут свои цепи и идут к откосу. Это будут его хозяева; и они будут обладать над ним силой жизни и силой смерти; и поэтому он следит за мелкими различиями, привычками, манерами и указаниями. В рудниках нет хороших хозяев, но быть может, будут какие-то менее жестокие и менее садистские, чем другие. Он наблюдает, как они отделяются друг от друга, один за другим, чтобы начать поднимать рабов. До сих пор так темно, что он не может различить особенности черт лица, но его глаза практичны в таких вопросах, даже во время прогулки и подъема людей что-то можно определить.

Сейчас прохладно, а рабы обнажены. Даже набедренная повязка не скрывает их жалких, бесполезных, почерневших половых органов, они стоят, дрожат и дышат, обнимая руками свои тела. Гнев медленно приходит к Спартаку, потому что гнев не продуктивная вещь в жизни раба, но он думает: — Что угодно мы можем вынести, но когда нет даже клочка ткани, чтобы прикрыть наши чресла, мы похожи на животных. И затем продолжает размышлять, — Нет — хуже чем животные. Когда Римляне захватили землю и плантацию где мы жили, животные остались в поле, и только нас отобрали для рудников.

Теперь замолкает разрушительный звук барабана, и надсмотрщики разматывают свои кнуты, сплетенные из полос бычьей кожи, так что воздух наполняется музыкой щелканья и треска. Они щелкают кнутами в воздухе, потому что еще слишком рано терзать плоть, и группы рабов продвигаются вверх. Теперь светлее, и Спартак может ясно видеть тощих, дрожащих детей, которые будут спускаться вниз в чрево земли и дробить белый камень, чтобы найти золото. Другие Фракийцы тоже их видят, потому что они толпились вокруг Спартака, и некоторые из них шепчут:

— Отец, о отец, что это за чертовщина!

— Все будет хорошо, — говорит Спартак; ибо, когда ты называешься отцом теми, достаточно старыми, чтобы быть твоим отцом, что еще сказать? Тогда он говорит слова, которые должен сказать.

Теперь все группы пошли к откосу, и только сбившаяся с толку толпа Фракийцев остается. Осталось полдюжины надсмотрщиков, и вся группа во главе с одним из них, волоча кнуты, оставляющие следы на песке, направляется к новичкам. Один из надсмотрщиков требовательно говорит на своем глупом жаргоне:

— Кто ваш вождь, Фракийцы?

Нет ответа.

— Слишком рано для хлыста, Фракийцы.

Тогда Спартак говорит:

— Меня называют отцом.

Надсмотрщик смотрит на него сверху вниз и пытается его оценить.

— Ты слишком молод, чтобы называться отцом.

— Таков обычай в нашей стране.

— У нас здесь другие обычаи, отец. Когда ребенок грешит, отец наказывает. Ты меня слышишь?

— Я слышу тебя.

— Тогда слушайте, вы все, Фракийцы. Это плохое место, но бывает и хуже. Когда вы живы, мы спрашиваем работу и послушания. Когда вы умираете, мы мало что спрашиваем. В иных местах лучше жить, чем умирать. Но здесь вам лучше умереть, чем жить. Вы понимаете меня, Фракийцы?

Солнце сейчас восходит. Они скованы цепью и несут ее к откосу. Затем цепь снимают. Короткая прохлада утра уже прошла. Им дают инструменты, железные кирки, молоты и железные клинья. Им показывают белую полосу в черной скале у основания откоса. Возможно это начало жилы; возможно вообще ничто. Они должны сколоть черную скалу и обнажить золотосодержащий камень.

Теперь солнце высоко в небе, и страшная жара дня начинается снова. Выбирают молоты и клинья. Спартак размахивает молотом. Каждый час прибавляет молоту веса. Он вынослив, но никогда прежде в своей тяжкой жизни он не выполнял такую работу, и вскоре каждая мышца его тела напрягается и плачет от напряжения. Легко сказать, что молот весит восемнадцать фунтов; но нет слов, чтобы рассказать о мучениях человека, который машет таким молотом час за часом. И здесь, где вода столь драгоценна, Спартак начинает потеть. Пот сочится из его кожи; он бежит с его лба и заливает глаза; он всей силой своей воли желает прекратить потеть; он знает, что в этом климате потеть — значит погибнуть. Но пот не остановится, и жажда станет диким, несущим боль, страшным животным внутри него.

Четыре часа — бесконечны; Четыре часа — это вечность. Кто лучше раба знает, как контролировать желания тела, но четыре бесконечных часа, и когда меха с водой проносят по всем группам, Спартак чувствует, что он умирает от жажды. Как и все Фракийцы, и они истощают кожаные мехи с отдающей болотом и благословенной жидкостью. И тогда они понимают, что совершили безрассудство.

Это золотые прииски Нубии. К полудню их сила и работа замирают, а затем кнуты начинают взбадривать их. О, это замечательное владение хлыстом в руках надсмотрщика; он может касаться любой части тела, деликатно, легко, угрожающе, предупреждающе. Он может касаться паха человека или его рта, спины или лба. Это как инструмент, и он может создавать музыку на теле человека. Жажда в десять раз сильнее, чем прежде, но вода ушла, и воды больше не будет до окончания рабочего дня. А такой день — вечность.

И все же это заканчивается. Все заканчивается. Время начало и время завершение. И снова бьет барабан, и дневная работа закончена.

Спартак бросает молот и смотрит на свои кровоточащие руки. Некоторые из Фракийцев садятся. Один, парень восемнадцати лет, падает набок, его ноги сведены в жестокой агонии. Спартак подходит к нему.

— Отец, отец, это ты?

— Да, да, — говорит Спартак, и целует парня в лоб.

— Тогда поцелуй меня в губы, потому что я умираю, отец мой, и прими то, что осталось от моей души, которую я хочу отдать тебе.

Тогда Спартак целует его, но он не может плакать, потому что он сух и кричит, как сожженная кожа.

IV

Итак, Батиат закончил рассказ о том, как Спартак и другие Фракийцы пришли в Золотые прииски Нубии и как они трудились голыми на лице черного откоса. Это заняло много времени. Дождь прекратился. Наступила тьма, глубокая и полная под свинцовым небом, и двое мужчин, один из которых тренер гладиаторов, а другой патрицианский солдат удачи, который когда-нибудь станет самым богатым человеком в своем мире, сидел в мерцании света, испускаемого лампами. Батиат много пил, и расслабленные мышцы его лица стали более свободными. Он обладал такой чувствительностью, которая сочетает садизм с огромной силой жалости к себе и субъективной идентификацией, и его рассказ о золотой шахте был рассказан с силой и окрашен такой жалостью, что Красс, сам того не желая, был тронут.

Красс не был ни невежественным, ни бесчувственным человеком, он читал величественный цикл, который Эсхил посвятил Прометею, и он увидел кое-что из того, что означало для Спартака вырваться из того места, где он был до такой степени, что никакая сила, которую мог собрать Рим, не могла противостоять его рабам. Он ощущал почти страстную потребность понять Спартака, представить себе Спартака — да, и полазать немного внутри Спартака, хоть это может быть и сложно, понять вечную загадку его класса, загадку человека в цепях, расправившего плечи настолько, что сейчас он тянется к звёздам. Прищурясь, он взглянул на Батиата, говоря себе, что на самом деле он многим обязан этому толстому и уродливому человеку и задался вопросом, какая из потасканных лагерных девиц лагеря может разделить его постель на эту ночь. Такая неразборчивая похоть была вне понимания Красса, чьи желания проявлялись по-разному, но командующий был дотошным в маленьких, личных нуждах.

— И как Спартак сбежал из этого места? — спросил он ланисту.

— Он не убежал. Никто не бежал из этого места. Это место таково, что оно быстро уничтожает желание раба вернуться в мир людей. Я выкупил Спартака оттуда.

— Оттуда? Но почему? И как ты узнал, что он был там, или кто он, или кем он был?

— Я не знал. Но вы думаете, что моя репутация у гладиаторов — это легенда, вы думаете, что я толстый и бесполезный громила, ничего не знающий о чем-либо. Уверяю вас, есть искусство даже в моей собственной профессии…

— Я тебе верю, — кивнул Красс. — Расскажи, как ты купил Спартака.

— Пить вино запрещено Легиону? — спросил Батиат, поднимая пустую бутыль. — Или я должен добавить пьянство к списку уничижений, в которых ты меня держишь? Не сказано ли, что глупец держит на своем языке тугую повязку, которую освобождает только ликер?

— Я принесу тебе еще вина, — ответил Красс, он встал и прошел за занавес в свою спальню, возвращаясь с другой бутылью. Батиат был его товарищ, и Батиат не беспокоился о пробке, но стукнул горлышком бутыли об ножку стола и наливал, пока вино не потекло через край.

— Кровь и вино, — улыбнулся он. — Я хотел бы родиться иным и командовать легионом. Но кто знает? Вы сами можете увидеть, как сражаются гладиаторы. Мне это надоедает.

— Я видел достаточно сражений.

— Да, конечно. Но стиль арены и мужество на арене есть то, чему ваша собственная массовая бойня не может полностью соответствовать. Они посылают вас, чтобы восстановить Фортуну Рима после того, как Спартак разгромил три четверти вооруженных сил Рима. Вы контролируете Италию? Правда в том, что Спартак контролирует Италию. Да, вы победите его. Никакой враг не может противостоять Риму. Но на данный момент он — лучший. Так?

— Да, ответил Красс.

— А кто тренировал Спартака? Он так и не сражался в Риме, но лучшие бои — не в Риме. Мясная лавка — вот то, что ценит Рим, но настоящие великие бои проходят в Капуе и на Сицилии. Говорю вам, ни один легионер не знает, что значит сражаться, ведь на нем шлем, нагрудник, наплечники, как младенец в утробе матери, тыкает этой палкой тебя. Иди голым на арену, с мечом в руке и ничем больше. Кровь на песке, и ты чувствуешь ее запах, когда входишь. Трубы играют, барабаны бьют, солнце светит, и дамы машут кружевными носовыми платочками и не могут оторвать глаза от ваших членов, казнимых всех вешают голыми, прямо перед вами, и все они кончат прежде, чем кончится день, но здесь оргазм наступает, когда ваш живот распорот, и вы стоите там, плача, пока ваши кишки вываливаются на песок. Вот это поединок, мой командир, и чтобы это вышло хорошо, обычные люди не годятся. Вам нужна другая порода, и где вы ее найдете? Я готов тратить деньги, чтобы заработать деньги, и я посылаю своих агентов, чтобы купить то, что мне нужно. Я отправляю их в места, где слабые умирают быстро и где трусы убивают самих себя. Два раза в год я отправляю агентов на Нубийские рудники. Однажды я был там, я — да, и этого было достаточно. Чтобы поддерживать работу рудников, вы должны использовать рабов. Большинство из них хороши в течение двух лет, не больше; многие из них хороши только шесть месяцев. Но единственный прибыльный способ работать на рудниках — быстро использовать рабов и всегда покупать больше. И так как рабы знают это, всегда есть опасность отчаяния. Это великий враг в рудниках, отчаяние. Перехватите болезнь. Поэтому, если у вас есть отчаянный человек, сильный мужчина, который не боится хлыста и кого другие слушают, лучше всего убить его быстро и выбросить на солнце, чтобы мухи могли питаться его плотью, и каждый мог увидеть плод отчаяния. Но такое убийство является пустой тратой и не пополняет кошелек, поэтому у меня есть договоренность с надсмотрщиками, они придерживают таких людей для меня и продают их по справедливой цене. Деньги попадают в их карманы, и никто не остается в проигрыше. Такие люди становятся хорошими гладиаторами.

— И так ты купил Спартака?

— Точно, я купил Спартака и другого Фракийца по имени Ганник. Вы знаете, в то время на Фракийцев была большая мода, потому что они хороши с кинжалом. В одном году это кинжал, на следующий год меч, в следующем году фусцина. На самом деле, многие Фракийцы никогда не касались кинжала, но такая легенда есть, и дамы не хотят видеть кинжал в руках всех остальных.

— Ты сам его купил?

— Через моих агентов. Они отправили их обоих в цепях из Александрии, и я держу портового агента в Неаполе и отправляю их по суше на носилках.

— У тебя немалый бизнес, — признался Красс, который всегда был готов вложить с прибылью немного денег.

— Значит, вы это понимаете, — кивнул Батиат, и вино потекло с уголков его рта, когда он растягивал в улыбке свои тяжелые челюсти. — Так поступают немногие. Как вы думаете, каковы мои вложения в Капуе?

Красс покачал головой. — Мне это никогда не приходило в голову. Каждый видит гладиаторов и никто не задумывается над тем, сколько нужно вложить, прежде чем они выйдут на арену. Но это распространено. Один видит легион, а другой говорит, что всегда были легионы, и поэтому всегда будут легионы.

Это была великолепная лесть. Батиат опустил бокал и уставился на командующего, а затем он провел пальцем вверх и вниз по своему выпуклому носу.

— Угадай.

— Миллион?

— Пять миллионов денариев, — медленно и решительно сказал Батиат. — Пять миллионов денариев. Только подумайте. Я работаю с агентами в пяти странах. Я владею портовым агентом в Неаполе. Я кормлю только лучшим, цельным зерном пшеницы, ячменя, говядиной и козлятиной. У меня есть своя арена для небольших представлений и пар, но в амфитеатре имеется каменная трибуна и это стоило многих миллионов. Я расквартировываю и кормлю манипул местного гарнизона. Не говоря уже о взятках в том же направлении — попрошайки, прошу прощения. Не все военные похожи на вас. И если вы сражаетесь с вашими ребятами в Риме, это пятьдесят тысяч динариев в год для трибунов и административных боссов. Не говоря уже о женщинах.

— Женщины? — спросил Красс.

— Гладиатор — это не плуг на латифундии. Если вы хотите, чтобы он был в тонусе, вы должны предоставить ему кое-что для сна. Тогда он лучше ест и сражается лучше. У меня есть дом для моих женщин, и я покупаю только лучшее, нет нерях или иссохших мешков с костями, но каждая сильна, здорова и девственна, когда попадает в мои руки. Я знаю; я пробую их. Он выпил свой стакан, лизнул его губами, выглядя при этом жалобными и одинокими. — Мне нужны женщины, — жаловался он, медленно наливая вино. — Некоторые мужчины — не я.

— А что за женщину они называют женой Спартака?

— Вариния, — сказал Батиат. Он ушел в себя, и в его глазах был мир ненависти, гнева и желания. — Вариния, — повторил он.

— Расскажи мне о ней.

Долгое молчание сказало Крассу больше, чем последующие слова. — Ей было девятнадцать, когда я купил ее. Германская сука, но посмотреть приятно, если вам нравятся желтые волосы и голубые глаза. Маленькое грязное животное, и я должен был убить ее, да помогут мне Боги! Вместо этого я отдал ее Спартаку. Это была шутка. Он не хотел женщину, а она не хотела мужчину. Это была шутка.

— Расскажи мне о ней.

— Я тебе о ней рассказал! — огрызнулся Батиат. Он встал, споткнувшись о порог палатки, и Красс услышал, как он мочится наружу. Добродетелью Командующего было то, что он преследовал свои цели целеустремленно. Батиат, спотыкаясь идущий к столу, не беспокоил его. Не было его целью или необходимостью вытащить джентльмена из ланисты.

— Расскажи мне о ней, — настаивал он.

Батиат тяжело покачал головой. — Не возражаешь, что я напиваюсь? — спросил он с обиженным достоинством.

— Я не испытываю никаких чувств по этому вопросу. Ты можете пить сколько захочешь. — ответил Красс. — Но ты говорил мне, что у тебя появились Спартак и Ганник, доставленные по суше на носилках. В цепях, я полагаю?

Батиат кивнул.

— Значит, ты его раньше не видел?

— Нет. Над тем, что я увидел, вы думали бы недолго, но я сужу о людях по-иному. Оба были бородатые, грязные, все покрыты язвами и ранами и избиты кнутом с головы до ног. Воняли они так мерзко, что желудку пришлось бы плохо, подойди вы к ним. Их засохшие экскременты были повсюду. Они были истощены до предела, и только их глаза смотрели отчаянно. Вы бы не взяли их для чистки туалетов, но я посмотрел на них, и я увидел что-то, потому что это мое личное искусство. Я отправил их в ванны, побрил их, постриг, устроил им растирание с маслом и хорошо накормил.

— Теперь ты расскажешь мне о Варинии?

— Будь ты проклят!

Ланиста неуклюже потянулся за своим стаканом вина, но опрокинул его. Он упал грудью на стол, уставившись на красное пятно. Что он там увидел, никто не может сказать. Возможно, он видел прошлое, и, возможно, он видел что-то в отдаленном будущем. Ибо искусство авгура не является полностью мошенничеством, и только люди, а не животные, имеют право судить о последствиях своих действий. Это был человек, обучивший Спартака; он впечатал себя в будущее, у которого нет конца, как это делают все мужчины, но во веки веков все родившиеся и еще нерожденные будут помнить его. Тренер, который создал Спартака, сидел лицом к вождю людей, которые уничтожат Спартака; но они разделили преддверие смутного и озадаченного понимания того, что никто не может уничтожить Спартака. И потому, что они разделяли даже проблеск этого понимания, оба они были одинаково прокляты.

V

— Твой толстый друг, Лентул Батиат, — сказал Красс, — командующий, но Гай Красс, юноша, который лежал рядом с ним на постели, дремал, закрыв глаза — и услышал только фрагменты рассказа. Красс не был рассказчиком; рассказ был в его разуме, памяти, страхах и надеждах. Рабская Война была закончена и Спартак закончился. Вилла Салария означает мир, процветание, и Римский мир, который благословил землю, и он лежал в постели с мальчиком.

— И почему бы нет? — спросил он себя. — Чем я хуже, других великих людей?

Гай Красс размышлял о крестах, выставленных в линию вдоль дороги от Рима до Капуи, ибо он почти не спал. Его не беспокоило то, что он разделил постель с великим генералом. Его поколение больше не ощущало необходимости успокаивать чувство вины, рационализируя гомосексуализм. Это было нормально для него. Мучения шести тысяч рабов, висевших на крестах по обочине дороги, было нормальным для него. Он был гораздо счастливее Красса, великого генерала. Красс, великий генерал, был человеком, одержимым дьяволами; Но Красс, молодой человек благородного происхождения, отчасти связанный пожалуй с семьей по фамилии Красс, одной из величайших в Риме того времени — не боролся с дьяволами.

Верно, что мертвый Спартак оскорбил его. Он ненавидел мертвого раба, но когда он открыл глаза и заглянул в затененное лицо Красса, ему было нелегко объяснить свою ненависть.

— Ты не спишь, — сказал Красс, — нет, ты все равно не спишь, есть какая — то история, если ты знаешь — почему ты ненавидишь Спартака, который теперь мертв и ушел навсегда?

Но Гай Красс потерялся в своих воспоминаниях. Это было четыре года назад, его другом был Брак. И с Браком он отправился вдоль Аппиевой дороги в Капую, и Брак хотел понравиться ему. Угодить ему галантно, богато и щедро, ибо что может быть лучше, чем сидеть рядом с человеком, которого вы вожделеете на подушках в амфитеатре, напротив арены, и видеть, как люди сражаются насмерть? В то время, четыре года назад, за четыре года до этого странного вечера на Вилла Салария, он делил носилки с Браком, и Брак льстил ему, и обещал, что он покажет ему лучшее из сражений, которое только можно увидеть в Капуе — и что стоимость не будет препятствием. Будет кровь на песке, и они наслаждаясь вином, будут смотреть на нее.

И затем он отправился с Браком к Лентулу Батиату, который содержал лучшую школу и обучал лучших гладиаторов во всей Италии.

— И все это, — размышлял Гай, было четыре года назад, прежде чем началась Рабская война, прежде чем кто-нибудь услышал имя Спартака. И сейчас, Брак был мертв, Спартак тоже был мертв, а он, Гай, лежал в постели с величайшим генералом Рима.